Текст книги "или враг по крови"

Автор книги: Алексей Курилко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

заключённых. В неё входили бойцы Красной Армии, побывавшие в немецком плену. Их

было великое множество. Они воевали, прошли плен. А ведь попасть в плен – это ещё не

значит проявить трусость. В плен, как известно, попадали целыми полками, армиями…

Они не были столь кровожадны, как другие, но если начиналась крупная кровавая

разборка, то финал её часто зависел от того, на чью сторону встанут автоматчики. И хотя

они старались не ввязываться (их больше интересовала собственная ненависть к

власовцам, которые, как и они, были в плену, но затем взяли оружие из немецких рук), но

время от времени они брали под свою защиту представителей той или иной группировки.

Как ни парадоксально, чаще они защищали именно воров. Во-первых, как правило, нам

оказывал помощь админ, а это не может не раздражать, а во-вторых, воры явно

проигрывали, особенно поначалу, а русский человек добр, широк душой и в ней всегда

найдётся место для сочувствия и сострадания к униженным и оскорблённым.

Кстати, сучья война родила ещё одну масть. Точнее, пополнила её. Беспредельщиков.

Коротко – бесов. Те не признавали никаких законов – ни воровских, ни сучьих, ни даже

общечеловеческих. Как бешеные псы, они ненавидели всех: и сук, и воров, и ментов…

Они воевали против всех! Резали и сук, и воров, а те в свою очередь резали их.

– Нет его больше, – сказал Прохоров.

– Что?

24

– Мне сообщили, вчера в коридоре пересылочной тюрьмы он был зарезан. – Кум

помолчал. – Недоглядели.

…………………………………………………………

………………………………………………………………..

………………………………………………………………………

Я вернулся в барак. Встал на пороге и медленно прошёлся по мрачному помещению

хмельным взглядом. Со стороны мои головорезы выглядели безобидными, как дети.

На параше безуспешно боролся с запором Семёныч. Хрящ бодяжил чифир. Рыл

пятнадцать дремало на нарах. Трое шпилили в терса. Остальные расположились вокруг

Косого, который вновь по своему обыкновению заворачивал очередную легендарную

историю из своего героического прошлого. К слушателям присоединился Хрящ, и по

кругу пошла дышащая паром кружка с чифиром. Заинтересованный, я двинулся к ним.

– …и вот я сарю, – рассказывал Косой, – я сарю, а в живых, блин, никого. Ну, кроме,

конечно, меня и старшины Величко. А крепость та хоть и старинная, но сделанная на

славу. На неё хоть атомную бомбу сбрось – ничего не будет, то есть, ничего ей не

сделается. Да… Так вот. И тут я сарю, немцы на нас попёрли по дороге такой булыжной, а

другого подхода к крепости нет. Ну, старшина Величко и грит мне… Давай, грит, Косой!

Будем, блин, держать оборону! А там, грит, либо наши подойдут, либо сложим туточки

свои буйные головы. Двое суток мы отбивали атаки. Не жрамши, не спамши… На завтрак

– бой, на обед тоже, на ужин… и на этот… на полдник, блин, перестрелочка… Меня

контузило… У старшины плечо прострелено… Но крепость не сдаём! Короче, когда наши

пришли, у них глаза из этих… из орбит повылазили. Когда трупы фрицев пересчитали,

оказалось полторы тыщи жмуриков. Почти два батальона. Хотели даже меня представить

к званию Героя Советского Союза. Но я в медсанбате одну медсестричку чуть не

снасильничал… – Косой тяжело вздохнул. – Подлые последствия контузии, блин…

– Так ты ещё и насильник? – спросил кто-то.

– Я же объяснил, – оправдывался Косой, – меня контузило!

– Да это видно!

– Как же так, – удивился Валет, – с двумя батальонами фашистов справился, а с бабой не

смог?

– Так ведь с бабой он один был, – смеётся Лапа, – без старшины Величко.

– Уничтожить два батальона – это вам не цацки-пецки, – хитровато усмехаясь, сказал

одессит Гриша Привоз. – Слушайте, Косой, а это не вы со старшиной Величко устроили

ту заварушку в сорок третьем на Курской дуге?

Неожиданно взвыла сирена. Зэки оборвали смех и почему-то взглянули на меня.

– Шо за кипеш? – спросил Привоз.

Пожатием плеч я дал понять, что и сам в полной непонятке.

– Побег, – предположил Косой.

– Может, сходить разнюхать, бугор? – спросил Валет.

Ответить я не успел. От удара ногой резко распахнулась дверь, и в барак ворвался

какой-то зэк с автоматом в руках. Его перекошенное от ненависти лицо было в крови, но я

узнал его: вор по кличке Обойдёшься.

– Молитесь, суки! – крикнул он и стал поливать из автомата справа налево и наоборот.

Мы бросились врассыпную. Я нырнул под нары и пополз вперёд. Автоматная очередь

тем временем косила беспощадно моих менее расторопных товарищей.

Одним из первых Обойдёшься убил Косого. Пули прострочили тому грудь. Он свалился

замертво, и тут же его накрыло уже бездыханное тело Хряща. Под них, спасаясь от пуль,

ужом подлез хитрый Привоз и затих до лучших времён. Укрытий в бараке было не так уж

и много. Собственно, их совсем не было. Наиболее разумные просто попадали на пол,

остальные метались из угла в угол, как крысы в клетке. Впрочем, погибали и те, кто замер

25

внизу, и те, кто метался по бараку, потому как в слабых руках Обойдёшься автомат гулял

во все стороны.

Нас спас Семёныч. Вломившись к нам, Обойдёшься не заметил того на параше, и

Семёныч недолго думая, как был, с голой жопой бросился на вора и повалил на пол. На

подмогу Семёнычу рвануло человек пять-шесть, с матами-перематами… Я видел потом

труп Обойдёшься – от разрыва мины и то выглядят целее; его попросту растерзали, как

бешеного пса бешеные волки.

Девять человек убитых, тринадцать раненых…

– Ну что я вам скажу, – заявил Семёныч, – дал нам этот козёл просраться.

Кроме Привоза, никто не улыбнулся.

…………………………………………………………..

………………………………………………………………….

…………………………………………………………………………

Время шло…

Мы старались делать своё дело. И не оттого, что это было кому-то выгодно. Выхода у

нас уже другого не имелось. Мы уже не могли уйти в сторону. Сучья война разгорелась,

пылала… Она захватила все тюрьмы и лагеря нашей большой необъятной страны.

Лагерные начальники и руководители из центра схватились за головы. Число жертв

достигло катастрофической цифры. В спешном порядке начали создавать отдельно

воровские и сучьи зоны, а потом и отдельные прииски.

Я выжил и в этой войне…

Для чего меня Бог уберёг, для каких таких дел?..

Спустя три месяца я освободился.

Комиссия по досрочному освобождению состояла из трёх человек. Председатель

комиссии минут пять изучал моё личное дело, даже не взглянув на меня. Затем, подняв на

меня глаза и опустив очочки на кончик своего хищного шнобеля, он спросил:

– За что вы получили Орден Красной Звезды?

– Это имеет какое-то отношение к делу?

– Ни малейшего, – ответил он. – Мне просто интересно.

– Вы фронтовик?

– Вопросы здесь задаём мы, – властно напомнил худощавый мужчина, сидящий по

левую руку от председателя.

– Я воевал, – спокойно ответил последний.

– Наш батальон, – сообщил я, – в течение трёх суток удерживал высоту в районе посёлка

Младятый. Из семисот пятидесяти гавриков в живых осталось пятеро. Всех наградили. В

том числе и меня.

– Ясно. Идите. Следующий!

На волю я вышел вместе с Привозом. Гриша рвался в Одессу, у него там было

неотложное дело, какой-то должок нужно было вернуть. Он звал меня с собой, но в конце

концов договорились встретиться в Киеве у Пархоменко.

Перво-наперво я разыскал Стравинского и тёмным вечерком сунул этой падле шабер в

печень. И шепнул ему, падающему на асфальт: «Вспомни, Тишу, сука… Это тебе за

него!»

Вообще-то по закону брать у него ничего не полагалось. Акт возмездия… Но мне

нужны были деньги. Я обыскал труп. И обнаружил во внутреннем кармане пиджака

целую пачку. Тридцать тысяч.

Потом дня на три я ушёл в глубокий и безрадостный загул. Деньги таяли быстро. Что

неудивительно. Во-первых, бутылка водки на базаре стоила четыреста рублей и выше, а

во-вторых, желающих выпить на дармовщинку или, как говорят босяки, «на халатон»

всегда находилось больше, чем требовалось мне для компании. Я пил в какой-то

26

сапожной будке; пил, закусывал, отключался, приходил в себя, посылал хозяина будки за

водкой, снова пил, закусывал иногда и отключался. Вместо снов меня посещали какие-то

воспоминания то ли из детства, то ли вообще из другой жизни…

…………………………………………………………..

…………………………………………………………………..

…………………………………………………………………………

В Питере на Лиговке, в доме номер тринадцать, в маленькой комнатушке

коммунальной квартиры ютились мы с мамой и сестрёнкой Наташей. А над нами в

отдельной квартире жила симпатичная девочка моих лет по имени Настя. Папа её был

комбриг Тарасов – величественный, статный мужчина с тяжёлым взглядом из-под вечно

нахмуренных бровей. Его жена – тихая, незаметная… Я даже довольно долгое время

полагал, что Настина мама – это тётя Люба, полная, пышущая здоровьем баба, их

домработница.

Насте не разрешали заводить ни собаку, ни кошку. А нам мама принесла как-то

маленький рыжий комочек. Мы назвали его Рыжик, хотя со временем выяснилось, что это

девочка.

Каждый день после школы Настя тайно приходила к нам с гостинцем для котёнка. Она

повязывала Рыжику шею своим бантом и целовала его в нос, а тот в ответ крутил головой

и чихал. Она смеялась. Она прямо заливалась смехом. Звонким таким смехом. Я, делая

вид, что хочу рассмотреть ближе, как чихает котёнок, становился позади неё и склонялся

над ними. Её волосы щекотали моё лицо. Я вдыхал её запах. Она пахла малиной.

Давно это было… Было ли…

………………………………………………………..

…………………………………………………………………..

………………………………………………………………………….

Я прибыл в Киев в конце мая. Часов в пять-шесть. На мне были кожаные туфли,

шикарный, чёрный в тонкую полоску, костюм и чёрная же шляпа. В руке я нёс небольшой

уголок, в котором, правда, кроме белого плаща, ни черта не было. А во внутреннем

кармане пиджака лежали вполне надёжные ксивы на имя Давида Самуиловича

Ваттенберга. Русские документы были на восемьсот рублей дороже, поэтому я,

исключительно в целях экономии, стал евреем. К тому же мне это показалось забавным.

Дальнейшие события лишь убедили меня в правильности этого решения.

На подъезде к Киеву в купе зашёл молоденький мусорок и, чётко козырнув, попросил

предъявить документы. Позади него маячил ещё один представитель власти, по возрасту

старше, по званию младше. Внимательно изучая мой паспорт, мусорёнок спросил:

– Что в багаже?

– Аб чём вы говорите? Какой багаж, когда я еду туда? – ответил я, взяв знакомую

интонацию. – Багаж будет, когда я поеду оттудова.

– Цель приезда в Киев?

– Слава Богу, исключительно коммерческая. Мине нужен шёлк, а знающие люди

сообщили, шо в Киеве продаётся совершенно свободно.

– Шёлк?

– Конечно. Четыре года весь шёлк уходил на парашюты, но война с тех пор давно

кончилась, и прыгать из самолётов в таком количестве, как раньше, теперь таки не

обязательно. А значит, нам – скромным работникам швейной машинки – самое время

подумать, я извиняюсь, о нижнем белье для дам.

27

Парень ещё секунд десять, не меньше, изучал мою штрафную будку. Где-то в районе

копчика он, видимо, чувствовал какое-то сомнение, но понять это чувство, а тем паче

безоглядно поверить ему он не мог. Совсем ещё щенок, чутьё ищейки пока не развито.

Он смотрел на меня, и его бирюзовые глаза словно бы вопрошали: «Неужели ты

портной?» Я выдержал его пристальный взгляд со спокойной улыбкой, говоря про себя:

«Портной, портной… Не знаю, как скроить, а вот пришить смогу, не сомневайся».

Наконец он вернул документы, снова лихо отдал честь и, чуть ли не щёлкнув на

прощание каблуками, удалился вместе со своим молчаливым напарником.

Погода стояла чудесная: вечерняя прохлада вдохнула приятную свежесть в дневную

душную атмосферу города.

На весь вокзал бряцал бравый марш.

Я находился в отличном расположении духа. Жизнь казалась прекрасной и – мать её

так! – удивительной. Для полного счастья не хватало сытного ужина. (В поезде, на

котором я прибыл, ресторан не работал. Причину никто объяснить не мог.) Я решил

перекусить в ресторане вокзала. Не хотелось заявляться к Пархоменко голодным. Да и

мало ли, может, у него в доме хоть шаром покати.

В привокзальном шалмане было накурено и шумно.

От двери по левую сторону тянулась барная стойка. В другом конце зала, на

возвышении, относительно стройно играли лабухи. Народу было полно, но свободный

маленький столик нашёлся – в углу, в тени липовой пальмы.

– Что желаете?

– Водочки сто пятьдесят. Суп харчо. Бутерброд с колбаской. Тарелку плова. Томатный

сок. Пока всё.

Ожидая заказ, я закурил. А кругом разношерстная публика, обрывки пьяных фраз…

– Гена, я талант! Говорю без ложной скромности!

– Миша, не буянь. Пора домой.

– Не тронь меня, Гена! Пойми, я талант!

– Слышь ты, талант, не зарывайся. Пора домой…

– Люся, я при всех прошу твоей руки!

– А взамен что?

– А взамен, Люся, даю тебе свою!

– Ба, кого я вижу! Секи, Таран, это же Угрюмый. Ну вот мы и встретились с тобой,

сука…

Это, кажись, мне говорят…

Я медленно, нехотя так, обернулся…

Как же мне всё это надоело…

– Ну, вставай, – сказали мне. – Пойдём.

– Куда? – спросил я.

– Сам знаешь. Умирать.

– Это можно.

А у самого глаза слипаются. Спать охота…

Эти двое присели за мой столик.

– Если не пойдёшь, – пообещал один из них,– мы тебя прямо тут кончим. Надеюсь, ты

мне веришь?

На руке у него синела татуировка из четырёх букв: С Л О Н.

– Ты не похож на слона, – сообщил я ему, хотя прекрасно знал, что эта аббревиатура

означает «суки любят острый нож».

– Ну?

– Может, выпьете? За упокой моей души.

– Не тяни, Угрюмый. Будь мужчиной.

– Ладно, не учи, – я вздохнул и поднялся. – Идём. Хотя стой. – Я присел обратно,

незаметно сунул вилку в карман. – Расплатиться надо.

28

Я подозвал своего официанта:

– Объявляй, дружище, приговор!

– Вот, господа, прошу, – официант бережно опустил на столик расписанную страничку

блокнота.

Я взял счёт в руки, сделал вид, что внимательно его изучаю. Признаюсь, рука мелко,

еле заметно подрагивала.

Ну что, думаю, Стёпа. Цыганочку с выходом?

В общем, собрался я, точно рысь магаданская, и как гаркну на весь зал:

– Это чё за байда?!

Встаю во весь рост, трясу перед офигевшим официантом счётом.

– Ты что, лось, за коня пластмассового меня держишь?

Воры напряглись, но сидели на месте, пытаясь понять, что происходит.

А у перепуганного официанта шнифты, как чайные блюдца.

– Что? Я извиняюсь… Что?

– Ты кого обсчитываешь, вражина?! – Я ору и весь трясусь от возмущения. – Меня,

фронтовика?

В шалмане все притихли, на нас общее внимание.

В такой обстановочке, думаю, эти уроды шмалять не станут. Ни за что на свете не

станут.

Официант отступает на шаг.

– Товарищи, клянусь…

– Тамбовский волк тебе товарищ! Администратора ко мне! Бегом!

Хотя краем глаза вижу – тот уже сам спешит в нашу сторону.

– В чём дело, товарищи?

– В чём дело? Вы спрашиваете, в чём дело?! Дело в следующем! Я проливал кровь! Я

в танке горел под Сталинградом! У меня два осколка в спине! А меня, советского

офицера, нагло обсчитывают! Это как?

– Вы успокойтесь…

– Вы меня не успокаивайте! Я вам не девочка из квартиры напротив! Я боевой офицер!

Герой Советского Союза! Мне Рокоссовский лично руку жал!

Администратор мягко взял меня за руку, которую, по моим словам, пожимал

легендарный маршал, и попросил:

– Давайте пройдём ко мне в кабинет и попытаемся всё уладить.

К удивлению окружающих, я довольно легко дал себя увести администратору.

Официант последовал за нами. Мы направились к барной стойке, за которой – в углу -

оказалась дверь. Войдя в неё, мы прошли мимо кухни и очутились перед дубовой дверью

с табличкой «Директор». Тут я остановился.

– Вот что, друзья, думаю, конфликт исчерпан, – я достал всю имеющуюся у меня

наличность и, не считая, две трети всех купюр протянул им. – Вот вам за причинённое

беспокойство. Тут в три раза больше, чем я должен. Договорились? Где здесь запасной

выход?

…………………………………………………………….

………………………………………………………………………

………………………………………………………………………………..

Выйдя на улицу через чёрный ход, я услышал в темноте слева быстро приближающиеся

шаги. Должно быть, эти придурки оказались не полными идиотами и догадались, что я

попробую уйти по-английски.

Я кинулся вперёд, к проезжей части; игнорируя автомобили, перебежал на другую

сторону и попытался скрыться в тёмном парке. Топот оставался за спиной. Я пробежал

метров триста. Преследователи не отставали. Они тут на воле жиром ещё не заплыли, а я

29

после стольких лет лагерной пайки к чемпионату по бегу на длинные дистанции был

точно не готов. Воры явно сокращали расстояние между нами. Я ещё чуток, уже нарочно,

сбросил темп, на ходу достав из скулы вилку. Потом, резко остановившись, развернулся и

выбросил руку вперёд, навстречу ближнему. Вилка на треть вошла ему в горло. Второй,

обладатель татуировки «СЛОН», прилично отстал, был шагах в десяти. Я видел лишь

силуэт. Он тоже остановился. Поднял руку… Раздался выстрел. Пуля просвистела у

самого уха. Я снова побежал. Погони больше не было. Прогремел ещё один выстрел, а

вдогонку ему Слон крикнул:

– Угрюмый, сука буду, я тебя достану!

– Будешь сукой, – пробормотал я, продолжая бежать.

Бегу, бегу…

Ох ты, жизнь воровская! Чёрно-белая. То вниз, то вверх; то густо, то пусто… Сегодня

здесь, завтра там… Но где бы ты ни был, ты не живёшь, а борешься за жизнь; не

смотришь, а высматриваешь; не отдыхаешь, а лишь набираешься сил… И ты всегда

настороже! Расслабляться нельзя ни на минуту! Это состояние боевой готовности входит

в привычку. Это уже в крови. Внешне спокойное и даже отчасти ленивое поведение лишь

скрывает постоянную внутреннюю собранность и готовность сорваться, бежать, отразить

или нанести коварный удар.

Воровская жизнь в натуре начисто лишена какой бы то ни было романтики. Всё до

грустного обыденно и прозаично.

Хотя справедливости ради должен признать, в молодости я находил в ней своё

очарование. А что ныне? Всё та же, но уже опостылевшая воровская жизнь… Другой я не

знаю, не представляю себе другой…

Вот какие странные мысли посетили мой не отягощённый излишней образованностью

мозг. Что наша жизнь, если вдуматься? Бег! Да, да, именно, сплошной,

непрекращающийся бег! У одних за, у других от. Потом наоборот. Бегают люди: кто за

бабами, кто за благами и наградами; бегут за удачей, за счастьем и за начальством и

наконец – за нами, грешными… А мы… Мы бежим и от них, и от себя, бежим от

гражданских обязательств, от бремени семейной жизни, от проблем и неудач, от коротких

неприятных встреч и длинных утомительных сроков.

Бег по жизни… От и до…

Мысли странные, однако ничем не хуже, чем у великих.

В библиотеке мариупольского СИЗО было всего сорок две книги. За четыре месяца я

прочёл их все от «Как закалялась сталь» до критических статей Белинского. Так вот, там

была книга ещё дореволюционного издания «Изречения великих людей». Был в ней

раздел о жизни. С чем её только не сравнивают! И со сном, и с полётом, и даже с нижним

женским бельём.

Впрочем, точнее всего, по-моему, выразился Джек Лондон: «Жизнь – это игра, из

которой человек никогда не выходит победителем». А буревестник революции сказал, что

жизнь тасует нас, как карты, и все мы лишь иногда, и только случайно – и то не надолго –

попадаем на свое место.

Да, весёлого мало.

Мрачно. Но жить тем не менее хочется.

Или нет? Возможно, всё дело в привычке? Да, мать её так! Жизнь – одна из самых

вредных привычек.

Кстати, о вредных привычках! Я было испугался, что забыл пачку папирос на столе в

ресторане. Но прохлопав себя по карманам, я успокоился, убедившись, что папиросы со

мной.

И я с наслаждением закурил.

…………………………………………………………….

………………………………………………………………………

30

……………………………………………………………………………….

Пархоменко жил в конце Сталинского проспекта, в маленьком уютном частном доме. Я

гостил у него один раз, ещё до войны. Он жил с матерью, между прочим, солисткой

ансамбля «Красные звёзды». У него была ещё младшая сестра, но она слишком рано

выскочила замуж за какого-то лётчика и покинула отчий дом семнадцати лет от роду. Я

видел её фотокарточку. Красивая.

До Сталинки я добрался на трамвае. Дальше минут десять пешкодралом. Дорогу я

помнил. Уж если я где побывал, то вернуться обратно смогу даже многие годы спустя,

несмотря на все изменения, какие приносят местности время, или люди, или то и другое.

Было около десяти, однако в доме уже все спали, во всяком случае, свет в окнах не

горел.

Я приблизился к двери, осмотрелся и постучал.

В ответ ни звука. Я выждал какое-то время и постучал громче.

– Кто там? – спросил женский голос.

– Открывайте, мамаша. Я друг вашего сына. Однополчанин.

– Вы к Сергею? Его нет.

– Вот те раз! А где он?

– Он в экспедиции.

Что за чёрт! Какая экспедиция? Может, это юмор такой? Но было не похоже, что она

шутит. Смутило меня и то, что голос казался молодым. Правда, мать его певица и всё

такое…

– Послушайте, – говорю, – я приехал из другого города. В гостиницу устроиться не так-

то легко…

Молчание.

– Ладно, – сказал я, – извините… Я вас прекрасно понимаю… Ну что ж, что-нибудь

придумаю…

Я развернулся и уже двинулся в сторону калитки.

– Подождите, – попросил голос.

Щёлкнул замок. Я замер и обернулся. Дверь отворилась. В проёме нарисовался

хрупкий женский силуэт.

Да, всё-таки никакая сила на свете не способна искоренить доброту и жалость в душе

русской женщины.

…………………………………………………………..

………………………………………………………………………

…………………………………………………………………………………

Вскоре за чашкой чая из продолжительной беседы с Татьяной я для себя уяснил

следующее. Порох сейчас где-то на очередных гастролях. Он около месяца-двух живёт

дома, месяц – плюс-минус неделя – гастролирует. Танин муж – лётчик – был сбит ещё в

сорок первом, если верить похоронке. В сорок четвёртом Серёгина мамаша заболела, дочь

переехала к ней. Через год, накануне победы, мать умерла.

Ничего этого я не знал, хотя парились мы с Порохом в одной камере больше месяца.

Сам он о семье своей не распространялся, а я лишних вопросов не задавал. Картина, в

общем, для нашего брата обычная. Годами трёмся бок о бок, а по сути ни черта друг о

друге не знаем.

О двойной жизни Серёги сестричка не ведала или делала вид, что не ведает. Но всё-таки

было похоже, что даже не подозревает.

– У Серёжи, – рассказывала она, – задолго до войны было две судимости, одна ещё по

малолетству. Но затем он остепенился, взялся за голову, познакомился с профессором

31

Тимофеевым. Окончил в Москве институт, стал геологом. О начале войны узнал в

экспедиции, сразу ушёл добровольцем на фронт.

Ну Порох, ну фантазёр! Ведь мы из одного лагеря на фронт отправились. Получили

такую возможность благодаря Указу Президиума Верховного Совета СССР от 24 ноября

1941 года. Причём воевали мы в обычной воинской части: штрафные батальоны и роты

были созданы несколько позже. Героическими бойцами легендарной 332-ой отдельной

армейской штрафной роты мы стали аж осенью сорок второго, после того как

всковырнули продовольственный склад в поисках спиртного.

Ай да Порох! Зная его, могу предположить: ни к какому институту он и близко не

подходил, там красть нечего. И никакой профессор Тимофеев рядом с ним не валялся.

Разве только если тоже сидел. Мало ли профессоров пересажали.

Слушая Таню, я ловил себя на том, что невольно любуюсь ею. Пепельные волосы,

каштановые глаза, на щёчках ямочки… Никакой косметики. Одета просто: синий

свитерок и чёрная юбка.

Татьяна о чём-то спросила.

– Что?

– Кто вы по профессии? – повторила Татьяна вопрос.

Я мгновенно перебрал в уме все профессии, при которых можно было разъезжать и

жить где захочется и при этом хотя бы с виду ничего не делать. Таких профессий

оказалось не так уж много, во всяком случае, понятных мне.

– Я писатель.

Вот ляпнул! Дурак! Тоже, мля, писатель нашёлся! Граф Толстой! А у самого шесть

классов образования! Ну да ладно. Ляпнул и ляпнул. Что уж теперь… Итак, очень

приятно, я писатель.

– Кто? – её бровки взметнулись вверх, словно чайка крыльями взмахнула.

– Писатель. Пока никому не известный. Но кто знает…

– О чём же вы пишете?

Хороший вопрос. О чём?

– О войне.

– А о любви там есть? – она улыбнулась.

Я покачал головой.

– Какая любовь на войне?

– Настоящая.

– Настоящая. Но недолгая.

– Почему недолгая?

– Ну а как иначе? Война…

…………………………………………………………

………………………………………………………………………

……………………………………………………………………………………

Дни следующей недели прошли тихо и спокойно и были невероятно похожи друг на

друга.

Я поднимался около девяти. Татьяны уже не было. Она работала в школе.

Учительницей.

Я завтракал. И заваливался на диван читать. В доме Пархоменко была собрана

огромнейшая библиотека. За девять дней я проглотил «Преступление и наказание»,

сборник рассказов Джека Лондона и ещё какую-то муру какого-то Александра

Колесниченко.

Днём, бывало, выходил прогуляться. Просто так, без дела, пошляться-пройтись по

улице.

32

Однажды смотрю – белокурая девочка лет шести (одета в длинное, не по росту драное

пальто, шерстяные чулки, на голове солдатская пилотка) тянет за собой на верёвке щенка.

Щенок ещё не привык идти на поводу, поэтому то спокойно рядом чапает, то вдруг

бросится вперёд, но, почувствовав, что несвободен, останавливается и, упираясь всеми

четырьмя лапками, как завертит башкой из стороны в сторону, пытаясь сбросить с себя

удавку. Девочка, делая вид, будто не замечает усилий щенка, гордо шагает дальше и

несколько шагов практически тащит щенка волоком. Тот, осознав наконец бесполезность

своих усилий, прекращает борьбу и какое-то время семенит рядом, но через пару метров

всё повторяется снова.

Очень меня позабавила эта девочка. Крайне серьёзная, гордая и непреклонная в

воспитании своего питомца.

Правда, больно было смотреть, в какие лохмотья одето это чудо. Ей бы топать в

белоснежном платьице, с бантиками в косичках… А рядом чтоб мамка да папка…

Пробегавший мимо пацан (тоже, видать, беспризорный, но старше девочки вдвое)

крикнул ей на ходу:

– Настюха, бросай своего блохастика! Айда на речку!

Настя не обратила на пацана ни малейшего внимания.

И вдруг я вспомнил, кого эта девочка напоминала мне с первой секунды, как я её

увидел. Ту девчонку с малиновым запахом из детства. И надо же, тоже Настя.

Я вернулся домой. Попробовал почитать, но как ни пытался сосредоточиться, терял

смысл только что прочитанного. Я отложил книгу, прикрыл глаза и неожиданно уснул.

Мне снова приснилась война. Мне уже долгое время ничего, кроме войны, не снилось.

И вновь командир поднимает нас в атаку… И мы идём в прорыв…

…………………………………………………………..

………………………………………………………………………..

…………………………………………………………………………………..

Итак, она звалась Татьяной.

Она возвращалась домой около шести. В восемь мы садились ужинать.

Я расспрашивал её о работе, она рассказывала. О детях, о коллегах… Я слушал её тихий

голос… Светила лампа под голубым абажуром… Было тепло, тихо… Хорошо и

спокойно…

Но я всё не мог до конца поверить и привыкнуть к тому, что я в полной безопасности и

не надо никуда уходить.

– Ты любила своего мужа? – спросил я однажды.

– Да, наверное, – ответила она. – Его любить было легко. Офицер. Молодой, красивый,

умный…

– Да, – согласился я, – такого любить легко.

Я почувствовал острый укол ревности. И очень этому удивился. А потом разозлился. На

неё разозлился, на погибшего… И тут же на себя самого.

Какого чёрта, подумал я. Она была совсем юной девчонкой, он казался ей настоящим

героем! А ты никто! И был, и есть, и будешь. Ты вообще не из этой жизни. Ты не

вписываешься…

– Как ваш роман? – спросила она.

– Какой роман? – испугался я.

– Ну, а что вы пишете?

– Да… роман мой зашёл в тупик.

– Что так?

– Да вот герой мой… кажется, немного того… влюбился…

– А как же война?

– А что война? Война войной. К тому же война кончилась.

33

– Значит, всё хорошо. Они будут вместе.

– Вряд ли. Дело в том… Дело в том, что мой герой – далеко не герой. И вообще они

разные. У неё дом, работа, друзья… Словом, простая советская жизнь. А он преступник.

То есть не то чтобы… Из бывших… Короче говоря, глухой тупик.

– Не расстраивайтесь. Из бывших – это не страшно. Главное, чтоб он человек был

хороший. Ведь он хороший?

– Обыкновенный.

– Тогда, возможно, она ответит взаимностью.

Вот такой вот разговор.

…………………………………………………………

……………………………………………………………………..

…………………………………………………………………………………

На следующий день я снова увидел малышку Настю.

Щенок был с ней. На этот раз он послушно вышагивал на верёвке рядышком.

Не до конца понимая, зачем, я пошёл за Настей и почти сразу нагнал её у какой-то

задрипанной закусочной.

– Настя! – позвал я, остановившись.

Она обернулась и вопросительно уставилась на меня.

Я шагнул к ней и сказал:

– Ну, здравствуй, Настя.

– Здравствуйте…

С нескрываемым удивлением на чумазом личике Настя глядела на меня и хлопала

ресницами.

– Куда идёшь? – спросил я, не зная, что сказать.

– На рынок. Одна тётя обещала ошмётки для Шарика дать.

– Ты сама-то есть хочешь? – Я осмотрелся. – А ну-ка, пойдём!

Я направился в закусочную. Настя, взяв щенка на руки, послушно двинулась за мной.

Там было сумрачно и пусто. За высокой грязной стойкой скучала костлявая баба лет

пятидесяти.

– С животиной нельзя, – ожила она.

– Вот что, красавица, – попросил я дружелюбно, продемонстрировав самую обаятельную

из своих улыбок. – Принеси-ка нам парочку бутербродов и два компота.

Обращение «красавица» явно озадачило тётку. Она постояла в глубоком раздумье,

затем, вздохнув, покорно отправилась на кухню или что там у них было.

В помещении было четыре прикрученных к полу высоких круглых столика.

Я принёс деревянный ящик, один из тех, что были выстроены в углу.

– Становись, – говорю, – на ящик, а то до еды не дотянешься. Давай мне щенка.

– Это Шарик, – объяснила она, протягивая мне собаку.

– Да, я знаю.

– Ты всё обо мне знаешь?

– Нет, не всё. Но многое. Где твоя мамка?

– Мама умерла. Зимой ещё. Меня хотели забрать… в этот… в детский дом… А я

убежала…

– Почему?

– Там плохо. Мне рассказывали.

– Но ведь там хоть кормят.

– Не знаю, – пожала плечиками Настя. – Одна девочка – её Лена звали – сказала мне,

давай убежим. В какую-то область, к её бабушке. Я говорю, ну давай. Мы убежали. А

Лену на путях поезд задавил.

Вот так вот просто и обыденно.

34

Вернулась костлявая. Выставила на стойку два стакана компота и тарелку бутербродов

с колбасой.

– Забирайте!

Я пошёл к стойке. Поблагодарил костлявую, не преминул опять ввернуть своё дурацкое

«красавица». Красавица же, промолчав, нахмурилась.

Плохо, думаю. Растерял я по тюрьмам своё природное обаяние. Или его никогда у меня

не было? Ну и хрен с ним!

– Я знаю, откуда ты всё про меня знаешь, – заявила Настя, когда я вернулся.

– Да?

– Да. Я даже знаю, кто ты. – На еду она даже не взглянула.

Лицо её было напряжённым, глаза ловили мой взгляд.

Какое-то тревожное чувство охватило меня. Даже стало душно. Душе.

Представьте себе, стало душно душе.

– Кто? – спросил я.

– Ты… – голос её дрожал. – Ты мой папа.

О Боже!

Широко открытыми глазами смотрела Настя мне в лицо, стараясь понять, правильна ли