Текст книги "Зона"

Автор книги: Алексей Мясников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Белая ворона

И после того забирали книги, но не наказывали. Читающим меня не заставали. И только однажды утром начальник оперчасти майор Рахимов, внезапно войдя к нам в бендежку, увидел меня за столиком, а на столе газету. «Читаешь?» – злорадно осклабился Рахимов. Его с правильными чертами узбекское лицо всегда – или пугающе сурово, или он улыбается, но улыбается всегда как-то злорадно. Ходили слухи, что он жестокий человек, зеки его боялись. До сих пор он со мной дела не имел. И вот на тебе: с первого же захода – поймал с поличным, прямо на месте преступления. Отвел в штаб, к себе в кабинет. Вместе с бригадиром Лысковым, которого незадолго до этого назначили вместо разжалованного операми Толика Налимова. Мы стоим, Рахимов садится за свой полированный стол. Подвигает бумаги, берет ручку, спрашивает: «Какое наказание выбираете? Вот ты», – кивает черной головой на Лыскова. Тот мямлит: «Ну, ларя лишите…» – То есть самое мягкое. Дурак, думаю, сам на себя наговаривает, а за что? Видно знал, что с Рахимовым лучше не спорить. Рахимов пишет. Потом ко мне: «А тебя как?» – «Дело хозяйское». – Рахимов весело вскидывает черные брови: «Ну, как ты хочешь? Я могу и пятнадцать суток, лучше сам скажи». Куражится, ужасно хочется, чтобы я сам себя наказал. «Я не специалист, вам виднее». «Ну, ладно», – говорит и опять пишет. Я был совершенно уверен, что за этим розыгрышем последует постановление на арест, вот он его и выписывает. Зовет нас: «Подпишите!» Действительно, постановление. Лыскову на лишение месячной отоварки, мне… выговор. Во дает! Впервые, наверное, в истории зоны. Сколько сижу и потом, никогда не слышал, чтобы кого-то наказали выговором да еще выписывали специальное постановление. И кто – Рахимов! Гроза всей зоны, никто не помнит, чтоб он кому-то давал меньше пятнадцати суток. Хозяин, бывает иногда, скостит, но Рахимов всегда запрашивает потолок, об этом сами менты говорят. И редко, кто выходил из кабинета не битый.

Как он Налимова снимал с бригадиров? Приходит от него Толик в вагончик, под глазом синяк. Кто? Рахимов. И я теперь припоминаю, что это было исключением, что мы с Лысковым вместе в его кабинет зашли. Обычно только по одному и, что там Рахимов делает, как разговаривает, нет свидетеля. Как-то по вызову захожу с кем-то, он меня шугнул: «Подожди там, в этот кабинет только по одному заходят! Понял?» Я о нем еще расскажу, но и без того можно представить, какая это была сенсация на зоне – выговор от Рахимова. Впрочем, тому что происходило со мной, зеки скоро перестали дивиться. Первые месяц-два, как я уже говорил, были кое у кого подозрения, может быть, спровоцированные, но затем все увидели несколько особое ко мне отношение. Не то, чтобы хорошее, не то, чтобы плохое, а так – особая статья, один на зоне политический, белая ворона. Частые вызовы, хождения в штаб, притом безнаказанные, для зеков фигура такая весьма подозрительная. Кто туда часто ходит? Ясное дело – козел. О чем обычно беседуют опера, хозяин, отрядник подолгу и наедине? Выведывают про других зеков. Кого реже всех наказывают? Да тоже тех, кто на них работает. Но в общественном мнении зоны мне это сходило с рук. Люди видели, что, хотя меня зря не прессуют, но и послаблений никаких.

На зоне из полутора тысяч лишь человека четыре с высшим образованием, и все прилично устроены, кто в санчасти, кто инженер на кромке, кто прораб на стройке, а я на ямах. В штаб хожу не по своей воле, а по вызовам, а то и с жалобами, качаю права и не всегда безрезультатно, а уж сколько людям всяких жалоб написал, сколько разъяснений по кодексам, по правам! Об этом все знали, многие шли ко мне и, когда возникал вопрос, почему менты меня лишний раз не трогают, зеки находили такое объяснение: «Они тебя боятся». Не думаю, чтобы кто-то из ментов мог всерьез опасаться меня, хотя не исключаю, что могла быть инструкция вести себя со мной поаккуратней. Скорее дело в другом. Возраст, образование, не уголовник – особый статус, особое отношение. Прапора в основном моложе меня, кроме того, знали, что мной занимаются чины покрупнее, чего им зря задираться? А вот некий либерализм хозяина, Рахимова, Ромаха объяснить сложнее. Конечно, крупно я им досаждал, но ведь известно, что при желании повод придраться всегда можно найти, кроме того, я не очень-то их слушался. Думаю, не обошлось здесь без моих кураторов из КГБ и специфики моего дела.

Как признал однажды отрядник Певнев, у меня не было репутации злобного антисоветчика. «Читал Белую книгу? – спросил как-то отрядник. – Нет? Там про вашего брата, такие зубры – ты по сравнению с ними голубь». Когда же после двух лет отсидки стал навещать меня Аркадий Александрович из КГБ, то из бесед я понял, что все акции в отношении меня на зоне проводились только по согласованию с КГБ. Вот так: посадить посадили, а ломать не стали. Авось пригожусь. Спасибо моим постатейникам (70-й и 1911), разбросанным по разным зонам, видно много хлопот с ними у КГБ, если на их фоне я выглядел пай-мальчиком. Спасибо и тем, кто делает тюремную и лагерную жизнь достоянием гласности! Все-таки она делает свое дело, менты стали разборчивее и осторожней. Конечно, если человек с зоны дает информацию, его гноят, зато с другими становятся осмотрительней. Видно не одни диссиденты слушают радио. Реагируют и по ментовским каналам и, очевидно, не всегда отрицательно. Это придерживает плеть. Говорил же мне тот же Рахимов: «Я вас хорошо знаю, был у меня в Новой Ляле такой-то, обо мне Израиль передавал, и ничего видишь, служу. Не боюсь, пиши». И все-таки он, если теперь не боялся, то и не очень-то распоясывался, во всяком случае, без особого на то разрешения. Благодаря зарубежным друзьям, вот такой я могу сделать ему комплимент.

Гноить в лагерной тюрьме, постоянно провоцировать молотки в отношении 1911, если на то нет особой причины, становится, наверное, немодным. Слишком грубо и слишком громко. В отношении меня была другая тактика. Гнуть, но не ломать. Постоянно под колпаком, как рыбка в аквариуме, всегда рядом тайный осведомитель, а то и несколько: что говорит, куда ходит, что делает – опера должны все знать. Никаких несанкционированных связей. Прапоров специально предупреждали. Кто угодно за плату мог с ними договориться на чай, от меня они шарахались. Стоит с кем подружиться из зеков – отсекали разом. Весь этот механизм раскроется по ходу дальнейшего рассказа, но кое-что мне стало ясно уже на примере моих бригадиров.

Налимов

Толик Налимов продержался на должности месяца два. Человек он был сильный, хороший. Ничего плохого зекам не делал. Держался не на чужих хребтах, а за счет внушительных кулаков, хотя, по-моему, он ни разу их не применял, и неуемной активности. Эти качества нравились ментам, кроме того он сидел по драке, к уголовке не принадлежал, вот его и ставили то комендантом, то бригадиром. Торчал с нами на ямах, оборудовал вагончик, пристроил еще одну кибитку для бригады, вместе мы с ним бегали по промкам, стройкам в поисках досок, гвоздей, отопительного «козла» и всего, что плохо лежит. В хозяйственной сноровке ему не откажешь. Он пел, играл на гитаре, сколотил музыкальную группу, давали они концерты по праздникам. Жил в Нижнем Тагиле, работал водителем автобуса, играл и пел в ресторанах. Был, правда, излишне эмоционален, всегда у него была какая-нибудь идея фикс, какое-нибудь безоглядное увлечение. Был он фантазер и по-детски беспощадно самолюбив, ни дня не мог без одобрения своим талантам. На концерте мог обидеться на жидкие аплодисменты и уйти со сцены. Похвастал мне, что шести лет уже выступал по телевидению. Я, зная его слабость, заметил, что он перещеголял Моцарта, тот первую симфонию написал в восемь лет. К моему удивлению он воспринял реплику как комплимент и даже похвастался этим сравнением на концерте перед всей зоной.

Просил меня писать сценарий концертов, делился планами создать на воле свой ансамбль и искал содействия в добыче суперсовременного инструмента. Хорошая группа – это хороший инструмент, говорил он, а хороший инструмент только за рубежом. Деньги собирался достать здесь на зоне. Вот у кого-то из зеков есть на воле золото, он уже с ним почти договорился: поможет ему тут на зоне, а потом, может быть, и с машиной, а тот отдаст ему золото, много золота, он станет очень богатым и сможет приобрести самый дорогой инструмент на весь ансамбль. Только вот, где купить, нет ли у меня знакомых в Москве? Я несколько лет сотрудничал с журналом «Клуб и художественная самодеятельность», обещал узнать. Налимов по сроку освобождался раньше меня, приеду, говорит, на такси тебя встречать и сразу в Тагил, отдохнешь, посмотришь, каких ребят подберу. Этого, конечно, не случилось, золота он не добыл и с музыкантами своими рассорился, но в строительной бригаде мы с ним близко сошлись и были дружны до конца его срока.

При нем я почти не выходил на ямы, даже для блезира перестал брать в руки лом и лопату. Стол в прорабском вагончике был в моем распоряжении. В штабе это заметили, но Налимов покрывал. То я якобы занят устройством вагончика, то вроде бы налаживаю инструмент, потом вообще убедил ментов, что я нужен бригаде как инструментальщик. Я получил возможность читать и писать. Несколько раз Толик говорил, что опера натаскивают его по моей части: слушай, что говорит, что читает, не пишет ли чего? Видимо его информация их мало устраивала. Нас слишком часто видели вместе. Осведомители из бригады тоже мало что могли сказать, с устройством новой будки вся бригада была там, в вагончике остались мы вдвоем. Прорубили пол под «козлом» и в том погребке образовали тайник – курок, где хранили стрем: зековские поделки чай, а я тетради. На промке для технических целей использовалось растительное масло, Толик его доставал, и мы жарили хлеб, не было ничего вкуснее. После смены не хотелось идти в отряд. Иногда будто бы «по производственной необходимости» нам разрешали остаться на несколько часов, иногда после ужина мы сами тайком пробирались в вагончик. Окошко плотно занавешено, закроемся и втихаря жарим хлеб, играем в шахматы, трепимся. Однажды выпили бутылку водки.

Как-то нас засекли. То ли настучал кто-то, то ли увидели, как мы шли, а может голоса слышны или запах жареного – в дверь долго барабанили. Мы молчим. Сидели без разрешения, и значит дорога отсюда прямо в шизо. «Налимов, открой! – голос прапора. – Хуже будет». Чувствуем голос неуверенный и про меня ни слова, значит, не знает точно, просто показалось. А вагон ходуном ходит от сапога в дверь. Стихло. Толик отогнул угол занавески – прапор уходил к штабу. Ткнулись в дверь – заперта снаружи. Расчет прапора прост: он нас закрыл, сейчас проверят в отряде, если нет, то возьмут нас как миленьких, никуда из вагона не денемся. Но в вагончике два окна. Одно в сторону бетонного забора промки, почти вплотную с забором. В него мы и вылезли. Пришлось раздеться, конечно, – окошко маленькое, голова проходит, остальное надо проталкивать.

Рванули на промку, оттуда через другую вахту, кстати, прямо у штаба и тылами в сторону отряда, но не сразу – вдруг менты уже там – сначала к художнику в мастерскую. Отметились, что были, и только тогда в отряд. А там уже нас, действительно, ищут. Где были? У художника насчет краски – вагончик покрасить. Тот прапор, кто к нам ломился, не успокаивается: я проверю, лапшу на уши вешаете, я знаю, где вы были! Ему неудобно: поднял на ноги прапоров, ДПНК. Смотрит на нас зло и подозрительно, как будто мы его кровно обидели. Пошел к художнику, а нас ДПНК Багаутдинов с собой в штаб. Художник, пожилой такой мужичок, Максимов, оказался порядочным человеком, не выдал. Багаутдинов – Бага – давил на сознательность: признайтесь. Сам он не первый день на зоне и не глупый, по глазам все понял, но надо было от нас, чтобы мы сами сказали. Нельзя. Человек он не вредный, но служба есть служба, мент есть мент. Если бы мы признались, он обязан был бы водворить нас в шизо. Ну не сам, так рапорт бы написал – все одно. Такое серьезное нарушение в его дежурство – не принять меры, значит, самому несдобровать. А до начальства так и так дойдет обязательно. И вот прапор докладывает, весь наряд подняли, а доказательств нет, у нас бесспорное алиби. Всем все понятно, но оснований для пресечения нет. Прокол ДПНК, не миновать завтра разгона, поэтому он очень уговаривал нас признаться. Перед проверкой вынужден был-таки отпустить. Выговорил обиженно: «Совести у вас нет». Да, мы не изъявили желания добровольно сдаваться в лагерную тюрьму. А ему неприятности. С точки зрения ДПНК это было бессовестно. Гораздо позже при встрече Багаутдинов спросил меня один на один: скажи честно. Прошло уже несколько месяцев, с его стороны это был чисто личный, спортивный интерес: ошибся он тогда или нет? Я его успокоил, сказал честно. Он был удовлетворен: не утратил нюха. Больше никто из ментов мне этот случай не напоминал. Значит, и я в нем не ошибся. Старлей, позже капитан, Багаутдинов был спокойный и порядочный малый. Зеки на него не ворчали.

Явных нарушений у нас с Налимовым не было, придраться не к чему, но опера нашу дружбу ему не простили. Сначала вербовали его информатором, но чем чаще он их «информировал», тем больше они на него косились. Потом запретили держать меня в вагончике в качестве инструментальщика – чтоб вместе со всеми, с бригадой. Отбирали ключ от вагончика. Потом прямо стали угрожать Налимову снятием, да и всякими карами, на которые опера не скупились. Не помогло. Мы жили по-прежнему. Тогда его вызвали в кабинет к Рахимову, отлупили и выгнали не только из бригады, но и отряда, перевели в третий. Нас разлучили. Я допытывался: на каком основании? За что? Никакого официального основания. «Просто сказали, что за тебя», – передал Толик. Мы продолжали иногда встречаться в библиотеке, где он руководил своей джаз-бандой, или он заходил к нам в отряд, реже я к нему, но общались уже коротко, тайком, чтоб меньше нас видали вместе. Здорово его тряхнули менты. Надо знать зону, чтобы иметь представление, что значит попасть в немилость ментам, слететь с должности, которая дает и кое-какую зарплату, и привилегии, и нужные связи для грева, и, наконец, досрочно-условное. Всего этого его разом лишили. Долго время он сидел в третьем отряде на сетках или совсем без работы. Но парень был видный и, чтобы он не ушел к блатным, к отрицаловым, чего опасались менты, назначили его потом завхозом, первой должностной фигурой третьего отряда.

Узнал я об этом так. Как-то после отбоя, лежа на шконаре, слышу беготню наверху, скрежет шконок, крики и отчаянный визг Налимова. Драка. Третий отряд на втором этаже, над нами. На следующий день бегу к нему в отряд. Он сидит в комнате дневальных как ни в чем ни бывало. «Что произошло?» «Завхозом назначили». «А кипиш ночью?» Оказывается, молодые рыси взбунтовались, не их человек, вот и решили его приручить для профилактики. Третий отряд не наша хозобслуга, народец там оторви-голова, устроили боевое крещение. Показали свою силу, он не поддался, испробовали его кулаки – обмен любезностями. До ментов не дошло, значит, свой парень. С рысями у него установились нормальные, дипломатические отношения. Он не мешал им, они ему. Толик благополучно досидел свой срок на третьем отряде.

Лысков и «дорога»

Вместо Налимова бригадиром поставили Лыскова. Это был высокий, скользкий парень с темной репутацией. Его недавно перевели к нам из другого отряда, где он запутался в долгах и махинациях. Когда пришел в бригаду, пообещал Налимову денег и чаю, Толик рассчитывал использовать связи Лыскова с ментами. При смене власти, уходя, Толик наказал Лыскову насчет меня: «Его не тронь, если что – голову оторву». Но ведь не для того сменили бригадира, чтоб все оставалось как было. Как раз через несколько дней после того и заявился Рахимов. Как он вошел? Снаружи дверь в вагончик открыть невозможно, кто ее оставил открытой? С утра в вагончике были только Лысков и я, потом он вышел и вскоре налетел Рахимов. Вагон разделен на два отсека – сначала прихожая, там стоит инструмент, я сидел за столом в другом помещении и за перегородкой не мог увидеть, что Лысков, уходя, не захлопнул дверь. Судя по немедленному появлению Рахимова, Лысков это сделал специально. Можно усомниться: зачем ему это понадобилось? Он ведь тоже наказан и даже посерьезней, чем я? В том и дело – на это и был расчет: наказать бригадира за подчиненного. Убивались два зайца: 1) я должен находиться вместе с бригадой, чтоб не подводить бригадира; теперь он может заверять меня хоть в любви, но поступать так, как скажут менты, что поделаешь – вынужден, и я не могу иметь претензий к нему, раз от него это не зависит, наоборот – 2) он за меня пострадал, он не козел, я должен, видимо, почувствовать в нем своего человека, больше доверия. А ларь – что такое ларь для Лыскова раз в месяц, когда он «дорогой» ежедневно получает свой грев? Чисто сработано, с хитрецой, как тогда с Гацуло из санчасти. Не новый метод. Что скажешь Лыскову – почему дверь не закрыл? Случайно, не обратил внимания. И с гуся вода. Так он хитрил и дальше, все время, пока я работал в этой бригаде. По-зековски зацепить его было вроде бы не за что, но в рисковых вещах никто ему не доверял. Я перешел в другую будку, где размещалась бригада, обшили досками закуток, поставили там стол – заниматься стало даже удобнее, чем в вагончике, и куда безопаснее. Но остерегаться приходилось не только ментов или Лыскова. Подвох мог придти, откуда не ждешь, от людей вроде бы надежных и даже от того, кто уже что-то для тебя делает.

С первых дней в бригаде был такой простой деревенский парень Карпов. Крепко сложен, немногословен, на ямах пахал больше всех. Предлагает однажды мне дельце. Здесь в Каменске заряжен для него килограмм чая – не могу ли я договориться, чтоб пронесли на зону? Эта дорога нас бы и дальше стала кормить. Карпов зря не болтает, репутация безупречная, а у меня, действительно, было к кому обратиться, но не было того, что было у Карпова – товара.

Нашей стройкой руководил вольняк – Пылинов. Он работал инженером на заводе, от которого строился цех, и по совместительству был прикреплен к нам. Суховатый, проворный человек средних лет, вел себя по-товарищески. Когда мы с Налимовым предложили ему войти в дело, согласился сразу, не ломаясь. Брал по низкой таксе: пять рублей двести грамм или плита чая (которые стоили около двух рублей). Мог принести в долг или по номинальной стоимости, мог в обмен на зековские поделки – перстни, цепочки, медальоны, фасонные сетки, ножи – в общем хороший вольняк, повезло с ним. Я дал ему адрес тетки, письмо, в котором просил ее всегда иметь наготове чай и конфеты и, если дело наладится, то тетке из Москвы регулярно будут идти денежные переводы. Много ли надо денег на это? Я полагал, что Наташа с моими друзьями помогут. В крайнем случае, мать, да и тетка не нищая. В общем, открывалась хорошая перспектива. Пылинов принес от тетки чай и конфеты и сверх того десятку от дяди Андрюши – как раз мне на день рождения. Но потом ему отказали и просили передать, что приходили, то ли из колонии, то ли из милиции и специально предупредили на мой счет, а Люда, племянница, депутат, и вообще у них там все коммунисты, не обижайся, Леня. Короче, крутились мы с Налимовым без средств, но дорога через вольняка не скудела – к нам обращались с зоны, значит, и нам перепадало.

Лысков же обнаружил намерение единолично сесть на вольняка, заказы были большие, тот не успевал его отоваривать. Пришлось провести несколько раундов переговоров, чтобы не соскочить с дороги. Но все заказы Лысков взял на себя. Я испытывал коммерческие трудности, и в этот момент поступило выгодное предложение от Карпова. Другие члены бригады с вольняком контакта не имели, Лыскову Карпов не доверял, а мне представилась возможность иметь свою долю грева от Карпова. Как он объяснил, тот Каменский адрес, где лежал его чай, был случайный, временный и, чтобы поставки шли нормально, нужен постоянный адрес, база, куда бы привозили товар, а вольняк бы проносил нам с Карповым. Я снова вспомнил о тетке. Прошло время, может, оправились от испуга, да и что за проблема, если пару раз в месяц будет заходить к ним уже знакомый Пылинов?

Итак, Карпов пишет письмо на свой адрес, чтобы товар несли к моей тетке, я отдаю письмо вольняку и прошу его через недельку зайти к тетке. Проходит день, другой. «Ну, где письмо?» Карпов мнется. «Передумал что ли?» – «Да нет, менты забрали?» – «Как?!» – «Лежало тут, на столе, а они пришли». – «И чего ты там написал?» – «Ну все, о чем договорились». – «И адрес тетки?» – «Да». – «И про Пылинова?» – «Нет, просто Валерий Александрович». Вот балда! «Да зачем тебе о Валерии Александровиче, твоим-то он на хрена?» Карпов корчит из себя тюфяка деревенского: «Просто так, не подумал». – «А почему ты сразу мне письмо не отдал?» – «Хотел сам вольняку отдать». Сгорела операция на корню. И тетка, и вольняк, и мы с Карповым. Подвел людей, загубил, гад, дорогу. Теперь жди вызова в штаб. Я предупредил Пылинова. В случае чего он идет в отказ, никому ничего не обещал и не делал, а что Карпов написал, то по глупости – никто с Карповым не договаривался, это он только хотел так договориться, выдал желаемой за действительное. Пылинов, естественно, должен пока прекратить поставки. Наверняка теперь возьмут под контроль, будут обыскивать при входе на зону. Но штаб никак не реагировал. Что в таких случаях делается? Всех действующих лиц без промедления на ковер. Дознание. Наказание. И в первую очередь автора письма Карпова. Прошла неделя. Поразительная тишина, будто ничего не случилось. Карпов абсолютно спокоен. «Валера, тебя не вызывали?» – спрашиваю Пылинова. Нет, и не обыскивают. Он снова возобновил поставки. Чай он проносил в полиэтиленовых пакетах в карманах пальто или за пазухой. Все ясно: прапор не дал хода письму, может, порвал и выбросил. Странно, небывалый случай. Чтобы вот так не потребовать выкупа, не будучи «в отношениях», и скрыть стремное письмо, не отличиться по службе – удивительное бескорыстие. Это очень настораживало. Возможно нас не трогают до поры до времени, возможно пока идет проверка вольных адресов, черт знает что на уме у оперов? Но дорога-то как шла, так и идет полным ходом, вольняка даже не предупредили. Через месяц мы забыли об этом странном происшествии. Тут-то меня и вызвал Рахимов.