Текст книги "Преступление доктора Паровозова"

Автор книги: Алексей Моторов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Правда?!

Зуев сидел, с безразличным видом рассматривая стену перед собой, и было видно, как его достала вся эта фингя, бьет – не бьет… Да еще все уставились на него и ждут, что он скажет. Хуторской опять толкнул его плечом, и Зуев кивнул раз, потом другой.

– Да я тебе!!! – зашелся Мэлс, но я его уже не слушал, так как понял, что приговор вынесен и обжалованию не подлежит. Все сидели не поднимая глаз, как будто не они мне рассказывали про кнут у Хуторского.

Лишь замордованный сегодня Костя пытается меня защитить, но он один, его Мэлс даже и не слушает, остальные уткнулись в пол, а я ведь столько раз сидел у них в комнатах, столько мы раз говорили по душам. Да и Юрка Гончаров, как назло, уехал в Москву.

– А у нас свидетель есть!!! – вдруг что есть мочи завопил Боб Марков. – Свидетель! Та девчонка, которая нас позвала, она же все время там была, в палате, никуда не уходила, она скажет!!!

– Какая еще девчонка? – недовольно поморщился Мэлс и посмотрел на Таню, вожатую второго отряда. – Ты знаешь кто?

Таня кивнула.

Мэлс долго смотрел перед собой, крутя в пальцах шариковую ручку. Потом вдруг резко бросил ее на стол и приказал:

– А ну, приведите ее!

– Мэлс Хабибович, и так все ясно! – сказал Гена Бернес. – Зачем?

А Хуторской подхватил:

– Да они девчонку эту запугали, вы что, не понимаете? Да и с Парфенковым ведь точно их работа, по почерку же видно!

Таня в нерешительности остановилась, но Мэлс глазами показал ей на дверь.

Пока за ней ходили, все сидели и молчали, а я уже понял: что бы ни сказала эта малявка, это ничего не изменит, все и так решено, да и что она может сделать, если даже Костика сломали. А уж с такой мелкой церемониться точно никто не намерен. Сейчас все и закончится. Чудес не бывает.

* * *

Чудес не бывает, и я колю…

Он, весь кровью заляпанный, этот шприц, липкий, нужно бы его поменять, да, впрочем, без разницы, уже игла, разрывая кожу, входит в пятое межреберье…

Третий, последний.

Игла вошла, и я еще подумал, что в этот раз взял слишком медиально, да и само чувство от вкола было немножко иным, как будто кончик иглы упруго царапнул какую-то ниточку. Так бывает, когда цепляешь за струну пальцем, если хочешь, чтобы тебе ответила гитара.

Она ответила, ответила именно на вкол иглы, я понял это даже без монитора, просто вдруг возникло такое ощущение, будто у меня в кулаке крохотная аквариумная рыбка бьет хвостом.

* * *

Ее привели и поставили перед всеми, подальше от нас, как потребовал Хуторской. Между членами педсовета и этой девочкой был длинный стол. Возможно, именно поэтому никто, кроме меня, не заметил, что она стоит босиком в своей длинной, до пят, ночной рубашке.

Она стояла у знамени, перед сдвинутыми пустыми стульями, очень бледная, и почему-то часто моргала, наверно, крепко спала, когда ее разбудили, ну а может быть, ей было неловко, что столько людей на нее смотрит. «Допрос пионерки» – пронеслась мысль…

– Скажи мне! – начал Мэлс. – Не бойся, считай, что этих уже нет в лагере! – Он кивнул в нашу сторону. – Они били Квачкова ногами в живот?

Малявка еще чаще заморгала, посмотрела на нас, потом опять на Мэлса и прошептала:

– Нет, они его не били…

– Да как это не били! Что же ты такое говоришь? А еще пионерка! – Хуторской даже с места вскочил. – Я же был у вас в палате и сам все своими глазами видел!

Но Мэлс оборвал его взмахом руки.

– Скажи, только скажи правду! – повторил он. – Они били его ногами лежачего, били???

Девочка заморгала совсем часто, она еще сильнее побледнела и вдобавок стала глубоко дышать.

Что это с ней? Может, ей плохо? Хотя они же все здесь врачи, значит, ничего страшного.

– Нет, – опять прошептала она, – они его один раз стукнули… честное пионерское, это я их позвала… я… только один раз… Марков кулаком…

– Так точно не били ногами? – в третий раз приступил Мэлс. – Если они тебе угрожали, я на них найду управу!!! Я им.

Третий раз спрашивает, вдруг неожиданно кольнуло меня. Третий, последний.

Малявка стала совсем белая, как бумага, еще глубже задышала и начала озираться, будто кого-то искала, пока не остановила свой взгляд на Хуторском.

– НЕТ!!! – выкрикнула она ему в лицо. – ОНИ не били, не били его ногами, а тебя там не было, виталик, ты говоришь неправду!!!

Тут глаза ее закатились, она как-то странно качнулась и вдруг упала навзничь, лицом вперед, на спинки сдвинутых пустых стульев. Один стул покачнулся, но устоял.

– Быстро окна, кто-нибудь, пульс. живее!!! – заорал Мэлс, пытаясь выбраться из-за стола. – Воды, а, черт!!! – схватил он пустой графин. – Воды, быстро!!! Да что там с ней???

* * *

– Да что там с ней??? – крикнула стоявшая в дверях Валентина. – Комплекс?! Андрюш, это же комплекс!!! Допамин в капельницу, живо!!!

На мониторе шли отчетливые комплексы, то есть сердечные сокращения, еще не совсем эффективные, но они были, а рыбка в моем кулаке била хвостом все сильнее. Я потянул иглу на себя очень осторожно, очень. Мне никак нельзя сейчас эту рыбку раздавить.

* * *

Когда нас с Бобом Марковым вытолкали из пионерской комнаты, Боб отправился в палату, а я остался один коридоре. Спустя пару минут мимо меня пронеслась вожатая второго отряда Таня с докторшей из изолятора, и почти сразу запахло нашатырем.

Затем дверь пионерской комнаты распахнулась, показалась сначала Таня, потом докторша. Она вела, обнимая, эту девочку, которая сейчас не моргала, а лишь смущенно улыбалась. А еще через минуту вышли все, и стало очень шумно от голосов.

Все о чем-то громко спорили, а я пошел к выходу из корпуса. За моей спиной были слышны обрывки разговоров, и кто-то из вожатых произнес:

– А допрашивать детей во втором часу ночи, это как, нормально?

И сразу раздался звонкий девичий голос:

– Ну и подонок же ты, Виталик!

Тут все еще больше зашумели, но я уже спускался с крыльца. Дошел до стадиона, сел на лавочку и прикурил. Я услышал сзади звук чьих-то шагов, кто-то присел рядом и чиркнул спичкой. Мы сидели, курили и смотрели на футбольное поле перед собой, от которого поднимался туман. Потом Мэлс Хабибович поднялся, на секунду положил мне руку на плечо и пошел к себе в домик. А я все сидел и курил, пока не рассвело.

– Знаешь, Шурик, – неожиданно для самого себя говорю я Балагану утром на линейке, – а я решил врачом стать.

– Да? Ну и правильно! – отвечает Шурик. – А кем же еще?

Действительно, думаю, а кем же еще!

* * *

– Ну что, Паровозов? Говорят, ты сегодня отличился? Да ты просто какой-то иглоукалыватель, не побоюсь этого слова, рефлексотерапевт!

Витя Волохов, мой кореш, заступил на ночное дежурство, он уже все знает, рассказали в ординаторской.

– Где сокровище-то это?

Она лежит на пятой койке, та девушка, которая поступила сегодня днем с остановкой. Монитор, стоящий над ней, выписывает кривые сердечных сокращений. Ровно восемьдесят в минуту. Мы подходим, Витя поднимает ей веки и смотрит в зрачки.

Зрачок человека в норме реагирует на свет. Когда светло – он узкий, когда темно – расширяется, многие лекарства тоже могут влиять на его величину и реакцию. При смерти мозга зрачок максимально широкий, он не реагирует на свет, да и вообще не реагирует ни на что.

Цвет глаз этой девушки нельзя разобрать, настолько широкие у нее зрачки. Как будто два бездонных колодца, ведущие в густой мрак и тишину, поглотившие ее с сегодняшнего дня.

Мы молча смотрим и не говорим друг другу ничего, да и зачем, когда все и так понятно. Садимся каждый на свой стул посреди реанимационного блока.

– А куда же ты все-таки умудрился своей иглой сегодня попасть, Леха?

Я пожимаю плечами, да и какая сейчас разница.

– Ничего, вот скоро тебе все объяснят, про возбудимость, проводимость, сократимость и автоматизм! И не кисни, Паровозов, в медицине все бывает, салага! – гулко хлопнув меня по спине, говорит Витя и идет в буфет пить чай.

Надо же, думаю, и точно, скоро мне все объяснят, очень скоро.

А я уже и забыл, что наконец, с шестого захода, поступил в институт. Ну что же, как правильно говорит Витя Волохов, в медицине все бывает. Только сегодня утром я ездил на Моховую и смотрел списки. Но мне кажется, что это было очень давно и не со мной.

Я сижу на стуле, уставившись на экран монитора, где зеленый зайчик шустро выписывает замысловатый путь. Когда он резко взлетает вверх, раздается сигнал. Частотой восемьдесят раз в минуту.

* * *

Мы нашли Хуторского на берегу нашей речки-переплюйки. Он лежал на спине с травинкой в губах, зажмурившись. У него было явно хорошее настроение, мне даже показалось, что он улыбается. Когда Виталик открыл глаза на звук шагов и увидел нас, то улыбка мигом исчезла, а сам он поднялся.

– Хуторской! Я тебе говорил, что у меня мама акушер-гинеколог? Говорил?

Виталик оглянулся, за ним была река. Потом он опять посмотрел на нас, мы стояли перед ним – Балаган, Вовка и я. Про балагановскую маму-гинеколога давно знали все.

– Говорил? – еще раз повторил Шурик.

Виталик кивнул, не сводя взгляда со здоровенной палки в руке у Балагана. Я заметил, что его немного стало потряхивать. Мы подошли ближе.

Тогда Виталик попятился и вдруг, поскользнувшись на мокрой глине, шлепнулся на четвереньки. Ноги его оказались в воде, руки на берегу. Хорошая поза.

– Ты на какой курс перешел, Хуторской? – поинтересовался Балаган.

– Ну… на четвертый! – выдавил тот, даже не пытаясь разогнуться.

– Я тебе еще про свою маму забыл сказать, что она секретарь парткома в Снегиревке. Еще раз в «Дружбу» сунешься, пятого курса у тебя не будет!

Балаган размахнулся и с силой запустил палкой. Виталик сжался и зажмурился. Палка, коротко просвистев, упала далеко за Хуторским на середину реки, где ее сразу подхватило течение.

– Апорт! – широко улыбнувшись, произнес Балаган.

Мы заржали, повернулись и пошли в лагерь, не оглядываясь.

Больше Виталик Хуторской в «Дружбу» не приезжал.

* * *

Я сидел и мудрил с журналом поступлений, в сводке не сходилось на одного человека. До пересменки оставалось всего ничего. В эту минуту в блок влетела Катя Орлова, она всегда так стремительно забегала, а сегодня, похоже, еще и куда-то опаздывала, наверное, на терапевтическую конференцию, которая у нас в восемь утра. Быстро подхватила со стола кипу историй болезни и в дверях бросила:

– Леша, ты что, оглох? Пятая койка аппарату сопротивляется, загрузить нужно!!!

Вдруг она запнулась, и мы оба, как по команде, посмотрели друг на друга, а потом на пятую койку, на которой вот уже неделю лежала эта девушка, самоубийца.

– не может быть!!!

Больные со смертью мозга не дышат сами, они не могут собственным дыханием сопротивляться аппарату, такого не бывает, не бывает, это аппарат чудит, или трахеотомическая труба забилась. Мы подбежали к кровати, нам хватило нескольких секунд, чтоб понять: нет, не в аппаратуре дело, но такого не может быть, чудес не бывает, не бывает…

Она дышала сама, дураку понятно, но мы все равно не верим, видим, но не верим. Только дня три назад приезжали из института Бакулева, когда стало известно, кто эта девушка. Ее коллеги приволокли с собой какую-то мудреную аппаратуру, снимали энцефалограммы, долго смотрели на них, пожимали плечами и говорили:

– Активности коры нет.

Поэтому с того дня на утренней конференции мы докладываем:

– Александра Журавлева, двадцать лет, отравление барбитуратами, состояние после клинической смерти.

И добавляем еще два слова. Эти слова – приговор. После них можно считать пациента донором органов.

– Церебральная смерть.

То есть мозг умер и диагноз подтвержден документально.

Но она дышала сама.

Я подозвал Катю, она посмотрела на то, что я показал, отпихнула меня и подняла ей веки. А в моей башке крутилась одна и та же фраза:

– В медицине все бывает, Паровозов!!!

Зрачок сузился, а главное, он реагировал на свет.

У Саши Журавлевой оказались зеленые глаза.

* * *

Мы шлепаем по ступенькам. Я, Балаган, Вовка и Юра Гончаров. У каждого на плече полотенце, идем принимать водные процедуры. Юрка нас отмазал от тихого часа, сказав крысе Надьке, что нам нужно репетировать. Ну а Костик знает, мы ему вообще редко врем.

Лестница эта всегда мне очень нравилась – длинная, крутая, хоть коляску с младенцем по ней запускай, как в фильме «Броненосец „Потемкин“». Она вела в овраг, а за оврагом – луг, окруженный речкой.

– Ну что, парни, на следующий год в бассейне купаться будете? – спрашивает нас Юрка.

– В каком таком бассейне? – не понимаю я. – Где?

– Как где? – отвечает Юрка. – Здесь, в «Дружбе»! Бассейн должны были в этом году купить и поставить, Генкин нашел где-то. Даже деньги профком выделил, шестьдесят тысяч!

– Ох, и не фига себе! – схватившись за голову, говорит Вовка. – Да за эти бабки можно восемь «жигулей» взять! Да что этот бассейн, золотой, что ли?

– Вроде нет, – задумался Юрка, – нет, точно не золотой, говорят, какой-то резиновый, я так и не понял, надувной он, что ли?

Ничего себе, думаю, да на фиг такой бассейн нужен, надувной. Еще каждый придурок папироской начнет в него тыкать, за шестьдесят-то тыщ!

– Ну, зато вот на гитарах в ансамбле играем, – продолжает Гончаров, – если бы не бассейн этот, не видать бы нам аппаратуры!

– А при чем тут бассейн? – спросил Балаган. – Какая тут связь, Юр?

– Да самая прямая! – отвечает Гончаров. – Деньги на бассейн выделили, а тут выяснилось, что на него в очереди нужно год стоять. А вы люди темные, даром что пионеры, и не знаете, что профсоюзные деньги нужно за отчетный год все до копейки потратить. А то потом не дадут ни хрена.

Начали эти шестьдесят тыщ тратить. Тратили, тратили, а они не тратятся. Уже и телевизоры цветные купили, один к Мэлсу поставили, второй в пионерскую комнату, и проигрыватели в каждый корпус по две штуки.

Короче, думали-думали, а тут ансамбль к нам на танцы приехал, Генкин посмотрел, как все радуются, и говорит: «А давайте свой ансамбль сделаем!» Вот и сделали, короче. А если бы не аппаратура, я бы этим летом в стройотряд поехал! – закрыл тему Юрка, тут и лестница кончилась.

Все уже подошли к речке, а я еще минуту стоял на последней ступеньке и думал. Как же все интересно оказалось! Я приехал сюда и остался из-за гитары. Гитара появилась из-за бассейна. Тогда получается, что я из-за этого резинового бассейна, которого тут еще никто в глаза не видел, здесь очутился! Ну и дела! А потом вприпрыжку побежал за всеми.

* * *

– А конкурс для иногородних школьников в нынешнем году – так вообще! Тридцать два человека на место! – рассказываю я уже в который раз за эту неделю. – А у школьников-москвичей пятнадцать! А главное, – продолжаю хвалиться я, – химия – профилирующий экзамен, и принимают ее будь здоров! У последнего потока на триста человек двести тридцать двоек и всего одна пятерка!

То, что эта единственная пятерка – моя, как мне кажется, уже знает половина нашей больницы, поэтому я из скромности не уточняю.

– Доктор! – доносится голос с пятой койки, он еще немного сиплый от заживающей трахеостомы. – Доктор, а вы что, в приемной комиссии были?

– Был! – говорю я, а сам думаю, не буду разочаровывать ее, что я не доктор. – Да, Саш, я шестой год в этой приемной комиссии почетный член!

Никак не могу привыкнуть, когда говорит эта Журавлева, вроде всего чуть больше недели прошло, как она тогда сама задышала, а вот лежит, в беседе участие принимает, заживает все на ней как на собаке, чудеса да и только!

К нам в отделение целыми экскурсиями повадились ходить на нее глазеть, пока мы это все не прекратили. Тоже мне, нашли достопримечательность!

Хотя я на их месте тоже приходил бы и зенки пялил.

– Доктор! – опять сипит она. – А в следующем году опять химию профилирующим оставят?

– Даже не знаю! – отвечаю я, а сам диву даюсь, как это после часа асистолии ее такие вещи могут интересовать. Да всего лишь несколько минут клинической смерти превращают человека в овощ, а тут такое!

– В следующем году сама узнаешь, если поступать надумаешь! – говорю я. – Весной уже известно будет.

– Так! – начинает кто-то из девчонок. – Хватит тут про институты ваши, а тебе, Сашка, пора банки ставить. Леша у нас – лучший баночник, он тебе и поставит, правда, Леш?

Да, думаю, поставлю, не жалко, чего не поставить! Сегодня дежурство спокойное, вот скоро сентябрь, тогда начнется, как обычно, мало не покажется.

Вытаскиваю лоток, наматываю вату на зажим, беру банку с эфиром.

А в сентябре начну в институт ходить. Вот возьмут да выпрут меня сразу за тупость, я ведь уже так учиться отвык, что и не представляю сейчас, каково это.

– А ну, поворачивайся на живот, бестолочь! – говорю я Саше и поджигаю спичку. Пусть думает, что у нас доктора банки ставят.

* * *

 
Смотри, какие звезды в августе…
Ты загадай желанье по звезде.
И если я с тобою,
Ты поделись мечтою,
Желанья выполню я все!
 

Поет солист вожатского ансамбля Юра Панфилов. Последний танец последнего лагерного вечера. Как обычно, это не простой танец, а белый, и меня приглашает очень красивая блондинка Лера Ильина. Я еще не знаю, что Лера, которая напишет мне несколько писем из своего Зеленограда, станет последней девочкой, с которой я буду танцевать в «Дружбе». Потому что все дальнейшие танцы я буду проводить только на сцене с гитарой.

Песня заканчивается, я провожаю Леру до лавочки, а потом я, Вовка и Балаган помогаем затаскивать аппаратуру в комнатку за сценой. Уже в комнатке мы сматываем провода, отсоединяем микрофоны, а последнее, что делаем, – зачехляем гитары, каждый свою. У МОЕЙ гитары синий чехол, и прежде чем надеть его, я пальцем подцепляю первую струну и подмигиваю. Лето кончилось. Мы прощаемся до следующего года.

* * *

– Ну что, Журавлева, давай прощаться, не поминай лихом!

Она лежит на койке, я уже вызвал санитаров, мы с ней вдвоем, остальные принимают поступление с улицы. Вот отправлю ее в отделение и пойду погляжу, что там. Наверху Сашу ждут ее родные, два раза нам звонили с поста по местному телефону.

– Передержали мы тебя, ты уже как конь носишься!

И действительно, ровно четыре недели, как она к нам поступила.

Сегодня последний день августа. Лето кончилось. Завтра первое сентября.

– Да ладно тебе, Леш, скажешь тоже, как конь, я ведь только до умывальника пока могу и обратно!

Я хотел было сказать, что у нас в реанимации и до умывальника дойти никто никогда не мог на своих двоих, но не стал. А когда пришли санитары, сунул историю болезни ей в ноги, подмигнул и снял кровать с тормоза.

– Ну, будь здорова, Саша Журавлева!

Я все-таки догнал их около лифта.

– Слушай, Сашка, дело твое, но ты третьего августа можешь свой второй день рождения отмечать, пусть у тебя будет еще один, резервный, ладно?

– Ладно, считай, договорились! – вдруг очень серьезно ответила она. – Спасибо тебе!

И пока не закрылись двери лифта, она смотрела на меня своими зелеными глазищами и улыбалась.

Нам потом часто рассказывали о ней. Ее мать, сослуживцы из Бакулевского и просто знакомые люди.

Саша Журавлева вышла замуж, сейчас у нее двое взрослых детей. Одно время она жила в Италии, и наверняка там у нее было полно итальянских туфель. В медицинский институт она больше не поступала.

И еще нам говорили, что каждый год третьего августа она празднует свой второй день рождения. А те, кто в курсе, что случилось тогда, считают происшедшее чудом.

А мне кажется, что если и говорить о чуде, то его сделала маленькая девочка, стоявшая босиком на полу в пионерской комнате той далекой августовской ночью семьдесят восьмого.

Больничная музыка

Ультразвуковая машина проиграла нежными колокольчиками романс Гомеса и выключилась. Вот какая у нас техника, не нужно руки, как в других операционных, полчаса щеткой до мяса надраивать по научной системе. Вообще я не люблю, когда в больнице играет музыка. Даже в палате из репродуктора. Музыка в больнице сбивает с делового настроя и разрушает особую атмосферу.

Рассказывали, как в одной из клиник Первого Меда анестезиологи придумали заводить магнитофон в тот момент, когда больные в операционной выплывали из наркоза. Чтобы при первых проблесках сознания они слышали знаменитую песню Тухманова «Как прекрасен этот мир». Все было чудесно, больным нравилось, персоналу тоже. Пока кто-то на первое апреля не решил пошутить и подменить кассету. И вот продирает больной глаза, и вместо лирических «Ты проснешься на рассвете…» из магнитофона Высоцкий как захрипит: «На братских могилах не ставят крестов!» Больше в операционной музыку не заводили.

Еще я терпеть не могу, когда в больнице лузгают семечки. Сразу ощущение, что не храм науки, а хлев. А уж больше всего не переношу, если… Но тут операционная сестра Ирина завязала мне последнюю тесемку халата на спине и поочередно начала подавать перчатки. Правая рука влезла сразу, а когда пришел черед левой, то указательный и средний пальцы склеились, прямо как у гинеколога, и угодили туда, где вообще должен находиться безымянный. Ирина ловко помогла мне с этим справиться и улыбнулась. Я это понял по веселым лучикам в ее глазах над маской.

У стола уже стоял Витя Белов, щедро обрабатывая йодом левую часть туловища казачку, которого усыпили и заинтубировали анестезиологи.

Когда-нибудь Витя доиграется, подумал я, закрепляя цапками зеленое белье. Все-таки бухать на дежурстве – вещь опасная. Хорошо, сегодня успел проспаться. А если бы казачка часиков на пять раньше доставили? А если бы не казачка? Тут недавно рассказывали, как братва привезла своего дружка подстреленного в одну подмосковную больницу, а там хирурги Первомай отмечают. Так широко, что и лыка никто не вяжет. Ну, когда эти гангстеры поняли, что никто тут помощь не состоянии оказать, постреляли всех, а сами дальше отправились. Больниц же много. Только анестезистке повезло, она удачно в туалет отошла.

Тем временем Витя прицелился, полоснул скальпелем, из подкожки закровило. Электрокоагулятор, как назло, спалили на прошлой неделе, а мы это дело зажимчиками, кровит не сильно, значит, давление все еще низковато, не больше сотни. Ну и не надо выше поднимать. Хорошо, что у него кровь вторая плюс, самая распространенная в наших широтах. В больничном холодильнике почти всегда несколько банок в наличии.

Так, сосудик крупный секанули, ничего, прошьем, это мы быстро. Операционные сестры здесь – настоящий золотой фонд. Не успел подумать, а иглодержатель с иглой уже в руке. Теперь крючками в стороны потянем и глубже полезем. Ага, вокруг раневого канала ткани омертвели, но не так, как бывает, когда выстрел из автомата или карабина, а то я сегодня насмотрелся. Скорее всего, из пистолета шмальнули. Чуть сдвинем, еще бильрот! А сейчас плохо видно, нужно лампу поправить. Вот теперь отлично, теперь можно продолжать…

Удивительное дело, но я всегда хорошо себя чувствую в операционной. Не в том смысле хорошо, что не кашляю и не чихаю, а мне как-то по-особому комфортно. Тут вся работа на виду, никто не филонит, с другой стороны, никто не подгоняет, да и не в последнюю очередь потому, что все говорят вполголоса. Как еще в училище напросился на первой практике работать в операционную, сразу понял: есть там особая магия.

Странный какой-то раневой канал, идет сверху вниз, стрелявший, должно быть, огромного роста, если так пальнул. Кругом сгустки, видно, с момента выстрела времени прилично прошло. Вот и почка, выводим. Верхний полюс цел, надпочечник тоже, может, не все так плохо? Так, зеркалом сдвинем, посмотрим… А здесь уже беда. И резекцией тут не обойдешься. Хорошо хоть ножка не задета, а нижний полюс почти в лохмотья, даже мочеточник и тот отстрелен.

Скорее всего, пуля в кишках где-то, правда, пока кишечного содержимого в ране не видно, но это пока. Хирурги, те бы через лапаротомию сразу полезли, а мы люди простые, урологи. Ну, поехали, федоровский зажим на ножку, вроде он плотно сомкнулся, теперь раз, два, отсекаем, и все, левой почки нет! Хорошо, их две у человека. Во всяком случае, будем надеяться, что у нашего казачка есть еще одна, правая.

Да и вообще пока все идет как надо, сейчас ревизию раны проведем, пулю найдем, и, может, даже на чай времени хватит, ведь от того, что Сонька ночью надыбала, осталась щепотка заварки и два печенья, не пропадать же добру.

И тут ливануло! Крови было столько, что она моментально затопила рану. Откуда же так кровит? Не могли же все лигатуры разом соскочить? Да черт бы побрал, ничего не видно, отсос еще еле фурычит! А все я со своим чаем! Сглазил. Если мы сейчас это не остановим, он у нас за три минуты весь выкровит! Надо скорее лампу поправить и салфетками срочно сушить. Что же за день сегодня такой, никак он не кончится! Вроде простой день, понедельник, нет, уже вторник, пятое число. Ведь не пятница, не тринадцатое.