Текст книги "Преступление доктора Паровозова"
Автор книги: Алексей Моторов
Жанр:
Современная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Галифе с лампасами
– Доктор! Просыпайтесь, доктор! Раненого привезли! – ворвался откуда-то снаружи голос, моментально раскидав в стороны обрывки сна. Все-таки интересно устроен человек. Дома мне нужно минут десять, чтобы в себя прийти после пробуждения. Буду громко зевать, потягиваться, бормотать, глаза чесать, а тут, только Сонька коснулась плеча и громким шепотом сообщила про раненого, секунды не прошло, как я уже и с дивана вскочил, и обулся, и халат накинул, и на светящиеся стрелки своего «Ориента» успел взглянуть. Пять утра с копейками.
Так, а почему сразу к нам? Обычно раненых в хирургию или в травму везут, а если что по урологической части, то нас туда вызывают. Ладно, разберемся.
Накатила легкая тошнота и знакомая тупая боль под диафрагмой. С голодухи, с недосыпа, да и осень, пора уж моей язве обостриться. Эх, позавтракать бы, не знаю, чаю там выпить, кашку съесть. А лучше всего приносить на дежурство йогурты, как Дима Мышкин. Красиво, удобно и вкусно. Но где на эти йогурты денег взять?
Я быстро шел, почти бежал по пустому, темному, широкому коридору, который сейчас чем-то напоминал тюремный. Слева проносились белые пятна высоких дверей палат, справа серые проемы окон, за которыми еще ночь. Разогнавшись, я с удовольствием проехал несколько метров по плитке, как по льду. Больных вроде нет, никто не увидит, как у доктора детство играет. Полы в нашем корпусе выложены старинным венским кафелем, который вот уже два века шлифуется подошвами десяти поколений. По этому полу хорошо в таких ботинках, как у меня, бегать, одноклассница купила мужу на лето, ему, на мое счастье, велики оказались. Будто специально для больницы сделаны, парусиновые, легкие, словно тапочки, бесшумные, а то в часы посещения, бывает, являются некоторые дамы на каблуках, да еще с металлическими набойками. От них стук по плитке такой, будто гвозди в мозг забивают. Будь моя воля, я бы за металлические набойки в больнице штрафовал безо всякого снисхождения.
Закрутившись по часовой стрелке вокруг клети лифта, мигом преодолев три лестничных марша, я выскочил на первый этаж и лихо финишировал у гардероба, где горел свет и раздавались голоса.
На полу стояли носилки, которые обступили несколько здоровенных мужиков с автоматами, в темно-синей форме и в беретах. Омоновцы. По выражению их лиц было понятно, что тот, кого они доставили, им точно не товарищ по оружию.
Я очень не люблю, когда носилки с больным ставят на пол. Можно сказать, не переношу. Живой человек в больнице не должен лежать на полу, как покойник в мертвецкой. Да и плюхаться на колени, чтобы осмотреть такого, тоже не очень хочется.
– Каталку подгони! – бросил я Соньке, которая оказалась неподалеку, а сам присел над человеком в какой-то чудной военной форме, который лежал на этих носилках почему-то на боку, со странно заведенной за спину рукой, и уже вслед крикнул: – Тонометр захвати!
В нос сразу ударил запах прелой крови и дыма. Кровь на одежде пахнет не так, как в пробирке, не так, как в операционной. Это особый запах. Кровь с дымом – особый вдвойне. Запах войны.
Рука у человека была прикована наручником к продольной трубе носилок, гимнастерка на спине промокла бурым пятном, под ним натекла темная лужица. Брюки были какие-то странные, синие, с лампасами. Ага, все понятно, казачок. Скорее всего, тоже оттуда, из Белого дома.
– Что тут случилось? – как обычно в таких случаях, задал я стандартный вопрос, но ответа не услышал. Пульс на локтевой был частым и слабым. Подняв глаза, я сообразил, что, кроме омоновцев, в гардеробе никого нет. Ни врача со «скорой», ни фельдшера.
– Вот привезли ему лоб зеленкой намазать, – зло хмыкнул один из этих бугаев с погонами лейтенанта. – Жалко у нас своей нету!
– Где сопровождение? – чувствуя подступающее раздражение, спросил я его. Тоже мне, остряк. – Где врач?
– Мы и есть… сопровождение, – с вызовом ответил лейтенант. – Сопровождаем таких тварей, вместо того чтобы там на месте исполнить! Саня, позови ханурика этого!
Он кивнул одному из своих, и тот нехотя отправился на улицу.
– Наручники отстегните! – сказал я. – Мне его осмотреть надо!
Никто и не подумал шевельнуться. Я поднялся.
– Ну, вот что! Или отстегивайте, или увозите, откуда взяли! – показал я пальцем на дверь. – Здесь не тюрьма, а больница!
Лейтенант недобро зыркнул, видно, хотел сказать веское слово, да передумал. Вместо этого он кивнул другому бойцу, и тот, вытащив ключ, подошел, опустился, кряхтя, на корточки, слегка задев меня плечом, отчего я сразу сдвинулся на полметра. Он был больше меня раза в три.
Пока этот воин правопорядка возился, дуло его короткого автомата скреблось то о носилки, то об пол. Какие-то неприятные, нездешние звуки. Не больничные.
Кровь уже запеклась, и гимнастерка отлипала от тела с хрустом. Вот она, ровная такая дырочка, нитки в нее впились, ссадина вокруг, копоть и следы точечных ожогов от порошинок. Все ясно, почти в упор стреляли, а рана-то, похоже, слепая.
Когда я стал переворачивать казачка на спину, он скрипнул зубами и слабо застонал. Серое лицо, плохо дело. Хорошо, пока сам дышит. Так, они ему и другую руку к носилкам приковали. Интересно, что за граф Монте-Кристо такой? Но тут упрашивать, слава богу, не пришлось, лейтенант сам наручник снял, к поясу пристегнул, ключик куда-то в нагрудный карман спрятал и с осуждающим вздохом уселся на банкетку, которая застонала под ним и прогнулась аж до самого пола. У них у каждого свой ключик, оказывается.
Выходного отверстия на животе не было, значит, и правда ранение слепое, но, судя по топографии входного, почка точно задета, а если повредили почечную ножку, жить ему осталось недолго. И пока я ему мял, пальпировал живот, казачок на секунду приоткрыл глаза, в которых плеснулась боль и какая-то нечеловеческая тоска.
Сзади грохнула каталка: Сонька впереди, а напарница, симпатичная, но невероятно ленивая и наглая Людка – замыкающей.
– Сонька, мухой приготовь в перевязочной подключичный набор, капельницу с полиглюкином, сыворотки для определения группы с резусом, вызывай анестезиолога и Белова растолкай! – принимая у Соньки тонометр, не прерывая осмотра, приказал я. – А ты, Люда, сбегай к операционным сестрам, скажи, чтоб срочно к нефрэктомии готовились. И ножницы, которыми они марлю режут, попроси у них на пару минут.
Сонька вмиг испарилась, а Людка, всем своим видом показывая, что делает мне одолжение, поплелась, лениво покачивая бедрами. Шла бы уж тогда на панель, там хоть деньги платят.
Верхнее давление восемьдесят, ну я так и думал. А слева на воротнике откуда кровь? Да и ухо в крови. Завиток как срезало. Я повернул казачку голову и заглянул. За ухом тоже следы от порошинок. Значит, ему еще и в затылок выстрелили. Интересно, мне вообще кто-нибудь объяснит, что произошло?
Тут наконец в дверях появился какой-то странный дерганый тип с бегающими глазами, в расстегнутом, невероятно грязном белом халате поверх засаленной куртки. И правда ханурик. Я его сразу окрестил Дуремаром, уж больно он был похож на этого персонажа из фильма про Буратино. Ему бы еще сачок в руки – не отличишь.
Я сделал в его сторону пару шагов, борясь с соблазном с ходу дать этому деятелю в нос.
– Вы первый раз раненого с кровопотерей видите? – завел я бесполезный в принципе разговор. – Почему без обезболивания, почему без капельницы, почему рана не обработана, без повязки? Вы медик или таксист? Какой диагноз вы ему ставите? Где сопроводительный лист?
– Ну, так я ж это…… – стал он разводить руками, смотря почему-то не на меня, а на омоновцев, – какие там капельницы, мне сказали, я повез…
Кретин какой-то. Сказали ему.
– А давление вы ему хоть раз измерили? – автоматически продолжал я выговаривать. – Или пульс? Ради интереса?
– Ребят, мне б носилки назад, – заискивающе начал канючить Дуремар, не обращая больше на меня внимания, – сами понимаете, куда ж я без них? У меня ведь сегодня работы непочатый край…
Ладно, с ним только время терять.
Весьма кстати притащилась Люда, у которой я вырвал ножницы и мигом располосовал на раненом гимнастерку и эти синие штаны с идиотскими лампасами. Людка принялась стаскивать с него сапоги. Невиданное дело, сама инициативу проявила, да только они и не думали слезать.
– Подожди, дай-ка! – Отодвинув Людку, я быстро стянул с казачка сапоги вместе с носками, хотя по логике ожидались портянки. – Тут нужно за пятку тянуть!
Конечно, не докторское дело такими вещами заниматься, но ведь наши сестры не умеют поступающих с улицы раздевать, нет опыта.
– Мужики, – обратился я к омоновцам, – раз, два, взяли!
К счастью, они не стали выделываться, и мы дружно переложили казачка с носилок на нашу каталку и укрыли его простыней.
Теперь нужно сразу вставить ему подключичку, не дожидаясь анестезиолога, определить группу крови и резус, заказать этой крови литра полтора и до операции успеть немного прокапать, а то ведь станичник на столе загнется, очень даже запросто.
Тем временем Дуремар радостно подхватил освободившиеся носилки и бегом потащил их на выход, изгваздав по пути пол кровью, которая ручейком потекла с его орудия труда. Интересно, он думает сопроводительный талон оформлять?
Я уже было приготовился бежать в перевязочную вслед за каталкой, но вдруг услышал, как на улице хлопнула дверь машины и почти сразу взревел мотор.
Еще толком не рассвело, но, выскочив на крыльцо, я разглядел удаляющийся темный фургон-уазик. Вот включился левый поворотник, и он скрылся за углом корпуса. Ну, теперь все понятно.
– Какая-то «скорая» странная, правда, доктор? – Сонька, почуяв неладное, выбежала за мной. – Я таких раньше и не видела.
– Сонька, звони в приемное, пусть номер истории болезни дадут. – Я машинально нашарил сигареты и прикурил. – Оформляйте как самотек. И промедол сразу на него спиши. Это не «скорая».
– А что же?
– Труповозка.
Третье августа 1987 года
Она очень хорошо подготовилась.
Рецепты – даже не рецепты, а рецептурные бланки – ей, медсестре Бакулевского института, достать не составило особого труда. А вот отоварить их все, не вызывая подозрений у фармацевтов, удалось лишь за пару дней. Зато теперь хватит наверняка, с запасом. Шутка ли – триста таблеток фенобарбитала, этого и слону достаточно.
Слоном она не была, это уж точно: при ее росте весить пятьдесят килограммов – несбыточная мечта большинства девушек, да и выглядеть так же хотели бы многие. Густые волосы, красивый рот, узкая спина, тонкая талия и огромные зеленые глаза. Наверное, и в этот день на нее, как обычно, оборачивались на улице, но ей было уже все равно.
Свой дом отпал как-то сразу, почему-то не хотелось, чтобы это произошло там, в ЕЕ доме. Сойдет и соседний, тем более все они, эти дома в их дворе, одинаковые. Главное, как говорится, чтобы никто не засек. Раньше, когда они курили с девчонками на площадке у лифта, тоже всегда говорили: хорошо бы никто не засек. А то выйдет какая-нибудь старая карга и начнет голосить про родителей и милицию.
Но сегодня она не курить собралась, сегодня все должно быть без осечки.
Осечки не произошло. Полдень, все на работе или в отпусках, ну а пенсионеры на своих грядках. Жара уже третий месяц, а что тут удивительного – лето. От самого подъезда до двери на чердак никто не встретился, вот и хорошо. Она с усилием толкнула дверь, поднажав плечом, та заскрипела, поддалась не сразу, но открылась. Проем был низкий, пришлось немного пригнуться, чтобы юркнуть внутрь. Она быстро прикрыла дверь за собой и огляделась. Поначалу показалось, что совсем темно, но потом, когда привыкли глаза, оказалось, что свет есть, падает из маленьких слуховых окошек. Свет – это хорошо, теперь нужно убедиться, что и здесь никто не помешает. Но вокруг никого и ничего, кроме голубиного помета, мотков стекловаты и пары каких-то пустых ящиков.
Она подтащила ящик поближе к окошку, устроилась рядом, достала из кармана ручку, листок бумаги и зачем-то конверт. Ну, теперь, кажется, все! И только сейчас, расстелив листок на грязном ящике, поняла, как трудно будет изложить на бумаге причину, тем более что их несколько. Она немного подождала и опять не нашла нужных, главных слов, которые помогут объяснить все… Кому? Действительно, не напишешь же «Тому, кто меня найдет!».
Значит, можно и без письма, так даже проще, если не получается без сумбура выложить все то, что привело ее на этот чердак.
Она вытащила из сумки бутылку нарзана, разорвала три первые упаковки с таблетками, высыпала их на листок. Одна таблетка веселым белым колесиком покатилась по ящику и спрыгнула куда-то в темноту. Рванулась было найти, подобрать, да потом остановилась – охота в грязи и потемках ползать, когда этого добра полная сумка.
И лишь когда начала донышком давить таблетки в порошок, в голове пронеслось: «Как же глупо!»
В самом деле, ну как же этим летом все пошло по-дурацки! Сначала поссорилась с парнем, еще зимой договорились двинуть на юг, большой компанией, но вдруг решила для себя: попробую еще раз, третий – последний! Не всю же жизнь стоять в операционной и подавать инструменты, как дрессированная обезьянка, последний раз попробую поступать в этот, Второй Мед, чем черт не шутит, а вдруг повезет? Но парень обиделся, много всяких слов наговорил, он ехать настроился, ну и в ответ тоже много всего услышал.
За словом в карман она не лезла никогда. Правда, потом жалела, настроение портилось, но это потом.
Может, тогда на экзамене именно из-за настроения она на тот элементарный вопрос по химии не ответила, хотя знала эту самую реакцию Кучерова, знала! Но они, эти экзаменаторы, вцепились в нее намертво! Сначала думала, вот черт, пятерка срывается, потом и о четверке уже не мечтала, а вышла и вовсе с парой. Все, поступление закончилось. Третий раз, четвертого не будет!
Надеялась, настроение исправится, все-таки лето, не зима, да что-то дни шли, а становилось только хуже, а тут еще и это, последнее. Туфли очень красивые, итальянские, пусть и дорого, восемьдесят, – соседка предложила, самой малы, – и показалось: эх, если б купить их, тогда и настроение… Но денег всего полтинник, да и до следующей зарплаты ждать и ждать, она же в отпуске еще, а мать – наотрез, не заслужила, и все дела! Ну а когда там слово за слово у них, как бывало, пошло, тогда и прозвучало это: «Ничтожество!»
Мама тоже никогда не лезла за словом в карман.
Она сыпала горстями в рот порошок и запивала из бутылки, не обращая внимания на слезы, которые текли ручьем. Опять рвала упаковки, опять толкла в пыль таблетки, боясь не успеть, нельзя же было просто заснуть, превратить все в комедию. Но когда вдруг почувствовала, что уходит в эту холодную стальную пустоту, последней мыслью было, что зря все это. Не стоило.
Почти без дыхания, но еще живую, ее нашла техничка, убиравшая подъезды в том доме. Никто не знает, зачем эта тетка потащилась на чердак, обычно туда не заходят месяцами. Бригаде «скорой», прибывшей через четверть часа, достаточно было одного взгляда, чтобы понять – им эту почерневшую, но все еще очень красивую девушку, не довезти.
Сердце перестало биться в тот момент, когда носилки поставили в лифт.
* * *
Я начал принимать поздравления с самого утра, люди приходили и уходили.
– Наконец-то! – говорили мне. – Молодец!
А некоторые добавляли:
– А то ты нас уже всех достал, Паровозов, мы уж и не верили!
– А как же я себя достал, – смеялся я, – вы себе даже и не представляете!
– Ты на какой раз-то поступил? – интересовались несведущие. – На пятый?
– На шестой! – в смущении разводил я руками. – Этот Первый Мед ну просто насмерть стоял!
– Вот ты упорный какой, – восхищался народ, – чокнуться можно!
Было очень весело и шумно, такое впечатление, что меня успела поздравить вся больница.
Веселье закончилось, когда мы услышали вой сирены, а затем увидели и саму машину через окно ординаторской, она мчалась, врубив мигалку, прямо к нам по эстакаде на второй этаж.
Обычно мигалку, не говоря о сирене, всегда выключают уже на подъезде к больнице, еще подумалось – наверняка салаги какие-нибудь.
Они не были салагами, я эту бригаду хорошо знал, это были опытные волки, и сразу стало ясно, что сейчас все будет всерьез.
Врач и фельдшер качали девушку, тело которой лежало на подкате. И по всему было видно, что дела тут совсем неважные. Молодая и, кажется, очень красивая, она не реагировала на массаж, что было очень плохо. Как-то с опытом уже понимаешь, кто заводится на массаже, а кто нет. Через полминуты она была подключена к аппарату, и началось: адреналин в сердце, катетер в обе подключичные вены, допамин, сода, гидрокортизон.
На мониторе выписывалась фибрилляция – значит, на массаже не завести, нужен разряд, а еще – срочно мыть желудок, врач «скорой» уже сказал и про чердак, и что пустых упаковок от барбитуратов там столько, что никогда он такого не видел, тридцать штук. И рукой махнул.
Значит, эта худенькая девочка три сотни таблеток фенобарбитала проглотила, да еще в порошке, чтобы быстрее всосалось, чтобы наверняка.
А сердце у нее не хотело запускаться, и все тут, мы сбились со счета, сколько раз ее дефибриллировали, сколько раз я уколол в подключичку, в сердце, у меня в лотке на столике уже выросла гора из пустых ампул. Я никогда в таких ситуациях не пользовался пилочкой: если спиливать, можно не успеть.
Нужно просто отбивать носики у ампул металлическим кончиком шприца, так быстрее, хоть на десятую долю секунды, но быстрее. Это очень важно, когда идет реанимация. Но сегодня у нас ничего не получалось, можно даже на монитор не смотреть, я ведь столько раз прокалывал иглой сердце человека, что чувствовал безо всяких приборов, когда оно начинало работать, но сейчас ответа не было.
Сердце стояло сорок минут.
Врача-реаниматолога, работавшего в тот день на прием с улицы, звали Андрей Кочетков. Кочетков был парень упрямый, только упорством здесь уже помочь было нельзя, да он и сам давно все понял, но мы с ним продолжали: массаж, дефибрилляция, адреналин, атропин, массаж, дефибрилляция…
Сердце стояло почти час.
– Все, Андрюш, хватит. Леша, заканчивайте! – Это Валентина, ответственный реаниматолог, то есть человек, который принимает ответственные решения. – Достаточно, ведь час стоит! Отключайте!
Все отошли от кровати, остались только мы с Кочетковым и мертвая девушка, на которую старались больше не смотреть. Действительно достаточно, все уже. Только слышно было, как работает аппарат.
Чудес не бывает
Третья смена в любом пионерском лагере всегда анархистская, чуть более вольная и либеральная, чем предыдущие две. На то есть причины объективные и субъективные. Из объективных основная одна – пионеров становится меньше примерно на четверть. И они, эти оставшиеся, почти все были здесь во второй, а то и в первой смене. То есть все пионеры третьей смены – рецидивисты. С ними легче, их не надо адаптировать, они уже сами все знают и умеют.
А субъективная причина, как мне представляется, в том, что август – период, когда все чиновники в СССР массово уходят в отпуск и во всех учреждениях на территории страны воцаряется атмосфера легкого пофигизма. Ну а в пионерских лагерях начальство, вероятно, считало, что уж если эти цветы жизни не ухайдакали друг друга за предыдущие две смены, то и всё, уже не успеют, скоро сентябрь. А так думать было очень и очень опрометчиво, жизнь, как все знают, вносит свои неожиданные коррективы.
Вовка Антошин, мой лучший друг и одноклассник, решил идти в ПТУ.
То есть даже не он решил, а так решили за него. За него всегда решали – и тогда, и впоследствии. Согласитесь, ведь очень удобно, главное, чтобы такие глобальные решения принимались мудро, ко времени и к месту.
Вовка должен был повторить весь жизненный путь своего отца, шаг в шаг, и прийти в нужную точку в нужное время. Другими словами, он обязан был не позже чем к тридцати годам устроиться в компанию «Совтрансавто» водителем-дальнобойщиком на европейское направление и потом жить долго, счастливо и главное – зажиточно. А так как дядя Витя начал свой путь с ПТУ, то решено было не искушать судьбу, а идти в это учебное заведение, и не абы в какое, а именно в то же самое – ПТУ номер один при заводе ЗИЛ.
По замыслу дяди Вити, в ПТУ Вовке нужно будет овладеть специальностью фрезеровщика, уйти в армию, там поступить на шоферские курсы, а на втором году службы – в партию. Затем, после демобилизации, устроиться в Москве в автокомбинат, где через восемь – десять лет получить первый водительский класс. И тогда, с чистой совестью и по блату, вступить в элитное сообщество водителей большегрузного транспорта СССР, то есть в «Совтрансавто».
И первый шаг Вовка уже сделал, то есть подал в июне документы в ПТУ номер один. Осталось дождаться сентября.
Нашими пионервожатыми на третьей смене назначили Костю Воронина и Надю Шмидт. Володя Чубаровский решил в августе махнуть с приятелями на море, набраться сил перед учебой. Но если Костино назначение вызвало у всех полный восторг, то его напарницу приняли весьма сдержанно. Про Костика было все понятно: абсолютно свой в доску парень, не допускающий, правда, полного панибратства, да и, честно говоря, никто к этому из нас и не стремился. Костю любили, а пионерская любовь она хоть и быстротечна, но только не к своим пионервожатым.
У Костика Воронина до этого был пятый отряд, ему еще и восемнадцати не исполнилось, только на второй курс перешел, маленький, худенький. Многие ребята из первого отряда на полголовы его выше. Выглядел он стильно и независимо. Бородку носил, перетягивал длинные волосы лентой или ходил подпоясанный толстой веревкой. Мы с Костей познакомились на следующий день после моего приезда. Костя тогда первым подошел и скромно попросил научить его играть одну мелодию из репертуара Джо Дассена, от которой все тогда балдели. К концу смены он уже весьма сносно эту вещь исполнял и даже не сбивался. Мы с ним еще много всего разучили. И за это сидеть у него в вожатской мне позволялось сколько угодно. Я совсем не удивился, когда потом узнал, что он стал психиатром. Представить его производящим, например, ампутацию выше моих сил.
Что же касается Нади, то никакими талантами она не блистала по причине природной лени, внешности была тусклой, немного смахивала на крысу, короче говоря, ничем не выделялась, если бы не одно обстоятельство.
Надька приходилась невестой нашему старшему пионервожатому Гене Бернесу. Гена был колоритен и красив. Всегда отглаженный, даже стерильный, с очень яркими чертами лица, стройный, высокий, он был похож на героев итальянских или югославских фильмов.
Гена Бернес был самым старшим изо всей тогдашней студенческой братии. Можно сказать, что он на фоне остальных не просто казался, но и был настоящим стариком. В тот год ему исполнилось уже целых двадцать шесть лет.
Единственное, что Надя делала с энтузиазмом, так это боролась за нравственность пионеров и покой их родителей. Вместе со своим отутюженным красавцем Геной она прочитывала все наши письма, которые белыми сложенными треугольниками мы приносили в вожатские комнаты для отправки в Москву. Описания всяких, по их мнению, подлежащих цензуре лагерных событий не пропускались. Интересно, каким образом они избавлялись от писем? Наверное, сжигали по ночам, а пепел съедали, запивая дармовым кефиром.
Зато мы почти не видели Надьку на отряде, что нас всех абсолютно устраивало. Нам вполне хватало Кости и его помощника Денисова, которого к тому моменту общим решением вытурили из ансамбля, а место за барабанами занял Балаган.
На второй день после заезда дядя Витя вдруг неожиданно нагрянул в лагерь. Посадив ничего не понимающего наследника на лавочку у старого корпуса, он о чем-то полчаса говорил с ним с глазу на глаз. Вовка подошел ко мне после разговора немного смущенный и поведал, что прямо сейчас уезжает в Москву поступать в медицинское училище и первый экзамен уже завтра.
Оказалось, что Маргарита Львовна, узнав об отеческих планах на сыновью жизнь, пришла в недоумение, а при словах «фрезеровщик» и «армия» так и вовсе в неописуемый ужас. Пару дней она убеждала Вовкиных родителей не губить чадо, предлагая альтернативный вариант. И надо сказать, убедила.
– Вот такие дела, – говорит мне Вовка, – будем с Калмановичем теперь вместе учиться. Главное – эти экзамены сдать, ведь я что русский, что математику ни в зуб ногой, но Маргарита на сто процентов подстрахует, даже позвонила куда надо, у нее же везде схвачено!
Мы сидим и курим у бревнышка, а я слушаю его так рассеянно, а сам думаю: как же плохо, что Вовка уезжает, правда, он сказал, что всего на неделю, но все равно, неделя – это долго.
– А закончу, устроюсь массажистом, а они знаешь, Леха, зашибают сколько? Будь здоров! Раз в пять больше любого врача! А медбратьями только дураки идут работать, дерьмо разгребать!
Да, думаю, массажистом быть хорошо, массажистом – это здорово, это не дерьмо разгребать, вот пусть дураки и разгребают! Эх, всегда у Вовки получается говорить по-взрослому, я так, наверное, никогда не научусь.
– А как же, – спрашиваю, – документы? Ведь документы-то твои в ПТУ этом, номер один которое? Тебе же их еще забрать нужно, чтобы в медучилище подать.
Тут Вовка посмотрел на меня как на контуженого.
– Ты, – говорит, – Леха, ну просто кантрик какой-то!
А кантриками тогда от слова country,деревня, мы совсем уж темных звали.
– Какие документы? – продолжает он, – какое ПТУ? Отец еще вчера их забрал и отвез куда надо!
И подмигнул, как всегда, снисходительно.
Эх, правильно, я кантрик и есть! У меня точно так никогда не будет, как у Вовки. Не удивлюсь, если его и на экзамены на машине возить будут.
Когда я Вовку провожать пошел, тот вдруг вспомнил, что свои фирменные шмотки вчера парочке вожатых одолжил, сам забрать не успевает, отец ему на сборы всего десять минут дал. Поэтому он мне строго-настрого наказал все вернуть и до приезда сохранить в целости. А у главных ворот немного шаг сбавил и по секрету одну вещь сообщил.
– Мне, – гордо объявил Вовка, – отец поклялся, если я экзамены сдам, из первого же рейса новый японский комбайн привезет.
А комбайн – это здоровая такая штука, где и магнитофон, и проигрыватель, и приемник, и пара колонок в придачу. Значит, теперь Вовку новый комбайн ждет. Хотя и старый – предел мечтаний.
Я только и успел спросить:
– Так ты же сам сказал, что Маргарита железно насчет твоих экзаменов договорилась?
– Тем более, – подмигнул Вовка. – Считай, что он уже у меня в кармане, комбайн этот.
Тут из машины дядя Витя вышел.
– Ну, будь здоров, – говорит. – Вот, возьми себе, да и приятелей своих угости.
И пакет мне со жвачкой протягивает.
Когда они уехали, я еще долго стоял и смотрел на дорогу с этим кульком жвачки в руке, как дурак.
* * *
С Виталиком Хуторским у меня не заладилось буквально с первого дня. Ну, у всех с ним так, подумаешь, но у меня особенно, сам не могу объяснить почему. Может быть, потому что Виталик считал себя музыкантом, не знаю. Всю вторую смену Хуторской уговаривал Юрку Гончарова выпустить его на сцену в качестве вокалиста вожатского ансамбля. Виталику очень, даже больше, чем халявной водки, хотелось выйти на сцену и тенором исполнить песню «Вологда» своей любимой группы «Песняры».
Виталик уговаривал Юрку долго, но тот был непреклонен.
– Иди, – говорил Юрка, – себе с богом, Хуторской, магнитофон слушать, а на сцене тебе делать нечего.
Что там произошло, неизвестно, но только в третьей смене Хуторскому удалось наконец дожать Юрку и получить заветное место под солнцем. Виталик выходил, фальшиво пел свою «Вологду» и, довольный собой, расхаживал около танцплощадки. На репетициях он занимался всякий раз одним и тем же: засовывал микрофон себе в рот весь, целиком, прислушиваясь, как нарастает вой по залу, вытаскивал и говорил обиженно-удивленно:
– Юрок, а микрофон-то фонит!
– Он бы его еще в жопу себе засунул! – плевался Балаган. – А ну, запомните этот микрофон, чтобы я случайно в него не спел!
Виталик был человеком гибким. Когда он сталкивался с Мэлсом, то весь трясся от подобострастия, аж жирные щеки дрожали, зато на пионеров своего отряда визжал как недорезанный.
Я никогда не слышал ни одного доброго слова в адрес Виталика. Наоборот, все морщились, как от кислятины, при упоминании о нем. Даже случайные приятели Хуторского только и говорили, какой он страшный жмот и халявщик. Ну, тогда понятно, почему он сюда ездил. Во-первых, три месяца дармовая жратва, во-вторых, сессию можно сдать досрочно и, как правило, на халяву, а в-третьих, и водки можно выпить на дармовщину, нужно только знать, кто и где наливает. А на работу в отряде можно забить, пусть напарник этим занимается.
Но, как сообщил мне по секрету Вовка Антошин, а Балаган подтвердил, в прошлом году у Хуторского произошел облом. Он мало того что скинул все на свою напарницу Настю Королеву, а сам ее начал подставлять по-черному, так еще и смастерил себе кнут, которым время от времени стегал своих пионеров. Но вмешались некие таинственные силы, и вечером у склада эти силы наваляли Виталику Хуторскому по его пухлой морде – будь здоров! После чего Виталик до конца сезона был тих и предупредителен.
– Кто такая, – спрашиваю, – эта Настя Королева?
А сам думаю, ну, наверняка какая-нибудь царевна-лебедь с короной на голове.
– Да нет ее здесь, – с видимым сожалением сказал тогда Вовка, – не приехала в этом году.
И закурил с горя.
Это случилось в середине смены. Я полюбил приходить на репетиции первым, раньше всех, мне всегда нравилось в абсолютно пустом зале негромко играть что-то свое, подкручивать усилитель, менять тембр, подстраивать педаль. И в тот раз все так и было. Почти.
– Ты чего здесь бренчишь, козел, быстро вали отсюда, и чтоб я тебя больше не видел! Сейчас наша очередь!
Я вздрогнул, до того это было неожиданно и так не отвечало моему настроению. Передо мной стоял Хуторской со своей подлой, кривой ухмылкой. Никогда раньше никто из тех, кто играл в вожатском ансамбле, не позволял себе ничего подобного, да и не только они. Виталик оглянулся и, убедившись, что мы тут одни, подошел ближе.
– Чего вылупился? Не понял, что ли? А ну пошел отсюда, пока я тебе не навалял!
Я почувствовал волну подступающего бешенства, как у меня всегда случалось перед дракой, но такой ненависти я еще не испытывал никогда.
Да я… я его отвратительную рожу превращу в лепешку, да вот хоть этой микрофонной стойкой. И вдруг я понял, что нужно сделать. И сразу бешенство улеглось, мне даже весело стало, так, по-особому!
– Чего ты лыбишься, придурок? – оскалился Хуторской. – И правда в глаз захотел?
– Скажи, Виталик, – начал я, чувствуя, как у меня предательски дрожит голос, – говорят, когда тебя в прошлом году отоварили у склада, ты на коленях ползал, прощения просил?