Текст книги "Выбор. Долгие каникулы в Одессе (СИ)"

Автор книги: Алексей Ковригин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Глава 15. Перелистывая страницы

Есть люди, которые родились на свет, чтобы идти по жизни в одиночку, это не плохо и не хорошо, это жизнь.

Пауло Коэльо

– Ох, Бэлла, что-то в последнее время у меня за Мишеньку так сердце болит, что порой места себе не нахожу, но шо с этим упрямцем делать прямо-таки и не знаю. Никаких нервов на него не хватает! – Эсфирь Самуиловна разлила кофе по чашечкам и присела на стул. – Маленькие детки – малые заботы, но детки растут, а вместе с ними растут и заботы. И что ты себе думаешь? Миша теперь уже собирается во Францию! А чего он там не видел такого, чего нет у нас в Одессе? Ему в том Париже шо, мёдом намазано что ли?

– Ты же знаешь, Миша Консерваторию закончил с отличием, так у него теперь все пути-дороги впереди открыты. Григорий Арнольдович в Москву к себе приглашает, место пианиста в оркестре обещает. Пишет, что самому Немировичу-Данченко Мишина музыка понравилась и он предлагает писать для его театра. И ты думаешь, таки – да? Так – нет, он остаётся в Одессе! Теперь вот у Вилинского в ассистентах ходит, лишь бы при Консерватории быть, а не болтаться без дела как босяк. – женщина отпила маленький глоточек кофе, промокнула губы салфеткой и грустно заключила:

– А всё из-за того, что связался с этим рыжим шлимазлом и твердит шо Моня умница и талант, а Миша теперь должен ему помочь раскрыться. Ой вей, да у нас в Одессе таких рыжих умников хоть пруд пруди! В какого еврейчика пальцем не ткни, так сразу в талант и попадёшь. Специально захочешь, так всё равно не промахнёшься, а если он ещё и скрипку в руках держать умеет – так вообще гений. Уже играть уметь не обязательно!

– Тоже мне, «раскрывальщик» нашёлся! – Эсфирь смешливо фыркнула, но потом вновь озабочено сдвинула брови. – Говорю ему, Мишенька, если хочешь продолжить образование, так езжай в Москву пока тебя приглашают или, если хочешь так в Ленинград там тоже очень хорошая консерватория на что тебе этот Парижский вертеп сдался? Там ведь ничему хорошему не научат! Так он, паразит такий, смеётся шо в Одессе плохому его научат ещё быстрее!

– Фира! Ты только не обижайся, но я тебе сейчас за Мишу так скажу. Он у тебя и правда мальчик талантливый, такие стихи душевные пишет, шо без слёз читать невозможно и музыку такую сочиняет, что прямо оторопь берёт. У Сонечки вон, штук пять тетрадок его песнями исписаны, так некоторые страницы и прочитать невозможно, так слезами закапаны. Думаю, что не только у одной моей девочки его стихи в тетрадки переписаны. Но есть в Мише что-то мне непонятное, как будто он со стороны на всех нас смотрит. Вот вроде бы и рядом с нами со всеми, а всё равно наособицу. – Белла помолчала, словно раздумывая, стоит ли продолжать дальше, но затем сама себе кивнула решив что стоит.

– Мальчишки во дворе его просто обожают и чуть ли не в рот заглядывают, а почему? Да потому што знает и умеет больше, чем они, но он не кичится этим, а словно так и должно быть. Вот откуда это у него? Но мальчик он правильный, ничего худого про него никто не скажет, вежливый, приветливый. Вот только иногда что-нибудь как ляпнет, так хоть стой хоть падай всё равно не поймёшь, что он этим сказать хочет. Вроде бы и по-русски сказал, а всё равно непонятно. – Белла нахмурилась.

– Но, если он что-то задумал, так с этого пути его уже не свернёшь. Вот вспомни, как мы все были против его бокса. И шо? Послушал он нас? Как бы не так! Мало того, что сам в секцию записался, так и братьев за собой потянул. Но это он, в общем-то, правильно сделал. Чем мальчишкам по городу без цели летом слоняться, или по катакомбам шастать с большими шансами на неприятные приключения, так лучше пусть уж спортом занимаются. А наши страхи, что он руки себе повредит или голову ему стряхнут так и не оправдались. Как мне Сонечка сказала он вообще в своей секции только тренируется, но на ринге не боксирует. Только с тренером иногда да с испанцем, что у нас в порту механиком работает.

– Или возьми, к примеру ансамбль. Мы-то с тобой знаем, что это Мишина придумка, Мендель только помогал ему. И что? Сделал такой шикарный оркестр и отошёл в сторону. Почему? Никто ничего не понимает. Фляйшман уже и у меня спрашивал, может они чем Мишу обидели да сами того не заметили? Казалось бы, вот оно! Закончил консерваторию теперь играй в своё удовольствие, песни пой, езди на гастроли, это же твой ансамбль, какая никакая, а слава! Но нет, отошёл в сторону и стоит со стороны любуется. Вот этого мне в Мише не понять! – Бэлла Бояновна пригубила кофе и поставив чашечку на блюдце о чём-то задумалась.

– Бэллочка, да на что мне обижаться-то? Ты правильно заметила, есть в Мише такая странность, что он иногда как бы со стороны на всех смотрит и оценивает. Я к этому поначалу тоже с беспокойством относилась, а сейчас ничего, уже привыкла и плохого в этом ничего не вижу. Миша говорит, что он так своё критическое мышление развивает. Ой, даже и не спрашивай, шо это такое! Я и сама не знаю откуда у него слова эти берутся. Но вот то, шо он упёртый, в этом я с тобой даже и спорить не стану. Он всё равно всегда по-своему всё делает, но так, что и отказать ему в этом нет никакой возможности.

– Иногда меня эти его затеи и увлечения даже пугают, как тот же бокс. Но сейчас он увлёкся чем-то уж совсем для его возраста неподходящим. – женщина задумчиво сделала в воздухе неопределённое вращательное движение указательным пальцем, словно пытаясь что-то раскрутить или огладить. – И меня это уже чуточку начинает волновать! – Эсфирь отпила глоточек кофе и понизив голос до шёпота продолжила: – Бэлла, ты же сама знаешь, как в последнее время стало трудно доставать новые модные журналы, не говоря уж об интимных вещах.

– Раньше-то я всё это через мадам Полякову заказывала, но теперь её магазинчика уже нет, и сама мадам куда-то съехала. Так что всё сложно. Но вот Миша где-то свои музыкальные журналы покупает, а в последний год не только музыкальные. А ещё он оказывается неплохо рисует, я эти рисунки видела, и они меня шокируют, а у меня нервы! Их ещё есть где тратить кроме как на Мишу!

– Но Фира! Что ж тут необычного? Может ты просто не видишь вблизи всей картины в целом? Так отойди на пару шагов назад, протри свои глазки, одень очки и ещё раз взгляни на этот же пейзаж, но уже внимательно. Твой мальчик просто немножечко вырос и ему уже тринадцать лет! Возможно, ты этого и не заметила, но у него уже и пушок над губой темнеет. – Бэлла снисходительно взглянула на Фиру и непроизвольно хохотнула: – Милочка, пора привыкать к тому што твой мальчик взрослеет!

– И понятно, шо теперь у него не только одна музыка на уме, но и к девочкам интэрес появился. Вот и покупает он эти журналы. Но не стоит заострять и обращать лишнего внимания на такие его интэресы, чтоб зря не смущать парня. Все мы в детстве через это прошли. А то, что он рисует, так это же неплохо и вполне от Миши ожидаемо, талантливые люди талантливы во всём!

– Но неужели его рисунки настолько фривольны и неприличны, что ты встревожилась? Может с Мишей надо просто тактично поговорить на эту тему? Мало ли какие эротические фантазии у него сейчас бушуют в голове? Только надо как-то деликатно поговорить, чтоб не оскорбить чувства подростка, они в этом возрасте такие ранимые.

– Шо? Бэлла, вот это ты сейчас о чём говоришь? Какие такие эротические фантазии? Да я бы перекрестилась, хоть я и не гойка, если бы Мишенька только девочками интересовался. Нет, конечно, они его тоже интересуют, но уж из-за этого я бы волноваться точно не стала. Бэлла, он рисует аэропланы и покупает такие же журналы! Немецкие, французские, английские и наши советские, хотя последних совсем мало.

– А в журналах все новинки аэропланов и статьи о них, да ладно бы только это! Но я видела его рисунок, где он нарисовал себя в каком-то футуристическом костюме пилота и рядом с таким аэропланом, шо я нигде такого и не видела. Прямо чистый конструктивизм! Такой хищный силуэт у этого аэроплана, что и высказать нельзя какой он грозный, и Миша рядом с ним. Вот что меня беспокоит, а ты говоришь – девочки!

– Кстати, Бэлла, я ж понимаю, шо мальчик растёт и уже начинает интересоваться, но пусть уж лучше культурно и под присмотром, чем пошло и где-то на стороне. Так я положила ему на рояль модный американский журнал, как бы случайно оставила, а там реклама нижнего женского белья. Журнал-то хороший, но там и рисунки, и фотографии страсть какие эротичные, хотя почти вполне пристойные.

– Так што ты думаешь? Этот нахал демонстративно рассмотрел все картинки, а потом вернул мне журнал и говорит с этакой ленивой пресыщенностью: – «Якби ти мені показала ковбасу, сало, або вареники зі сметаною…. А то я такого добра багато бачив!»[26]26
  https://youtu.be/RnQPRKMWnv8


[Закрыть] А сам ржёт при этом, как конь стоялый, словно шутку какую вспомнил!

– А у меня прямо сердце упало, он так убедительно это сказал, шо я сразу поняла, у него ЭТО уже было! Материнское сердце не обманешь, оно всю правду насквозь чувствует. А ещё меня просто до дрожи проняло то, что он сам смеётся, а глаза вдруг стали такие несчастные и столько в них горя и тоски, шо я чуть не расплакалась, глядя на него. Вот найду ту рыжую курву, шо Мишеньке жизнь сломала, так я ей устрою такой шухер, шо она этот гембель до конца своей жизни помнить будет!

– Фира! Какой шухер, кому? Ты вообще себя сейчас слышишь? Кто мог мальчику жизнь сломать, если он только жить начинает, и при чём тут рыжая курва? Кто она вообще такая? Тебе определённо надо Семёну Марковичу показаться! Теперь и ты уже начинаешь меня беспокоить.

– Да не знаю я ту рыжую! Но видела у Миши в альбоме несколько карандашных набросков этой шиксы. Сразу видно, что Миша рисовал с натуры, очень уж всё детально прорисовано. Такое не выдумаешь, это видеть надо. И не юная девочка там изображена в неглиже, а вполне себе зрелая девица в самом соку. И не еврейка хоть и волос на грудь волной струится, и видно, что с любовью нарисовано. Но вот незнакома она мне хоть ты тресни, я уже всех рыжих в уме перебрала кого знала. А так хотелось бы с ней встретиться и переговорить душевно… это ж какие такие интересы у неё до моего сыночки?

– Фира, а с чего ты решила, шо она рыжая, если рисунок был карандашный?

– А я, Бэллочка, этих девиц насквозь вижу. По взгляду их лукавому, позе кошачьей, повадкам лисьим. Ну, попадись она мне!

* * *

Моё завершение обучения и экзамены в Консерватории прошло как-то буднично и спокойно. Недоброжелателей, которых так опасался Столяров у меня не оказалось, или они как мышки тихо сидели «под веником» и до поры не высовывались. «Дружба» с первыми лицами Одессы и Одесского округа являлась «весомым» аргументом, прищемившем злые языки. Но даже такие знакомства без сильного нажима и скандала не смогли бы мне помочь в дальнейшем трудоустройстве в театрах Одессы ни в качестве певца, ни в качестве музыканта, не говоря уж о других городах. Мне это было понятно и даже играло на руку моим планам. Исключение составляла филармония, где я по-прежнему числился и работал музыкальным руководителем ансамбля «Поющая Одесса». Но и там я подыскивал себе замену.

Ломка моего голоса закончилась также неожиданно быстро, как и началась. Уже через восемь месяцев после её начала я уверено солировал и в своих редких совместных выступлениях с «Поющей Одессой» и в хоре Муздрамина. Хотя это конечно сказано слишком громко «уверено солировал». Всё-таки солировал я в щадящем режиме, без излишнего напряжения связок и под внимательным наблюдением педагога и фониатра. До настоящего «глубокого» взрослого голоса мне было ещё далеко.

Юлия Александровна вновь занималась моим вокалом, но уже с учётом того, что у меня начал проявляться пока ещё неуверенный баритон. Но мой педагог прочила мне «великое будущее» оперного певца, если я по своей глупости не испорчу голос. А уж поставить его мне должным образом она обещала уверенно. Её только немного смущало моё быстрое физическое развитие и «некоторое несоответствие» как она выразилась, моего подросткового возраста и слишком развитого голосового аппарата, более подходящего для юноши.

Но Семён Маркович, у которого по этому поводу консультировалась моя мама, настаивает, что я соответствую своему возрасту. А моё быстрое физическое развитие объясняет моей хорошей наследственностью, правильным питанием, здоровым образом жизни и ежедневными физическими упражнениями. Ох, и темнит что-то мой доктор, ведь наверняка видит, что я выгляжу старше на пару лет, чем он установил при первом осмотре.

Но вот свою «врачебную ошибку» признавать не хочет. И хоть я что-то не слышал о поллюциях у мальчиков в двенадцать лет, но с доктором не спорил и о своих ночных «проблемах» ни ему ни маме естественно ничего не рассказывал, поддерживая версию о моём юном возрасте. Меня всё устраивает и каков мой возраст в действительности мне совсем не критично.

Мои «тонкие» намёки на желательность дальнейшей моей стажировки в качестве певца и пианиста у моих преподавателей встретили полное понимание и одобрение. Но вот моё желание продолжить обучение в Парижской Консерватории вызвало некоторое недоумение. Тем более, что через Столярова мне поступило шикарное предложение от Немировича-Данченко, от которого по идее я должен был быть в полном восторге.

И преподаватели знают, что мне предложено место пианиста в оркестре его театра. Получить подобное предложение в любом из театров Одессы для меня было нереально, как ввиду «несерьёзности» моего возраста, так и в силу отсутствия подобных вакансий. Не, если бы я такую задачу перед собой поставил, то Алексеенко нашёл бы способ «надавить» и «помочь молодому дарованию», но у меня была другая цель, и предложение от именитого драматурга её только усложняло.

Хорошо хоть что с первого дня обучения в консерватории я проявлял себя скорее, как эстрадный музыкант и исполнитель, за что и получил от Вилинского ироническое прозвище «мастер миниатюры». И хотя прозвище носило скорее всего шутливо-нейтральную окраску, но в среде студентов Муздрамина и музыкантов Одессы оно стало трактоваться как пренебрежительное, показывающее мою неспособность к серьёзной классической музыке.

Конечно, это немного портило мой имидж и снижало моё реноме, но, если надо я и это переживу, было бы только оно на пользу моей цели. А оно было на пользу. Парижская Консерватория как раз и славилась своей танцевальной хореографией, эстрадными певцами и музыкальными исполнителями, на что я и делал упор в своём обосновании места стажировки.

Но тут возникла новая проблема, о которой я раньше как-то не подумал. Если моих педагогов удалось склонить к мысли, что такая стажировка мне действительно необходима и пойдёт на пользу, так как в Советском Союзе все консерватории ещё с царского периода были ориентированы в основном на получение студентами классического академического оперного образования, а эстрадные артисты в своём большинстве прошли обучение именно «в заграницах», то мой возраст стал «камнем преткновения» для моего выезда за рубеж.

По закону я был несовершеннолетним и недееспособным, хотя вот уже четыре года вполне себе успешно трудился музыкальным руководителем ансамбля. Но то было исключение, оговорённое в трудовом кодексе и на общую дееспособность никакого влияния не оказывало. Мне нужна была эмансипация или сопровождение взрослого опекуна, то есть мамы. Но и мама не высказывала никакого желания «ехать на чужбину», да и я от такой перспективы был не в восторге. То, что я задумал лучше было делать без маминого пригляда.

Но с моей эмансипацией не смог помочь даже «мой лучший друг» Алексеенко. Советские законы о защите детства в двадцатых годах были даже жёстче чем в моём времени. Единственно чего мне удалось добиться от органов опеки, это согласия на мою частичную эмансипацию с четырнадцати лет, но до этого был ещё почти целый год.

Пришлось с этим смириться и я принял предложение Николая Николаевича поработать у него ассистентом, тем более что работа в консерватории давала мне возможность получить официальное направление на заграничную командировку для стажировки от Муздрамина, а это намного упрощало проблему моего выезда за пределы СССР.

* * *

– Ах, ты ж твою… – я еле сдержал ругательство при виде рассыпанных по полу папок. Хорошо, что сам тщательно завязывал шнурочки, а то сейчас бы заколебался сортировать рассыпанные бумажки. – Что ж ты такой неуклюжий-то? – не удержался я, глядя на рыжего худого паренька лет восемнадцати, что так некстати наткнулся на меня, когда я нёс стопку папок с документами поступающих в консерваторию абитуриентов.

– Давай, помогай теперь собирать. – я вытянул руки вперёд подставляя ладони под документы, и паренёк без лишних разговоров начал поднимать папки с пола и вновь укладывать в стопку на моих руках. – Давай я помогу тебе их донести, а то на тебя опять кто-нибудь наткнётся и всё уронит. – Ага! Наташа, мы снова всё уронили! – я хохотнул, вспомнив мем из своей прошлой жизни, но милостиво согласился: – Помоги, я не против!

– Меня Моня зовут! – парень протянул руку для знакомства, но увидев папки на моих руках смутился. – Извини, что-то я совсем не о том думаю.

Я взглянул на смущённо улыбающегося Моню и подмигнул ему: – Ничего, бывает! Наверное, поступать пришёл? Тут все в первый раз волнуются. Что сам-то окончил и на кого учиться собрался? – Моня пожал плечами: – Да я как все, закончил школу и музыкальные классы, но музыкой с детства занимаюсь. Вот, хочу выучиться на дирижёра! – и небрежно, видимо желая произвести на меня впечатление добавил: – Уже два года работаю пианистом в духовом оркестре!

– Жаль, что не скрипачом! – я усмехнулся, глядя на своего добровольного помощника, идущего рядом.

– Это почему жаль? На скрипке я тоже играть умею, но мне больше нравится пианино и аккордеон.

 
Скрипач а идиш Моня –
Когда-то бог симфоний –
Играет каждый вечер в одесском кабаке.
Костюмчик так, не очень,
Но чистый, между прочим,
И кое-что в потёртом кошельке.
 

Я напел куплет из популярной в моём времени песенки Александра Розенбаума и вздохнул. Вот, даже не задумываясь вспомнил песню и по ходу так же легко заменил всего одно слово, а она теперь зазвучит в этом времени и совсем о другом человеке. Интересно, сколько я ещё изменений внёс в этот мир, даже сам того не замечая? И останется ли этот мир моим прошлым, или уже совсем свернул с прежнего пути и его надо рассматривать как параллельный, а не альтернативный?

Хотя… Какая мне разница? Для меня-то и всех окружающих он всё равно один-единственный и реальный. Так что нечего раскисать, у меня впереди ещё много работы. У нас, попаданцев, нет времени на рефлексии, нам ещё мир спасать! Я невольно улыбнулся своей иронии. Ну, раз на сарказм ещё способен, значит не всё потерянно.

– Ну, что Моня, как тебе такая песенка?

– А ты что, антисемит? – рыжий смотрел на меня исподлобья и с прищуром, словно пытаясь что-то разглядеть внутри меня.

– С чего ты это взял? – я даже притормозил и остановившись оторопело посмотрел на своего спутника.

– Ты назвал меня жидёнком Моней, а за это можно и в лоб получить! – Моня воинственно запыхтел как закипающий чайник, его глаза свирепо засверкали, а щёки гневно раскраснелись. Ещё немного и пар из ушей пойдёт, а то и свисток засвистит. Это было настолько смешно, что я не удержался и расхохотался, повергнув своего визави в растерянность от такой моей реакции на его воинственный настрой.

– Ой, Моня, как всё запущено! Ты что, решил, что я взглянул на тебя и сразу сочинил песню? Не льсти себе, ты не моя Муза и так быстро песни не сочиняются. А ты что, правда играл на скрипке в одесском кабаке? – удивление в моём голосе было не нарочитым. – И между прочим, чтоб ты знал, моя мама самая настоящая еврейка, так что антисемит из меня, как из говна пуля! – я вновь направился в сторону деканата торопясь избавится от своей ноши.

– Что, правда? – Моня догнал меня и пошёл рядом. – Твоя мама еврейка? Так ты совсем на еврея не похож, чистокровный гой по виду. Ой, извини, хотел сказать – чистокровный русский! – я усмехнулся. – Один-один. Ничья! И я действительно еврей только на четверть, но за гоя тебе морду бить не собираюсь. Но это длинная история и может быть когда-нибудь я расскажу её, но не сейчас. Давай мне свои папки и открой дверь в секретариат, мы уже пришли.

Придерживая подбородком стопку папок, шагнул в открытую дверь и услышал голос секретаря: – А! Миша Лапин, явился не запылился! Где тебя там черти носили? Отнеси документы на мой стол и можешь идти к себе, до вечера ты мне больше не понадобишься. Но сначала зайди в приёмную комиссию, они просили тебя туда заглянуть если ты не занят, им надо что-то там переписать. – я послушно направился к столу секретаря не заметив, как округлились глаза у моего добровольного помощника.

Да уж, поступал я в ассистенты к Вилинскому, а попал в рабство к приёмной комиссии. И ничего не поделаешь, запарка, приёмка документов, всем всё объясни, расскажи да покажи и за ручку отведи. Иной раз такие дубовые экземпляры попадаются, что только диву даёшься, на что кандидат надеется, если двух фраз запомнить не может. Ему уже всё разжевали и в рот положили, а он и этого проглотить не в состоянии. Так и хочется иной раз такому тормозу треснуть по затылку, может от этого процесс и не ускорится, но хоть с места стронется. И это только абитуриенты, а ещё есть их мамаши, папаши, дяди, тёти…

Вот меня и выпускают на передний план, в надежде что взрослые люди к подростку цепляться не будут и слёзно умолять принять их гениального ребёнка на обучение не станут. И просить при прослушивании сделать родному чаду скидку на волнение, смущение и прочее… тоже постесняются. Ага! Как бы не так! Видимо меня воспринимают как родственника кого-то из комиссии, устроенного на непыльную работёнку по блату и атакуют своими мольбами и просьбами как бы не больше, чем кого-либо другого. Хорошо хоть взяток сразу наперёд не предлагают, а лишь обещают отблагодарить впоследствии. Видимо моей молодости не доверяют, а то вдруг взять-то возьму, а дела не сделаю и с кого спросишь потом?

Ну, и мой каллиграфический почерк не последнюю роль сыграл при выборе помощников в приёмную комиссию. Писать надо много, а у меня это получается и быстро, и разборчиво. Даже не знаю, радоваться такой моей фишке из прошлого, или печалиться. А ещё я опять рисую карандашом и пером, мог бы и красками, но как-то я их побаиваюсь. В прошлой жизни не довелось. Хотя в армии дембеля по первости и наезжали на меня, как, мол, так? Писарь и рисовать не умеешь? А кто нам дембельские альбомы оформлять будет? Но потом смирились, если карандашный набросок или рисунок, то я всегда пожалуйста, а если красками, то это не ко мне.

Я вышел в коридор и увидел Моню, подпирающего спиной стену. Он что, ждёт меня? А нафига? Но двинувшаяся мне навстречу рыжая, ушастая, но складная худенькая фигура сомнения в этом не оставляла. – Ты и правда Миша Лапин? Студент Муздрамина?

– Ну то, что я Миша Лапин это точно! Только уже не студент. Институт я в этом году окончил, сейчас подрабатываю у Вилинского Николая Николаевича ассистентом. А ты что-то хотел?

– Вот нифига себе! Расскажу ребятам в клубе, так не поверят, что я с самим Лапиным познакомился! Ты же дирижёр «Поющей Одессы»? Я не ошибся? – в глазах Мони было столько опасения оказаться разочарованным, что мне стало опять смешно и я поневоле заулыбался. – Нет, ты действительно не ошибся, я тот самый Лапин, музыкальный руководитель ансамбля. А ты значит наш фанат? – и заметив непонимание в глазах парня, поправился: – Ну, в смысле поклонник нашего ансамбля?

– Да! У нас в оркестре вам все завидуют! В смысле по-хорошему завидуют! – поправился опять смутившийся Моня. – У вас музыка лёгкая весёлая прямо заводная хоть и разноплановая, чтоб так музыку писать надо талантом быть! Мы много ваших песен поём, но всё по-честному! – юноша немного сбился и оттого зачастил. – Мы все ваши песни в рапортичках указываем, так что не беспокойтесь, мы их у Вас не воруем. – и мой собеседник даже немного покраснел от волнения. – А твоя песня «Жемчужина у моря» это вообще шедевр! Об Одессе мало песен сложено, надо бы больше, но как писать после такого? Лучше вряд ли напишешь, а с плохой позориться не хочется. – и парень слегка загрустил.

– А вот это Моня ты зря! Песни писать надо. И поверь мне, написано будет ещё много, в том числе и об Одессе. Может ты и напишешь! – мы двинулись по коридору в сторону приёмной комиссии. – Ты документы-то подал? И, кстати, как тебя зовут по-настоящему? Моня – это ведь имя уменьшительное? От Соломона или от Эммануила?

– Почему от Соломона? – парень опять смутился. – Я Модест! Модест Ефимович Табачников, второе имя Манус. Но как-то привык уже к Моне, меня с детства все так зовут. – парень продолжал идти и что-то говорить, а я остался стоять на месте как громом поражённый и только по спине скатилась одинокая капелька холодного пота. Твою ж мать! Сам Табачников! Но не мудрено, что я его не узнал в этом молодом и симпатичном еврейчике.

В своей прошлой жизни я видел всего пару его поздних фотографий и то случайно, а биографией музыканта никогда специально не интересовался. Знаю только, что Модест некоторое время играл в оркестре Утёсова, но недолго. Отчего он ушёл из оркестра я не в курсе, но музыку и песни для Утёсова вроде бы и дальше писал. И этот человек ещё восторгается нашей «Жемчужиной»! Которую сам и написал, а я выходит у него её украл. Ой, блин, как стыдно-то!

– Миша! Что с тобой? Ты побледнел весь, тебе плохо? – возле меня стоял встревоженный Моня и озабочено оглядывался по сторонам. – У вас, где медпункт? Может тебя туда проводить?

– Нет! Не надо, видимо перетренировался вчера, вот сегодня у меня и слабость. Сейчас отдышусь и всё пройдёт! Так, где ты говоришь играешь?

– В оркестре клуба ВЧК-ОГПУ! – в голосе Табачникова послышались нотки гордости за свою «крышу».

– Угу. Серьёзная организация. И как платят? На жизнь хватает?

– Моня слегка замялся. – Ну, сейчас везде с оплатой трудно, но есть и прод-паёк, и карточки на хлеб по повышенной норме!

– Ну, а музыка? Что играете? Наверное, вам и с танцами полегче, чем другим ансамблям? И с репертуаром песен, наверное, тоже проще, вас-то вряд ли так контролируют как остальных?

Моня поморщился и обречённо махнул рукой. – Какое там! Цензура страшная. На танцах только разрешённый репертуар, на концертах тоже.

– А на вечеринках у начальства? И вот только не делай мне тут изумлённый вид, и не вздумай отнекиваться, что тебе не приходилось на них выступать. Если не хочешь говорить, то просто махни рукой, только не ври мне. Я тоже музыкант, и лабать везде приходилось, и начальников твоих знаю как облупленных. Но чисто перед чекистами на вечеринках выступать как-то не приходилось.

– И не надо бы тебе там выступать Миша, они как подопьют, такое несут… А потом по трезвяне ещё и пытают, что я услышал, и кто что сказал и про кого. – Моня передёрнул плечами. – А рукой махать… так замахаюсь! Я тебе что, ветряная мельница что ли? – и он заразительно рассмеялся.

А я смотрел на этого симпатичного юношу и у меня душа пела. Да, я украл у тебя песню, но ты этого никогда не узнаешь и не огорчишься, но чем тебе за неё отплатить я уже знаю. Не будет в оркестре Утёсова рыжего пианиста Мони. Он будет играть в «Поющей Одессе», я наконец-то нашёл себе замену. И она будет ничуть не хуже, чем нынешний музыкальный руководитель. А может даже и лучше, потенциал этого парня намного выше моего. Я с облегчением вздохнул, ещё одна страничка окончательно дописана и перевёрнута. По крайней мере я на это надеюсь.

* * *

Запарка с приёмом студентов закончилась, впереди свободное лето. И наконец-то наступило то время каникул, о котором я давно уже мечтал. Теперь мне надо появляться в институте только два раза в неделю, чтоб выполнить мелкие поручения Николая Николаевича, да показаться Юлии Александровне, чтоб она убедилась, что я жив-здоров и не отлыниваю от домашних репетиций, а мой голос по-прежнему при мне.

Хотя «свободное лето» понятие для меня всё же относительное. С утра у меня по-прежнему пробежка до пляжа, там небольшая разминка, купание и опять бегом до дома. И если мы с мамой никуда не идём, то занятия музыкой до самого вечера. Всё-таки Николай Николаевич решил покончить с моим увлечением «миниатюрами» и дал мне задание на лето написать ни много ни мало, а симфонию.

Я только скептически хмыкнул на такое его пожелание, но деваться мне некуда вот теперь по вечерам «пишу». Если собрать воедино все саундтреки из «Пиратов карибского моря», то там музыки и на три симфонии хватит. Так что сижу, вспоминаю, свожу саундтреки воедино, где-то что-то меняю, где-то что-то добавляю, но так чтоб было созвучие, а не какофония. Вроде бы выходит неплохо, мне нравится. Заодно вспомнил и с небольшими изменениями записал «Советский марш» из Red Alert 3.[27]27
  https://youtu.be/YZuAf7VAeKg


[Закрыть] В его создании отметились аж четыре музыканта, я не суеверный, буду пятым.

Тем более что музыка там самая что ни наесть маршевая, писалась-то она «по мотивам» советских и немецких маршев тридцатых годов. Для этого времени самая подходящая музыка. Если немного придержать, то как раз и будет подарок к пятнадцатилетию революции. Естественно, марш без слов. Возможно, Грег Касавин и неплохой продюсер компьютерной игры, но вот ту муть, что он написал в качестве текста к отличному маршу, без содрогания слушать невозможно. Но сейчас в Украине с подачи «Молодой Гвардии» такой бум поэзии, что думаю слова себя, долго ждать не заставят.

А помимо музыки у меня ещё три тренировки в неделю в секции бокса. И там у меня целых два тренера, Бакман Аркадий Давидович, еврей из Одессы и Алессандро Гарсия, баск из Бильбао. Такая вот «международная» команда тренеров. Не могу без улыбки смотреть, когда они, яростно жестикулируя обсуждают какой-нибудь спорный спортивный момент. Слова на идиш, русском, и украинском вперемежку с немецким, французским, испанским и эускаро постороннего человека введут в ступор, и как они понимают друг друга, для меня остаётся загадкой.

Они словно два брата, даже в лицах есть схожесть, оба невысокие, сухощавые, чернявые и кудрявые. То ли два еврея, то ли два баска. Только один совсем молодой, Аркадию по осени двадцать пять лет исполнилось, а его напарник и спарринг-партнёр Алессандро постарше выглядит, ну так ему нынче весной тридцать два года стукнуло. «Старичок», но такой, что и молодого уработает не запыхавшись. А познакомил их я и получилось это совершенно не преднамеренно и почти что случайно.