355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Алексей Моторов » Преступление доктора Паровозова » Текст книги (страница 7)
Преступление доктора Паровозова
  • Текст добавлен: 20 сентября 2016, 15:14

Текст книги "Преступление доктора Паровозова"


Автор книги: Алексей Моторов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Ну, все, он меня убьет. Сейчас меня эти сто килограмм сала просто размажут по стенке.

Тут дверь каптерки за спиной Хуторского распахнулась, и на пороге появился Юра Гончаров.

– Как-то ты тяжело дышишь, Хуторской, – сказал Юрка. – Бегал?

Виталик не отвечал, он смотрел на меня налитыми кровью глазами и пыхтел как паровоз.

Видно, Юрка кой-чего понял, поэтому он сказал негромко, но очень резко:

– Давай, Виталик, иди, тебя пионеры в отряде ждут, а ты в клубе с утра торчишь!

Хуторской, не сводя с меня взгляда, медленно спустился со сцены и уже в дверях обернулся и кивнул.

– К нам раз в детдом тоже нарисовался такой, весь на понтах! – сказал Ленька в тот день после отбоя.

Мы лежим и обсуждаем мою сегодняшнюю ситуацию с Хуторским.

– Приходит, значит, один фраер к нам на вечер встречи выпускников, у нас его директриса в прошлом году решила устроить. И вот этот хрен с горы, баклан ощипанный, в наколках, бухой, увидел меня и спрашивает:

– Так, шкет, тебя как звать?

Я говорю:

– Леня!

– А ну, Леня, встань раком!

А я ему, мол, еще непонятно, кто тут раком встанет!

Он сразу пальцы веером:

– Ах ты, падла, да я не для того четыре года зону топтал, чтобы на меня каждая сявка хвост поднимала!

Хотел мне в торец зарядить, да по пьяни промазал. Я сразу к нашим, они еще старших позвали, вот мы и объяснили ему под лестницей, кто тут должен раком стоять!

Леня, как всегда, заливисто засмеялся.

– А Виталик Хуторской вообще чушок, фраер дешевый, петух топтаный, да на него если надавить пожестче, он нам всем с утра будет тапочки подавать! Давай завтра с ним у бревнышка перетрем всем отрядом, а, Леха? Нужно же с этим козлом разобраться!

Мы тогда полночи ржали, представляя Виталика Хуторского стоящим раком и надевающего нам тапочки! А зря мы не послушались тогда Леню, зря!

Вовка вернулся через неделю, он стал студентом медицинского училища при все том же Первом медицинском институте. «Нашем институте» сказал он, и меня почему-то это задело. Целый день он рассказывал, какие клевые в этом училище чуваки и как он их всех разом заткнул за пояс, даже рябят с третьего курса, показав, как надо играть на гитаре.

Я с ним столько лет дружу, что уже и не удивляюсь. У него всегда в новом месте клевые чуваки, а самый клевый, конечно, он. Потом обычно все со временем тускнеет, кроме самого Вовки, разумеется. Еще он сообщает, что отец купил ему, чтобы ходить в училище, сразу два дорогих пиджака в магазине «Модный силуэт»: один пиджак очень клевый, а второй и вовсе клубный. Что такое клубный пиджак, я стесняюсь спросить, сижу и просто киваю.

Больше всех за Вовку, как мне показалось тогда, обрадовался Леня.

– Молодец, Вован, – сказал Леня, – все лучше, чем у станка весь день париться за копейки. Как станешь этим твоим, слесарем-гинекологом, все будут с тобой первые за ручку здороваться. Кому клизму пропишешь, кому градусник! Вот у нас в детдоме знаешь, какая профура работает, а даже директриса перед ней на цирлах ходит!

* * *

Только слышно было, как работает аппарат.

– Все, ребята, отключайте! – повторила Валентина и взглянула на часы под потолком. – Время смерти четырнадцать тридцать!

Я посмотрел на Кочеткова. Тогда пусть он и отключает аппарат, а мне что-то не хочется. Вот она, кнопочка, слева на панели, ему лишь рукой коснись, а я через койку должен тянуться. И сделать это нужно не для того, чтобы сэкономить электричество, нет. Просто этим жестом ты сам для себя отсекаешь перспективу бесполезных действий. А когда сердце стоит час, дальнейшая реанимация лишена смысла.

И тут Кочетков заиграл желваками и выпалил:

– Отключить мы всегда успеем, Валентина Алексеевна. Леша, давай еще три раза внутрисердечно – и все!!!

А он действительно упрямый, этот Андрюха Кочетков, а еще он девушек очень любит, про его слабость всей больнице известно, и допустить, чтобы такая, как эта, сейчас ушла, он не хочет. И почему еще три раза? Не два, не четыре? Значит, решил попытать счастья, как в русских народных сказках.

– Зачем, Андрюша? – произнесла Валентина, и все понимали, что она права. В самом деле, зачем? Сказки сказками, но мы-то знаем, что чудес не бывает…

* * *

Из нашего отряда пропал пионер. То есть вообще пропал из лагеря, и всем сразу стало понятно, кого сделают крайним. Ясное дело, Костика. Его напарница с красивым именем Надежда появлялась в отряде лишь дважды в день, на утреннюю и вечернюю линейки, да и то когда их проводил начальник лагеря Мэлс Хабибович. Поэтому она не знала никого из нас даже по именам. Похоже, что статус невесты старшего пионервожатого Гены Бернеса, который ее всегда мог легко отмазать, окончательно испортил и без того сложный Надькин характер.

Пропажа обнаружилась случайно. Конец смены, нас уже почти не контролировали, да и большие коллективные мероприятия перестали проводиться. Как вдруг Мэлсу Хабибовичу пришла в голову идея отвезти первый отряд поглядеть на Бородинское поле. И, как всегда перед поездкой, нас построили на стадионе и пересчитали. Не сошлось. Пересчитали еще раз. Потом еще. Одного пионера явно не хватало. Тогда Костик попросил разбиться на четверки по столам, как все сидят в столовой. Оказалось – и точно, нет одного молчаливого парня по имени Игорь Парфенков.

Почти из каждого лагеря каждую смену убегают пионеры. Есть беглецы-рецидивисты, которые делают это каждый год и даже не один раз за смену. И далеко не всегда эти побеги связаны с какой-то веской причиной, вроде дедовщины в армии. Просто такой характер у этих беглецов, есть в них глубоко засевшая нешуточная страсть к свободе и приключениям. У нас в «Дружбе» был такой парень, его звали Огурец. Нет, конечно, у него было другое имя, но все, включая вожатых, называли его Огурцом.

Он имел поразительную внешность. Худой, долговязый, с застывшим лицом и очень толстыми вывернутыми губами. Но главное – его голова. Она была похожа не то что на огурец, а на настоящую узбекскую дыню.

И вообще он сильно напоминал марсианина, которых потом будут показывать по телевизору. Я сейчас хорошо понимаю, что Огурец и был настоящим марсианином, отсюда такая тяга к свободе, он просто на Марс свой хотел, а его вместо этого на линейку ходить заставляли.

Игорь Парфенков марсианином не был, никакого стремления к побегу не выказывал, в конфликты ни с пионерами, ни с вожатыми не вступал, несчастной любви не имел. Да и линять в конце сезона – такого не позволял себе даже Огурец.

Раз десять объявили по радио: «Игорь Парфенков, срочно подойди к главным воротам!!!», отправили гонцов во все уголки лагеря, опросили всех встречных и поперечных. Игорь пропал наглухо. Пришлось отпустить автобус и затаиться, как перед грозой.

Которая, я имею в виду грозу, совсем скоро и разразилась.

В обед стало окончательно ясно, что Парфенков пропал. К этому моменту объехали и обошли все деревни вокруг, звонили его родителям домой в Москву, даже обшарили речку Переплюйку.

На Костика было больно смотреть. Всегда ровный и спокойный, он и сейчас оставался таким, только по его бледности и какой-то особой замкнутости можно было судить, что случилось что-то из ряда вон. Я зашел в вожатскую комнату. Воронин молча сидел и курил, глядя в стену. Я закурил и присел рядом.

– Ну что, Костик, – спросил я, – как дела?

Наверное, это был очень глупый вопрос, но Костя не возмутился, лишь кивнул на сложенные стопочкой листочки у него на тумбочке. Я посмотрел – там лежали пионерские путевки. У меня таких, за мою пионерскую жизнь, была целая куча.

– Ты вот здесь прочитай, – сказал он и ткнул пальцем. В этом месте маленькими буквами было написано, что «…всю ответственность за жизнь и здоровье ребенка несет его пионервожатый».

– Понял? – спросил он меня. – Так что, Леша, мне уже небо в клеточку мерещится. А из института уж точно выпрут! Жаль, всего год проучиться успел!

Я вышел из комнаты, осторожно прикрыв за собой дверь. На бревнышке, когда я рассказал про Костю, все сошлись на том, что Константин – чувак классный, что таких подставлять западло и что если Парфенков, не дай бог, жив и здоров, то уж разберемся мы с ним обязательно, если, конечно, он вернется в лагерь. Хотя насчет последнего у всех были сомнения, зачем возвращаться, если уже убежал, какой в этом смысл?

Но приговор был вынесен и обжалованию не подлежал. Разобраться – значит разобраться. Ну и правильно.

Игорь Парфенков вернулся после тихого часа.

Он очень был удивлен, что его хватились, так как готовился к побегу несколько дней, уходя из отряда сразу после завтрака и возвращаясь к тихому часу. Один раз он не пришел и на тихий час, и даже тогда его не искали, может быть, потому, что тихий час в конце третьей смены у первого отряда стал чем-то вроде факультатива. Оказалось, еще в Москве он поспорил с приятелем, что смотается на пару часов домой и вернется назад в лагерь. Просто так.

С него успели снять первые показания и обшмонать, обнаружив контрабандные сигареты. Мэлс дозвонился его родителям в Москву и объявил, что те могут прямо сегодня забирать своего сына как злостного нарушителя дисциплины. Оставалось только их дождаться, чтобы вручить Игорька в целости и сохранности. И для того чтобы эту сохранность обеспечить, Парфенкова поместили под арест в самом подходящем месте, а именно в комнате Кости Воронина, которого к этому времени вызвали на экстренный педсовет для разбора полетов.

Педсоветами этими Мэлс Хабибович успел к концу пионерского лета довести до исступления даже наиболее стойких своих подчиненных. Знатоки, а среди них был, конечно, Леня, утверждали, что педсоветов было каждый день ровно три, один – рано утром до подъема, второй – в тихий час и третий – после отбоя. До сих пор не понимаю, зачем надо было так часто совещаться, пусть и в такой динамичной и загадочной области человеческой деятельности, как работа с подрастающим поколением.

Не решившись просто запереть арестованного на ключ, Костя предпринял, как ему тогда показалось, единственно мудрое в этой ситуации решение. Он посадил в комнату к Парфенкову своего верного помощника Денисова и отправился на внеочередной педсовет уже в хорошем расположении духа. Ох, рано ты успокоился, Константин!

Мы знали, что в корпусе нет никого из вожатых, вернее, они были именно здесь, но все в одном месте и под самым надежным присмотром, в пионерской комнате на педсовете. И надзирал за ними не кто иной, как начальник лагеря Мэлс Хабибович, по совместительству их институтский преподаватель. Так что вожатые наши были в двойном кольце.

Вот и хорошо, вот и славно, решили мы, и, чтобы не привлекать внимания, к вожатской комнате было решено отправить хоть и небольшой, но эффективный отряд народных мстителей. Не могли же мы допустить, чтобы этого козла, который так подвел нашего Константина, через несколько часов просто увезли мама с папой. Нет, мы ему для начала объясним кой-чего, а потом…

Мы подошли к корпусу в тот момент, когда в столовой начался полдник. Бесхозные пионеры, судя по диким воплям из окон, уже начали там творить бедлам и, выскакивая на крыльцо, метко кидались друг в друга огрызками.

– Блин. яблоки, – произнес Балаган. А все мы, как и он, очень любили на полдник именно яблоки, пускай Генкин сам грызет свое печенье!

– Леха, давай, будь другом, сгоняй, возьми на всех, мы без тебя не начнем, только быстро!

Ну я и побежал, успев крикнуть напоследок:

– Без меня не начинайте!

Всего через пару минут я взлетел на второй этаж, обеими руками прижимая к груди десяток яблок. Было очень тихо.

Еще бы, вожатые заседают, пионеры в столовой, а меня ждут, мне обещали.

Меня не ждали, я это сразу понял. Длинная кровавая полоса вела из вожатской комнаты в туалет, находившийся почти напротив, и там кто-то невидимый громко фыркал и сморкался. Я пошел медленнее. Дверь в туалет была открыта. Я осторожно заглянул. Звуки эти издавал стоявший ко мне спиной Парфенков, нагнувшись над рукомойником.

Да, не хило кто-то из наших ему нос расквасил. Перестарались.

Тут откуда-то появились Балаган с Антошиным, у каждого в руках было несколько полотенец, Шурик намочил одно в соседнем рукомойнике, протянул Парфенкову, тот взял его, не глядя, и так же, не глядя на нас, прижав это полотенце к лицу, скрылся в комнате Кости.

– Леха, давай быстро! – тихо сказал Вовка, всучив мне мокрую наволочку, и мы быстро за двадцать секунд смыли кровавые следы в коридоре и туалете.

– Все, линяем! – махнул рукой Балаган, выйдя из вожатской комнаты, и мы очень быстро, как он и сказал, слиняли из корпуса, только яблоки раскатились по коридору, как шары на бильярде.

Мы сидели на бревнышке втроем – я, Шурик и Вовка, – и они, перебивая друг друга, рассказывали мне, что же произошло за те две минуты, пока я был в столовой.

Трое пионеров вошли в вожатскую комнату, где сидел арестованный Парфенков, обнаружив там, как и доносила разведка, в качестве верного стража Денисова. Этой троице понадобилось не более десяти секунд, чтобы объяснить, какая перспектива ждет самого Денисова, если он вздумает помешать им творить справедливый суд.

Денисов к аргументам прислушался и отошел в дальний угол.

Всем почему-то представлялось, что Парфенков, находясь в заточении, должен мучиться угрызениями совести, каяться, что вызвал своим бессмысленным побегом такую бучу, что Костика из-за него теперь, скорее всего, не оставят на отряде, а то и вовсе могут выгнать из института. То есть он должен был сидеть, как нам казалось, с виноватым выражением лица. Ну хотя бы с нейтральным. Его и лупить-то не хотели, а по возможности ограничиться жестким устным внушением.

Игорь сидел не просто с наглым выражением лица, нет, он беспардонно провоцировал вошедших: смерил каждого презрительным взглядом, смачно сплюнул на пол и отвернулся. Гаденыш понимал, что одной ногой уже дома. Это завело даже интеллигентного Шуру Беляева.

– А тебе не кажется, Игорек, что, прежде чем что-то делать, нужно подумать? – взволнованно начал он. – Неужели трудно было понять, что ты Костика подставляешь, да и нас заодно?

Игорек повернулся к нему, не торопясь, достал из кармана подушечку таллинской жвачки, так же не спеша развернул ее, демонстративно бросив бумажку на пол, и нарочито медленно начал жевать.

– А ну, подними! – с тихим бешенством произнес Балаган. – Подними быстро, это Костина комната!

Парфенков повернулся к нему, выждал паузу, снова сплюнул, усмехнулся и произнес:

– Да мне по хрену ваш Костик! И заодно ваш лагерь, понятно? Через час меня в этом гадюшнике не будет!

И снова принялся жевать.

– Ах ты, сука!!! – заорал сидевший рядом с ним Вовка Антошин и смачно врезал ему по скуле.

Эффект от удара был поразительным. Что-то громко хрустнуло, как будто очень быстро раздавили в руке крутое яйцо, Парфенков как-то странно крякнул и повалился на пол лицом вниз, под его головой сразу стала растекаться кровавая лужа.

Все оторопели, особенно Денисов. Балаган быстро перевернул Парфенкова на спину, а там…

– Леха, блин, у него зубы почему-то на плече лежали! – потрясенно говорил мне уже на бревнышке Вовка. – Что-то я ему сломал, челюсть, наверно.

– Ну а Костика мы теперь по полной завалили, – мрачно сказал Балаган.

Парфенкову челюсть не сломали, а лишь выбили ее из сустава, к тому же он язык себе прокусил, так бывает, если получить удар, когда у тебя приоткрыт рот. А нечего говорить лишнее про наш лагерь и про Костю. Держал бы рот на замке – и, глядишь, цел бы остался.

Нам отменили и кино, и танцы, вызвали Парфенкову «скорую», и всех погнали на ужин. Как-то стало понятно, что хватит уже на сегодня событий, перебор явный. Всем так казалось, в том числе и мне.

* * *

Чудес не бывает. Даже если вдруг нам удастся запустить сердце, то мозги. Мозг человека очень чувствителен к недостатку кислорода, и мы знаем это, как никто другой. Из нашего отделения каждый год выходят эти… даже не люди, а растения, или, как их называют по-научному, «социальные трупы». Они не помнят ничего из своей прошлой жизни, не узнают никого из родных, почти никто из них не в курсе, что нужно спать на кровати, чистить зубы, включать свет. Никто не понимает ни единого слова, они не знают, что такое стол, стул, тапочки.

Чаще всего это результат реанимационных действий, когда тело вернулось с того света, а душа отлетела. Такое бывает, когда реанимация продолжается больше нескольких минут.

Но если сердце стоит долго, свыше получаса, то если его и завести, мозг гибнет полностью. Эти больные не видят, не слышат, не чувствуют. Они находятся в глубокой коме и живут только за счет подключенной аппаратуры. При «мозговой смерти» человек не совершает даже малейших движений, лишь стучит заведенное сердце. У таких берут органы для пересадки.

– Леш, чего застыл! Быстро давай – адреналин, атропин!

Я сбил кончиком шприца носики у ампул, насадил иглу, вот нужная точка вкола, да там этих точек уже. Я протыкаю кожу, чувствуя, как на нужной глубине игла преодолевает слабое сопротивление, а затем проваливается в пустоту. Значит, игла в полости сердца. Я столько раз это делал, что мне не обязательно тянуть поршень шприца на себя. Но пусть будет все по правилам, тяну, и сразу в шприц поступает кровь. Она темная, почти черная, машинально отмечаю я. В этой крови больше нет кислорода. Ввожу адреналин, вытаскиваю шприц, Андрюша начинает качать. И опять без результата.

Обычно все наоборот, в сердце колет врач, но у нас в реанимационном зале мой столик стоит справа от койки с больным, и для того, чтобы колоть в сердце, мое место самое удобное. Вот почему колю я, а качает Андрюша.

Я снова сбиваю носики ампул, быстро набираю шприц, понимая, что это все бесполезно, но что тут рассуждать, и я опять вкалываю адреналин, вытаскиваю шприц, а Кочетков продолжает качать.

В который раз я беру в руку ампулу, встряхиваю и отбиваю носик. И в эту секунду вспоминаю, что я сегодня бригадир и, значит, мне придется брать бланк сводки, вписывать единичку в графу «умерло», то же самое в журнал поступлений, в температурный лист, отрывать два куска рыжей клеенки, на которой я своим уродским, по мнению нашей старшей сестры Тамарки, почерком нацарапаю:

Реанимация.

Неизвестная, приблизительно 20 лет.

Диагноз: отравление барбитуратами.

Дата смерти…

Я перехватил липкий от крови шприц, а в голове вдруг пронеслось: Кочетков сказал, три раза еще внутрисердечно – и все!

Значит, вот и он. Третий, последний…

* * *

Корпус был пустой, все еще торчали на ужине, когда ко мне и Бобу Маркову, веселому хулиганистому парню, подбежала эта зареванная малявка из второго отряда, всхлипывая и путаясь, рассказала, как только что Сережка Квачков несколько раз ударил ее подружку Светку кулаком в лицо.

– Как ударил? – не расслышал я. – Кулаком в лицо?

– Да! – продолжала та. – Он Светкиного мишку с тумбочки схватил, а она у него вырывать стала, так он ей несколько раз кулаком по лицу ударил, а когда Светка на кровать упала, то еще и ногой. И меня локтем в живот толкнул, когда я его оттащить хотелааааа!!!!..

Тут она уже совсем в голос заревела и ко мне прижалась. Совсем маленькая девчушка, едва по грудь, наверное, лет десять – одиннадцать всего, такие обычно от силы в четвертом отряде, а эта почему-то во втором, но в третьей смене и не такое бывает. Мишки у них, куколки, детский сад, а не второй отряд.

– Так, не реви! – покровительственно сказал я, гордый тем, что у меня просят защиты. – Не реви! – повторил я. – Лучше пойдем, покажешь Светку свою. Она где?

– В… па… палате! – прорыдала эта дюймовочка. – Она в палате лежит!

– А Квачков? – грозно спросил я ее. – Где козел-то этот?

– Он… убе… убежал!.. – продолжала плакать та, даже заикаться стала.

– Так, Боб, мухой притащи этого придурка, а мы в палату, на Светку смотреть! – велел я мужественным тоном.

Боб с радостью понесся исполнять приказание, а я присел на корточки перед девочкой, ее всю трясло.

– Так, посмотри на меня, слышишь? Не плачь, успокойся, больше никто тебя здесь не тронет, ни тебя, ни твою Светку, поняла?

Светке и правда досталось: наволочка в крови, лицо опухло, свежие синяки, к груди она прижимала плюшевого мишку, из-за которого весь сыр-бор. Ну и козел же этот Квачков!

– Ну, ты как? – спросил я. – Как себя чувствуешь? Тебе, наверное, в изолятор нужно, вон у тебя из носа как хлещет!

Тут сзади послышался шум, это Боб Марков тащил за шкирку упирающегося Квачкова. Тот был блондинистым парнем лет тринадцати, на лице вечная блатная ухмылка, я ему пару раз закурить давал.

– Отпусти его, Боб, никуда он не денется, – приказал я. – А ну подойди сюда, урод, и посмотри, что ты сделал! – Я кивнул на окровавленную подушку. Квачков затравленно посмотрел на наволочку, потом на нас и вдруг со своей похабной улыбочкой произнес:

– А чё?.. Она сама начала!

– Ах ты, падла! – заорал Боб и с наслаждением засадил кулаком ему в глаз. Тот перелетел через стоявшую за ним койку и грохнулся в проход.

– Стоять, Боб! – прикрикнул я, видя, что тот хочет броситься и продолжить. – Хватит с него!

Мне и самому очень хотелось добавить, но после Парфенкова как-то уже не было настроения.

– Хрен с ним, пусть живет!

Я подошел к Квачкову, тот сидел в проходе у тумбочки, закрывая ладонью глаз.

– Покажи! – приказал я.

Он немедленно убрал руку, понимая, что бить его больше не собираются.

– Ничего, фингал хороший будет, – определил я. – Тебе на память. Сходи в столовую, возьми ложку и приложи. А девочек больше не бей, понял? Если только узнаю, что ты опять руки распускаешь, сам с тобой разберусь.

– Тебе все-таки в изолятор нужно, Светка, – сказал я, вернувшись из туалета с мокрым полотенцем. – Возьми приложи к носу, легче будет!

– А ты, – сказал я этой малявке, которая уже давно не ревела, – сбегай за вашими вожатыми, пускай на нее посмотрят! – Это я очень кстати вспомнил, что вожатые наши все врачи, ну почти врачи.

– Спасибо тебе, Леша! – с благодарностью и, как мне показалось, даже с восхищением произнесла та. – Спасибо тебе большое!

Надо же, она меня по имени знает, а я ее нет.

Не успели мы с Бобом выйти в коридор, оставив девчонок и сидящего на полу с фингалом Квачкова, как почти сразу же столкнулись с Хуторским. Он внимательно на нас посмотрел, очень внимательно, и зашел в палату, где мы только что были. Ну и хрен бы с ним.

Давно уехала «скорая», увозя Парфенкова в больницу. Как нам объяснили – на всякий случай. Челюсть ему вправил сам Мэлс Хабибович. Парфенков, к нашему удивлению, никого не заложил. Как считал Балаган – чтобы с ним не разобрались еще и в Москве. Денисов на все вопросы говорил одно и то же. Отошел в туалет, а когда вернулся, то, застав такую жуткую картину, побежал звать на помощь. Всех, кого можно, уже допросили, в том числе и меня. А я все сидел в коридоре второго этажа на подоконнике и караулил Костю Воронина.

Он шел медленно, глядя себе под ноги, в джинсах и в футболке, невысокий, худенький. Сейчас, в сумерках, он казался мне совсем молодым, младше меня. Я спрыгнул с подоконника и подошел к нему.

– Кость, мы это… мы не хотели, чтобы все так вышло… – начал я, понимая, что теперь словами ничего не исправишь и что он облает меня трехэтажным, и будет конечно же прав.

Костик посмотрел на меня очень устало, даже не на меня, а куда-то мимо.

– Да ладно тебе, Леш, ты… спать иди! Отбой же был. Завтра все.

Прикурил прямо в коридоре и пошел в свою комнату.

– Мы в прошлом году в детдоме тоже так решили помочь учителю нашему по труду! Семеныч, он мужик мировой, хоть и зашибает! Пацанов иногда к себе на выходные берет, и домой, и на дачу!

Мы лежим после отбоя и слушаем Леню.

– Так вот, значит. Приполз Семеныч в понедельник с похмелья. Ну, мы ж видим, неживой. Нужно, думаем, придумать такое, чтобы его от уроков отмазать, он ведь даже напильник держать не может. Тогда наши пацаны решили в классе дымовуху сделать, с понтом пожар. Подожгли дымовуху и в шкаф кинули. И все ништяк, нас всех на улицу, сирены воют пожарные, ничего не сгорело, только шкаф. А в шкафу, мы же не знали, у Семеныча паспорт был в пиджаке и зарплата с отпускными, успел утром у директрисы получить. Выходит, и Костяну нашему мы, значит, так же сегодня помогли! – заключает Ленька, и все соглашаются.

Все сходились в одном, что сегодня на педсовете решалась Костина судьба. Педсовет шел уже второй час на первом этаже в пионерской комнате, и поэтому никто из нас и не думал спать.

Когда дверь в палату открылась и на пороге появился Воронин, мы сразу встрепенулись и попытались понять по его лицу, что же там происходит, на педсовете, но видно было только, что наш вожатый весь взмыленный. Ну еще бы, там его, должно быть, пропесочивают будь здоров.

– Леша, Моторов! – громким шепотом позвал меня Костик. Неужели он думает, что мы спим? – Одевайся, Леша, пойдем!

Ну, значит, все нормально, это Костя меня покурить вызывает, чтобы рассказать, как все хорошо закончилось. Я поэтому из освещенного коридора всем подмигнул так весело, мол, ждите вестей с полей, и пошел. Но он почему-то повел меня не в свою комнату, а на лестницу, а по ней на первый этаж.

– Куда мы, Костик? – спросил я, еще не понимая, куда меня ведут.

Воронин вдруг резко остановился и обернулся ко мне:

– Леша, Хуторской сказал Мэлсу, что видел, как вы с Марковым избили Квачкова из второго отряда. Он говорит, вы его ногами молотили лежачего, говорит, что оттащить вас не мог. Квачков этот уже на педсовете был и все подтвердил. Мэлс рассвирепел, решил вас из лагеря заодно с Квачковым выгнать. Он нам всем сказал, что из партии вылететь не хочет! Блин! – вдруг хлопнул себя по лбу Костик. – Я же Маркова еще должен на педсовет привести!

Он пошел было обратно, но я преградил ему путь.

– Послушай, Константин! – начал я. – Он все врет, вот же гад этот Хуторской, мы не били Квачкова ногами, не били его лежачего, разок дали в глаз подонку этому, ну и все! Костя, ЕГО ТАМ НЕ БЫЛО! Хуторского там не было, в той палате, я вспомнил, он ведь потом туда зашел!

– Да, я понял, Леша, но подожди здесь, мне Маркова нужно привести, не уходи никуда!

Костя оставил меня стоять в коридоре недалеко от двери, откуда слышался гул возбужденных голосов.

В пионерской комнате было очень душно, она была небольшая, и в ней уже два часа находилось полтора десятка человек.

Нас с Марковым поставили у двери в противоположный от знамени угол. Мэлс сидел во главе стола, и, когда мы вошли, он поднял на меня тяжелый взгляд.

– Ты что это тут устроил, карательный отряд, эскадрон смерти? – начал он. – Наверное, думаешь, что если тебя в наш лагерь засунули, то, значит, теперь все позволено? Отвечай!

– Мэлс Хабибович, – начал я, – да, мы дали Квачкову в глаз, но мы не…

– А чем ты гордишься, позволь тебя спросить, дал он в глаз! Да как тебе не совестно, он же младше тебя! А если я вот тебе дам сейчас?

Мэлс даже приподнялся, а мне совсем не хотелось получить в глаз от Мэлса Хабибовича, все знали, что он боксер, и когда он лупил по груше, которую вешал на дерево у клуба, эхо от ударов разносилось по всему лагерю.

– Ну а ногами вы его за что, тоже за дело? – продолжал грохотать Мэлс. – А Парфенкова чуть не сделали инвалидом, ведь я знаю, что и здесь без тебя не обошлось! Ну, говори, за дело вы человеку челюсть выбили?

Да как же мне сказать, что меня там не было, что я за яблоками ходил? Да надо мной все ржать будут, а потом еще и скажут: «Ну, хорошо, тогда перечисли, кто там был».

Нет уж, думаю, нужно промолчать.

– Да он сам виноват, Квачков этот! – начал было Марков, но получил примерно такой же ответ, как и я.

– Избивать человека, когда он лежит на полу, вдвоем, ногами в живот! Да вы хуже фашистов, вас не то что из лагеря, а и из комсомола, и вообще!.. – продолжал Мэлс, а все сидели опустив глаза, и только Гена Бернес согласно кивал.

– Мы не били его лежачего, мы не били его ногами! – перебивая тираду Мэлса, выкрикнул я. – Он девочку избил, она сейчас в изоляторе, вы же знаете, вот мы его немного и проучили!

– Да кто ты такой, чтобы решать, кого карать, а кого миловать?! – заорал Мэлс Хабибович, абсолютно, впрочем, уверенный, что он как раз может. Видно, последняя буква, составляющая его имя, сегодня стала главной. Потом он немного обмяк и спросил у Тани, вожатой второго отряда: – Да, как она, кстати, девочка эта?

– Уже лучше, – заверила та, – кровотечение давно остановилось, но стресс…

– Мы его не били, тем более вдвоем! – упрямо произнес я. – Один раз дали ему, и все!

– Ну, конечно, не бил он! – вдруг в полной тишине произнес Виталик Хуторской вальяжным голосом. – Бил, и еще как, а если бы я тебя не оттащил, вы бы его вообще насмерть забили!

Он посмотрел мне прямо в глаза и… улыбнулся.

* * *

Реанимация.

Неизвестная, приблизительно 20 лет.

Диагноз: отравление барбитуратами.

Дата смерти…

Сейчас все закончится, и я напишу эти слова на двух кусках клеенки, привяжу их к трупу, а потом вызову санитаров. Хорошо, что у нас появились недавно санитары, не надо самому везти ее в морг, мне совсем не хочется этого делать. Она действительно очень красивая, эта девочка-самоубийца. Была…

Но я еще держу в руке шприц, и нужно вколоть ей то, что в шприце, в левый желудочек сердца, и я делаю это, понимая, что чудес не бывает.

Третий, последний.

* * *

Хуторской посмотрел мне в глаза и улыбнулся, он сидел напротив меня рядом с Эдиком Зуевым, развалясь на стуле, и не скрывал своего хамского торжества.

И вдруг стало так все омерзительно, что я сделал, наверное, самую большую ошибку – я замолчал.

– Ну вот! – снова завелся Мэлс. – Что скажешь? Ага, вижу, и сказать тебе нечего, так что все, можешь чемодан собирать. И ты, Марков, тоже.

– Подождите! – вдруг негромко сказал Костя. – Нужно разобраться, нельзя же так сразу…

– Да что там разбираться!!! – завизжала вдруг Надя Шмидт. – Они там все такие, это ты их распустил!!!

– А ну хватит!!! – Мэлс своей здоровенной ладонью по столу хлопнул, все вздрогнули. – Ты, Надежда, между прочим, тоже на этом отряде работаешь!

– Мэлс Хабибович, да я же вам говорил, что он и моих все время бьет! – вдруг опять произнес Виталик.

А у него же третий отряд, подумал я, да как он, сука.

– И Эдькиных! – толкнул он плечом Зуева.

– Это. это правда? – наливаясь кровью, заклокотал Мэлс. – Правда, Эдуард?

С Эдиком Зуевым мы никогда, в принципе, и не разговаривали за все две смены, пионеры Эдика особо не занимали, он был выраженным индивидуалистом-нарциссом, то и дело смотрел на себя во все отражающие поверхности и, судя по всему, всегда оставался доволен.

– Правда, что он и ТВОИХ бьет??? – перегнулся через стол Мэлс.

Пузо Хуторского мешало ему видеть красавчика Зуева. У Зуева в четвертом отряде дети были в возрасте от восьми до десяти.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю