Текст книги "Купленная невеста"

Автор книги: Алексей Пазухин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

– Не могла моя Катенька убѣжать, не могла, – вслухъ подумалъ Лука Осиповичъ.

– Какъ изволите говорить? – спросилъ парень.

Лука Осиповичъ не отвѣчалъ ему, вышелъ на улицу, сѣлъ въ извощичьи сани и велѣлъ везти себя къ коменданту. Тамъ найдетъ онъ защиту, тамъ скажутъ ему, что дѣлать, тамъ помогутъ отнять жену у похитителя. Забывъ, что онъ въ дорожномъ костюмѣ, въ медвѣжьихъ сапогахъ, немытый, небритый, Лука Осиповичъ поѣхалъ къ коменданту съ твердымъ намѣреніемъ добиться аудіенціи во что бы то ни стало. Проѣхавъ улицу, онъ увидѣлъ ѣдущаго на парѣ съ отлетомъ Черемисова. Живописно драпируясь плащемъ, заломивъ на бекрень киверъ, ѣхалъ гусаръ, гордо посматривая на идущахъ мимо прохожихъ и улыбаясь хорошенькимъ женщинамъ.

– Стой, стой! – закричалъ своимъ зычнымъ голосомъ Лука Осиповичъ и на ходу выскочилъ изъ саней.

Черемисовъ замѣтилъ его, двинулъ бровями, подумалъ одну секунду и приказалъ кучеру, остановиться. Лука Осиповичъ подбѣжалъ къ нему и схватилъ могучею рукой возжи у кучера.

– Что сіе значитъ, государь мой? – гордо спросилъ Черемисовъ.

– Это значитъ то, что я убью тебя сію минуту!.. Ты укралъ мою жену?

Черемисовъ безпокойно оглянулся кругомъ. Народъ на панеляхъ остановился и съ удивленіемъ глядѣлъ на происходившее.

– Ты укралъ мою жену? – повторилъ Лука Осиповичъ, задыхаясь.

– Государь мой, добропорядочные люди не дѣлаютъ такъ, какъ дѣлаете вы, – отвѣтилъ Черемисовъ. – Пришлите ко мнѣ секундатовъ, и я дамъ вамъ сатисфакцію…

– Какъ собаку убью я тебя безъ всякой сатисфакціи! – бѣшено крикнулъ Лука Осиповичъ. – Гдѣ моя жена? Гдѣ она?

Черемисовъ опять оглянулся кругомъ. Толпа уже двинулась съ панелей и окружила сани. Отъ сосѣдней будки бѣжалъ буточникъ, какой то офицеръ въ треугольной шляпѣ съ плюмажемъ звалъ рукою идущихъ мимо солдатъ.

– Жена ваша уѣхала къ моему полку въ Польшу, – проговорилъ Черемисовъ. – Извольте отойти и ищете удовлетворенія, а это не болѣе, какъ пассажъ, который обоихъ насъ конфузитъ.

– Воръ ты, воръ, разбойникъ! – не помня себя, крикнулъ Лука Осиповичъ и бросился на Черемисова съ кулаками. Тотъ вскочилъ въ саняхъ, выхватилъ саблю и ударилъ ею Коровайцева по головѣ. Помѣщикъ вскрикнулъ, схватился за голову, зашатался и упалъ на снѣгъ, обливаясь кровью. Толпа ахнула, какъ одинъ человѣкъ, отшатнулась, потомъ глухо и громко зароптала и двинулась впередъ съ угрожающими криками и жестами. Сабля лихого гусара готова была уже засверкать въ воздухѣ, но въ этотъ моментъ подоспѣли солдаты, прикладами оттѣснили толпу и кольцомъ окружили сани Черемисова и лежащаго на снѣгу Луку Осиповича. Черемисовъ вложилъ саблю въ ножны и выскочилъ изъ саней. Черезъ пять минутъ онъ былъ уже на гауптвахтѣ, давая показаніе караульному офицеру, а съ раненымъ Коровайцевымъ возились докторъ и фельдшеръ. Ударъ сабли пробилъ мѣховую шапку и раскроилъ голову до лѣваго уха. Изъ зіяющей раны текла кровь, и Лука Осиповичъ былъ въ безсознательномъ положеніи, но дышалъ еще. Докторъ призналъ его рану опасной жизни и объявилъ, что надежды на выздоровленіе почти нѣтъ.

XIII

Мечта Ивана Анемподистовича Латухина сбылась. Надя сдѣлалась его невѣстой, невѣстой полноправною, свободною. Дней пять тому назадъ, Шушеринъ принесъ ему и торжественно вручилъ «вольную», совершонную въ палатѣ гражданскаго суда, отъ гвардіи поручика Павла Борисовича Скосырева на имя крѣпостной его, Скосырева, дѣвки Надежды Игнатьевной Грядиной. Въ ноги поклонился Иванъ Анемподистовичъ Шушерину, принимая эту бумагу, тотчасъ же заплатилъ ему условленную сумму денегъ и передъ образами побожился, что устроитъ и выведетъ въ люди его племянниковъ.

Запировали и загуляли всѣ въ домѣ Ивана Анемподистовича. Прислугѣ и прикащикамъ были выданы подарки, харчи во всѣ эти дни отпускались по-праздничному, стряпуха, съ приглашенною помощницей, съ утра до ночи пекла, варила и жарила, а Маша и созванныя гостить подруги ея шили невѣстѣ приданое. Въ горницахъ Ивана Анемподистовича сидѣли, чинно бесѣдуя, старушки, родственницы и знакомыя его матери; въ свѣтелкахъ пѣли съ утра до ночи дѣвушки, подруги невѣсты и Маши, а вечеромъ каждый день собирались гости, то на «сговоры», то на «помолвку», то просто на «дѣвичьи вечера» невѣсты. Надя разцвѣла и еще больше похорошѣла. Стыдливо держась съ подругами при гостяхъ, она бросалась на шею желанному жениху, когда оставалась съ нимъ вдвоемъ, а то плакала, то смѣялась отъ радости.

– Милый ты мой, желанный, хорошій, да неужели всѣ горя наши кончились, и я свободная, вольная? – говорила она.

– Вольная, Надюша, какъ птичка вольная! – весело отвѣчалъ Иванъ Анемподистовичъ. – Вотъ она, бумага-то, въ ларцѣ у меня лежитъ.

– Покажи мнѣ ее, покажи, Ваня, я еще разокъ хочу взглянуть на нее.

– Гляди, Надюша. Вотъ она. Вотъ гербъ государственный, вотъ печать, номеръ, а вотъ подписи господъ начальниковъ и судей. Въ книги казенныя записана эта бумага, а книги прошнурованы, печатью скрѣплены.

– Голубчикъ, стою-ли я того, что ты за меня перенесъ, что денегъ переплатилъ? – спрашивала Надя, ласкаясь къ жениху.

– Ужели не стоишь? Кабы не стоила, не платилъ бы.

– Бѣдный ты мой! Другіе берутъ невѣстъ съ приданымъ, на возахъ за невѣстами то добра привозятъ, а ты безприданницу берешь, да еще и деньги за меня платишь!

– Приданое тебѣ господинъ Скосыревъ дастъ…

– Твоими то деньгами?

– А, что толковать объ этомъ! Не приданое мнѣ нужно, Надежда, а человѣкъ, другъ на всю жизнь, а ты ли мнѣ не другъ? Не видалъ я краше тебя человѣка на свѣтѣ, да и душа у тебя свѣтлая, сердце золотое. Охъ, ты, ласточка моя, голубка бѣлая! Купилъ я тебя и ужь никому не отдамъ, попала изъ неволи въ неволю, изъ огня въ полымя. Увидишь, какой я есть человѣкъ!

Порой темная думка налетала на счастливаго жениха и туманила его свѣтлую радость, подумывалъ онъ о подлогѣ, который они совершили, помѣщика обманули, но онъ гналъ эти думы и вспоминалъ успокоительныя рѣчи Шушерина.

– И не думай объ этомъ! – говорилъ Шушеринъ. – Благо дѣло сдѣлано, вольная выдана, а тамъ и думать нечего. Обвѣнчаешься – и дѣлу конецъ. Надо тебѣ было бы послѣ вѣнца къ Павлу Борисовичу на поклонъ съѣздить, съ визитаціей, какъ промежду господъ говорятъ, ну, да мы этого не сдѣлаемъ ужь, скажемъ, что молодая де захворала, а тамъ, сейчасъ же послѣ Пасхи, баринъ заграницу уѣдетъ, да и забудетъ тебя съ твоей Надей. Благо, что тайну нашу знаютъ только люди близкіе, не выдадутъ, а какъ обвѣнчаешься, такъ и дѣлу конецъ, не развѣнчаютъ, а обманъ Павелъ Борисовичъ проститъ, коли и узнаетъ. Да и не узнаетъ, вотъ что главное. Нешто ему до насъ! У него и самого зазноба теперь на умѣ, а въ мысляхъ – уголовщина.

Шушеринъ пріятельски повѣдалъ Латухину все, что дѣлалось у Павла Борисовича. А дѣлалось тамъ вотъ что: раненый Черемисовымъ помѣщикъ Коровайцевъ скончался и передъ смертью принесъ на гусара жалобу не за нанесеніе раны, которая была вызвана насиліемъ его, Коровайцева, и оскорбленіемъ офицерской чести, а за то, что гусаръ похитилъ у него жену, увезъ ее силою, укралъ. Не дождавшись рѣшенія на принесенную жалобу, Коровайцевъ умеръ, но дѣло пошло своимъ путемъ, и Черемисовъ былъ арестованъ, сидѣлъ на гауптвахтѣ и отписывался на запросы и справки. Онъ и не подумалъ даже вмѣшивать въ дѣло Павла Борисовича, а отвѣчалъ, что жену дворянина Коровайцева увезъ самъ, полюбивъ ее, а о настоящемъ ея мѣстопребываніи ничего не знаетъ. Самъ Павелъ Борисовичъ увѣдомилъ тогда слѣдственную по этому дѣлу коммиссію о томъ, что вдова убитаго Коровайцева находится у него, что въ похищеніи ея онъ принималъ дѣятельное участіе и что Катерина Андреевна Коровайцева желаетъ вступить съ нимъ въ бракъ. Получивъ это увѣдомленіе, коммиссія по дѣлу о корнетѣ Ахтырскаго гусарскаго полка Черемисовѣ списалась съ палатой уголовнаго суда, и палата предала суду отставного гвардіи поручика Павла Борисовича Скосырева и вдову дворянина Коровайцева, – перваго за насиліе, учиненное надъ замужнею женщиной, а вторую – за побѣгъ отъ мужа. Вмѣшалась консисторія, и дѣло заварилось и затянулось на долгіе года, какъ водилось тогда; цѣлыя стопы, цѣлые воза бумаги должны быть исписанными по этому дѣлу.

Павелъ Борисовичъ нанялъ ходатая изъ отставныхъ чиновниковъ палаты уголовнаго суда и поручилъ ему дѣло, нисколько не смущаясь, но жениться на Катеринѣ Андреевнѣ ему было пока нельзя, и вотъ это то обстоятельство смущало и безпокоило его. Такимъ образомъ и было Павлу Борисовичу не до подлога, совершеннаго Латухинымъ. Онъ весь отдался любви и заботамъ о новой жизни, весь отдался Катеринѣ Андреевнѣ, которая внушила ему страсть пылкую, неудержимую, – страсть, охватывающую человѣка лишь на склонѣ лѣтъ послѣднимъ, «девятымъ валомъ», способнымъ и выкинуть на берегъ къ тихой пристани, и разбить о скалу.

Латухину и Надѣ можно было быть покойнымъ и не думать о Павлѣ Борисовичѣ, но тѣмъ не менѣе, Шушеринъ, заходя иногда попировать къ счастливому жениху, совѣтовалъ ему дѣла въ долгій ящикъ не откладывать.

– Обвѣнчайтесь и дѣлу конецъ, – говорилъ управляющій, – не зачѣмъ вамъ тянуть да откладывать.

Одинъ разъ вечеркомъ Шушеринъ пришелъ чѣмъ то озабоченный и особенно настаивалъ на скорѣйшей свадьбѣ.

– До масляницы еще время достаточно, Ефимъ Михайловичъ, успѣемъ обвѣнчаться, – отвѣтилъ Латухинъ. – Надо приданое приготовить, батюшка, то, се; хлопотъ не мало, сами изволите знать.

– А ты, голубчикъ, не дремли, – возразилъ на это Шушеринъ. – Приданое можно и послѣ свадьбы нашить, дѣло домашнее. Смотри, чтобы препоны какой не вышло.

– Какая же можетъ препона быть?

– Мало ли какая. Купилъ невѣсту, да вѣдь не безъ грѣха, самъ знаешь. Ежели обвѣнчаетесь, такъ отнять мудрено, а пока еще невѣстой состоитъ – возможно, имѣя въ виду, что куплена то Надя при помощи подлога. Мнѣ тебя жаль, а я то ужь выкарабкаюсь какъ нибудь. Есть тутъ заковыка одна, человѣчекъ одинъ намъ помѣшать можетъ.

«Заковыка» эта состояла вотъ въ чемъ: одинъ разъ вечеркомъ Ефимъ Михайловичъ кушалъ у себя въ горницѣ чай и читалъ какую то душеспасительную книгу, какъ въ комнату къ нему вошелъ любимый барскій камердинеръ Порфишка. Съ трудомъ узналъ Шушеринъ барскаго любимца. Давно небритый, съ опухшимъ отъ сильнаго пьянства лицомъ, съ налитыми кровью глазами, Порфирій самъ на себя не былъ похожъ. Одѣтъ онъ былъ въ дубленый полушубокъ и въ валеные сапоги, въ рукахъ держалъ палку и барашковую шапку.

– Порфирій! – съ удивленіемъ воскликнулъ Шушеринъ, поднимая на лобъ очки въ серебряной оправѣ. – Какими ты судьбами попалъ сюда изъ Лавриковъ? Отъ барина?

Порфирій поставилъ палку въ уголъ, бросилъ шапку и сѣлъ на стулъ, не дожидаясь приглашенія. До сей поры онъ при управителѣ садиться не смѣлъ.

– Самъ ушелъ, – угрюмо отвѣтилъ онъ. – Бѣжалъ.

– Какъ бѣжалъ? – воскликнулъ Шушеринъ и притворилъ дверь въ сосѣднюю комнату.

– А какъ вотъ бѣглые бѣгаютъ.

– Да что же случилось, Порфиша? – тревожно спросилъ Шушеринъ. – Я что то въ толкъ не возьму.

– А то и случилось, что вы, Ефимъ Михайловичъ, обманщикъ и жизни моей погубитель…

– Какъ?!

– Небось не знаешь? – насмѣшливо спросилъ Порфирій. – Прикрылъ я твой обманъ воровской, дозволилъ вамъ съ купцомъ Латухинымъ Надьку обманомъ купить, а ты мнѣ за это что обѣщалъ?

– Обѣщалъ, Порфиша, Лизавету изъ Чистополья въ Лаврики переслать и устроить ее за тебя. Я помню это, знаю и устрою.

Порфирій злобно взглянулъ на Шушерина и покачалъ головой.

– Ахъ, ты, Іуда, Іуда! – проговорилъ онъ. – Отдали Лизу за Архипку, сгубили ее…

– Какъ?

Шушеринъ даже вскочилъ съ мѣста.

– Какъ отдали?… Порфиша, родной, Богомъ тебѣ клянусь, что я этого не зналъ. Грѣшенъ я тѣмъ, что позамедлилъ маленько, а баринъ, стало быть, помимо меня бурмистру отписалъ объ этомъ. Порфиша, голубчикъ, прости ты меня Христа ради! Я тебѣ, Порфиша, заплачу, денегъ тебѣ дамъ, а Лизу твою отниму отъ Архипки, отдамъ ее тебѣ.

– Поздно, сударь Ефимъ Михайловичъ! Лиза сбѣжала, поймана и въ городѣ Владимірѣ въ острогѣ сидитъ.

– Ахъ, горе какое! – съ непритворною тоской воскликнулъ Шушеринъ.

– Горе тебѣ? Боишься что я про твой обманъ насчетъ Надьки барину донесу? А мнѣ то какое горе, а Лизѣ то? Сколько тиранства перенесла она, побоевъ! Сказываютъ чистопольевскіе мужики, что и до весны не доживетъ, помретъ въ острогѣ.

Порфирій тряхнулъ головой.

– На тебя я барину донесу, это ты знай! – со злобой сказалъ онъ. – Не видать твоему долгополому купцу Надьки, какъ мнѣ Лизы не видать, а пока я гулять хочу въ Москвѣ, денегъ мнѣ давай.

– Порфиша, родной, я тебя угощу, я тебѣ денегъ дамъ, судьбу твою устрою, ты ужь меня прости, Порфиша, земно тебѣ кланяюсь.

Шушеринъ поклонился, коснувшись рукою пола.

– Ладно, увидимъ тамъ, а пока денегъ мнѣ дай, гулять хочу.

– Да какъ же такъ, Порфиша? – замялся Шушеринъ. – Ушелъ ты въ Москву самовольно, баринъ явку подастъ.

– А ты укрывай меня, – съ дерзкимъ смѣхомъ перебилъ Порфирій. – А то не хочешь ли задержать? Кликни людей, вели связать да въ вотчину отправить. Ха, ха, ха… Не отправишь, Ефимъ Михайловичъ, шкуру свою оберегаючи.

– Порфиша, – ласково и вкрадчиво заговорилъ Шушеринъ, присѣвъ рядомъ съ лакеемъ, – Порфиша, а ты, голубчикъ, вернись лучше въ Лаврики, будь другъ! Я тебѣ денегъ дамъ, подводу снаряжу…

– Пой Лазаря то! – со смѣхомъ перебилъ Порфирій. – Какого бѣса я въ Лаврикахъ постылыхъ дѣлать буду? Я хоть погуляю тутъ, душу отведу, изъ трактира въ погребокъ перепархивать буду, съ пріятелями горе свое забуду. Мнѣ и ты денегъ дашь и купецъ Латухинъ дастъ, потому какъ я васъ обоихъ погубить могу. Не желаю и въ Лаврики, провались они въ таръ-тарары!

– Порфиша, да вѣдь тебя схватятъ здѣсь, какъ бѣглаго…

– А я скажу, что живу-де я въ Москвѣ по приказу господина моего, Павла Борисовича Скосырева, и порукой-де въ томъ управитель его Ефимъ Михайловъ Шушеринъ. Откажешься, что ли? Ха-ха-ха! Я надъ тобой потѣшусь, Шушеринъ, ты мнѣ теперь не страшенъ, нѣтъ!

Шушеринъ принужденъ былъ дать Порфирію денегъ и отпустить его «гулять». Всю ночь думалъ объ этомъ неожиданномъ случаѣ Шушеринъ и на утро особенно настаивалъ у Латухина на скорѣйшей свадьбѣ, но настоящей причины своей настойчивости не сказалъ.

Порфирій, между тѣмъ, пилъ, гулялъ, бражничалъ и буянилъ. Оставшаяся въ Москвѣ дворня понять не могла послабленій, которыя оказывалъ строгій и безпощадный Шушеринъ Порфирію, тѣмъ болѣе, что дворнѣ извѣстно было о приказѣ барскомъ: поймать скрывшагося изъ Лавриковъ Порфирія и прислать въ имѣніе.

– Ужь не ладитъ ли Шушеринъ поставить Порфишку «охотникомъ» за племянника? – догадывалась дворня. Порфирій именно походилъ теперъ на нанятаго «охотника», идущаго добровольно въ солдаты за какого-нибудь зажиточнаго парня, попавшаго въ рекрутскую очередь. Въ ту пору, да и потомъ, гораздо позднѣе, такихъ «охотниковъ» было не мало, и они именно такъ бражничали и ломались надъ нанимателемъ, какъ «ломался» Порфирій надъ Шушеринымъ.

– Гляди, что «охотникомъ» его ставитъ за старшаго племянника, который въ купеческой конторѣ служитъ, – говорили дворовые.

– А баринъ то нешто отпуститъ Порфишку! – возражали другіе.

– Шушеринъ обойдетъ барина, какъ ему надо, особливо когда Порфиша запилъ да забаловалъ. На кой онъ шутъ барину такой то? Одно дѣло – подъ красную шапку.

А Порфирій посмѣивался только и продолжалъ гулять. Въ расшитомъ шелками романовскомъ полушубкѣ, въ красной рубахѣ и плисовыхъ шароварахъ, заломивъ шапку на затылокъ, съ череповскою гармоникой ходилъ онъ изъ трактира въ трактиръ, изъ погребка въ погребокъ и кутилъ. Являясь домой пьянымъ, онъ буянилъ, дрался и грубилъ Шушерину. За одну десятую такихъ поступковъ другого, будь это самый почетный членъ дворни, – Шушеринъ отодралъ бы до полусмерти и дома, и въ части, а Порфирія онъ только уговаривалъ да ласкалъ, да угощалъ настойками.

Какъ то разъ вечеркомъ Иванъ Анемподистовичъ, заперевъ лавку, возвращался домой съ гостинцами для невѣсты. Подходя къ дому, онъ увидалъ, что работникъ его отгонялъ отъ воротъ рослаго парня въ дубленомъ полушубкѣ съ гармоникой въ рукахъ. Парень былъ пьянъ, кричалъ, размахивалъ руками и лѣзъ въ калитку, отталкивая работника.

– Это что такое? – спросилъ Иванъ Анемподистовичъ, подходя. – Что это за человѣкъ?

– Да вотъ лѣзетъ до твоей милости, – отвѣчалъ работникъ. – Сказываетъ, что дворовый-де человѣкъ помѣщика Скосырева и хочетъ поздравить тебя съ запорученною невѣстой.

Иванъ Анемподистовичъ окинулъ парня взглядомъ и узналъ въ немъ камердинера Павла Борисовича Порфирія.

– Я, голубчикъ, пожертвовалъ на всю дворню двадцать пять рублей, чтобы поздравить меня и Надежду Игнатьевну, – кротко отвѣтилъ Иванъ Анемподистовичъ, – ну, да ладно, поздравь ты само собой, вотъ тебѣ полтина.

Порфирій подкинулъ на ладони пожалованный купцомъ полтинникъ.

– Это ты мнѣ на водку, купецъ, жалуешь? Спасибо, а только мнѣ твоего полтинника не надо, свои есть, желательно, чтобы меня Надя твоя изъ своихъ рукъ поподчивала, угостила, какъ есть она такая же холопка господина моего, какъ и я.

Иванъ Анемподистовичъ нахмурился.

– Тутъ нѣтъ никакой Нади, – сурово отвѣтилъ онъ. – Тутъ есть «вольная» Надежда Игнатьевна, моя невѣста, будущая купчиха и тебѣ тутъ дѣлать нечего. Ступай себѣ съ Богомъ, проспись!

– Ой-ли?

Порфирій подперъ бока руками и нагло засмѣялся.

– А ежели я не пойду?

– А не пойдешь, такъ я велю молодцамъ шею тебѣ намять и въ часть отправить, а въ части тебѣ баня будетъ, хоть сегодня и не суббота.

– Это мнѣ то? Ну, а ежели баня то будетъ не мнѣ, а Надькѣ?

Иванъ Анемподистовичъ вспыхнулъ.

– Прочь, холуй! – крикрулъ онъ. – Кнутьями велю отодрать, коли не сгинешь съ глазъ въ ту же минуту!

– Потише, купецъ, не пыли!

Порфирій наклонился къ самому уху Ивана Анемподистовича и, понизивъ голосъ, проговорилъ:

– Обманомъ невѣсту то купилъ, знаю вѣдь я. Барину показали не ее, не ее, стало быть, онъ и на волю отпускалъ, подлогъ вы съ Ефимкой сдѣлали!

Иванъ Анемподистовичъ поблѣднѣлъ.

– Ага, пересыпало лицо то снѣгомъ! – продолжалъ Порфирій. – Хочешь, сейчасъ я заявлю объ этомъ? Уголовщина вѣдь это, купецъ, и тебя, и Шушерина и Надю въ мѣшокъ за это каменный!.. Хе, хе, хе… А ты не фордыбачь, будь ласковъ. Ты угости меня, попотчуй, пусть и Надя угоститъ. Когда она при генеральшѣ Прасковьѣ Васильевнѣ состояла, я зналъ ее, не плоше тебя влюбимшись былъ и даже хотѣлъ у барина въ жены ее просить…

– Войди во дворъ, – дрогнувшимъ гОЛОСОМЪ перебилъ пьяную рѣчь Иванъ Анемподистовичъ. – Что ты городишь такое? Какой подлогъ?.. Выпущена Надя на волю господиномъ, у меня бумага есть…

– Есть, да не на ту выправлена. Какъ показывали барину Надю, такъ подмѣнили ее. Одинъ въ дворнѣ то нашей знаю я ее, одинъ и могъ бы барину глаза открыть, да Шушериаъ упросилъ, посулами склонилъ.

Порфирій махнулъ рукою.

– Не исполнилъ онъ, проклятый, посуловъ своихъ, не отдали мнѣ Лизу мою, сгубили!.. Ну, да ты, купецъ, тутъ не виноватъ, я на тебя зла не имѣю, а только ты угости меня, попотчуй, желаю я твоимъ гостемъ быть…

– Пойдемъ, – торопливо отвѣтилъ Иванъ Анемподистовичъ и повелъ незваннаго гостя въ горницы.

Снова забило сердце молодого купца тревогу, снова облилось оно кровью… Еще новый свидѣтель обмана, подлога, еще новая бѣда!.. Пьяный холуй этотъ будетъ теперь таскаться сюда, будетъ буянить, требовать почестей, грозить… Скорѣй, скорѣй надо обвѣнчаться, да и пойти къ барину съ повинной, разсказать ему все; онъ извинитъ невольный подлогъ, особенно теперь, когда онъ самъ любитъ и счастливъ любовью…

ХІV

Въ ненастный февральскій вечеръ къ постоялому двору, расположенному верстахъ въ двадцати отъ города Рузы, подходили три человѣка. Въ поляхъ завывала мятель, съ темнаго облачнаго неба валилъ снѣгъ густыми хлопьями, сердитый вѣтеръ крутилъ его въ воздухѣ и словно злился на кого-то, яростными порывами налетая на ветхія постройки постоялаго двора, на лохматыхъ лошаденокъ, стоящихъ подъ навѣсомъ двора, и на подходящихъ путниковъ.

Двое изъ этихъ путниковъ были одѣты въ рваные полушубки и въ лапти; на головахъ у нихъ были мѣховыя шапки. Третій путникъ, невысокаго роста, коренастый мужчина лѣтъ тридцати, былъ одѣтъ въ однобортный казакинъ изъ толстаго сѣраго сукна, подпоясанный ремнемъ съ бляхами и въ валеные сапоги. Кудластую голову его покрывала барашковая шапка съ краснымъ верхомъ. Этотъ, очевидно, былъ дворовымъ, какимъ-нибудь псаремъ или доѣзжачимъ. Ни у него, ни у его товарищей не было за плечами котомокъ или мѣшковъ; шли они, значитъ, налегкѣ, не изъ далека, а между тѣмъ всѣ они очень устали и едва тащились по снѣжной дорогѣ, опираясь на толстыя, суковатыя палки, выдернутыя изъ какой-нибудь изгороди.

– Надо зайти на постоялый, братцы, – сказалъ дворовый товарищамъ. – Силушки больше нѣтъ, ноги отказываются, да и жрать хочется.

– Прямо издыхать надо, ежели не отдохнуть да не перекусить, – отвѣтилъ одинъ изъ лапотниковъ. – А какъ ты зайдешь?

– А что?

– А то, что люди то мы, Ефимушка, темные, бѣглые люди.

– Написано, что ли, у насъ на лбу, что мы бѣглые? Скажемъ, что домой де идемъ, вотъ и вся недолга.

– А ежели изъ Москвы то дано знать, что мы убѣжали изъ кутузки?

– Тамъ дано знать исправнику, а не Акимычу дворнику, а откуда тутъ исправникъ возьмется въ такую погоду? Зайдемъ, поспимъ до разсвѣта, отогрѣемся, а можетъ Акимычъ то и покормитъ. Хорошо бы теперича щецъ похлебать горяченькихъ, зелена вина стаканчикъ хватить!

– Ишь, губу то тебѣ разъѣло! Хоть бы хлѣбушка пожевать, и то хорошо, да глядишь и ночевать то Акимычъ не пуститъ безъ пятака, а у насъ хоть бы полушка.

– Попытаемся; авось, благодѣтеля барина покойнаго вспомнимши, Акимычъ пригрѣетъ насъ, накормитъ.

Всѣ трое пріободрились, почуявъ тепло постоялаго двора, и пошли ходко. Постучавшись у воротъ и назвавшись прохожими, путники вошли черезъ крытый дворъ въ избу. На широкихъ палатяхъ спали извощики, везущіе въ Москву кладь, только-что поужинавшіе; на жаркой печи тоже спали какіе то проѣзжіе: за столомъ, при свѣтѣ самодѣльной сальной свѣчи въ желѣзномъ подсвѣчникѣ, три мужика ѣли кашу, запивая квасомъ. Въ избѣ было жарко, пахло щами и дымомъ. Хозяинъ постоялаго двора, толстый рыжебородый мужикъ, недружелюбно встрѣтилъ путниковъ.

– Я пѣшихъ не пущаю, – сурово обратился онъ къ нимъ. – Никакой корысти нѣтъ безъ лошадей то пущать. Ну, ладно, ежели ужинать будете – оставайтесь, а коли ночевать только, такъ не пущу: тѣсно и безъ васъ.

– А ты будь поласковѣе, Акимычъ, – обратился къ нему дворовый. – Мы знакомые твои. Али не призналъ? Коровайцевскіе мы, Луки Осиповича Коровайцева.

При послѣднихъ словахъ сидѣвшіе за столомъ разомъ поднялись.

– Батюшки, да вѣдь это наши! – воскликнули они въ одинъ голосъ. – Ефимъ Борзятникъ это, Тихонъ Обручевъ, Яшка Косарь!

Вошедшіе такъ и бросились къ признавшимъ ихъ мужикамъ.

– Родимые, да вѣдь это наши, коровайцевскіе! Васюкъ Трошинъ, Михайло, Герасимъ!

Знакомые обнялись и расцѣловались. Нѣкоторыхъ даже слеза прошибла.

– Акимычъ, подавай намъ щей, каши, солонины и сулею вина! – скомандовалъ высокій чернобурый мужикъ дворнику.

Дворникъ разбудилъ бабу-стряпуху и приказалъ ей подать требуемое, а самъ, кряхтя и охая, влѣзъ на печь и сію же минуту захрапѣлъ. Легла спать и баба, подавъ на столъ корчагу съ горячими щами, горшокъ пшенной каши, блюдо съ холодною солониной, ковригу Хлѣба и баклагу вина. Прохожіе молча и жадно накинулись на ѣду, выпивъ по стакану водки. Уже за кашей, обильно сдобренной льнянымъ масломъ, разговорились они. На разспросы чернобородаго мужика началъ длинный разсказъ дворовый въ казакинѣ.

– Осиротѣли мы, Василій Панкратычъ, – началъ онъ, – схоронили нашего барина Луку Осиповича, царство ему небесное.

– Да, знаемъ мы, Ефимушка, получили объ этомъ вѣсточку, поплакали вдосталь. Такое у насъ теперича гореванье идетъ, что…

– А ты постой, Васюкъ, – остановилъ его другой мужикъ. – Пусть Ефимъ намъ разскажетъ про барина, про московское житье свое, а тамъ и мы повѣдаемъ о себѣ. Говори, Ефимушка, сказывай намъ все, коли угостился до сытъ.

– Спасибо, насытились теперь, отошли, а то хоть помирай въ чистомъ полѣ. Не веселъ нашъ разсказъ будетъ, ребятушки, горе одно.

Онъ закурилъ трубку на коротенькомъ чубукѣ, затянулся и началъ:

– Пошли мы въ Москву за бариномъ, чтобы не покидать его, сердечнаго, при случаѣ помочь, да опоздали, зря сходили. Онъ, вишь ты, нашелъ свово обидчика, поймалъ злодѣя свово, который у него жену увезъ, и орломъ налетѣлъ на него, а тотъ выхватилъ саблю, да и полыснулъ нашего барина. Прямо по головѣ угодилъ, разсѣкъ до мозга самаго, и скончался нашъ Лука Осиповичъ въ больницѣ, схоронили его. Поревѣли мы, попечалились и порѣшили такъ, чтобы обидчику его, нашему лиходѣю, за все отплатить, да кстати ужъ и ее, барыню бѣглую, порѣшить, и Глашку тоже смутьянщину. За одно, думаемъ, пропадать сиротами, такъ по крайности отплатимъ. Очень ужъ горько да больно намъ было, очень голубчика барина жаль, жену котораго мы проворонили, въ домъ котораго ворога пустили!

– Такъ, такъ, – проговорилъ чернобородый, жадно слушая разсказъ Ефима.

Такъ же жадно и съ напряженнымъ вниманіемъ слушали и его товарищи. Что касается товарищей Ефима, то они, утомленные дорогой и согрѣтые виномъ, свалились на лавки и крѣпко спали.

– Ну, и пошли мы по Москвѣ барина этого Черемисова искать, – продолжалъ Ефимъ. – Ходимъ, это, спрашиваемъ, а на харчи себѣ добываемъ чѣмъ попадя, работаемъ, что приведется. У того спросимъ, у другаго и указали намъ фатеру этого барина, нашли мы ее. Нагрянули мы, робятушки, ночью къ нему, прознавъ, что дворни у него только и есть, что парень дворовый да деньщикъ. Парадную дверь коломъ приперли, заднюю высадили и входимъ. Дворовый его, плюгавенькій такой, замореный, спитъ на коникѣ въ прихожей, а деньщикъ съ какою то бабочкой въ карты играетъ. Пикнуть они не успѣли, какъ мы связали ихъ, словно волковъ сострунили. Спрашиваемъ, гдѣ, молъ, вашъ баринъ и наша барыня, которую онъ увезъ? Деньщикъ, видимъ, не тотъ, который къ намъ въ тѣ поры пріѣзжалъ, барыню то красть, другой. «Я, говоритъ, ребята, ничего не знаю. Барыни, говоритъ, у насъ никакой нѣтъ, а баринъ нашъ на обвахтѣ сидитъ за убійство». Видимъ мы, что толку тутъ не будетъ, бросили эту челядь и пошли, да, перелѣзая черезъ заборъ, на казаковъ объѣздныхъ и наткнулись. Взяли насъ, скрутили и въ кутузку до утра, да на счастье наше кутузка то была плохонькая, на съѣзжемъ дворѣ для пьянчужекъ приспособлена, ну, мы и убѣжали; убѣжали, да вотъ на родину и пришли, а тамъ что Богъ дастъ. У васъ то что, Вася, дѣлается? Вы какъ поживаете?

Чернобородый махнулъ рукой и повѣсилъ кудрявую голову.

– Плохо у насъ, Ефимушка! – отвѣтилъ за него другой.

– А что?

– А то, что въ раззоръ насъ раззорили и вся почитай вотчина въ бѣгахъ состоитъ. Остался дома старый да малый. Бабы, дѣвки, и тѣ разбѣжались, кто куда. Аксена Рыжаго семья на Донъ, слышно, сошла, Микѣшка съ бабой и ребятами на Волгу ушелъ, – родня у него тамъ гдѣ то въ судовщикахъ – а то на заводы ушло мпого ребятъ; тамъ, сказываютъ, бѣглыхъ то охотно принимаютъ.

– Ну, а что же въ усадьбѣ то дѣлается, въ деревнѣ то?

– А то и дѣлается, что чиновники, подъячіе понаѣхали и живутъ вотъ третью ужъ недѣлю. Наслѣдниковъ у барина не осталось, такъ вотчину въ казну переписываютъ, а какой то господинъ впутался тутъ и на себя хочетъ все перевести, родственникъ де я Луки Осиповича, внучатный племянникъ. Понаѣхали исправникъ, становой, подъячіе изъ суда и встали у насъ станомъ, что твой Мамай нечестивый. Принялись оброкъ выколачивать, недоимки, слышь ты, какія то; пошли со дворовъ и телятъ, и куръ, и барановъ тащить, и всякую живность, а какъ не стали мы давать было, такъ потащили насъ на конюшню и ну полосовать! Егора да Пармена Черновыхъ заковали въ кандалы и въ острогъ отправили, Василису птичницу до полусмерти задрали и тоже увезли въ городъ. Восемь подъячихъ въ господскомъ домѣ живетъ, пишетъ да списываетъ, а на деревнѣ пятнадцать инвалидовъ гарнизонныхъ поставлено, – бунтъ де мужики завели. Исправникъ чуть не каждый день наѣзжаетъ, становой съ письмоводителемъ живмя живетъ, а письмоводитель то у него столь вороватый парень, что съ господъ, и то деретъ. Прямо раззорили насъ и барское гнѣздышко на вѣтеръ пустили…

Мужикъ замолчалъ и повѣсилъ голову. Пригорюнились и всѣ остальные.

– Какъ же теперь, братцы, быть то, а? – спросилъ Ефимъ.

– А такъ и быть…

Чернобородый оглянулся кругомъ, наклонился къ дворовому и, понизивъ голосъ, проговорилъ:

– Думаемъ къ шайкѣ воровъ пристать, что въ Хватовскомъ лѣсу у Введенья поселилась.

Ефимъ такъ и отпрянулъ.

– Да неужто? – воскликнулъ онъ.

– А что же дѣлать то? Раззорили, да и еще раззорятъ. Когда то еще отпишутъ вотчину, когда то еще дѣлу конецъ будетъ, а до тѣхъ поръ кровь всю выпьютъ. А потомъ чего ждать, Ефимушка? Достанемся племянничку этому внучатному, такъ сладости не будетъ. Одно дѣло, что на волѣ погулять, а тамъ что будетъ. Не мы, Ефимушка, первые, не мы послѣдніе.

Ефимъ пригорюнился.

– И все это изъ-за барыни этой вышло, изъ-за змѣи подколодной, которую батюшка нашъ на груди своей отогрѣлъ! – проговорилъ онъ.

– Да. Попалась бы она намъ въ лапы часомъ, такъ мы-бъ на ней все выместили.

– Гдѣ же она теперь? Невѣдомо вамъ?

– Разно болтаютъ. Сказываютъ наши, кои въ Рузѣ бродятъ, что она гдѣ то въ вотчинѣ живетъ того барина, съ коимъ убѣжала, а гдѣ эта вотчина, того не вѣдаютъ.

Мужики молчали.

– Что-жъ теперь дѣлать думаешь, Ефимушка? – спросилъ у двороваго чернобородый мужикъ. – Домой пойдешь, такъ въ тотъ же часъ въ кутузку попадешь.

– Непошто мнѣ домой идти, – угрюмо отвѣтилъ Ефимъ. – Шелъ за тѣмъ, чтобы поклониться могилкамъ родительскимъ, да и уйти на вѣки вѣчные. Бродячаго люда по матушкѣ Рассеѣ много бродитъ, найдется и намъ мѣсто.

– То-то, молъ, – ободрительно отозвался чернобородый. – Староста Игнатъ на што ужъ степенный мужикъ, а и тотъ ушелъ.

– Ушелъ и Игнатъ?

– Ушелъ. Этотъ къ старовѣрамъ ушелъ со всею семьей и въ какомъ то скиту живетъ, ну, а мы вотъ погуливаемъ.

– Грабежомъ промышляете? – съ укоромъ спросилъ Ефимъ.

– Лишнее у толстосумовъ беремъ, – засмѣялся чернобородый. – Бѣдныхъ да убогихъ не трогаемъ, убійства не чинимъ, а такъ себѣ пошаливаемъ.

Онъ опять наклонился къ Ефиму и едва слышнымъ шепотомъ заговорилъ ему:

– Нонѣ вотъ здѣшняго Акимыча пощупаемъ, очинно обросъ мужикъ, очинно награбилъ много, всю округу споилъ да раззорилъ и деньжищъ, сказываютъ, множество, а мужикъ воръ, злодѣй, ни жалости, ни стыда, хуже татарина лютаго, вотъ мы его и обмишуримъ. На разсвѣтѣ извощики уѣдутъ, мужики вонъ тѣ тоже съѣдутъ, на базаръ въ Рузу поспѣшаючи, ну, мы и насядемъ на Акимыча. За рѣчкой нашихъ то еще семь человѣкъ, да вотъ васъ трое прибыло.

– И насъ считаешь? – усмѣхнулся Ефимъ.