Текст книги "Жопа"

Автор книги: Алексей Костарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Выбравшись из кафе, он прислонил Нику к стене и шепнул:

– Стой здесь – я быстро, – и побежал к центральному входу. «Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл, от матроны я ушёл», – вертелось в голове.

Близко подходить не пришлось. Высунувшись из-за угла здания, Сталкер понял – так и есть. В луже крови, с пробитым черепом лежал Дядя Вася.

«И от матроны ушёл, а от смерти – не получилось…»

10

В студии Сталкер уложил беспробудным сном спящую Нику на матрас, стянул с неё мокрое платье. Импрессионистские тучи, конечно же, разродились и, как всегда, вовремя. Нике ещё повезло – отрубившись, она не обращала никакого внимания на льющиеся сверху потоки. Сталкеру повезло меньше.

Укутав её одеялом, он прохромал в «офис», упал в осиротевшее кресло, закинул ноги на стол. Ныло больное колено – прогулка в ливень, с пьяной девкой на горбу, явно не пошла ему впрок. Сталкер усмехнулся, вспомнив, как на полпути Ника проснулась и заявила, что протрезвела, а потому может идти сама. В силу оставшихся не установленными причин «идти сама» она желала только на четвереньках, и Сталкеру пришлось, обругав её дурой, опять взгромоздить на плечи. «Сам дурак», – сказала Ника и тут же заснула.

К ноющему колену и тоске-барракуде подключилась пиявка-бессоница – теперь они «соображали на троих». В пику им Сталкер вытащил из кармана бутылку «Белого аиста» – он не был бы Сталкером, если б не прихватил никакого трофея. Но после первого же глотка на него напала другая троица – три неотвязных, вызывающих неприятный холодок в области живота, и паскудных по сути своей вопроса: «кто?», «как?» и «зачем?».

Самым безобидным из этих трёх единокровных братьев был средний – «как?», и ответ на него казался простым, как чекушка – «чем-то тяжёлым сзади по голове». И ясно, что тяжёлым, и ещё яснее, что по голове, и что сзади – тоже ясно. Если бы спереди, то случился бы шум, который кто-нибудь да услышал бы – Дядя Вася, хоть и пенсионер, был мужик крепкий, просто так, за здорово живёшь, убивать бы себя не позволил. Оставались вопросы «кто?» и «зачем?», и последний, к тому же, дробился на два – «зачем кто-то убил Дядю Васю?» и «зачем Дядя Вася вернулся обратно в кафе?». Сталкер помнил, что тот уходил с матроной, и даже если допустить, что чего-то у них не склеилось, логичней для Дяди Васи было б пойти домой, тем более что и жил-то он в десяти минутах ходьбы. Запутавшись окончательно, Сталкер отключился прежде, чем успел прикончить бутылку.

Вначале ему приснилось, что на студию впёрлась целая банда ментов. Но, против всякого ожидания, менты не стали никого ставить раком к стенке, учинять обыски и допросы, а, вместо этого, притащив с собой море дешёвой водки, принялись употреблять её по назначению. Потом они пели песни и ломали студийную мебель, и тут Сталкер заметил, что среди ментов каким-то образом затесался Витька. У Витьки не было ни ушей, ни носа («И крысы хвост у ей отъели», – пришло на ум Сталкеру), а на месте шеи чернотой зияла прореха. «Как же он водку пить будет?» – подумал Сталкер. – «Она же вся выльется!» Но Витька, ничтоже сумняшеся, достал из-за пазухи здоровенный шприц, наполнил его водкой и с хрустом всадил себе в задницу. Ползадницы отвалилось, а пока Витька пристраивал отпавшее на место, отвалилась и вторая половина. Следом отвалились руки, потом ноги, потом отломилась ухмыляющаяся голова и, разбрызгивая зловонную жидкость, укатилась вверх по лестнице. Тело, издав неприличный в светском обществе звук, осело и стекло на пол коричневой лужей. Витька исчез. Вслед за Витькой исчезли менты, и Сталкер провалился в тяжёлое забытье.

И тогда ему явился дьявол. Дьявола звали Асмодей Карлович, был он губастым, носатым, плешивым, каким-то поношенным и пыльным, но, без всякого сомнения, настоящим. Таким же пыльным, словно летняя обочина проезжей части, взглядом он грустно смотрел на Сталкера и приговаривал с укоризной:

– Ну что ж ты наделал, дурья башка? Какого ты чёрта влез? Это ведь моя работа, а ты мало того, что напортачил, толком ничего сделать не сумел, так ещё и меня без премии оставил!

– Значит, Дядю Васю ты убил? – тихо спросил Сталкер. – Чтобы премию заслужить, да, Карлыч?

– Не убивал я твоего Дядю Васю! – возмутился дьявол. – Нужен он мне, как птеродактилю презерватив!

– Так кто же тогда убил?..

Тут дьявол как-то странно посмотрел на Сталкера, совсем как тамада в кафешке, и неожиданно сказал голосом Достоевского Порфирия Петровича:

– Как, кто убил-с? Вы же, голубчик, и убили-с!

И добавил, роняя слезу:

– А ведь это – моя работа! Пойми ты, дурья башка, – моя работа!

С этими словами дьявол извлёк откуда-то жестяной таз и бейсбольную биту и, лупя битой по тазу, стал выкрикивать нараспев:

– Мо-я ра-бо-та! Мо-я ра-бо-та!

…Сталкер открыл глаза. Стучали не в таз, а в железную дверь, громко и настойчиво.

– Да кто там ещё, вашу мать! – раздражённо воскликнул он. Спохватившись – мало ли кто это может быть? – нащупал в сумке «макаров». С того злополучного дня Сталкер так и носился с ним, как с писаной торбой, – и при себе таскать опасно, и оставить где-либо страшно, и выкинуть рука не поднимается, и вообще – вдруг пригодится? Он засунул пистолет сзади за пояс и, крадучись, пробрался по лестнице. Каковые действия, ввиду перспективы визита милиции, следовало квалифицировать как безмозглые, с тем единственным смягчающим обстоятельством, что Сталкер не успел окончательно проснуться.

По счастью, милиции за дверью не оказалось – на пороге стоял непричёсанный, похмельный и запыхавшийся Федя, без очков, зато со ссадиной на лбу.

– Сталкер… это… Дядь Васю… кто? – совершенно не справляясь с дыханием, выпалил он.

– Дьявол, – сказал Сталкер. В ушах до сих пор стоял жестяной грохот.

– Чего-о?

– Дьявол его шандарахнул. Вот только не сознаётся, старый хрен. Пытается на меня повесить.

– Чего ты мелешь?!

До Сталкера, наконец, дошло, что он перепутал сон и реальность.

– Ахинею, наверное. Да заходи уже, что ли! Дверь запереть не забудь.

Федя запер дверь и прошел мимо него внутрь. Сталкер спустился следом, на ходу потирая виски. Самочувствие оставляло желать лучшего – как психическое, так и физическое.

– Володька… – покусывая губы и задумчиво глядя на Сталкера, едва слышно сказал Федя, и Сталкеру это не понравилось – слишком уж часто стали на него так вот по-странному смотреть.

– Чего – «Володька»? Я уже тридцать лет, как Володька! Думаешь, Дядю Васю я грохнул? Вижу, что думаешь! А, раз думаешь, так и скажи, не хрен кругами ходить!

– Ну… – неуверенно начал Федя, – я ведь не обвиняю. Но мы-то все раньше тебя ушли!

– Ты параноик! Сам посуди, на кой мне его убивать?

Федя поправил отсутствующие очки:

– А если он вдруг случайно про нас узнал? И сказал, что молчать не будет?

– Детектив недорезанный! Я бы тебе ответил!.. А если это ты вдруг узнал, что он вдруг узнал… Тьфу, запутался!.. Короче, прикинулся пьяным, подождал за углом, дождался и съездил ему топором по чану. Тоже логично!

– Почему именно топором?

– Откуда я знаю! Стамеской, дубиной, томагавком, баллистической ракетой! Хоть телебашней!

Федя задумался.

– Значит, правда – не ты?

– Похоже, дубина, это тобой Дяде Васе по кумполу врезали! Мы же на пару в одном дерьме по самые гланды сидим. Про Юрку, как помнишь, я врать не стал. А мог наплести до небес – сценарист я, или где?

Федя вознамерился было снова поправить очки, с удивлением обнаружив, что их у него нет. И шёпотом спросил:

– Сталкер, а Ника с тобой была?

– Вот только её сюда не приплетай! На толчке он дрыхла! К тому же, Дядь Васю явно не девичьей ручкой стукнули.

– Девичьей ручкой она Витьке башку почти отпилила, – напомнил Федя.

Сталкер поморщился. После сегодняшнего сна вспоминать про Витьку ему совсем не хотелось.

– Это – другая история. А здесь она – не-при-чём!

– Дела-а, – сказал Федя. – Но если, не я, не ты и не она – тогда кто? Совпадений-то не бывает!

«Ты, я, он, она – вместе целая страна!» – съёрничал Сталкер. – Не знаю. Полночи над этим думал.

– Володька, а мы ведь, похоже, вляпались.

– Пока – нет. У меня и у Ники – стопроцентное алиби, да ребята про нас и трепать не станут – они почему-то решили, что у нас ксивы не шибко чистые. Тебя, пьяного, тоже, наверняка, куча народу видела. А вот убийцу, конечно, вычислить бы надо. Для собственной безопасности.

– Мамашу Светкину нужно найти, – предложил Федя. – Может, она что-нибудь прояснит?

– И засветиться? Нет уж, в эту сторону нам пока лучше не рыпаться. Разве что, кого-нибудь постороннего к ней заслать.

– Ладно, подумаем. У тебя, часом, опохмелиться ничего нет?

– Сейчас посмотрю – если всё ночью не выпил, тогда найдется.

Сталкер нагнулся к стоящей под столом бутылке и тут же услышал Федин голос, уловив в нём почти милицейские интонации:

– Так! Кое в чём ты мне, однако, наврал. Только не нервничай, а то, ненароком, пулю в зад себе всадишь. В реке, говоришь, шпалер?

Сталкер выпрямился. Надо ж было умудриться забыть про «дуру» за поясом!

– А это я, Федя, для себя приберёг, на самый хреновый случай. Тебя в долю не приглашаю – ты, если что, можешь на тачке с моста сигануть.

После распития остатков коньяка и похода за самым дешёвым портвейном, напоминавшим по вкусу денатурат, обильно разбавленный протухшим лет десять назад столовским компотом, Федя собрался с мыслями и на едином духу высказал Сталкеру все свои претензии. По его словам выходило, что Сталкер являет собой наипервейшую сволочь, пожалевшую пули для друга. Эту характеристику он обосновал рассуждениями о том, что смерть от пули легка, безболезненна и элегантна, в то время как разбиваться на машине – больно, мучительно и пошло. В завершении речи Федя заявил, что он, лично, не только не пожалел бы для Сталкера пули, но, кроме того, перед самоубийством завещал бы ему машину.

– На фига мне твоя машина, если я уже раньше тебя застрелился? – возражал Сталкер и обзывал Федю бессовестным вымогателем.

Дальше дискуссия перешла в область сравнительного анализа смертей – по степени их лёгкости и приятности. Здесь мнения также разошлись – Федя считал самым лучшим способом вскрытие вен в горячей ванне, а Сталкер – морфиновую передозировку.

– Барбитураты тоже годятся, – заметил он. – Засыпаешь – и не просыпаешься.

– Ты сам, что ли, пробовал? – усомнился Федя.

– Почти. Однажды передознулся – и чуть не отъехал. Но это – другое. Когда не нарочно, тогда страшно становится, и дураком себя чувствуешь – мол, вот ведь, кретин, хотел кайфануть, а вместо того – каюкнешься. А если сознательно хочешь отъехать, то ни страха, ни досады, ни рвотного рефлекса быть не должно – растворяешься в мире, а мир растворяется в тебе.

– Тоже мне, теоретик суицида! – фыркнул Федя. – А как ты считаешь, Дядя Вася легко умер?

– Спроси у него при встрече, – пробурчал Сталкер и вдруг перешёл на шёпот. – Тише! Ника проснулась! Про Дядю Васю при ней – ни слова!

Предупреждение запоздало. Может быть, Ника услышала их разговор, а, может, совпадения, всё-таки, иногда случаются, но, так или иначе, фраза, произнесённая ею, как нельзя более прямо касалась затронутой темы:

– Это я убила Дядю Васю.

11

– Сталкер, ты страшный человек, – сказал Федя, когда «Вольво» в очередной раз увязла в грязи. – Ты – маньяк! Тебя как зациклило на этом проклятом фильме, так всё! Хоть потоп, хоть цунами, хоть моровая язва – хоть бы хны! Главное – фильм! Вылазьте, толкать будете!

– Лучше бы ты «Уазик» взял, – поворчал Сталкер. – Твоё порождение скандинавского социализма – не для наших дорог. Ника, вытряхивайся тоже – с тобой это шведское чудо на целых полсотни кэгэ тяжелее.

Назвать дорогой ухабистый путь, ведущий на станцию с плохо запоминающимся названием – не то чего-то там «бай», не то кого-то там «туй» – просто не поворачивался язык. К тому же, прошедший ливень местами превратил этот путь в болото, а Сталкера и Студента – в помесь белорусских партизан с волжскими бурлаками. Короче, куда не плюнь – везде сплошной Интернационал.

Поездке в означенный «туй-бай» предшествовали продолжительные дебаты, на протяжении которых Сталкер сначала настаивал, затем требовал, потом угрожал и, под конец, уже упрашивал:

– Ну, Федя, ну осталось-то всего ничего! Из «натуры» одна только сцена на вокзале. Пара сцен в студии, монтаж, озвучка – и шабаш! Давай напряжёмся, а?

– Ты в своём уме – на вокзал сейчас лезть? – кричал Федя. – Там ментов – выше крыши! Прикопаются – чего, мол, снимаете, где разрешение? – ещё загребут, а там, не дай бог, узнается, что мы с Дядей Васей знакомы были. И – понеслась душа в рай!

– Ну, можно не на вокзале, а на каком-нибудь полустанке. Нам ведь что нужно – рельсы, вагоны, зал ожидания. Даже и лучше – она же у нас из провинции едет, без денег, на перекладных. Начальнику станции сунем письмо, с печатью и Гришиной подписью, что снимаем какую-то лабуду по заказу железной дороги. Через день про нас только и вспомнят – были киношники, увековечили полустанок, а кто и откуда – чёрт разберёт.

Федя долго пыхтел и сопел, отпаиваясь от шока, вызванного Никиным заявлением. С заявлением, впрочем, всё оказалось довольно просто – с немалым трудом вернув на место отвисшие челюсти и вылезшие на лоб глаза, они вдвоём насели на Нику и выяснили, что она мнит себя долбаной носительницей неких долбаных злотворных эманаций, создающих вокруг неё «мёртвую зону», где все либо мрут, либо сходят с ума… И эти вот самые эманации затянули Дядю Васю в эту самую «зону», в которой таинственный некто или, скорее, нечто (тоже эманационного происхождения) дал (или дало) ему по башке. В заключении Ника добавила, что за ней тянется, как она выразилась, «чёрный след», и потому ей лучше повеситься. В ответ Сталкер пообещал так ей врезать, чтобы она навсегда забыла, как вешаются, однако задумался. «Чёрный след» напомнил ему что-то до боли знакомое, но алкоголь путал мысли и не давал сосредоточиться. Он догадался, что за разъяснениями стоило бы нырнуть в тёмную глубь, даже не в Никину – можно в свою, но делать этого не стал, опасаясь, что ему там слишком подробно всё разъяснят.

– Фу, – выдохнул Федя, – и где же ты, красна девица, начиталась-насмотрелась всей этой хуйни?

Бледно-зелёная, с безумными голубыми глазами Ника, которую явно мутило после вчерашнего, весьма мало напоминала «красну девицу». Разве что, пять минут назад согрешившую с тенью папаши Гамлета.

– Я не начиталась, – глядя сквозь Федю, ответила она. – Мне мать перед смертью сказала. Она такая же была, оттого и повесилась.

«Сука твоя мать», – подумал Сталкер. – «Я б её сам за это повесил», – и возразил:

– Ты говорила, будто она повесилась из-за отца?

– Он ещё хуже.

– Абстинентный синдром, – поставил диагноз Федя. – Выпить ей надо. Пошли за портвейном.

– Нет уж, иди один. Я здесь посижу.

– А я, вернувшись, не обнаружу твой хладный труп? – сострил Федя, как сам тут же понял, не слишком удачно, поскольку шутка привела Сталкера в бешенство – тот выругался длинно, грубо и для самого себя неожиданно зло.

…По левому борту форсирующей очередную действующую модель славного озера Байкал «вольвушки» громоздились покосившиеся коровники. По правому – мокли под начавшимся мелким дождём картофельные поля. А прямо по курсу торчали из-за заборов какие-то унылые сараи, и за сараями, метрах в двухстах, бухтел товарняк.

– А доедет это колесо до Москвы? – прочувствованно вопросил Студент.

– А уж, почитай, и доехало, мать-перемать! – ответил Сталкер.

Все засмеялись. Четверть часа назад им повстречался хмельной мужик, синусоидально, но целеустремлённо шлёпавший по грязи в рыбацких сапогах. На вопрос – далеко ли до станции? – мужик разразился пространной лекцией, через каждое слово поминая чью-то мать и всех прочих женщин лёгкого поведения. Суть лекции сводилась к следующему – «до станции-то недалёко, только вы один хрен не проедете. Вот если б на танке, то (мать-перемать!) проехали бы, и на тракторе (мать-перемать) тоже бы проехали, и на „Урале“, и на „Камазе“, а если на джипе, то (мать-перемать!) это уж смотря на каком. Вот если на „Гранд-чероки“, то, мать-перемать…»

Феде надоело. Он остервенело захлопнул дверцу и, не дожидаясь, когда нетрезвый пророк завершит свой диалог гоголевских мужиков в исполнении театра одного актёра, дал газу. Тут же «Вольво» въехала в чёрт знает какой по счёту руко-, ног и колёсотворный Байкал. Если бы грязь имела уши, то они немедленно бы усохли под гнётом отборной матерщины, выданной на-гора Сталкером и Студентом.

Но, несмотря на хмельного пророка, действующие модели байкалов и мат, все четыре колеса «шведского чуда» доехали-таки до станции под названием то ли «Байтуй», то ли «Туй-бай».

Зал ожидания станции «Туй-бай» был примечателен лишь своей абсолютной непримечательностью – три-четыре ряда корытообразных фанерных сидений, усаживаясь в которые, обнаруживаешь перед собственным носом собственные же коленки; близоруко моргающая на потолке лампа дневного света и засиженное мухами, заплёванное осатаневшими пассажирами окошко кассы, за коим, отгородясь от мира, бесформенная кассирша злобно вязала носок. Когда Федя попытался узнать у неё, где найти начальника станции, кассирша, не отрываясь от вязания, мотнула головой на все четыре стороны, обозначив тем самым свою полнейшую непричастность к происходящему за заплёванным окошком. Так как из живых существ в зале ожидания имели место только две бабульки с корзинками, дедок с гармошкой, спящий в сиденьеобразном корыте бомж и бесцельно блуждающая по залу беременная кошка, то пришлось положиться на уникальную Федину интуицию. Толкнувшись в четыре запертых двери, одна из которых оказалась дверью в сортир, Федя и Сталкер обнаружили, наконец, за пятой дверью кабинет начальника станции.

Начальник станции носков не вязал – он разгадывал кроссворд.

– Река на Кавказе, четыре буквы, – произнёс он, подняв глаза на вошедших.

– Кура, – ответил Федя, – мы с киностудии.

– Подходит, – сказал начальник станции. – Так, по вертикали. Путь в восточных религиях?

– Дао, – брякнул Сталкер. Федя зыркнул на него взглядом, красноречиво говорящим: «Идиот!».

– «По путям не ходить», – заявил он, приближаясь к начальническому столу. – Такой плакат у вас висит?

– Ну, висит, – согласился начальник. – А вам какое дело?

– Висит, но ведь всё равно ходят? – продолжал Федя.

– Ну, ходют, – сказал начальник станции. – А что тут поделаешь?

– Просвещать надо! – рявкнул опомнившийся Сталкер. – Средствами кинематографа!

И зачем-то добавил ставшую анекдотической цитату:

– Из всех искусств для нас важнейшим является кино!

Зыркать на Сталкера Феде было некогда – он размахивал перед носом начальника бумагой.

– Плакат висит – а всё равно по путям ходят! Отсюда – несчастные случаи. С человеческими жертвами! Люди гибнут!

– Да какое там гибнут! – запротестовал начальник.

– Вот прошлой зимой наш обходчик ходил, ходил – пьяный…

– И – что? – загремел Федя.

– Что, что! Заснул в сугробе, ноги отморозил.

– Вот видите! Нарушение техники безопасности, пьянство на рабочем месте! Безобразие!

– А я что сделаю? – начальник втянул голову в плечи. – Пьют, сволочи, пьют! Вы-то кто? Откуда?

– Кино мы снимать приехали! Про технику безопасности, по заказу железной дороги!

Начальник облегченно вздохнул.

– Вот и снимайте. Только скажите, что за «путь в восточных религиях»?

– Дао! – крикнул Сталкер, вываливаясь из кабинета. – «Дэ», «а», «о»!

– Город в Норвегии! Тоже четыре буквы! – закричал вслед начальник.

– Осёл! – ответил Федя. – Уходим!

Эпизод встречи героини с «генератором зла» отсняли с первого же дубля, с «полтычка», без сучка, без задоринки. Бомж, бабульки и беременная кошка сыграли свои роли как нельзя лучше. Вот только дедок-гармонист, которого Феде зачем-то приспичило снять крупным планом, осклабился улыбочкой побывавшего в лапах стоматологов вампира и – явно насмотревшись импортных боевиков! – показал камере «фак». Затем он растянул свою гармошку, издавшую дребезжащий вой, вызывающий совсем уж стоматологические ассоциации.

– Федя, ты звук писал? – спросил Сталкер.

– Ага, – сказал Федя. – Эта его гармошка – просто класс! Для триллера – самое то! Поснимай ещё планчиков, да пойдём ратовать за технику безопасности.

Ратовать за технику безопасности решили не на перроне, а чуть подальше – там, где паутина железнодорожных путей напоминала стаю обезумевших прямых Лобачевского, наконец-то сошедшихся и вконец перепутавшихся в пресловутой точке на окраине бесконечности.

– Три дубля, не больше, – объявил Федя, прутиком проводя по грязи черту. – Обязаны уложиться. Ника, бежишь вон от той платформы и падаешь перед чертой. Да ничего – заедем в общагу, в душевой отмоешься. Сталкер, как только она падает – крупный план на лицо.

– А я-то когда? – спросил Студент.

– Даю отмашку – и пошёл! Добегаешь до Ники, валишься на неё и начинаешь стягивать с неё штаны.

– Что, прямо здесь? В грязи? – Студент скривился.

– Здесь, в грязи! Ты же маньяк, ты хочешь её изнасиловать, тебе плевать где – хоть в грязи, хоть на перине. Володька, готов? Ника, давай!

Ника прошла великолепно – совершенно натурально, как подкошенная, без малейшей тени брезгливости шлёпнулась в грязь, приподнялась на локтях, упала снова.

«Вот молодец! Не зря я в неё поверил!»

– Федя, есть! – крикнул Сталкер. – С одного дубля сняли! Запускай Студента!

От видоискателя камеры его оторвал сдвоенный вопль – неразборчивый Федин мат и пронзительное «а-а!».

«Дурак», – решил сперва Сталкер. – «Где этот недоучка видел орущих маньяков?» Но уж слишком сумбурным, похеривающим все правила грамматики, был поток Фединых ругательств, и слишком много дикого, животного ужаса слышалось в студентовском крике. Дурные предчувствия охватили Сталкера.

Но реальность оказалась кошмарней любых предчувствий. Прыгая через пути, Студент угодил ногой прямо в железнодорожную стрелку, и ногу зажало. Теперь, рискуя напрочь вывихнуть сустав, он дёргался, словно попавшаяся в капкан крыса, тщетно пытаясь высвободиться. И отчаянно вопил. До Сталкера не сразу дошло, что вопит он не только (и не столько) от боли в прижатой ступне, а когда дошло – было уже поздно. Прямо на Студента, со скоростью, показавшейся Сталкеру близкой к первой космической, летел маневровый тепловоз.

Дальнейшее много раз припоминалось потом Сталкеру с воистину кинематографической чёткостью и в каком-то замедленном варианте, также достойном «важнейшего из искусств». Похожий на состряпанный буйнопомешанным беспорядочный клип – калейдоскоп средних и крупных планов, вырванных наобум из общей картины. Застрявший в стрелке Студент, вцепившийся в него Федя, и угрожающе, катастрофически близко от них – краснополосая морда локомотива. Собственный крик: «Федя, дурак, сдохнете оба!» Распластавшаяся в грязи Ника. Всё ещё включенная камера в руках. Чьё-то перекошенное страхом лицо. Бронепоезд на запасном пути. Горящая степь. Прямые Лобачевского, скрестившиеся в бесконечности со звоном клинков и перерубившие друг друга. Телеграфный столб, совокупляющийся с молнией и в любовном экстазе падающий к чьим-то ногам. Сами ноги, по колено в грязи.

Затем снова средний план – Федя, отброшенный ударом тепловозного щитка. Выскакивающий из кабины испуганный машинист… Жухлая трава в красных брызгах…

И последнее… Последнее – голова Студента, страшно и неестественно скатившаяся с низкой насыпи, перескочившая через рельс и остановившаяся между шпалами, мутными глазами уставившись в клочковатое мутное небо…