Том 1. Стихотворения

Текст добавлен: 28 сентября 2016, 22:17

Текст книги "Том 1. Стихотворения"

Автор книги: Алексей Толстой

Жанр:

Поэзия

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 23 страниц)

Назад к карточке книги

[М.П. Арнольди] ^*

Ропща на прихоти судеб
И в испытаньях малодушный,
Я ждал насушенный твой хлеб,
Как ожидают хлеб насущный.

Мой легкомысленный живот
С неблагодарностью кухарок
Винил в забвенье вас – и вот
Приносят с почты ваш подарок!

О, кто опишет, господа,
Его эффект животворящий!
Красней, красней же от стыда,
Мой всяку дрянь живот варящий!

Склони в смущении свой взор,
Живот, на этот короб хлебный
И пой вседневно с этих пор
Его творцу канон хвалебный!

«Да не коснется злая боль,
Hи резь его пищеваренья!
Да обретет он в жизни соль
И смысл в житейском треволненье!

Да посрамятся перед ним
Его враги ошибкой грубой!
Как этот хлеб несокрушим,
Да сокрушает их он зубы!

Его главы да минет рок,
И да живет он долговечен,
Как этот хлеб, что внукам впрок
Предусмотрительно испечен!»

27 февраля 1875

[А.М. Жемчужникову]

Мы тебя субботним днем
Заклинаем и зовем,
Причитая тако:
«Приезжай к нам, Алексей,
Приезжай с женой своей —
Будет кулебяка!

Будет также то и се,
Будет Селери Мусе,
Будут также сласти
И Елагина, чьи ты
Оценяешь красоты
Ради сладострастья!»

Рондо ^*

Ax, зачем у нас граф Пален
Так к присяжным параллелен!
Будь он боле вертикален,
Суд их боле был бы делен!

Добрый суд царем повелен,
А присяжных суд печален,
Все затем, что параллелен
Через меру к ним граф Пален!

Душегубец стал нахален,
Суд стал вроде богаделен,
Оттого что так граф Пален
Ко присяжным параллелен.

Всяк боится быть застрелен,
Иль зарезан, иль подпален,
Оттого что параллелен
Ко присяжным так граф Пален.

Мы дрожим средь наших спален,
Мы дрожим среди молелен,
Оттого что так граф Пален
Ко присяжным параллелен!

Herr, erbarm' dich unsrer Seelen!
Habe Mitleid mit uns allen [18]18
Господи, сжалься над нашими душами!
Имей сострадание ко всем нам (нем.). – Ред.

[Закрыть],
Да не будет параллелен
Ко присяжным так граф Пален!

[Великодушие смягчает сердца] ^*

Вонзил кинжал убийца нечестивый
В грудь Деларю.
Тот, шляпу сняв, сказал ему учтиво:
«Благодарю».
Тут в левый бок ему кинжал ужасный
Злодей вогнал,
А Деларю сказал: «Какой прекрасный
У вас кинжал!»
Тогда злодей, к нему зашедши справа,
Его пронзил,
А Деларю с улыбкою лукавой
Лишь погрозил.
Истыкал тут злодей ему, пронзая,
Все телеса,
А Деларю: «Прошу на чашку чая
К нам в три часа».
Злодей пал ниц и, слез проливши много,
Дрожал как лист,
А Деларю: «Ах, встаньте, ради бога!
Здесь пол нечист».
Но все у ног его в сердечной муке
Злодей рыдал,
А Деларю сказал, расставя руки:
«Не ожидал!
Возможно ль? Как?! Рыдать с такою силой? —
По пустякам?!
Я вам аренду выхлопочу, милый, —
Аренду вам!
Через плечо дадут вам Станислава
Другим в пример.
Я дать совет царю имею право:
Я камергер!
Хотите дочь мою просватать, Дуню?
А я за то
Кредитными билетами отслюню
Вам тысяч сто.
А вот пока вам мой портрет на память, —
Приязни в знак.
Я не успел его еще обрамить, —
Примите так!»
Тут едок стал и даже горче перца
Злодея вид.
Добра за зло испорченное сердце
Ах! не простит.
Высокий дух посредственность тревожит,
Тьме страшен свет.
Портрет еще простить убийца может,
Аренду ж – нет.
Зажглась в злодее зависти отрава
Так горячо,
Что, лишь надел мерзавец Станислава
Через плечо, —
Он окунул со злобою безбожной
Кинжал свой в яд
И, к Деларю подкравшись осторожно, —
Хвать друга в зад!
Тот на пол лег, не в силах в страшных болях
На кресло сесть.
Меж тем злодей, отняв на антресолях
У Дуни честь, —
Бежал в Тамбов, где был, как губернатор,
Весьма любим.
Потом в Москве, как ревностный сенатор,
Был всеми чтим.
Потом он членом сделался совета
В короткий срок…
Какой пример для нас являет это,
Какой урок!

Надписи на стихотворениях А.С. Пушкина ^*

Подражание («Я видел смерть: она сидела…»)

. . . . . . . . . .
Прости, печальный мир, где темная стезя
Над бездной для меня лежала,
Где жизнь меня не утешала,
Где я любил, где мне любить нельзя!
Небес лазурная завеса,
Любимые холмы, ручья веселый глас,
Ты, утро – вдохновенья час,
Вы, тени мирные таинственного леса,
И все – прости в последний раз!

Ты притворяешься, повеса,
Ты знаешь, баловень, дорогу на Парнас.

Выздоровление

. . . . . . . . . .
Приди, меня мертвит любовь!
В молчанье благосклонной ночи
Явись, волшебница! Пускай увижу вновь
Под грозным кивером твои небесны очи,
И плащ, и пояс боевой,
И бранной обувью украшенные ноги…
Не медли, поспешай, прелестный воин мой,
Приди, я жду тебя: здоровья дар благой
Мне снова ниспослали боги,
А с ним и сладкие тревоги
Любви таинственной и шалости младой.

По мне же, вид являет мерзкий
В одежде дева офицерской.

Из письма

Есть в России город Луга
Петербургского округа.
Хуже б не было сего
Городишки на примете,
Если б не было на свете
Новоржева моего.

Город есть еще один,
Называется он Мглин,
Мил евреям и коровам,
Стоит Луги с Новоржевым.

Дориде

Я верю: я любим; для сердца нужно верить.
Нет, милая моя не может лицемерить;
Все непритворно в ней: желаний томный жар,
Стыдливость робкая-харит бесценный дар,
Нарядов и речей приятная небрежность
И ласковых имен младенческая нежность.

Томительна харит повсюду неизбежность.

Виноград

. . . . . . . . . .
Краса моей долины злачной,
Отрада осени златой,
Продолговатый и прозрачный,
Как персты девы молодой.

Мне кажется, тому немалая досада,
Чей можно перст сравнить со гроздом винограда.

Желание («Кто видел край, где роскошью природы…»)

. . . . . . . . . .
И там, где мирт шумит над тихой урной,
Увижу ль вновь, сквозь темные леса,
И своды скал, и моря блеск лазурный,
И ясные, как радость, небеса?

Утихнут ли волненья жизни бурной?
Минувших лет воскреснет ли краса?
Приду ли вновь под сладостные тени
Душой заснуть на лоне мирной лени?..

Пятьсот рублей я наложил бы пени
За урну, лень и миртовы леса.

На странице, где помещено обращенное к Е. А. Баратынскому четверостишие «Я жду обещанной тетради…» Толстой написал:

Вакх, Лель, хариты, томны урны,
Проказники, повесы, шалуны,
Цевницы, лиры, лень, Авзонии сыны,
Камены, музы, грации лазурны,
Питомцы, баловни луны,
Наперсники пиров, любимцы Цитереи
И прочие небрежные лакеи.

Аквилон

Зачем ты, грозный аквилон,
Тростник болотный долу клонишь?
Зачем на дальний небосклон
Ты облако столь гневно гонишь?
. . . . . . . . . .
Как не наскучило вам всем
Пустое спрашивать у бури?
Пристали все: зачем, зачем? —
Затем, что то – в моей натуре!

Пророк

. . . . . . . . . .
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей!»

Вот эту штуку, пью ли, ем ли,
Всегда люблю я, ей-же-ей!

Золото и булат

Все мое, – сказало злато;
Все мое, – сказал булат;
Все куплю, – сказало злато;
Все возьму, – сказал булат.

Ну, так что ж? – сказало злато;
Ничего! – сказал булат.
Так ступай! – сказало злато;
И пойду! – сказал булат.

В.C. Филимонову при получении поэмы его «Дурацкий Колпак»

. . . . . . . . . .
Итак, в знак мирного привета,
Снимая шляпу, бью челом,
Узнав философа-поэта
Под осторожным колпаком.

Сей Филимонов, помню это,
И в наш ходил когда-то дом:
Толстяк, исполненный привета,
С румяным ласковым лицом.

Анчар

. . . . . . . . . .
А князь тем ядом напитал
Свои послушливые стрелы
И с ними гибель разослал
К соседям в чуждые пределы,

Тургенев, ныне поседелый,
Нам это, взвизгивая смело,
В задорной юности читал.

Ответ

. . . . . . . . . .
С тоской невольной, с восхищеньем
Я перечитываю вас
И восклицаю с нетерпеньем:
Пора! В Москву, в Москву сейчас!
Здесь город чопорный, унылый,
Здесь речи – лед, сердца – гранит;
Здесь нет ни ветрености милой,
Ни муз, ни Пресни, ни харит.

Когда бы не было тут Пресни,
От муз с харитами хоть тресни.

Царскосельская статуя

Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.
Дева печально сидит, праздный держа черепок.
Чудо! не сякнет водэ, изливаясь из урны разбитой:
Дева над вечной струей вечно печальна сидит.

Чуда не вижу я тут. Генерал-лейтенант Захаржевский,
В урне той дно просверлив, воду провел чрез нее.

Козьма Прутков ^*

Эпиграмма 1

«Вы любите ли сыр?» – спросили раз ханжу,
«Люблю, – он отвечал, – я вкус в нем нахожу».

[1854]

Письмо из Коринфа ^*

Греческое стихотворение

Я недавно приехал в Коринф…
Вот ступени, а вот колоннада!
Я люблю здешних мраморных нимф
И истмийского шум водопада!

Целый день я на солнце сижу,
Трусь елеем вокруг поясницы,
Между камней паросских слежу
За извивом слепой медяницы;

Померанцы растут предо мной,
И на них в упоенье гляжу я;
Дорог мне вожделенный покой,
«Красота, красота!» – все твержу я…

А когда ниспускается ночь…
Мы в восторгах с рабынею млеем…
Всех рабов высылаю я прочь
И… опять натираюсь елеем…

[1854]

Из Гейне («Вянет лист, проходит лето…») ^*

Вянет лист, проходит лето,
Иней серебрится.
Юнкер Шмидт из пистолета
Хочет застрелиться.

Погоди, безумный! снова
Зелень оживится…
Юнкер Шмидт! честное слово,
Лето возвратится.

[1854]

Желание быть испанцем ^*

Тихо над Альямброй,
Дремлет вся натура,
Дремлет замок Памбра,
Спит Эстремадура!

Дайте мне мантилью,
Дайте мне гитару,
Дайте Инезилью,
Кастаньетов пару.

Дайте руку верную,
Два вершка булату,
Ревность непомерную,
Чашку шоколаду.

Закурю сигару я,
Лишь взойдет луна…
Пусть дуэнья старая
Смотрит из окна.

За двумя решетками
Пусть меня клянет,
Пусть шевелит четками,
Старика зовет.

Слышу на балконе
Шорох платья… чу!
Подхожу я к донне,
Сбросил епанчу.

Погоди, прелестница,
Поздно или рано
Шелковую лестницу
Выну из кармана!

О сеньора милая!
Здесь темно и серо…
Страсть кипит унылая
В вашем кавальеро.

Здесь, перед бананами, —
Если не наскучу, —
Я между фонтанами
Пропляшу качучу.

И на этом месте,
Если вы мне рады, —
Будем петь мы вместе
Ночью серенады.

Будет в нашей власти
Толковать о мире,
О вражде, о страсти,
О Гвадалквивире,

Об улыбках, взорах,
Вечном идеале,
О тореадорах
И об Эскурьяле…

Тихо над Альямброй,
Дремлет вся натура,
Дремлет замок Памбра,
Спит Эстремадура.

[1854]

«На взморье, у самой заставы…»

(Подражание Гейне)

На взморье, у самой заставы,
Я видел большой огород:
Растет там высокая спаржа,
Капуста там скромно растет.

Там утром всегда огородник
Лениво проходит меж гряд;
На нем неопрятный передник,
Угрюм его пасмурный взгляд.

Польет он из лейки капусту,
Он спаржу небрежно польет,
Нарежет зеленого луку
И после глубоко вздохнет.

Намедни к нему подъезжает
Чиновник на тройке лихой;
Он в теплых, высоких галошах,
На шее лорнет золотой.

«Где дочка твоя?» – вопрошает
Чиновник, прищурясь в лорнет;
Но, дико взглянув, огородник
Махнул лишь рукою в ответ.

И тройка назад поскакала,
Сметая с капусты росу;
Стоит огородник угрюмо
И пальцем копает в носу.

[1854]

Осада Памбы ^*

(Романсеро. С испанского)

Девять лет дон Педро Гомец,
По прозванью: Лев Кастильи,
Осаждает замок Памбу,
Молоком одним питаясь.
И все войско дона Педра —
Девять тысяч кастильянцев —
Все, по данному обету,
Не касаются мясного,
Ниже хлеба не снедают,
Пьют одно лишь молоко…
Всякий день они слабеют,
Силы тратя попустому,
Всякий день дон Педро Гомец
О своем бессилье плачет,
Закрываясь епанчою.
Настает уж год десятый, —
Злые мавры торжествуют,
А от войска дона Педра
Налицо едва осталось
Девятнадцать человек!
Их собрал дон Педро Гомец
И сказал им: «Девятнадцать!
Разовьем свои знамена,
В трубы громкие взыграем
И, ударивши в литавры,
Прочь от Памбы мы отступим!
Хоть мы крепости не взяли,
Но поклясться можем смело
Перед совестью и честью,
Не нарушили ни разу
Нами данного обета:
Целых девять лет не ели,
Ничего не ели ровно,
Кроме только молока!»
Ободренные сей речью,
Девятнадцать кастильянцев,
Все, качаяся на седлах,
В голос слабо закричали:
«Sancto Jago Compostello! [19]19
Святой Иаков Компостельский! – Ред.

[Закрыть]
Честь и слава дону Педру!
Честь и слава Льву Кастильи!»
А каплан его Диего
Так сказал себе сквозь зубы:
«Если б я был полководцем,
Я б обет дал есть лишь мясо,
Запивая сантуринским!»
И, услышав то, дон Педро
Произнес со громким смехом:
«Подарить ему барана —
Он изрядно подшутил!»

[1854]

Пластический грек

Люблю тебя, дева, когда золотистый
И солнцем облитый ты держишь лимон,
И юноши зрю подбородок пушистый
Меж листьев аканфа и белых колонн!
Красивой хламиды тяжелые складки
Упали одна за другой:
Так в улье шумящем вкруг раненой матки
Снует озабоченный рой.

[1854]

Из Гейне («Фриц Вагнер, студьозус из Иены…»)

Фриц Вагнер, студьозус из Иены,
Из Бонна Иеронимус Кох
Вошли в кабинет мой с азартом, —
Вошли, не очистив сапог.

«Здорово, наш старый товарищ!
Реши поскорее наш спор:
Кто доблестней, Кох или Вагнер?» —
Спросили с бряцанием шпор.

«Друзья! Вас и в Иене и в Бонне
Давно уже я оценил.
Кох логике славно учился,
А Вагнер искусно чертил».

Ответом моим недовольны,
«Решай поскорее наш спор!» —
Они повторяли с азартом
И с тем же бряцанием шпор.

Я комнату взглядом окинул
И, будто узором прельщен,
«Мне нравятся очень обои!» —
Сказал им и выбежал вон.

Понять моего каламбура
Из них ни единый не мог,
И долго стояли в раздумье
Студьозусы Вагнер и Кох.

[1854]

Звезда и брюхо
(басня)

На небе вечерком светилася Звезда.
Был постный день тогда:
Быть может, пятница, быть может, середа.
В то время по саду гуляло чье-то Брюхо
И рассуждало так с собой,
Бурча и жалобно и глухо:
«Какой
Хозяин мой
Противный и несносный!
Затем что день сегодня постный,
Не станет есть, мошенник, до звезды!
Не только есть! Куды!
Не выпьет и ковша воды!
Нет, право, с ним наш брат не сладит…
Знай бродит по саду, ханжа,
На мне ладони положа…
Совсем не кормит, – только гладит!»
Меж тем ночная тень мрачней кругом легла.
Звезда, прищурившись, глядит на край окольный:
То спрячется за колокольней,
То выглянет из-за угла,
То вспыхнет ярче, то сожмется…
Над животом исподтишка смеется.
Вдруг Брюху ту Звезду случилось увидать,
Ан хвать!
Она уж кубарем несется
С небес долой
Вниз головой
И падает, не удержав полета,
Куда ж? в болото!
Как Брюху быть! кричит: ахти да ах!
И ну ругать Звезду в сердцах!
Но делать нечего! другой не оказалось…
И Брюхо, сколько ни ругалось,
Осталось
Хоть вечером, а натощах.

* * *

Читатель! басня эта
Нас учит не давать без крайности обета
Поститься до звезды,
Чтоб не нажить себе беды.
Но если уж пришло тебе хотенье
Поститься для душеспасенья,
То мой совет —
Я говорю тебе из дружбы —
Спасайся! слова нет!
Но главное: не отставай от службы!
Начальство, день и ночь пекущеесь о нас,
Коли сумеешь ты прийтись ему по нраву,
Тебя, конечно, в добрый час
Представит к ордену святого Станислава.
Из смертных не один уж в жизни испытал,
Как награждают нрав почтительный и скромный.
Тогда в день постный, в день скоромный,
Сам будучи степенный генерал,
Ты можешь быть и с бодрым духом,
И с сытым брюхом,
Ибо кто ж запретит тебе всегда, везде
Быть при звезде?

1854

К моему портрету

(Который будет издан вскоре при полном собрании моих сочинений)

Когда в толпе ты встретишь человека,
Который наг; [20]20
Вариант: на коем фрак. – Прим. Козьмы Пруткова.

[Закрыть]
Чей лоб мрачней туманного Казбека,
Неровен шаг;
Кого власы подъяты в беспорядке,
Кто, вопия,
Всегда дрожит в нервическом припадке, —
Знай – это я!

Кого язвят со злостью, вечно новой
Из рода в род;
С кого толпа венец его лавровый
Безумно рвет;
Кто ни пред кем спины не клонит гибкой, —
Знай – это я:
В моих устах спокойная улыбка,
В груди – змея!..

[1856]

Память прошлого

(Как будто из Гейне)

Помню я тебя ребенком, —
Скоро будет сорок лет! —
Твой передничек измятый,
Твой затянутый корсет…

Было так тебе неловко!..
Ты сказала мне тайком:
«Распусти корсет мне сзади, —
Не могу я бегать в нем!»

Весь исполненный волненья,
Я корсет твой развязал, —
Ты со смехом убежала,
Я ж задумчиво стоял…

[1860]

«В борьбе суровой с жизнью душной…»

В борьбе суровой с жизнью душной
Мне любо сердцем отдохнуть,
Смотреть, как зреет хлеб насущный
Иль как мостят широкий путь.
Уму легко, душе отрадно,
Когда увесистый, громадный,
Блестящий искрами гранит
В куски под молотом летит!
Люблю подчас подсесть к старухам,
Смотреть на их простую ткань,
Люблю я слушать русским ухом
На сходках уличную брань!
Вот собрались. – Эй, ты, не Мешкай!
– Да ты-то что ж? Небось устал!
– А где Ермил? – Ушел с тележкой!
– Эх, чтоб его! – Да чтоб провал…!
– Где тут провал? – Вот я те, леший!
– Куда полез? Знай, благо пеший!
– А где зипун? – Какой зипун?
– А мой! – Как твой? – Эх, старый лгун!
– Смотри задавят! – Тише, тише!
– Бревно несут! – Эй вы, на крыше!
– Вороны! – Митька! Амельян!
– Слепой! – Свинья! – Дурак! – Болван!
И все друг друга с криком вящим
Язвят в колене восходящем.

Ну что же, родные?
Довольно ругаться!
Пора нам за дело
Благое приняться!

Подымемте дружно
Чугунную бабу!
Все будет досужно,
Лишь песня была бы!

Вот дуются жилы,
Знать, чуют работу!
И сколько тут силы!
И сколько тут поту!

На славу терпенье,
А нега на сором!
И дружное пенье
Вдруг грянуло хором:

«Как на сытном-то на рынке
Утонула баба в крынке,
Звали Мишку на поминки,
Хоронить ее на рынке,
Ой, дубинушка, да бухни!
Ой, зеленая, сама пойдет!

Да бум!
Да бум!
Да бум!»

Вот поднялась стопудовая баба,
Все выше, выше, медленно, не вдруг…
– Тащи, тащи! Эй, Федька, держишь слабо!
– Тащи еще! – Пускай! – И баба: бух!
Раздался гул, и, берег потрясая,
На три вершка ушла в трясину свая!

Эх бабобитье! Всем по нраву!
Вот этак любо работать!
Споем, друзья, еще на славу!
И пенье грянуло опять:

«Как на сытном-то на рынке
Утонула баба в крынке» и пр.

Тащи! Тащи! – Тащи еще, ребята!
Дружней тащи! Еще, и дело взято!
Недаром в нас могучий русский дух!
Тащи еще! – Пускай! – И баба: бух!
Раздался гул, и, берег потрясая,
На два вершка ушла в трясину свая!

Начало 1860-х годов (?)

Церемониал погребения тела в бозе усопшего поручика и кавалера Фаддея Козьмича П…

Составлен аудитором вместе с полковым адъютантом 22-го февраля 1821 года, в Житомирской губернии, близ города Радзивиллова.

Утверждаю. Полковник [21]21
Для себя я, разумеется, места не назначил. Как начальник, я должен быть в одно время везде и предоставляю себе разъезжать по линии и вдоль колонны.

[Закрыть].

Впереди идут два горниста,
Играют отчетисто и чисто.

Идет прапорщик Густав Бауер,
На шляпе и фалдах несет трауер.

По обычаю, искони заведенному,
Идет майор, пеший по-конному.

Идет каптенармус во главе капральства,
Пожирает глазами начальство.

Два фурлейта ведут кобылу.
Она ступает тяжело и уныло.

Это та самая кляча,
На которой ездил виновник плача.

Идет с печальным видом казначей,
Проливает слезный ручей.

Идут хлебопеки и квартирьеры,
Хвалят покойника манеры.

Идет аудитор, надрывается,
С похвалою о нем отзывается.

Едет в коляске полковой врач,
Печальным лицом умножает плач.

На козлах сидит фершал из Севастополя,
Поет плачевно: «Не одна во поле…»

Идет с кастрюлею квартирмейстер,
Несет для кутьи крахмальный клейстер.

Идет майорская Василиса,
Несет тарелку, полную риса.

Идет с блюдечком отец Герасим,
Несет изюму гривен на семь.

Идет первой роты фельдфебель,
Несет необходимую мебель.

Три бабы, с флером вокруг повойника,
Несут любимые блюда покойника:

Ножки, печенку и пупок под соусом;
Все три они вопят жалобным голосом.

Идут Буренин и Суворин,
Их плач о покойнике непритворен.

Идет, повеся голову, Корш,
Рыдает и фыркает, как морж.

Идут гуси, индейки и утки,
Здесь помещенные боле для шутки.

Идет мокрая от слез курица,
Не то смеется, не то хмурится.

Едет сама траурная колесница,
На балдахине поет райская птица.

Идет слабосильная команда с шанцевым струментом,
За ней телега с кирпичом и цементом.

Между двух прохвостов идет уездный зодчий,
Рыдает изо всей мочи.

Идут четыре ветеринара,
С клистирами на случай пожара.

Гг. юнкера несут регалии:
Пряжку, темляк, репеек и так далее.

Идут гг. офицеры по два в ряд,
О новой вакансии говорят.

Идут славянофилы и нигилисты,
У тех и у других ногти не чисты.

Ибо, если они не сходятся в теории вероятности,
То сходятся в неопрятности.

И поэтому нет ничего слюнявее и плюгавее
Русского безбожия и православия.

На краю разверстой могилы
Имеют спорить нигилисты и славянофилы.

Первые утверждают, что кто умрет,
Тот весь обращается в кислород.

Вторые – что он входит в небесные угодия
И делается братчиком Кирилла-Мефодия.

И что верные вести оттудова
Получила сама графиня Блудова.

Для решения этого спора
Стороны приглашают аудитора.

Аудитор говорит: «Рай-диди-рай!
Покойник отправился прямо в рай».

С этим отец Герасим соглашается,
И погребение совершается…

Исполнить, как сказано выше.

Полковник ***.

Примечание полкового адъютанта.

После тройного залпа из ружей, в виде последнего салюта человеку и товарищу, г. полковник вынул из заднего кармана батистовый платок и, отерев им слезы, произнес следующую речь:

Гг. штаб– и обер-офицеры?
Мы проводили товарища до последней квартиры.

Отдадим же долг его добродетели:
Он умом равен Аристотелю.

Стратегикой уподоблялся на войне
Самому Кутузову и Жомини.

Бескорыстием был равен Аристиду —
Но его сразила простуда.

Он был красою человечества,
Помянем же добром его качества.

Гг. офицеры, после погребения
Прошу вас всех к себе на собрание.

Я поручил юнкеру фон Бокт
Устроить нечто вроде пикника.

Это будет и закуска, и вместе обед —
Итак, левое плечо вперед.

Заплатить придется очень мало,
Не более пяти рублей с рыла.

Разойдемся не прежде, как ввечеру —
Да здравствует Россия – ура!!

Примечание отца Герасима.

Видяй сломицу в оке ближнего, не зрит в своем ниже бруса. Строг и свиреп быши к рифмам ближнего твоего, сам же, аки свинья непотребная, рифмы негодные и уху зело вредящие сплел еси. Иди в огонь вечный, анафема.

Примечание рукою полковника.

Посадить Герасима под арест за эту отметку. Изготовить от моего имени отношение ко владыке, что Герасим искажает текст, называя сучец – сломицею. Это все равно, что если б я отворот назвал погонами.

Доклад полкового адъютанта.

Так как отец Герасим есть некоторым образом духовное лицо, находящееся в прямой зависимости от Консистории и Св. Синода, то не будет ли отчасти неловко подвергнуть его мере административной посаждением его под арест, установленный более для проступков по военной части.

Отметка полковника.

А мне что за дело. Все-таки посадить после пикника.

Примечание полкового адъютанта.

Узнав о намерении полковника, отец Герасим изготовил донос графу Аракчееву, в котором объяснял, что полковник два года не был на исповеди. О том же изготовил он донос и к архипастырю Фотию и прочел на пикнике полковнику отпуски. Однако, когда подали горячее, не отказался пить за здоровье полковника, причем полковник выпил и за его здоровье. Это повторялось несколько раз, и после бланманже и суфле-вертю, когда гг. офицеры танцевали вприсядку, полковник и отец Герасим обнялись и со слезами на глазах сделали три тура мазурки, а дело предали забвению. При этом был отдан приказ, чтобы гг. офицеры и юнкера, а равно и нижние чины не смели исповедываться у посторонних иереев, а только у отца Герасима, под опасением для гг. офицеров трехнедельного ареста, для гг. юнкеов дежурств при помойной яме, а для нижних чинов телесного наказания.

Назад к карточке книги "Том 1. Стихотворения"