Текст книги "Купленная невеста"
Автор книги: Алексей Пазухин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)
XVI
Черемисовъ дѣйствительно не попросилъ у Ивана Анемподистовича денегъ, хотя и видѣлъ, что встревоженный напуганный купецъ охотно дастъ ему сколько угодно и на какихъ угодно условіяхъ. А напуганъ былъ Иванъ Анемподистовичъ страшно и чуть не со слезами упрекалъ мать за оплошность.
– Вѣдь теперь нашъ обманъ то, подлогъ то нашъ узналъ первый другъ и пріятель барина Скосырева, – говорилъ онъ. – Ну, какъ онъ скажетъ ему? Мы не обвѣнчаны, очень легко могутъ Надю отнять, а ужь объ отвѣтственности, о судѣ я и не говорю.
– Не скажетъ, Иванушка, – говорила старушка. – Баринъ, кажись, хорошій, важеватый.
– Всѣ они хороши, знаемъ! Не скажетъ со злымъ умысломъ, такъ съ пьяныхъ глазъ сболтнетъ зря, а намъ горе и бѣда.
– А ты попроси его хорошенько, Иванушка, покланяйся. Предложи ему денегъ; все равно ужь тратиться то намъ, коли такую свадьбу заварили. А меня ты прости, старуху глупую, не сообразила я, по оплошности Наденьку ему показала.
Цѣлую батарею бутылокъ съ различными винами выставилъ Иванъ Анемподистовичъ передъ опаснымъ гостемъ и униженно подчивалъ его, кланяясь въ поясъ, и все упрашивая помолчать передъ Скосыревымъ и не губить Надю.
– Да перестань, братецъ! – разсердился, наконецъ, Черемисовъ. – Сказалъ, что не скажу, ну, и не скажу. Владѣй своей красавицей, твое счастье.
Надя не уходила изъ комнаты и угощала Черемисова, а онъ пилъ изъ ея рукъ рюмку за рюмкой, стаканъ за стаканомъ и пожиралъ ее глазами. Около уже вечеренъ простился Черемисовъ съ гостепріимными хозяевами. Провожая его, Иванъ Анемподистовичъ сказалъ:
– Ваше благородіе, вамъ не нужны ли деньги? Помните, вы изволили говорить у Павла Борисовича, что пріѣдете занять у меня? Такъ если вамъ угодно, я съ большимъ даже удовольствіемъ…
– Эхъ, ты, торгашъ! – презрительно отвѣчалъ Черемисовъ. – Это ты молчаніе мое купить хочешь? Ступай къ бѣсу, не надо мнѣ твоихъ денегъ!
И Черемисовъ уѣхалъ.
Красота Нади произвела на него сильное, неотразимое впечатлѣніе. Онъ гналъ мысль о ней, а мысль эта не выходила у него изъ головы, и передъ глазами гусара вставала, какъ живая, красавица Надя, чаруя и маня его.
Черемисовъ попробовалъ напиться, но это средство не помогло. Онъ принялся ухаживать за доступными и недоступными красавицами общества и тогдашняго «полусвѣта», но всѣ эти красавицы были въ его глазахъ неизмѣримо хуже Нади и не нравились ему. Онъ ихъ бросилъ и закутилъ во всю, благо еще подошла масляница, и нашлись деньги. Отчаянно прокутивъ до самаго чистаго понедѣльника. Черемисовъ забастовалъ и поѣхалъ гостить къ Скосыреву. Надя не выходила у него изъ головы, а онъ по опыту зналъ, что перемѣна мѣста, дорога, новыя лица и впечатлѣнія – самое лучшее лѣкарство отъ безнадежной любви. Кромѣ того, онъ хорошо зналъ и то, что у Скосырева не соскучишься, что тамъ къ его услугамъ множество развлеченій, да и Катерина Андреевна была въ его глазахъ такою женщиной, въ присутствіи которой мудрено думать о другой. По письмамъ Скосырева Черемисовъ зналъ, что Катерина Андреевна ничего противъ него не имѣетъ и имѣть не можетъ.
И вотъ, устроивъ себѣ проводы съ шумомъ и трескомъ, Черемисовъ поѣхалъ къ Павлу Борисовичу. Очнулся онъ послѣ проводовъ на послѣдней кормежкѣ, умылся, выпилъ рому и свѣжій, надушеный, выбритый, съ грохотомъ бубенцовъ и колокольчика, влетѣлъ на ямской тройкѣ въ усадьбу Скосырева.
Бывало, Черемисова встрѣчали во дворѣ псари въ фантастическихъ костюмахъ, охотники, различные приживальщики, а въ комнатахъ то и дѣло показывались сѣнныя дѣвушки, пѣвицы хора, одна лучше другой, опять – охотники и приживальщики, казачки. Ничего подобнаго не было теперь. На чисто выметенномъ и посыпанномъ по снѣгу пескомъ дворѣ Черемисовъ не встрѣтилъ никого, только у воротъ стоялъ, какъ часовой, благообразный дворовый въ сѣромъ армякѣ съ зеленымъ воротникомъ и въ какой-то полуформенной шапкѣ. Ворота были заперты, и человѣкъ этотъ, отворяя ихъ, спросилъ у Черемисова:
– Къ барину изволили пожаловать?
– Да. А что?
– Звонкомъ доложить надо, сударь, а вы пожалуйте налѣво къ крыльцу. Если-бъ пожаловали къ управителю, такъ надо направо къ конторѣ, и я позвонилъ бы вотъ въ этотъ колокольчикъ.
– Шутъ знаетъ, что такое! – проговорилъ Черемисовъ. – Шлагбаумъ какой-то!
– У насъ, сударь, порядки строгіе.
Человѣкъ дернулъ за ручку, прикрѣпленную къ длинной проволокѣ, и гдѣ то вдали прозвенѣлъ колокольчикъ.
Вѣроятно, на звонъ этого колокольчика и вышелъ на подъѣздъ ливрейный лакей. Онъ помогъ выйти Черемисову изъ саней и провелъ его въ большія, свѣтлыя сѣни съ полированною дубовою мебелью, съ ковромъ, идущимъ широкою дорожкой на лѣстницу, съ двумя кафельными печами. Ввелъ и дернулъ за красный съ нитью шнурокъ. Опять раздался звонокъ, и съ лѣстницы сбѣжалъ другой лакей, во фракѣ уже и чулкахъ. Этотъ повелъ Черемисова въ верхъ и, доведя до пріемной, большой комнаты съ зеленою кожаною мебелью и со множествомъ зеркалъ, сказалъ:
– Я сейчасъ доложу Павлу Борисовичу. Дозвольте узнать вашу фамилію?
– Убирайся ты ко всѣмъ чертямъ! – крикнулъ ему Черемисовъ и пошелъ въ хорошо знакомый кабинетъ хозяина. – Что это у васъ тутъ за замокъ такой? Давно ли все это?
– Приказано такъ, сударь, мы должны повиноваться.
Лакей слегка пожалъ плечами и вздохнулъ.
Вздыхали очень многіе въ этомъ домѣ послѣ того, какъ въ немъ появилась Катерина Андреевна. Прошло вольное безмятежное житье, сытое и пьяное, кончился безпрерывный пиръ. Не такъ часто водили, положимъ, на конюшню, не каждый день свистали розги въ дѣвичьей и въ мезонинахъ, не травили различныхъ дурачковъ и шутовъ собаками, не обливали никого въ трескучій морозъ холодною водой на дворѣ, какъ это, бывало, водилось, но не было уже и безпросыпнаго пьянства, гульбы, сытой ѣды, пѣсенъ и музыки. Не существовало ужь и знаменитаго хора. Матрена завѣдывала погребами и кладовыми, а всѣ пѣвицы были посажены за работу. Однѣ плели кружева, другія шили барынѣ бѣлье, третьи вязали, четвертыя вышивали, одѣтыя уже не въ бархатные сарафаны, а въ однообразныя холстинковыя платья. Кормили дѣвушекъ попрежнему хорошо, но вина, фруктовъ, разносоловъ съ барскаго стола, какъ бывало, имъ не попадало. Наказывали ихъ рѣдко, но всѣ онѣ получали съ утра уроки до обѣда и не выполнившая этого урока не получала обѣда, какъ лѣнивая и недостойная. Не выполняла она урока, заданнаго на ужинъ, не получала и ужина. За упорную лѣнь, за неповиновеніе, за грубость старшей мастерицѣ, сажали въ холодную и темную комнату на хлѣбъ и на воду, а если неповиновеніе повторялось – наказывали жестоко, безъ пощады и ссылали въ дальнюю вотчину. Глафира была теперь полномочнымъ министромъ въ этомъ домѣ и ходила въ шумящихъ «матерчатыхъ» платьяхъ, гордая и величавая. Ее звали Глафирой Авдѣевной и кланялись ей въ поясъ. Даже всесильный Шушеринъ, пріѣзжая изъ Москвы, здоровался съ ней «за ручку,» называлъ по имени и отчеству и считалъ за честь кушать съ нею чай, привозя изъ Москвы гостинцы.
Краса и гордость хора, Наташа, была сдѣлана камеристкой Катерины Андреевны и не спускалась съ глазъ. Долго и упорно воевала съ ней Катерина Андреевна и, наконецъ, побѣдила. Война началась съ того почти дня, какъ Наташа пріѣхала изъ Москвы, стосковавшись по барину и встревожившись извѣстіемъ о пріѣздѣ «новой барыни». Тогда же позвала ее Катерина Андреевна, узнавъ, что Павелъ Борисовичъ уѣхалъ къ предводителю. Наташа вошла въ своемъ малиновомъ бархатномъ сарафанѣ, въ кисейной рубашкѣ, съ дорогими бусами на шеѣ, съ бирюзовыми серьгами въ ушахъ и кольцами на бѣлыхъ холеныхъ, какъ у барышни, рукахъ. Вошла и остановилась около дверей, скрестивъ на груди руки и устремивъ на Катерину Андреевну сверкающій ненавистью и любопытствомъ взглядъ.
– Ты крѣпостная Павла Борисовича? – спросила Катерина Андреевна.
– Крѣпостная.
– Что же это на тебѣ за нарядъ? Горничныя такъ не ходятъ.
– Стало быть, нужно такъ, – дерзко отвѣтила Наташа.
– Ну, хорошо, допустимъ. А почему же ты вошла и не поклонилась мнѣ?
– А вы кто такая будете? – еще болѣе дерзко спросила Наташа.
– Да вѣроятно ужь повыше тебя. Я, видишь, одѣта барыней, съ господиномъ твоимъ кушаю за однимъ столомъ, такъ, стало быть, и гостья тутъ, а дѣвки должны, я думаю, кланяться гостямъ ихъ господъ.
– Прикажутъ, такъ покланюсь, а пока не слыхивала еще. Я не почитала вашу милость за гостью потому, что допрежь того къ барину, если и ѣзжали госпожи, такъ съ мужьями, съ родителями. Думалось мнѣ, что барыни однѣ къ холостымъ господамъ не ѣздятъ.
Катерина Андреевна сверкнула глазами и скрестила на груди руки. Она знала, что эта хорошенькая дѣвушка очень близка къ Павлу Борисовичу и чувство ревности, обиды, зависти до боли охватило Катерину Андреевну, но она сдержалась и покойно проговорила:
– Ну, ты хоть и пѣвица, и франтиха, а очень глупа. Впрочемъ, это ничего, – тебя научатъ быть поумнѣе, а пока я тебѣ вотъ что скажу: я невѣста Павла Борисовича и скоро наша свадьба, такъ мнѣ нужны ловкія и расторопныя горничныя, вотъ я тебя и сдѣлаю своей горничной, а ты ужь постарайся угодить мнѣ и заслужить мою милость.
Наташа улыбнулась.
– Сперва, чай, похороны будутъ, а потомъ ужь и свадьба? – спросила она.
– Что?
– Сперва, молъ, надо мужа вашей милости уморить да похоронить…
– Вонъ! – рѣзкимъ крикомъ перебила Катерина Андреевна. – Ты будешь наказана за твои дерзости, скверная дѣвка, а если не уймешься, такъ я уйму тебя, слышишь? Я уйму! ступай вонъ!
Наташа повернулась и вышла.
Когда Павелъ Борисовичъ вернулся отъ предводителя, то засталъ Катерину Андреевну въ слезахъ, лежащую на постели. Долго цѣловалъ Павелъ Борисовичъ руки Катерины Андреевны, долго разспрашивалъ ее о причинѣ слезъ, но она только всхлипывала, дрожа всѣмъ тѣломъ, и зарывала лицо въ подушки.
– Голубушка, радость дней моихъ, да что же съ тобою? О чемъ ты плачешь? – съ тоской спрашивалъ въ сотый разъ Павелъ Борисовичъ.
– Отпусти меня домой, домой я хочу, домой! – отвѣчала Катерина Андреевна. – У меня тамъ маленькія комнатки, нѣтъ роскоши, но тамъ меня любили, тамъ меня никто не смѣлъ обижать, а здѣсь… здѣсь меня скоро бить будутъ твои метрессы, твои фаворитки!
– Что такое ты говоришь, Катринъ? – изумился Павелъ Борисовичъ. – Про моихъ метрессъ и фаворитокъ ты говоришь? Что случилось?
– Случилось то, чего я ожидала. Безъ тебя пришла сюда эта любимица твоя, Наташа, наговорила мнѣ дерзостей, нагрубила мнѣ, назвала меня твоею любовницей, сбѣжавшей отъ мужа!..
Павелъ Борисовичъ скрипнулъ зубами и вскочилъ на ноги.
– А, такъ вотъ въ чемъ дѣло!.. Ты можешь быть покойна, – этого болѣе не повторится, я уйму эту подлую челядь, избалованную безъ хорошей умной хозяйки. Клянусь тебѣ, Катринъ, что у меня нѣтъ и не будетъ, и не можетъ быть какихъ либо привязанностей помимо тебя! Ты мое божество, моя владычица, мое все и домъ этотъ со всѣмъ, что въ немъ есть, твой домъ, да и я твой! Прости меня, что я недостаточно оградилъ тебя отъ этой злой распущенной челяди, отъ этого быдла, потерявшаго порядокъ. Я сію минуту вернусь къ тебѣ.
Павелъ Борисовичъ большими шагами вошелъ въ свой кабинетъ и приказалъ позвать дворецкаго. Черезъ минуту загремѣлъ и затрещалъ голосъ барина по всему дому, и все притихло и затаило дыханіе. Павелъ Борисовичъ кричалъ на поблѣднѣвшаго и трясущагося всѣмъ тѣломъ дворецкаго.
– Я тебѣ говорилъ, негодяй, чтобы унялъ это болото, чтобы ты смотрѣлъ за всѣмъ и за всѣми, а тутъ безъ меня бунты у тебя, тутъ мои холопки приходятъ къ моей невѣстѣ и грубятъ ей, доводятъ ее до слезъ! Тутъ бунтъ какой-то, безначаліе! Я тебя въ солдаты сдамъ, негодяй, а твою семью на поселеніе сошлю, если ты мѣры не примешь и не научишь дворню почитать Катерину Андреевну за вашу госпожу, за полную хозяйку моего дома! Сію же секунду наказать Наташку безъ пощады и жалости въ людской, а завтра чѣмъ свѣтъ отправить въ Чистополье! Ступай, скотъ, да не вздумай мирволить, а то я тебя самого прикажу на конюшню отправить! Вонъ!
Наташа была наказана жестоко, какъ наказывали только сильно провинившихся и навсегда лишившихся барской милости. Въ Чистополье ее не отправили, такъ какъ Катерина Андреевна пожелала оставить ее въ горничныхъ.
– Я не вѣрю тебѣ, боюсь, что ты меня обманешь, – говорила она Павлу Борисовичу, ласкаясь къ нему. – Ты любилъ эту дѣвчонку, она нравилась тебѣ, и я думаю, что ты оставилъ ее гдѣ нибудь въ Москвѣ, а тутъ она будетъ у меня на глазахъ, и я уйму ее.
И Наташа была оставлена. Это желаніе своенравной красавицы мотивировалось вовсе не тѣмъ, что Катерина Андреевна «боялась» Наташи, нѣтъ, Катерина Андреевна знала, что Павелъ Борисовичъ долго, долго никого не полюбитъ кромѣ нея, но ей хотѣлось видѣть униженіе своей «соперницы,» хотѣлось показать ей каждую минуту свое неизмѣримое превосходство надъ нею. Увы, подобная жестокость свойственна очень многимъ женщинамъ! Павелъ Борисовичъ ровно ничего не имѣлъ противъ этого желанія Катерины Андреевны, но онъ видѣлъ въ глазахъ поруганной дѣвушки неукротимую злобу и ненависть къ Катеринѣ Андреевнѣ и немного побаивался какой нибудь выходки со стороны Наташи, хотя она и смирилась, сдѣлалась «шелковою», какъ говорили въ дворнѣ Онъ намекнулъ какъ то объ этомъ Катеринѣ Андреевнѣ.
– Полпо, мой милый, – съ улыбкой отвѣтила Катерина Андреевна, – не бойся! Развѣ у этой породы могутъ быть какія нибудь чувства? Никогда!
– Однако, случаи страшной мести за измѣну или изъ за ревности не рѣдкость среди простого народа.
– Да, но они грызутся между собой, какъ и волки, и собаки, и прочія животныя. Вотъ еслибъ ты бросилъ Наташку и подарилъ свое расположеніе Дашкѣ или какой нибудь другой дѣвушкѣ изъ дворни, покинутая могла бы выцарапать соперницѣ глаза, ударить ее ножомъ даже, но о барынѣ она и подумать дурно не смѣетъ, особенно, если барыня съумѣетъ поставить себя. Онѣ, мой милый, хамки, рабы, у нихъ нѣтъ чувствъ. О, я усмирила эту красавицу! Ты посмотри, какъ она проворна, какъ хорошо служитъ и какъ дрожитъ за свою шкуру. Когда надъ ними плеть и палка, онѣ смирны, ты не бойся. Мой папаша управлялъ въ Польшѣ имѣньемъ графа Потоцкаго и держалъ четыре тысячи душъ въ такомъ повиновеніи, что его боялись до обморока.
И дѣйствительно, Наташа смирилась и служила «новой барынѣ» съ замѣчательнымъ стараніемъ. Только очень наблюдательный человѣкъ замѣтилъ бы въ укрощенной дѣвушкѣ скрытую ненависть и затаенное чувство мести. Такимъ наблюдательнымъ человѣкомъ была Глафира. Эта хитрая баба видѣла все и все замѣчала. Она знала, что Катерину Андреевну не переупрямишь и не настаивала на удаленіи Наташи, разъ получивъ уже отпоръ, но она не спускала глазъ съ Наташи и оберегала барыню, какъ вѣрный песъ, хотя и изъ личныхъ выгодъ. Глафира знала, что Наташа никогда но проститъ Катеринѣ Андреевнѣ тяжкой обиды, муки и униженія и ждетъ только случая. Вотъ этого случая то и выжидала Глафира, чтобы во-время спасти барыню и погубить Наташу. Жилось усмиренной дѣвушкѣ хорошо, говоря сравнительно. Одѣта она была щеголовато, какъ приближенная горничная барыни, спала мягко, ѣла сладко и почти не подвергалась взысканіямъ. Раза два только щелкнула ее туфелькой Катерина Андреевна да разъ поставила на колѣни за измятую шемизетку, между тѣмъ какъ прочихъ дѣвушекъ и голодомъ наказывали, и водили «въ мизининчикъ» довольно часто, не считая уже пощечинъ, которыми щедро надѣляла ихъ Глафира. Наташа безропотно снесла удары маленькой, но съ большимъ каблукомъ туфельки, молча и покорно простояла два часа на колѣняхъ и, прощенная, поцѣловала у барыни ручку, но Глафира видѣла, что творится въ душѣ этой дѣвушки, и не спускала съ нея глазъ. Другая фаворитка Павла Борисовича, танцовщица Даша, усмирилась совершенно и была самою кроткою, пугливой овечкой, дрожа всѣмъ тѣломъ отъ малѣйшаго гнѣва барыни и угождая ей изо всѣхъ силъ. Въ концѣ-концовъ она добилась полнаго расположенія барыни и сдѣлалась ея любимицей, баловницей, а сдѣлавшись любимицей, успокоилась и начала толстѣть отъ покойной жизни и сладкаго куска, безъ малѣйшаго упорства уступивъ прерогативы фаворитки.
Не то было съ Наташей.
XVII
Хозяева встрѣтили Черемисова въ большомъ двухсвѣтномъ залѣ, – лакей успѣлъ таки забѣжать впередъ и доложить о немъ и барину, и Катеринѣ Андреевнѣ.
– Черемисовъ, голубчикъ, какъ я радъ тебя видѣть! – воскликнулъ Павелъ Борисовичъ и горячо обнялъ пріятеля.
Разцѣловавъ хозяина трижды, Черемисовъ подошелъ къ ручкѣ Катерины Андреевны.
– Здравствуйте, Аркадій Николаевичъ, – радушно привѣтствовала его красавица. – Я тоже рада васъ видѣть.
– Вы простили мнѣ все? – спросилъ Черемисовъ.
Катерина Андреевна глубоко вздохнула и потупила глаза.
– Стараюсь. Вы были причиною гибели моего бѣднаго мужа, моего добраго Луки Осиповича, но вѣдь вы только защищали свою честь. Да, я простила вамъ все. Вы помогли найти мнѣ мое теперешнее счастіе.
Катерина Андреевна улыбнулась, взглянула на Скосырева и прижалась къ нему, обвивъ его руку своими бѣлыми, какъ изъ слоновой кости выточенными руками, которыя были видны изъ-подъ широкихъ разрѣзныхъ рукавовъ капота до плечъ.
Черемисовъ нашелъ, что Катерина Андреевна очень похорошѣла, и это была правда. Она точно разцвѣла еще пышнѣе, какъ разцвѣтаетъ роза, перенесенная въ самую благопріятную для нея атмосферу теплицы. Выигрывала Катерина Андреевна и отъ наряднаго туалета, сдѣланнаго лучшею портнихой, и отъ обстановки. Извѣстно, что красавицы всегда выигрываютъ отъ обстановки, какъ картина отъ рамы.
Гостя увели въ столовую, куда подали чай и кофе и завтракъ. Все было изящно, на всемъ лежалъ отпечатокъ руки женщины и женскаго вкуса. Черемисовъ не узналъ даже лакеевъ, которые были все тѣ же, но всѣ преобразились не только по костюмамъ, но и во всемъ. Было немножко монотонно и черезъ-чуръ ужъ чинно, но за то и самый взыскательный человѣкъ не могъ бы найти недостатковъ въ прислугѣ, въ обстановкѣ, въ сервизахъ, въ качествѣ поданнаго на столъ.
Черемисовъ въ тайнѣ жалѣлъ прежняго Скосыревскаго житья, когда столъ ломился отъ бутылокъ съ винами, отъ тяжелыхъ пуншевыхъ чашъ, когда служили бравые ребята въ чекменяхъ и хорошенькія служанки во всевозможныхъ костюмахъ, а около стола пѣлъ, заливаясь, хоръ красавицъ, но теперь за то была очаровательная хозяйка, изящная дама, а Черемисовъ любилъ не только попойки, но и общество дамъ. Онъ пилъ не много, надѣясь потомъ со Скосыревымъ наверстать потерянное, и весело болталъ, разсказывалъ о московскихъ новостяхъ, о своихъ планахъ.
– Коня и сабли не жалѣешь? – спросилъ Скосыревъ.
Черемисовъ вздохнулъ.
– Жаль, конечно, да что же дѣлать? Если будетъ война, такъ пойду опять, а если нѣтъ, такъ женюсь, уѣду въ деревню и заживу помѣщикомъ, буду по полямъ съ борзыми рыскать, на ярмаркахъ въ карты играть и жидовъ бить.
– А жениться вы не прочь? – спросила Катерина Андреевна. – Если хотите, я вамъ невѣсту найду, у насъ есть премиленькія сосѣдки.
– Благодарю васъ, но я уже влюбленъ.
– Да?
– По горло!
– Въ кого же это?
– О, если-бъ вы знали, въ кого!
– А что? Развѣ это моя знакомая?
– Нѣтъ-съ, не то… Я не скажу, это тайна.
– Даже тайна?
– Да.
– Ого, это интересно! Я женщина, мосье Черемисовъ, и любопытна, какъ всѣ женщины, а потому вы напрасно сказали мнѣ про тайну: я ее выпытаю отъ васъ.
Черемисовъ ничего не отвѣтилъ и покрутилъ усы. Образъ чудной дѣвушки всталъ передъ нимъ, какъ живой, и гусаръ почувствовалъ такую страсть къ этой дѣвушкѣ, что забылъ все на свѣтѣ. Глубоко задумавшись, онъ молча просидѣлъ минутъ пять, не замѣчая, что хозяева съ улыбкой переглядывались, а Катерина Андреевна насмѣшливо взглядывала на него.
– Вы, должно быть, очень влюблены, Аркадій Николаевичъ, – спросила она.
Черемисовъ очнулся.
– Очень, Катерина Андреевна!
– И безнадежно?
– Почти. Моя красавица принадлежитъ другому.
– Она замужемъ?
– Она невѣста.
– Такъ отбей ее у жениха, – сказалъ Скосыревъ. – Ты любилъ когда то скачки съ препятствіями.
– На этомъ препятствіи, пожалуй, голову сломишь. Э, будетъ объ этомъ! Я пріѣхалъ къ вамъ развлечься, и вы ужъ постарайтесь меня утѣшить.
– Это нашъ долгъ, – отвѣтила Катерина Андреевна. – Я васъ повезу къ нѣкоторымъ изъ сосѣдей, и вы найдете тамъ, въ кого влюбиться со взаимностью.
Послѣ очень поздняго обѣда Черемисовъ лежалъ на кровати въ отведенной ему комнатѣ и курилъ трубку, прихлебывая старое венгерское. Скосыревъ тоже прилегъ на диванъ и курилъ сигару.
– Я очень счастливъ, мой милый другъ, – говорилъ онъ, – и глубоко признателенъ тебѣ: ты вѣдь способствовалъ этому счастію, не щадя себя. Я твой вѣчный должникъ и слуга. Катерина Андреевна чудная женщина, она очаровательна, прелестна! Да, я очень счастливъ, Аркадій, и даже не замѣчаю тѣхъ цѣпей, которыя на меня наложила моя Катенька.
– А наложила таки цѣпи?
– Да. О, она съ характеромъ и даромъ своей любви она не отдаетъ, она знаетъ себѣ цѣну! Она потребовала отъ меня не то чтобы жертвъ, а нѣкоторыхъ лишеній. Напримѣръ, она не любитъ, когда я много пью, вывела изъ употребленія много такого, къ чему я привыкъ, подтянула домъ, завела во всемъ порядки, вывела моихъ бѣдныхъ шутовъ и приживальщиковъ, уничтожила хоръ. Ну, ревнива она, о, какъ ревнива, бѣда! Боже сохрани хоть слегка поухаживать за кѣмъ нибудь, о шалости же, объ интрижкѣ и не думай!
– Однако, вокругъ тебя множество хорошенькихъ горничныхъ, а ревнивыя дамы обыкновенно окружаютъ себя рожами.
– Нѣтъ, Катенька любитъ хорошенькихъ, но поставила ихъ такъ, что всѣ онѣ духа ея боятся и какъ монашенки всѣ. Она, братъ, вонъ какая у меня, – великосвѣтская дама по манерамъ, нигдѣ въ грязь лицомъ не ударитъ, а въ то же время вотъ какъ всю челядь мою держитъ!
Скосыревъ сжалъ кулаки.
– Ее боятся всѣ, какъ огня, а ея бархатныя ручки умѣютъ давать наичувствительныя пощечины и превосходно держатъ пучекъ розогъ. Она дама въ гостинной и хозяйка у себя.
– Тебѣ не скучно безъ стариннаго то? – спросилъ Черемисовъ. – Не манитъ этакъ кутнуть по старому, окружить себя женщинами?
– Никогда! Да вѣдь это же блаженство быть съ Катею, вѣдь это земной рай!
– Ну, и слава Богу, если такъ, живи себѣ, только очень то замундштучивать себя не давай, а то, братъ, эти барыни любятъ нашего брата на корду взять и засѣдлать полнымъ вьюкомъ. Смотри, какъ бы бархатныя то ручки и на тебя когти не выпустили.
– Ну, ты знаешь, что я неспособенъ быть «колпакомъ», и меня не легко подъ башмачекъ запрятать! – сказалъ Скосыревъ и нѣсколько тревожно посмотрѣлъ на дверь, за которой какъ будто засмѣялся кто то.
– Ты слышалъ? – спросилъ Скосыровъ.
– Что?
– Какъ будто засмѣялся кто то.
– Нѣтъ, это твое напуганное воображеніе! – со смѣхомъ отвѣчалъ Черемисовъ. – Предсказываю, братъ, тебѣ полное рабство! Да это ничего: такія цѣпи не тяжелы, а тебѣ пора и остепениться, слава Богу – пожито, погулено, попито, пора и здоровье поберечь да о потомствѣ подумать, а то вѣдь все на вѣтеръ пойдетъ и самой фамиліи Скосыревыхъ не будетъ. Это хорошо, голубчикъ, что Катерина Андреевна ревнива, – пора тебѣ перестатъ порхать то. Да и стыдно ухаживать за другими, если такая красавица тебя любитъ.
– Вѣрно, Аркадій. Да и ревнива очень Катя, страдаетъ отъ ревности до болѣзни. Тутъ у насъ поселилась было одна бѣдная дворяночка, сирота, Чекунина Вѣрочка, очень хорошенькая дѣвушка. Мы взяли было ее, какъ компаніонку Катѣ, и я за нею поухаживалъ немного, такъ, шутя, такъ что же ты думаешь вышло? Просто бѣда, братецъ!.. Сидимъ мы этакъ одинъ разъ въ гостинной вечеромъ, Катя съ Вѣрой на диванѣ, а я напротивъ, разговариваемъ. Катя обняла Вѣру, прижалась къ ней, какъ вдругъ Вѣрочка пронзительно вскрикнула, метнулась и вырвалась отъ Кати: Катя воткнула ей булавку по самую головку вотъ въ это мѣсто плеча!.. Подошла потомъ къ Вѣрѣ, блѣдная вся, глаза сверкаютъ. «Вамъ, говоритъ, больно, Вѣрочка? Знаю, что больно, но мнѣ во сто разъ больнѣе то, что вы кокетничаете съ Павломъ Борисовичемъ, вотъ вы и посудите, каково мнѣ!» Проговорила такѣ и ушла, а потомъ истерика, обморокъ, насилу въ чувство привели! Конечно, Вѣрочка на другой же день уѣхала.
– Ого, вонъ она какая! – проговорилъ Черемисовъ. – Я и не подозрѣвалъ.
Онъ всталъ, взялъ бутылку и выпилъ все содержимое черезъ горлышко.
– И всѣ, братъ, барыни таковы, ну ихъ! – проговорилъ онъ. – Угождай имъ, ухаживай за ними, а онѣ ревнуютъ, да въ обмороки падаютъ, да капризничаютъ. Что до меня, такъ я выбралъ бы подругу изъ простыхъ.
– Фи! – брезгливо произнесъ Скосыревъ.
– Вѣрно тебѣ говорю. А какія есть красавицы, ахъ, какія красавицы!.. Моя вотъ тоже не барыня, не барышня, а сто барышень отборныхъ я отдалъ бы за нее!
– Да кто она такая? Что за секретъ?
Черемисовъ сѣлъ на кровать.
– Сказать? – спросилъ онъ.
– Сдѣлай милость.
– Изволь, но сперва дай мнѣ честное слово, что ты исполнишь мою просьбу, которая будетъ касаться этого предмета.
– Даю честное слово.
Черемисовъ провелъ по лицу рукою, откинулъ волосы и разсказалъ Скосыреву про свое знакомство съ Надей, про подлогъ, который совершили Латухинъ и Шушеринъ.
– Ахъ, они мерзавцы! – воскликнулъ Павелъ Борисовичъ. – Такъ вѣдь я имѣю полное право уничтожить вольную, тутъ и толковать не о чемъ! Завтра же посылаю въ Москву заявленіе, и Надежда…
– Она будетъ женою купца, – перебилъ Черемисовъ. – Я далъ и ей, и ему честное слово, что не помѣшаю имъ и не разскажу тебѣ про ихъ обманъ. Я нарушилъ отчасти это слово, но вѣдь я имѣю твое. Ты долженъ оставить все такъ, какъ есть, это моя просьба къ тебѣ, а исполнить мою просьбу ты далъ слово.
– Но вѣдь это же глупо, дружище! Зачѣмъ ты будешь уступать какому то тамъ купчишкѣ, котораго за подлогъ въ острогъ слѣдуетъ упрятать?
– Я такъ хочу.
Скосыревъ пожалъ плечами.
– Твоя воля, я оставлю, разъ я далъ тебѣ слово, но эту старую лисицу Шушерина…
– Ты не долженъ трогать и его, – перебилъ Черемисовъ. – Ты ничего не слыхалъ отъ меня, ты долженъ все забыть, тогда только я остаюсь вѣрнымъ своему слову, а безъ этого я и не разсказалъ бы тебѣ.
– Хороша она, эта Надежда? – спросилъ Скосыревъ.
– Чудо, какъ хороша! Ты повѣришь, Павелъ, что я съ ума схожу по ней! Я ужъ и не понимаю, что это такое, право! Это, должно быть, напущено на меня, какъ вотъ «порчу» въ народѣ напускаютъ, право!
– И ты уступаешь?
– Да, конечно, конечно!
Черемисовъ разгорячился, покраснѣлъ даже и подошелъ къ Скосыреву.
– Ну, зачѣмь она мнѣ, если она любитъ другого?
– Полюбитъ тебя. Всыпать раза три по полусотнѣ горячихъ, такъ всякая любовь соскочитъ! Что она, барышня, что ли? Хамка, такъ хамка и есть.
– Нѣтъ, нѣтъ, не говори о ней такъ! – замахалъ руками Черемисовъ. – Вообще будетъ объ этомъ, ни слова больше, прошу тебя. Оставь меня, голубчикъ: я усну.
Скосыревъ пожалъ руку гусара и пошелъ.
Въ самыхъ дверяхъ онъ столкнулся съ Катериной Андреевной.
– А я къ вамъ шла, – съ ласковою улыбкой проговорила она. – Хотѣла васъ звать чай пить и взглянуть, хорошо ли будетъ нашему милому гостю. Можно?
– Онъ спать хочетъ, Катенька.
– Ну, что за сонъ, на это ночь будетъ! Черемисовъ, – позвала Катерина Андреевна черезъ дверь, – идите чай пить.
– Съ ромомъ? – отозвался Черемисовъ.
– Съ чѣмъ вы хотите.
– Я рому хочу безъ всякаго чаю, – отвѣтилъ Черемисовъ, смѣясь, и вышелъ. – Спать было легъ, но слово «ромъ» живо подняло меня, какъ поднимаетъ тревога боеваго коня.
– А ужъ будто бы мой голосъ не могъ васъ поднять и не произнося слово «ромъ?» – кокетливо спросила Катерина Андреевна.
– Вашъ голосъ мертваго разбудитъ, очаровательная Катерина Андреевна!
За чаемъ говорили опять о московскихъ новостяхъ, строили планы. Скосыревъ надѣялся скоро покончить всѣ дѣла и устроить свадьбу сейчасъ же послѣ Пасхи, до которой оставалось уже немного времени.
Послѣ свадьбы молодые поѣдутъ заграницу и пробудутъ тамъ до зимы, а на зиму вернутся въ Москву, и сейчасъ же дадутъ большой балъ въ отдѣланномъ заново къ тому времени домѣ. Говоря обо всемъ этомъ, Катерина Андреевна оживилась, рисовала смѣлыя картины, мечтала, надѣялась пожить въ Петербургѣ и собиралась просить Павла Борисовича снова начать службу въ гвардіи, если только онъ не сдѣлается предводителемъ. Черемисовъ больше слушалъ, чѣмъ говорилъ, и пилъ стаканъ за стаканомъ пуншъ. Часу въ одиннадцатомъ онъ откланялся, отказавшись отъ ужина, и ушелъ спать. Катерина Андреевна скушала рябчика, запила согрѣтымъ краснымъ виномъ и ушла въ свою уборную сдѣлать ночной туалетъ. Наташа и еще другая дѣвушка служили ей, а Глафира собственноручно приготовляла душистую ванну для своей «матушки красавицы барыни», засучивъ рукава и пробуя локтемъ температуру воды.
Сидя передъ большимъ зеркаломъ, въ бѣломъ кружевномъ пеньюарѣ, Катерина Андреевна любовалась собою и смотрѣла, какъ Наташа собирала ей волосы подъ гребень, расчесывая и помадя ихъ. Порою глаза барыни и горничной встрѣчались въ зеркалѣ, и тогда Наташа вспыхивала чуть замѣтнымъ румянцемъ и потуплялась, а Катерина Андреевна складывала губы въ улыбку и щурила глаза. Ей нравилось дразнить укрощенную фаворитку барина и она часто съ особеннымъ наслажденіемъ мучила Наташу, щеголяя своею красотой, обращая на нее вниманіе горничной.
– Посмотри, какіе у меня длинные волосы, Наталья, – говорила Катерина Андреевна, взмахнувъ головой и разсыпая до самаго пола роскошныя кудри свои.
– Да-съ, – глухо отвѣчала Наташа.
– У тебя тоже длинные и хорошіе, но свѣтлые, точно рыжіе. Тѣло вотъ у тебя очень бѣлое, ты, должно быть, «зарей» умываешься. Правда?
– Нѣтъ, не умываюсь.
– Очень многія въ деревнѣ и среди простыхъ «зарей» моются. Это трава такая есть – заря. Знаешь?
– Знаю-съ!
– А говоришь, что не моешься! Ха, ха, ха… Я ужъ вижу, что ты кокетка. Надѣваешь ты когда нибудь свой сарафанъ?
– Никакъ нѣтъ-съ. Теперь ужъ прошло время его надѣвать, не зачѣмъ.
– Почему же? Вотъ я какъ нибудь прикажу тебѣ надѣть и спѣть заставлю.
– Не пою ужъ я, голоса нѣтъ.
– Запоешь! Я попрошу тебя хорошенько, на колѣни передъ тобой встану. Споешь, если встану?
Наташа молчала.
– Глафира, – обращалась тогда Катерина Андреевна къ своей наперсницѣ, – Наталья Семеновна не отвѣчаютъ мнѣ, капризничаютъ, глаза страшные дѣлаютъ!
– Избаловали вы ее, матушка барыня, красавица наша, – отвѣчала Глафира. – Волю дали.
– А я могу и отнять. Какъ вы думаете, Наталья Семеновна, могу я отнять у васъ волю? Вы смотрите у меня, я не люблю, когда мои дѣвки очень носъ подымаютъ!..
Наташа закусывала до крови губы и съ трудомъ сдерживала рыданія. Если она начинала порывисто дѣлать свое дѣло, разбивала что нибудь или дергала волосы барыни, то Катерина Андреевна вспыхивала и кричала на нее, грозя наказаніемъ. Наташа блѣднѣла и молча выслушивала барыню.
– Уберите вы эту змѣю, матушка барыня, – часто говаривала Глафира. – Согрѣли вы ее, подлую, на грудочкѣ своей, а она васъ ужалитъ, охъ, ужалитъ она васъ когда-нибудь!..
