Текст книги "Выбор. Долгие каникулы в Одессе (СИ)"

Автор книги: Алексей Ковригин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

И тут одна створка двери отворилась и в комнату вошла дородная женщина. Я даже замер от удивления. Ну, вылитая фрёкен Бок из мультика про Карлсона! В руках у неё находились небольшая миска и чашка. Она повернулась в мою сторону, взглянула и на секунду замерла. Ну, да! Видок-то у меня был ещё тот. Я-то себя во всей красе уже видел, и хорошо, что после горшка, а то ведь и маленькая неприятность могла бы от неожиданности случиться. А она меня такого «красивого» только сейчас увидела. Я ж до этого весь перебинтованный лежал.

Её лицо вдруг побледнело. Из ослабевших рук выпала сначала чашка и упала, расколовшись об пол и залив его чаем. Следом задребезжала и покатилась по паркету миска, пятная пол брызгами какого-то варева. А затем и сама хозяйка, закатив глаза и прижимая руки к груди начала медленно оседать на пол. И тут внутри меня что-то словно прорвалось, меня окатила волна безудержного отчаяния, и я с душераздирающим криком бросился к этой незнакомой женщине.

– Мама! Мамочка, не умирай! Прошу тебя!

Ухватив осевшую на пол женщину за плечи, я из всех своих тщедушных силёнок старался не дать ей завалиться на спину. Почему-то в тот миг это мне казалось важным. Меня била истерика, я кричал и кричал, давясь словами и слезами:

– Мамочка! Родненькая, только не умирай. Это я, твой Мишка. Пожалуйста! Не оставляй меня! МАМА!

Я обнимал её за шею и целовал лицо, целовал руки, обильно орошая их слезами и непрестанно кричал:

– Мамочка, милая, не оставляй меня!

Вокруг суетились и что-то кричали какие-то люди, кого-то срочно посылали за каким-то «Семёном Марковичем» меня безуспешно пытались оторвать «от мамы». Я брыкался и лягался, не желая отцепляться. Но в какой-то момент меня вновь накрыла темнота, и я опять провалился в беспамятство.

На этот раз я очнулся от чуть слышного разговора. На голове и горле вновь были бинты, сильно пахло валерьянкой и нестерпимо воняло дёгтем. Чем это меня тут мажут? Я им что лошадь, какая что ли? Мои руки лежали поверх одеяла, и я ладошками прижимал к своей груди пухлую ладонь моей домохозяйки. Прислушавшись, я понял, что речь идёт обо мне.

Разговаривали моя «названная мама» и, по-видимому, тот самый «Семён Маркович». Как мне стало понятно из их разговора, то ли врач, то ли фельдшер и к тому же хороший знакомый моей спасительницы. Вслушиваясь в тихий говор, я одновременно пытался осознать то, что со мной только что произошло.

Несомненно, это было проявление эмоций аборигена, чьё тело я занял. Сам-то я, взрослый и в меру циничный мужик (стариком себя называть мой язык не поворачивается) давно уж не испытываю таких эмоций. Пожалуй, что тоже с самого детства. Даже когда четыре года назад приезжал на похороны отца, убитого у подъезда собственного дома сторчавшимися нарками, добычей которых стала жалкая сдача с продуктового магазина. Тогда кроме чувства гадливости к подонкам и страстного желания мести, я более не испытывал ничего.

Оставив преподавательскую работу в Иркутском универе, я переехал, а точнее сказать, вернулся в Омск, чтоб быть рядом с мамой. Но спустя два года после смерти папы не стало и её. Вот тогда я впервые ощутил горечь утраты и пустоту внутри себя. Нафиг я пришёл в этот мир, если уйду не оставив после себя ничего, кроме своих работ да десятка учеников? Жизнь прожил, а… «ни Богу свечка, ни Чёрту кочерга».

И вдруг такой мощный взрыв эмоций. Хоть в чём-то не соврали фантасты. Значит и впрямь что-то остаётся от реципиента, вот только как это контролировать, да и стоит ли? Кстати, это ещё большой философский вопрос, кто из нас тут реципиент, а кто донор. Впрочем, а не хрен ли с ней, с этой философией. Буду я ещё заморачиваться на эту тему. Нет меня и нет его, есть мы! И у меня сейчас есть более насущная проблема.

Как мне себя вести в ситуации, когда в детском теле взрослый разум? Спалюсь ведь на раз, а там… здравствуй палата с мягкими стенами и добрыми докторами? Да ну нафиг! Лучше я прикинусь ветошью, и не буду отсвечивать, по крайней мере, пока уверенно не укоренюсь в этой реальности. Так себе планчик, но других вариантов пока не вижу. Лишь бы мои благие намеренья не оказались как всегда дорогой в… Кстати, разговор зашёл на интересующую меня тему, и я навострил уши.

– Эсфирь Самуиловна, я знаю за ваше большое сердце, но вы ж таки должны понимать, что у ребёнка, тоже есть мама и есть папа. И у них сейчас тоже за него болят их родительские сердца! Надо непременно сообщить властям. Они помогут разыскать родственников мальчика.

– Властям? Комиссарам в ГПУ? А чего они помогут… чего они вообще помогут? Помогут они, как же… Вей з мир! Как вы себе это представляете? Ребёнок три дня не живёт дома, а за него таки никто не спрашивает. Что это за папа и мама, и что это за власть? Вот, к вам в больницу кто-нибудь спросил? А я вам скажу, никто не придёт и не спросит. Выбросили ребёнка на улицу, и живи на радость.

Нет! Если бы у него была любящая мама, дай ей бог сто лет здоровья, или даже такая мамаша, как прости господи, какая-нибудь шалава с Сахалинчика, то за кипишь и ребёнка мы бы знали уже. Одесса большая, но в ней нет, чтоб потерять совсем и не найти. Вы только гляньте на это дитя, это ж горькие слёзы, а не совсем счастье. Ребёнок уже пришёл туда, куда никто сам идти не хочет. И ему осталось совсем радом. Мальчику негде взять, шо надеть и шо покушать. И это летом! А шо будет зимой, если уже сейчас ему негде пойти шоб жить?

– Как негде? Да комиссары сейчас всех малолетних босяков в трудовые коммуны собирают, а тех, кто совсем шкет, в интернаты и детские дома определяют. Там и кормят, и поят, и одевают и грамоте учат.

– Чему они там учат? Кто их там научит? Да кому эти малолетние бандиты там вообще нужны? Днём они ходют строем, дуют в дудку и стучат в барабан, а по ночам барабают лобазы. Да нехай те комиссары, себе по голове так побарабанят, как они людям в уши дуют! И вы таки верите комиссарам?

Я замер, лихорадочно анализируя услышанное. По всей видимости, парнишка действительно не из местных, раз его никто не хватился, а вот «Одесса», «комиссары», «ГПУ» и «трудовые коммуны» мне сказали о многом. По всей видимости, я попал в Одессу середины-конца двадцатых годов. После первой мировой и гражданской войны, во всей бывшей Российской империи насчитывалось свыше семи миллионов беспризорных детей, это были шокирующие цифры.

Детская беспризорность и связанная с ней детская преступность являлись питательной средой и кузницей кадров для «Иванов», предшественников современных мне воров в законе. Большевикам такой геморрой на ровном месте был совсем ни к чему. Социальная проблема грозила перерасти в политическую. И советская власть постепенно стала всё более жёстко относиться к бывшим «классово близким элементам».

Проще говоря, к уголовникам и их сообщникам. Повсеместно искореняя «Иванов», заодно большевики попыталась и «кузницу кадров» прикрыть. Насколько я помню, это не удалось и прежним властям тогда, не удалось и нынешней власти по сей день.

Мне в 2008 году как-то пришлось участвовать в подготовке и обсуждении закрытого доклада кабмину России о последствиях экономических реформ «младореформаторов» для экономики России. Тогда цифры по детской беспризорности лишь немногим уступали цифрам двадцатых годов. И это без всяких войн. Тот блок по социальным проблемам готовили не мы, у нас была другая, «экономическая» тема, но цифры я услышал, впечатлился и запомнил.

Однако сейчас меня больше волновало то, как поступит «моя мама». Отправляться в детский дом у меня небыло никакого желания. По сути, в это время нормальных детских домов ни в Одессе, нигде либо ещё, попросту небыло. Они больше напоминали воровские притоны. Если кто помнит Жигана из к/ф «Путёвка в жизнь», то такие вот малолетние будущие «жиганы» и составляли основной костяк интернатов и детских домов. Классика детского дома в то время: «Марафет, водка… и девочки!» ©. Хотя, да… Это теперь и моё время!

И в это время Одесса не просто южный приморский город но, как и Москва, тоже столица. Только не советской империи, а преступного мира этой империи. Я был полностью согласен с Эсфирь Самуиловной, что ничему хорошему там меня не научат, а «барабаить лобазы» (грабить магазины) мне действительно категорически не хотелось. Я непроизвольно сжал ладошки и видимо этим привлёк внимание женщины. Она склонилась над моим лицом:

– Мишенька, ты очнулся?! Шо у тебя болит деточка? Ты хочешь кушать?

– Мамочка, не отдавай меня! – я непроизвольно вцепился в её руку, всхлипнул и из моих глаз градом покатились слёзы. – Чёрт! Меня опять захлестнули детские эмоции.

– Да шо ты Мишенька! Я никогда тебя не оставлю и никому не отдам! – Эсфирь Самуиловна достала из кармана фартука огромный носовой платок и стала им утирать мне слёзы, но не удержалась и сама захлюпала носом.

– Позвольте! Фирочка, дайте мне поговорить с молодым человеком. Я ж всё-таки доктор и это мой пациент! А у Вас он только плачет! К ребёнку надо с лаской, добротой…

«Мама» кивнула головой и поднялась со стула, куда тут же примостился слегка пожилой мужчина с ярко выраженной семитской внешностью. Немного располневший, «средней лохматости» но уже начавший лысеть, в приличном, но слегка поношенном костюме-тройке и опирающийся на солидную трость с набалдашником в виде львиной головы.

– Ну-с, молодой человек, давайте знакомиться. Меня зовут Семён Маркович, я доктор. А вас, как мне сказали, зовут Миша. Правильно?

– Да, Миша. – В моём горле вдруг стало сухо, и я еле смог прохрипеть эту короткую фразу.

– Вам трудно говорить? Может дать воды?

Я согласно кивнул и сделал пару глотков из поданной мне чашки.

– Миша, шо с вами случилось? За то, как вас избили, я уже видел и имею вам сказать, шо у вас всё будет хорошо. Ничего страшного не произошло, и вы уже идёте на поправку. Но за шо вас так жестоко били?

Я пожал плечами, мне и самому хотелось бы это знать.

– Вы не знаете, или не хотите говорить?

Вот, блин, доктор называется. Нет, чтоб здоровьем пациента интересоваться, так он допрос ведёт, как мент какой-то.

– Я не помню.

– Совсем ничего не помните?

Я отрицательно помотал головой.

– А как вашу маму зовут, вы тоже не помните?

– Маму звали Вера Андреевна.

– Почему «маму звали»?

– Она умерла два года назад! – У меня опять потекли слёзы и я начал всхлипывать.

– Семён Маркович! А у Вас таки Мишенька не плачет?

С возмущённым возгласом моя домохозяйка ловко вклинилась между мной и доктором. Начав одновременно успокаивающе гладить меня по плечам и промокать платком мои слёзы.

– Мишенька, не рви мне сердце, не плачь за маму, она уже в раю и ей там хорошо.

Доктор возмущённо запыхтел, но смолчал. Спустя пару минут «допрос» продолжился.

– Миша, а где ваш папа служит, и как его зовут?

– Папа Гриша, но его убили четыре года назад.

Теперь доктор смущённо замолчал сам.

– Семён Маркович, Вы такий добрый, такий добрый, як сам доктор Айболит! Так ласково спрашиваете ребёнка, шо я прямо уже боюсь за то, как вы будете спрашивать ево не ласково.

Голос моей хозяйки прямо так и сочился язвительностью. Но доктор сделал вид, что не заметил этого и вскоре «допрос» продолжился. В последующие два часа я прочувствовал на своей шкуре, что означает выражение «как партизан на допросе». Но у меня была железная «отмазка». Если я не знал, что и как отвечать «дознавателю», то просто пожимал плечами и говорил, что не помню.

При этом доктор почему-то смотрел на мою повязку на горле и согласно кивал головой. Позже я узнал, что при удушении часто случаются провалы в памяти, и чем дольше длилось удушение, тем глубже провал. Так что моё «не помню» отлично укладывалось в его медицинский диагноз.

За время «допроса» мы выяснили, что я, скорее всего, родился в Омске, но точно я этого не знаю. Но жил там точно, это я помню. Сколько мне лет не помню. Моя фамилия Лапин, это я помню точно, но друзья зовут меня «Лапа». Папа работал инженером на заводе, это знаю со слов моей мамы, но на каком заводе он работал, я не знаю. Мы жили в отдельной благоустроенной квартире, это я помню хорошо.

Где работала моя мама, я не знаю или не помню. Почему умерла мама, я тоже не знаю. Родственников никого нет, или я их не помню. Из детского дома сбежал, так как там били и отбирали еду (соврал, каюсь, вот так и рождаются легенды о невыносимых условиях для детей в детских домах).

Потом с товарищем, таким же беспризорником, товарными поездами добирались до Москвы. Там услышал от пацанов об Одессе. Где есть тёплое море и много рыбы, которую запросто можно поймать самому чуть ли не голыми руками. И где прямо вдоль дорог на деревьях растут яблоки и груши, которые совсем никому не нужны и просто сами опадают и гниют без пользы. А значит, их может сорвать любой, кто захочет и есть можно столько, сколько в тебя влезет.

Когда, как и с кем, я добирался до Одессы, где жил, чем занимался и вообще за Одессу, ничего не помню. Первый человек, которого увидел и запомнил, это Эсфирь Самуиловна. Нет, на мою родную маму она совсем не похожа. Почему называл её «мамой»? Не знаю. Просто увидел и понял. Она моя МАМА!

На этом допрос закончился, потому что ни я, не моя мама говорить уже не могли. Я, потому что совсем охрип, и опять разболелось горло. А Эсфирь Самуиловна разрыдалась, и доктору пришлось накапать ей успокоительных капель. При прощании доктор оставил каких-то порошков и микстуру, пообещав, что зайдёт через три дня и, наверное, совсем снимет бинты, так как заживление идёт хорошо. После чего меня можно будет искупать. А сейчас на три дня для меня строгий постельный режим и усиленное питание. Кто б возражал? Только не я!

Глава 2. Адаптация

Дай людям возможность, и они искренне, сами за тебя придумают то, до чего сам бы ты никогда не додумался.

Михаил Лапин (Выбор)

Следующие три дня я прожил так, как мечтал жить Вовка из тридевятого царства – только и делал, что ничего не делал. Конечно, никаких тебе «хочешь мороженое – хочешь пирожное» в моём меню небыло. Но моя «мама Фира», как я стал звать свою спасительницу, к питанию неожиданно обретённого «сыночки» отнеслась со всей неуёмной энергией вдруг вспыхнувшей материнской любви.

– Мишенька, скушай ещё кусочек этой отварной курочки и выпей этот бульон, тибе будет полезно для здоровья. Но разве ж это тот питательный и жирный бульон с нормальной куры, которым надо кормить больного ребёнка? Это жидкий гойский суп в скоромный день за ихний великий пост! Мне интересно знать, чем они кормят своих цыпочек, шоб я тоже хотела так похудеть!

– Мишенька, попробуй этих жареных бычков. Хотя сейчас разве это бычки? Это – воши! Вот раньше были бычки так бычки, чистое золото! А сейчас совсем нет что пожарить, и покласть в тарелку!

– Миша, ты покушал и хочешь спать. И не спорь с мамой, она лучше знает! Семён Маркович тоже сказал, что надо хорошо кушать и много спать. Это полезно. И убери своё неправильное мнение с лица, закрой глаза уже совсем, и тихо сопи в две дырочки!

Вот так и прошли три дня; кушал, полоскал горло микстурами, что оставил доктор, пил порошки, спал, да на горшок ходил. А ещё мама Фира сняла с меня мерки и пошила мне нижнее бельё и две рубашки со штанами и курточкой. – Шоб никто не сказал, шо у Фирочки сыночка – босота! – Единственное ограничение это то, что днём мне пока нельзя выходить из спальной комнаты.

– Мишенька, не вздыхай на меня так грустно, но тебе лучше побыть в этой комнате, а лучше полежать в своей постели. Ты же не хочешь, чтоб мадам пришли ко мне на примерку, увидели твой красивый портрет и упали в обморок, навсегда забыв за меня? Вот немножко поправишься и гуляй, где хочешь. Но сейчас даже нашего дворового Пирата своим фейсом ты удивишь до смертельной икоты. А он, на минуточку, не боится никого и лает даже на ГПУ!

Но всё когда-то заканчивается, вот и время моего «заточения» наконец-то также подошло к концу. Сегодня нас должен навестить доктор, мама никаких клиенток не ожидает, а мне дозволено выйти за пределы моего «узилища». За двустворчатыми дверями «пенала» оказалась большая комната, как сказали бы в моё время – студия. Раньше она использовалась как столовая и у широкого окна, как напоминание о прошедших временах, стоял небольшой обеденный стол со стульями на шесть персон, а у стены напротив находился массивный посудный шкаф-буфет с горкой посуды. Но у соседнего окна была уже оборудована «рабочая зона», в которой находились ножная швейная машинка «Зингер», стол для раскройки тканей и даже уголок с трюмо и мягким креслом, отгороженный ширмой, где заказчицы могли примерить пошитые обновки или скоротать время в ожидании исполнения срочного заказа. И вообще квартира оказалась довольно просторной, со своей кухней и небольшой ванной комнаткой с «сидячей» ванной, где имелся даже титан для горячей воды, правда нагреваемый с помощью дров. На мои недоумённые расспросы по поводу такой «роскоши», мама Фира только грустно вздохнула.

– Миша, да разве ж это роскошь? То горькие слёзы, а совсем не счастье бедной еврейской женщины. Когда-то мне осталось немножко наследства от папы и, таки-да, я имела шикарную квартиру в центре Одессы на Еврейской улице, и не только там. Но пришли комиссары и реквизировали мои квартиры на свои нужды. Теперь я живу на Болгарке и это не совсем те апартаменты, шо у меня были. У меня остался только маленький кусочек за то богатство, шо мы с папой имели до рэволюции. Когда я въехала в эту квартиру, здесь даже не нашлось приличной спальной комнаты, и мне пришлось потратиться на последние гроши и разгородить эту залу шоб принимать мадам, и было где им присесть, и где покласть голову на подушку мине. Комиссары хотели и моего Зингера реквизировать на нужды рэволюции, но я встала за Зингера грудью и сказала, шо на нужды они могут реквизировать только мой труп!

Я взглянул на грудь мамы Фиры и мысленно усмехнулся. Да уж, видимо «комиссары» поняли, что такую грудь им так просто не пройти, а трупы если и будут, то только с их стороны. Мама Фира задумалась на минутку, а затем присев на стул и сложив руки на коленях, продолжила свой печальный рассказ.

– Мой покойный муж Юзек, оказался совсем ещё тот шлёма, а не благородный дворянин из приличной семьи. Вскружил голову бедной еврейской девушке, и она поимела не то счастье, за которое мечтала, а то горе, за шо никогда не хотела бы знать. Прав был мой покойный папа. Юзек – это большой гембель! Но он был так красив и так обходителен, говорил такие комплименты, шо я устоять не могла. А всего через неделю после нашей свадьбы его уже заарестовали, и потом я видела его только вдалеке и временами. – Мама всхлипнула, и промокнула скатившуюся слезинку.

– А шо ты себе думаешь? Юзек оказался немножко рэволюционером и совсем социалистом, а с виду такой приличный молодой шляхтич, с обхождением и воспитанием! Мишенька, представь себе, он был такой умный, шо даже сам окончил гимназию в Вильно. Если бы не этот Феликс, его одноклассник и дружок детства, то Юзек сейчас бы имел уважение у приличных людей и таки хорошую практику в Одессе. Но Юзек выбрал кривую дорожку и пошёл по этапу вслед за своими товарищами. Весной семнадцатого года мой Юзек наконец-то объявился в Одессе, и шо ты Мишенька думаешь? Он стал жить покойно и щастливо радом со своей любимой и любящей Фирочкой? Щас! Он опять начал жить со своей рэволюцией! Ладно бы он жил с ней один. Но он же и нашего Йосю потащил за собой в этот хипишь!

– Мальчик уже оканчивает гимназию, ему остаётся совсем радом и у него уже есть шо впереди. Но тут появляется ево непутёвый папаша и проявляет отцовские чувства в другую сторону. Он и видел-то нашего Йосю два-три раза за все те шестнадцать лет, где мальчик рос под материнским приглядом. Слава богу, сыночка хоть и рос байстрюком, но босяком не вырос. И тут – здрасьте вам! Заявляется папаша, и сыночка уже не в гимназии, а совсем даже в красной гвардии, с алым бантом на груди и револьвертом в кармане.

– И это родной отец! Вместо отеческого внушения к учёбе, сделал сыну заманухес за свой рэволюционный гембель. Летом восемнадцатого года они на минутку вышли из дома по своим рэволюционным делам и с тех пор я больше их не видела. Вей з мир! Зачем я только не послушалась своего папу!

Мама Фира закрыла лицо руками и тихо расплакалась. Я подошёл, молча обнял её за руку и прильнул к тёплому боку. Что может посоветовать ребёнок женщине, оплакивающей свою загубленную молодость? Тут и я «взрослый» не знал бы что сказать и что посоветовать. Разве что посочувствовать, и по возможности разделить её печаль. Так мы и встретили приход Семёна Марковича. Обнявшись, и тихим плачем. Но услышав стук в дверь, мама вытерла слёзы и улыбнулась мне.

– Ничего, Мишенька. Теперь у меня есть ты! Только пообещай мне, шо когда ты вырастешь, и уйдёшь по своим мужским делам, то за маму не забудешь, и всегда будешь возвращаться домой. А я тебя буду ждать!

– Обещаю, мамочка! Я всегда буду возвращаться! – В детстве так легко давать обещания…

* * *

Доктор внимательно осмотрел меня всего. Но если мои руки-ноги его внимания почти не привлекли, то рёбра и позвоночник он осматривал и ощупывал долго и тщательно. Особенно внимательно осматривал и довольно болезненно ощупывал голову. Синяк на лице уже сошёл почти весь, и только под глазом оставалась небольшая желтизна, но сам глаз уже потерял свой «вампирский» вид. Помимо гематомы на лице, у меня, оказывается, было и рассечение на затылке. Вот доктор и хмурил свои брови и что-то сердито бурчал себе под нос. Не менее тщательно он осмотрел гортань и даже засунул туда и поковырялся противной железной лопаткой, а потом чуть сам не залез ко мне в рот своими глазами, пытаясь что-то там высмотреть.

Мне стало смешно, я представил, что вот если бы Семён Маркович был крабом, он бы точно свои глаза мне в рот засунул. Увидев моё веселье, доктор поинтересовался, что это меня так рассмешило? Услышав мой честный ответ, он задумчиво пошевелил усами и рассеяно прокомментировал:

– А это было бы неплохо, заглянуть внутрь человека и как следует всё осмотреть. Жаль, это невозможно.

– Почему же невозможно, разве рентген ещё не изобрели? – Я прикусил язык и чуть не взвыл от досады на свою оговорку. Ну откуда ребёнку могут быть известны свойства аппарата, о котором ещё и не все врачи знают? К счастью доктор думал о чём-то своём и на мои слова внимания не обратил, а мама меня не услышала, так как разогревала воду в ванной.

Наконец меня милостиво отпустили в заботливые материнские руки принимать долгожданную ванну. А сам Семён Маркович присел за стол к самовару почаёвничать и почитать купленную по дороге газету. Моя помывка продлилась чуть более получаса, и я получил от неё истинное удовольствие. Меня оттёрли мочалкой и отмыли до скрипа кожи сначала со щёлоком, а под конец помывки и с душистым мылом. Так что после ванной я уже не вонял потом и дёгтем, как старая больная лошадь, а благородно благоухал жасмином. Мои пепельно-серые волосы, очистившись и отмывшись от грязи, вдруг стали золотисто-блондинистого цвета. А длинные космы, свисавшие на плечи, после помывки и сушки свернулись в локоны и кудряшки. Взглянув в зеркало, я чуть не расхохотался. Хоть сейчас фотографируй и приклеивай фотку на грудь вместо значка октябрёнка. Вылитый Ильич в детстве, разве что носик у меня поаккуратнее будет и кудряшки погуще да подлиннее. И залысин нет, а то у Ильича они уже и в детстве были.

Меня одели в обновки и поставили на табурет. Оказалось, что мама сшила мне и кепочку, и прикупила ботиночки. И теперь на пару с доктором они рассматривали меня со всех сторон. Доктор обходил меня по кругу, разглядывая и одобрительно хмыкая, а мама стояла напротив меня и счастливо улыбаясь, утирала слёзы.

– Ну, просто ангелочек! Такая красота, что даже не верится. Уж на что мой Йосик был красавец писаный, весь в своего непутёвого папашу пошёл, а они, польские дворянчики, всегда красотой блистали, но тут просто слов нет, красота неземная! Херувим!

– Семён Маркович, а может вам наливочки налить? У меня по случаю есть графинчик отличной вишнёвки. Сама делала! Давайте выпьем по рюмочке за здоровье нашего Мишеньки?

– А знаете, пожалуй, что и не откажусь! Пациент идёт на поправку, что меня, как доктора не может не радовать. Удивительно крепкий организм у ребёнка. Не зря говорят, что сибиряки от рождения обладают отменным здоровьем. А здесь я вижу просто замечательные результаты. Если бы сам первоначально не осматривал мальчика, никогда бы не поверил, что прошла всего неделя после трагедии. По его цветущему виду, сказал бы, что минимум как месяц прошёл. Вот что значит материнская забота, надлежащий уход и хорошее питание. Фирочка, мальчик просто расцвёл в ваших заботливых руках. Примите моё искреннее восхищение!

– Да шо вы, Семён Маркович, это всё ваши чудодейственные мази, порошки и примочки! Кстати, вы мне не поможете порезать сыр и колбаску? Мишенька, иди мой руки и садись за стол, сейчас будем немного кушать.

Рассыпаясь во взаимных комплиментах, взрослые в две пары рук неспешно сервировали стол. Семён Маркович порезал и сыр, и колбаску и некрупные помидорки. А мама тем временем достала из буфета графин и пару рюмок. Воспользовавшись тем, что на меня временно перестали обращать внимание, я тихонько прокрался за ширму, где заметил внушительную стопку журналов лежащих на полочке трюмо и, подтащив поближе кресло, принялся за их изучение. В основном, это оказались журналы с модными выкройками, но среди них затесался и здоровенный справочник «Вся Одещина» за 1926 г. Судя по пометкам на некоторых страницах, он использовался довольно регулярно. Глянув мельком в справочник, я отложил его в сторону до следующего раза. Это был ценный источник нужной мне информации, но им надо было заниматься основательно и без спешки.

Быстро пересмотрев журналы, я утвердился во мнении, что сейчас идёт август двадцать шестого года. Более поздних журналов я не увидел, а самые ранние, датировались двадцать пятым годом. Видимо моя мама подрабатывала шитьём и крепко держала руку на пульсе изменчивой моды. Среди советских журналов таких как «Вестник моды», «Работница» и «Крестьянка» лежали журналы «Vogue», причём как американского издания, так и британского. Все журналы имели вполне приличный вид, и было понятно, что к маме они попали не «через десятые руки», а чуть ли не из самой типографии. Ну, так Одесса… Контрабанду и в «моё» время никто пресечь не смог.

Я как раз рассматривал французский «L’Officiel», когда за ширму заглянула мама и спросила: – Миша, так ты будешь с нами пить чай, или мы за тебя уже можем забыть совсем?

На что я, увлечённый разглядыванием картинок, автоматически ответил: – Спасибо мама, но ты знаешь… я не очень люблю чай, лучше бы выпил чашечку капучино. – То, что я сказал что-то не то, я понял по наступившей тишине.

– Миша, а вот шо ты сейчас сказал? – В голосе мамы звучало неприкрытое изумление.

– Мама, так это обычный кофе, но приготовленный по особому рецепту. Или вы не знаете, как готовить капучино? Так я научу!

– Семён Маркович, вы это слышали? Азохен вей! Мало того, шо этот шкет неприлично пялится в журнал на не совсем одетые ножки заморской шиксы, так он уже и маму собрался учить варить кофе! Как вам это нравится?

– А шо, таки там есть заморские красотки, и есть на шо посмотреть? В голосе доктора послышалась смешливая заинтересованность.

– Не, дядя Семён, тут нет фотографий красоток. Тут только эскизы и наброски фасонов одежды. А от женщин только силуэты. Но рисунки интересные, оформлены в стиле модерн. Только не всем женщинам эти фасоны пойдут. На большинство дам они попросту не налезут! – И я весело рассмеялся, а затем поперхнулся и зажал рот руками.

Чёрт! Да что ж это такое. Мой взрослый разум пасует перед ребёнком? Я ж умом понимаю, что не должен так себя вести маленький ребёнок. Точнее, наоборот, так и должен, но лексикон-то у него тоже должен быть детским. А я совсем не могу контролировать свой взрослый словарный запас. А такого «умника» в этом теле не должно быть просто по определению. Я вздохнул, и с досадой про себя матюгнулся. Придётся положиться на удачу, да на то, что моя мама меня уже принимает как само собой разумеющееся. Ну а Семён Маркович… Он доктор, и значит должен понимать, что «голова предмет тёмный и исследованию не подлежит». Лишь бы он сам не кинулся в «исследования»… Накаркал! Рядом с мамой Фирой появился и наш доктор. И судя по его заинтересованному виду, он уже был готов к «исследованиям».

– Миша, так ты разбираешься в искусстве? Тебя кто-то учил? И где ты учился?

Ну – да, кто б сомневался. Доктор опять включил своего «пинкертона». Что ж, в ответ я тоже включаю своего «партизана».

– Да не помню я! Честное слово!

– Миша, но вот этот журнал ты уже встречал раньше? – и доктор взял в руки французский журнал мод, который я только что отложил.

– Да откуда? Здесь только и увидел.

– Но ты же его смотрел? Что тут написано?

Я пожал плечами. – Он же на французском языке, а я в нём не очень. Только несколько фраз более менее знаю.

– И каких?

Ну – держи, чёрт любопытный! И я, внутренне усмехаясь, с чувством произнёс знаменитую фразу Кисы Воробьянинова. Постаравшись вложить в интонацию всю горечь неудачливого попрошайки: – Monsieur. Je n’ai pas mangé pendant six jours.

Мама Фира потрясённо ахнула. – Мишенька! Ты неделями голодал и просил милостыню? Боже! – Она прижала руки к груди. – Сейчас же пошли к столу, тебе надо хорошо питаться. А поговорить можно и за столом.

– Миша, а кроме французского, какие языки ты ещё знаешь? – О-о-о! Этот доктор меня уже достал со своим «допросом». Заколебал, блин!

– Русский знаю! Могу и читать и писать. Но где учился, не помню. Наверное, в школе? – Я с ярко выраженной надеждой поднимаю на «пинкертона» наивный взгляд. Интересно, тебя вот кондрашка не хватит, если я сейчас скажу, а потом и докажу наглядно, что могу отлично говорить и писать по-английски. Среди немцев так вообще сойду за своего камрада в любой компании, а в Испании и в Италии мне не доставит труда пообщаться хоть с технарём, хоть с гуманитарием и мы друг друга отлично поймём. Особенно, если это будет женщина. Хм, да… О женщинах мне, наверное, ещё лет восемь-десять мечтать не приходиться. Досадно, однако!

Наконец-то мы сели за стол. У меня в чашку был налит чёрный чай, в вазочке стояло варенье, насколько я разбираюсь в ягодах – вишнёвое. Я не очень-то люблю сладкое, а с годами так и вовсе старался себя в сладком ограничивать. Диетолог не советовал. Но где он сейчас, тот «диетолог»? И я с сомнением зачерпнул варенье ложечкой. – Хм, а вкусно! – Но вот чай мне категорически не понравился, какой-то он «пресный», ни вкуса, ни запаха. Я чуть поморщился и стал задумчиво помешивать ложечкой в чашке. Сейчас бы сюда тарелочку с печеньем, или на худой конец с парой круассанов и маслом. Но чего нет, того нет. Зато есть хлеб, сыр, и колбаса. Особо не задумываясь, я приготовил себе небольшой сэндвич и приступил «к трапезе».