Текст книги "Собака Раппопорта"

Автор книги: Алексей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

14

Миша по-хозяйски похлопал дежурную Лену по бедру.

– Угомонились! Можно баиньки…

"Баиньки", произнесенное нараспев, на вдохе, получилось у него довольно непристойным.

Циферблат дешевых часов в форме собачки показывал два часа ночи. Вечер прошел относительно спокойно. Конечно, выдающаяся палата перепилась, но все вели себя более или менее сдержанно и почти не показывались – ни Хомский, ни Кумаронов. Пили на вчерашние дрожжи, а потому притомились. Буянов сморил нехороший сон.

Лена прислушалась: сестринская граничила с ординаторской.

– Александр Павлович тоже уснул, – сказала она лишь с тем, чтобы что-то сказать и не дать Мише сразу, без диалога-прелюдии, запустить пятерню к ней в рейтузы.

– Вот и хорошо, – Миша допил стакан и вновь потянулся к Лене, на сей раз уже с бесповоротной решимостью, и та, уловив его непреклонность, негромко вздохнула, слегка пресыщенная Мишей. Их внутрикорпоративное сближение произошло два года назад, на первом же дежурстве Лены. Миша не менялся в приемах и повадках, и это становилось однообразным. Мишина сексуальная изобретательность оставалась на уровне одноразового шприца.

Тренькнул телефон.

Миша недовольно снял трубку, послушал.

– Доктора в приемное вызывают, – буркнул он. – Кто у них там сегодня? Я голос не узнал. Подожди, я сейчас.

В ординаторской тоже стоял местный телефон, но Прятов звонка, наверное, не расслышал – крепко спал. Миша вышел, в коридоре горел безжизненный свет. Было пусто.

– Доктор, – позвал Миша хриплым голосом и постучал в дверь. – Доктор, в приемник зовут!

В ординаторской заворочались и зашуршали. Через полминуты дверь приотворилась, показался Александр Павлович: помятый, заспанный, галстук сбит на сторону.

– Сейчас спущусь, спасибо, – буркнул он.

…Прятов торопливо сбежал по лестнице, услужливо сунулся к диспетчерше за конторку: дескать, я прибыл в ваше распоряжение.

На него в полупрезрительном удивлении вскинулись очи черные:

– На что вы нам? Мы вас не вызывали! Должно быть, вам приснился нехороший сон!..

Прятов пожал плечами в комической растерянности. Он пару секунд потоптался, после чего пошел по коридору. У двери в гинекологическую смотровую на миг задержался: внутри что-то происходило. Выделяясь беловатым пятном в коридорном полумраке, Александр Павлович подкрался и заглянул.

В тишине, абсолютно беззвучно, творилось рутинное действо.

Виднелись чьи-то неподвижные ноги, расставленные намертво. Между ног на табуреточке сидел, выпятив губу, молчаливый, толстенький, низенький доктор в съехавшем колпаке и в очках. И зашивал.

Он молчал, и она молчала; между ними существовала договоренность – возможно, о зашивании всего и вся наглухо. Опять же: ни писка, ни визга, ни схваток. Казалось, что он пришивает пуговицу к рубашке. Или выполняет какое-то другое, скорняжно-портняжное поручение. Он даже не посмотрел в сторону Александра Павловича. Во всей его позе, в каждом взмахе иглы читалась абсолютная безнадежность и усталость от ежедневных чудес чадорождения – тертый масон, бессменный каменщик, хранитель таинств. Холодный сапожник, храбрый портняжка. Ликвидатор дратвы.

Прятов на цыпочках двинулся дальше.

А Миша тем временем вернулся в сестринскую.

– Ну-с, барышня, – сказал он деловито.

По коридору кто-то бродил, но Миша с Леной были слишком заняты, чтобы следить за шагами. Они едва отыграли первый тур, когда в дверь сестринской заколотили кулаком. Вторично взглянув на часы, Миша машинально запомнил время: половина третьего.

Ворча и поругиваясь, он отомкнул замок и впустил казака.

– Что тут у вас? – свирепо спросил тот, поигрывая кнутом. – Зачем позвали?

– Мы не звали, – раздраженно ответил Миша. – На кой ляд тебя звать?

– От вас позвонили и сказали прийти, буйных унять, – не успокаивался казак. – Я заглянул к ним – все тихо. Все лежат по койкам, дрыхнут.

Он даже не уточнил номера палаты – и без того было ясно, о ком шла речь.

– Наверно, доктор? – предположила Лена, прикрываясь шерстяным одеялом от заинтересованного взора казака.

– Пес его знает. Кто-то балует. Ваш доктор к нам приходил – дескать, позвали. Никого мы не звали. Убежал выяснять, кому он вдруг понадобился.

Миша накинул халат, и вместе с казаком они вышли в коридор. Дошли до преступной палаты, заглянули внутрь. Свет был потушен. В воздухе стоял нестерпимый запах овсянки. Все были на месте; Кумаронов закутался в одеяло так, что только ботинки торчали наружу.

– Свиньи, – пробормотал Миша. – Нет, ты же видишь – тишина и спокойствие?

– Я и говорю, – пожал плечами казак, взволнованный ложным вызовом и собственной трезвостью.

Миша подошел к ординаторской постучал. Ответа не последовало.

– Иди, учебная тревога, – отпустил казака Миша.

Он вернулся к Лене. Общение прервали, но Миша уже все успел и не очень расстроился. Он даже был благодарен Александру Павловичу, который минут через десять заглянул в сестринскую – Миша мог списать на его визит свою неудачную вторую попытку.

– Меня не искали? – осведомился Прятов.

– Охранник приходил, – доложил Миша. – Казак. Сказал, что его вызвали к нам, утихомирить буйных.

– Кто? – поразился тот. – Почему же сразу его? Всегда вызывают дежурного доктора, а я и есть дежурный доктор!

– Мы и не вызывали, – пожали плечами Миша и Лена. – Мы же знаем. Если что, мы бы сразу сказали вам. А где вы были? Мы вас везде искали.

– Бродил и высматривал, кому я вдруг понадобился. Меня, оказывается, никто не вызывал в приемное. С кем был разговор?

– Не разобрал я, – ответил Миша так, как будто Александр Павлович в чем-то провинился. – Какой-то чужой голос, приглушенный. Даже не скажешь, мужской или женский.

– Бардак, – констатировал Прятов. – Обычное хулиганство. Наверняка малолетки с педиатрии балуют. Клиенты на месте? Буйства не было? – спросил он уже с порога, собираясь уйти.

– Все на месте. Дрыхнут. Никто не хулиганил.

– Хорошо, – Александр Павлович вышел, и Миша с Леной через секунду услышали его возню в ординаторской: поправлял матрац, разувался, побулькивал электрическим чайником. Вздыхал, кряхтел, долго укладывался.

Потом забылся сном.

Ему приснилась самая настоящая производственная повесть – медицинская, уже готовая к печати. В ней было приблизительно двадцать пять эпизодов, но поутру Александр Павлович припомнил всего-навсего два. Во сне он не был доктором, его только попросили сделаться им на сутки. И он шлялся по городу с малопонятными поручениями.

Во-первых, по главной улице были разбросаны ступни и кисти, которые отрезал и аккуратно складывал квадратиками новоявленный потрошитель-великан, ибо отчлененные фрагменты тоже были не маленькие. С этим надо было что-то решать.

Во-вторых, к Александру Павловичу явилась на консультацию женщина лет пятидесяти, сиамский близнец, хотя все у нее было одно, в единственном экземпляре. Однако стоило ему заорать на эту женщину, как все удвоилось: и рыло, и его выражение. Она вручила Прятову слепочек, макет этого своего рыла, размером с яйцо, и Прятов зачем-то откусил от него, оно было булочкой.

15

Утро в больнице начинается с грохота ведер, лающих отрывистых переговоров и каких-то тяжелых ударов: швыряют некие тюки. Иной раз промчится, дребезжа, что-то невидимое и страшное на колесиках; залязгает лифт, донесется ядовитое карканье пополам с прокуренным кашлем. И непременно, обязательно запоют трубы, как будто им тоже пора приниматься за дело, вырабатывать себе коэффициент трудового участия, а также совместительство, заместительство, сверхурочные и еще консультирование на четверть ставочки.

В самом отделении все еще спят по мере способности и возможности, и звуки разносятся эхом по пустынным коридорам. Изредка прошелестит пациент, шаркающий тапочками по направлению к туалету. Заработает телевизор в сестринской; где-то сольют воду, за окном прогромыхает мусоровоз.

Александр Павлович, более ни разу не потревоженный, лежал, провалившись в тяжелый, щелоком разъедающий душу сон. Он с трудом помещался на кушетке, где обычно смотрели больных; края матраца свешивались, подушка покоилась на неудобном, высоко приподнятом изголовье. Ноги не помещались и торчали озябшими прутиками. Было узко и неудобно; ложась спать, Прятов знал, что к утру у него все будет болеть и ныть.

Глухо шлепались бельевые узлы. Некоторые больничные помещения специально выделены для отправления функций, до которых обывательское мышление никогда не додумается. Бессмысленно, конечно, перечислять их все: плазмаферез, допплерография, и так далее. Это непонятно. Психотерапевтический зал для общения с космическим сознанием – тоже диковина, хотя и не такая редкая. Но здесь иное, здесь – конурка с табличкой: "Узельная". И делают там вовсе не УЗИ, и даже не приборы для УЗИ. Там делают что-то такое, в чем Александр Павлович никак не мог разобраться. Там хранились Узлы. Бельевые и не только, и среди них – что особенно жутко – периодически кипела какая-то работа. Бывало, что Прятов спрашивал по какой-нибудь надобности: а где же у нас, допустим, Августа Гордеевна? На это ему не однажды значительно отвечали: она в Узельной!

Он шел в Узельную и видел – правда: вот же она, не соврали, распаренная вся от трудов, кубышечной формы и роста; сама, как узел. Глаза горят, запыхалась, а вокруг – узлы, узлы. Чем занималась? Сортировала? По какому принципу?

Считала?

Пинала?

Шшшупала?

Смотрела на свет?

Вязала на память?

Смотрела на свет, убеждал себя Прятов. Поэтому итогом бывала ее полная осведомленность в дневных и ночных делах, плюс домысливалось кое-что от себя.

И вязала на память, каждый день. Бельевые узлы. Идет себе – и вдруг улыбнется.

…Но этим злополучным утром неожиданно загремело чье-то ведро, и привычные звуки сменились сперва недоверчивым оханьем, а после – истошным визгом. Прятов мгновенно проснулся и какое-то время опасался вылезти из-под одеяла. Он хотел пойти посмотреть, в чем дело, но оказался будто прикованным к своему убогому ложу.

Хлопнула дверь в сестринской, послышались неторопливые и тяжелые мишины шаги. Не прошло и минуты, как в ординаторскую отчаянно заколотили.

– Александр Павлович! Александр Павлович! – завывала Лена. – Откройте, откройте!

Понимая, что стряслось-таки непоправимое, Прятов вскочил, набросил халат, застегиваться не стал.

Глаза у Лены выкатились из орбит, рука была прижата к истерзанной за ночь груди.

– В туалете… идите скорее, там в туалете…

Поджав губы, Прятов быстро пошел по коридору. Лена осталась стоять и привалилась к стене. Но ненадолго: она довольно быстро отклеилась от этой стены и побежала следом, подобно любопытной, агрессивной и трусоватой кошке, с которой не доиграли, ушли, и надо догнать игрушку.

Возле туалета стояли: бабушка Августа, сестра-хозяйка и Миша. На полу вытянулась позабытая швабра. Все трое потрясенно взирали на ноги, протянувшиеся из ближайшей к двери кабинки. Остальное скрывала фанерная перегородка.

Александр Павлович подошел на цыпочках. Кумаронов сидел на стульчаке. Он чудом удерживался, ибо сполз. Подбородок был прижат к груди, но рот оставался чуть приоткрытым; руки плетями висели по бокам. Все лицо Кумаронова было залито кровью, натекшей из чудовищной раны на темени. Рядом валялась винная бутылка темно-зеленого стекла. Прятов немедленно вспомнил важное правило: при ударе по голове бьется что-то одно – либо череп, либо бутылка. Так что в кино показывают сущие небылицы, когда лупят бутылкой по голове, та разбивается в дребезги, а персонаж отправляется на тот свет. Спортивный костюм Кумаронова был замаран кровью; к тому же тот успел обмочиться перед смертью, и на штанах темнело большое пятно.

– Достукались, – злобно произнес Миша. – Допились, голуби. Теперь начнется. Теперь никому не покажется мало…

– Ничего не трогать, – распорядился Александр Павлович, всегда внимательно смотревший детективные фильмы. Он не стал подходить к убитому: развернулся и хотел было вернуться в ординаторскую, к телефону, чтобы вызвать больничное начальство и милицию. Но тут же натолкнулся на Хомского. Тот явился с полотенцем через плечо и с тюбиком зубной пасты: стоял и с интересом заглядывал в туалет. Полотенце, рваненькое и гаденькое, напоминало половую тряпку. Зубной щетки почему-то не было, однако Александр Павлович не без тошноты догадался, что Хомский чистит зубы корявым пальцем.

– Идите отсюда, – властно распорядился Прятов. – В палате есть раковина, там и умойтесь.

– А как же по нужде? – вскинулся Хомский, прикидываясь наивным.

– Спуститесь этажом ниже, – терпеливо предложил Александр Павлович. – Не видите, что ли – тут уголовное дело! Идите в женский туалет, в конце концов – какая разница, никто не обидится, никто и не заметит, кому вы нужны…

Тут кто-то страшно и дико заголосил еще из конца коридора, еще только входя в отделение: это пришла на работу Марта Марковна. Новость о преступлении распространилась по "Чеховке" молниеносно, и Марта Марковна изготовилась завыть еще в лифте.

Хомский, сегодня еще сильнее похожий лицом на преждевременно пожелтевший, двояковогнутый огурец, отступил и выставил ладони: все-все-все. Тем более, что уже успел рассмотреть и проломленную голову Кумаронова, и орудие убийства, запачканное кровью. Он оценил бутылку быстрым и зорким взглядом, брошенным из-под полуприкрытых век, похожих на веки рептилии.

Марта Марковна приблизилась, промокнула глаза и пошла к себе в кабинет, приговаривая:

– Когда же вы все друг друга, насмерть… Вот хорошо, если бы все друг друга… Гора с плеч! Гора с плеч! Ляг на место, куда собралась?

Это она, уже полностью овладев собой, рявкнула алкогольной бабушке, в которой еще не совсем угас генетический интерес к коммунальным драмам; бабушка даже села в постели и свесила тощие ноги; аппарат Илизарова тянул к земле, и ослабевшую бабушку немного перекосило. В ответ на рык Марты Марковны она разочарованно заскулила, легла и стала ритмично, не без странной сытости, охать.

– Миша, загрузи ее, – не выдержал Александр Павлович.

Миша, оглядываясь на туалет, отправился в процедурный кабинет набирать шприц.

Прятов дождался, когда он вернется, и поставил его на часах возле места преступления с наказом никого не пускать. И вовремя: внутрь уже рвался войти какой-то незнакомый Прятову больной, из палаты Васильева; он хотел там покурить.

Александр Павлович пошел к телефону, слыша за спиной:

– Да я вот тут постою, бочком, я ничего не трону!..

16

К половине десятого утра при туалете уже стоял хмурый милиционер в бахилах и халате, наброшенном поверх формы. На лице милиционера навсегда запечатлелось безмятежное выражение, довольно плохо маскировавшее профессиональную свирепость гоголевского городового.

Прятов и Васильев заперлись в кабинете Дмитрия Дмитриевича и давали предварительные показания.

– На вас, Александр Павлович, лежит основной груз ответственности! – Николаев взволнованно ходил по кабинету и грозил пальцем. – Почему у вас больные гибнут насильственной смертью? Что же вы за дежурный? Где вы были? Спали, небось! Вы разве не знаете, что у нас ночные дежурства без права сна?

– Все было тихо, – оправдывался Прятов, от отчаяния держась уверенно и даже нагло. – Спросите средний персонал. Спросите охранника, его приглашали.

– Зачем? Зачем приглашали охранника? Значит, не все было тихо!

– Было тихо, – упрямо повторил Прятов. – Не знаю, кто его вызвал. Во всяком случае, не я.

– Вы разговаривали с ним?

– Нет, он уже ушел, когда я вернулся.

– Откуда вы вернулись?

– Из приемного отделения.

– Зачем вы туда пошли? – вопрос главврача, достаточно странный, в данном случае оказался уместным и попадал в точку.

– Не знаю, – потерянно ответил Александр Павлович. – Оказалось, что меня никто не приглашал. Какая-то идиотская шутка. Я заглянул в смотровые, в рентгеновский кабинет – никого.

– Черт знает, что творится в медицинском учреждении! – Николаев, обычно сдержанный и корректный, ударил кулаком по столу. – Севастьян Алексеевич! – Он накинулся на Васильева, сидевшего с каменным лицом. – На вас тоже лежит груз ответственности! Вы заведующий…

Дмитрий Дмитриевич опустился на стул и обхватил голову руками. Обращением к Васильеву он временно истощил свои силы. О грузе ответственности, лежавшей на нем самом, он старался не думать. Добро бы убили какого-нибудь пропащего алкаша, но этого… "От армии он закосил надежно", – цинично подумал Николаев и болезненно усмехнулся. Васильев и Прятов недоуменно на него посмотрели и сразу сделали каменные лица: если начальство усмехается, то так тому и быть. Есть уважительные причины.

– Попрошу не покидать отделения, пока не прибудет следователь прокуратуры, – глухо уронил Дмитрий Дмитриевич. – Вас, молодой человек, это особенно касается. Я знаю, что вы дежурили – так вот не думайте сбежать.

Александр Павлович и не думал, хотя отчаянно хотел.

Обратно в отделение поднимались вместе с Васильевым. Тот все пытался доказать себе, что ситуация была под контролем.

– Ведь тихо же было? – спрашивал он тускло и безнадежно.

– Мертвая тишина, – твердил ему Прятов.

– И никто не перепился?

– Если и перепились, то по-тихому, – отвечал тот. – Без демаршей.

– По-тихому, – тоскливо повторил Васильев. – Но перепились. Надо убрать к чертовой матери этот ларек с аптечной водкой! – взорвался он. – Ночлежка, мать ее так, богадельня хренова! Насосутся говна, как насосы, и блаженствуют, нирвана у них!

Наверху несчастный заведующий обнаружил, что следователь уже прибыл и топчется возле его кабинета. Окровавленное тело Кумаронова уже увезли в судебно-медицинский морг, хотя до больничного было рукой подать, на него открывался приятный вид из окна – им многие любовались, особенно в пору цветения сирени. Но для вскрытия убиенных этот морг не годился.

Кабинет пришлось уступить. Следователь засел в нем и приготовился к допросу свидетелей; Васильев с откровенным раздражением переехал в ординаторскую и устроился там напротив Прятова. Два других врача были в отпуске, одна в декретном, а вторая просто так. Васильев и Прятов волокли на себе все отделение – и операции делали, и реабилитацией занимались. В сложных случаях звали поассистировать кого-нибудь с хирургии, заблаговременно оформив заместительство, совместительство и сверхурочные с ночными.

Следователь оказался угрюмым, небритым мужиком с низким лбом, короткими жесткими волосами, в прокуренном свитере, с тюремного вида папкой – никто не взялся бы растолковать внешнее сходство между папкой и тюрьмой, но оно было, грозное и тревожное. Дело, наверно, было в том, что больше при следователе ничего не было, лишь эта тощая папка, и все вокруг понимали, какое это страшное и разрушительное оружие. Протокольная рожа следователя очень быстро и органично вписалась в больничный орнамент.

Васильев чувствовал, что допросом в больнице нарушаются какие-то процедуры, однако помалкивал, потому что, будучи стреляным воробьем, понимал – чем больше ошибок насажает слуга закона, тем лучше может выйти для больницы и для Васильева лично. Он принял решения не оказывать гостю помощи сверх той, что потребует слуга закона. Никакой инициативы.

– Что можете показать по сути дела? – осведомился следователь. От него исходил сильный запах пельменей и чеснока.

– Будьте любезны уточнить, – доброжелательно молвил Васильев. – По сути какого дела и что именно показать?

– По-моему, я не загадками изъясняюсь, – тот говорил буднично, быстро, с нотками пресыщенного отвращения. – Я имею в виду убийство, которое совершили в подведомственном вам отделении. Статья сто пятая, часть…

Севастьян Алексеевич, не давая ему договорить, развел руками:

– Что же я могу показать? Меня и в больнице не было!

– И почему же?

– Потому что закончился рабочий день, и я ушел домой. По-моему, это не запрещено.

– В котором часу вы ушли?

– В четыре часа, – солгал Васильев, ибо ушел раньше. В этом не было криминала, так делали все, но официальный рабочий день продолжался до четырех. Опровергнуть Васильева была некому, в "Чеховке" давно не следили за временем прихода и ухода сотрудников. В былые времена, особенно в эпоху укрепления дисциплины, в вестибюле стоял специальный дежурный, назначенный главврачом, с хронометром. И все фиксировал, но это ничего не меняло. Дело кончилось тем, что начал опаздывать и сам человек с хронометром, а то и вовсе не приходил, ссылаясь на неисправность часов.

– Ваш рабочий день заканчивается в шестнадцать ноль-ноль?

– Именно так.

– И ровно в шестнадцать ноль-ноль вы ушли?

Васильеву сделалось не по себе. Каверза? Кто-то наплел иное? Очень, очень может быть. В этом гадючнике постоянно приходится ждать неприятностей.

– Ровно, – кивнул он, сглатывая слюну и ожидая скандала.

Но следователь старательно записал его слова, и никакой грозы не случилось.

– Кому вы передали дела?

– Дежурному врачу. Прятову Александру Павловичу.

– Прятов давно у вас работает?

– Нет. Он еще молодой доктор.

– Но доверять ему отделение считается в порядке вещей?

Это было в порядке вещей. Спокойно и уверенно Васильев ответил, что да, считается. Следователь никак не прокомментировал его показание и задал следующий вопрос:

– В чьем ведении находится девятнадцатая палата?

– Это палата Прятова.

– Больными занимается он и только он?

Васильев пожал плечами:

– Так не бывает. Заведующий всегда осуществляет надзор и контроль.

– И вы осуществляли?

– Конечно.

– Что вы можете рассказать об атмосфере и настроениях в палате?

Здесь нужно было проявить крайнюю осторожность. Не скажешь же, что там подобралась отпетая пьянь? Спросят: почему не выписали? Почему терпели? "А почему всех терпят? Почему вас терпят?" – мог бы ответить Васильев, но знал, что ничего подобного не скажет. Какое счастье, что Прятов уничтожил дневники за прошлую ночь, где стояли отметки о нарушении режима! Васильев в сотый раз повторял про себя то, чему его много лет учили как в институте, так и после, в больнице: история болезни пишется не для больного, история болезни пишется для прокурора.

– Если вы говорите о криминальных наклонностях и способности совершить убийство, то проявлений такого рода я не замечал, – уклончиво ответил Севастьян Алексеевич.

Следователь оторвался от протокола и с жалостью посмотрел на Васильева.

– Что вы выводы-то делаете? – спросил он презрительно. – Я, кажется, ясно спросил: какая была атмосфера в палате?

– Соответствовала среде, – надменно молвил Васильев. Он тоже с гонором.

Вопреки его ожиданию, следователь не стал уточнять и записал дословно.

– Каковы были причины пребывания потерпевшего в стационаре?

"Распоряжение главврача", – едва не вырвалось у заведующего. Но он вовремя спохватился и назвал рабочий диагноз. Пришлось повторять медленно, трижды, по слогам.

– И что он означает в переводе на русский?

Васильеву снова стоило большого труда не ляпнуть: "Да ничего".

– Ну, как вам сказать… головные боли, повышенная утомляемость, плохой аппетит, снижение работоспособности.

– Тогда у нас и здоровых-то не останется, – хмыкнул следователь, явно примеряя красивый диагноз на себя и придирчиво проверяя, не жмет ли. – У меня тоже – и боли, и плохой аппетит…

– Милости просим, – пригласил его Васильев.

Тот покачал головой, как будто уважительно изумлялся наглости свидетеля.

– В отделении бывали случаи пьянства?

"Других не бывало", – подумал тот.

– Все случаи нарушения режима зафиксированы в историях болезни. За более подробной информацией вам следует обратиться в архив, потому что все нарушители выписаны.

– Так-таки и все? – усмехнулся следователь.

Севастьян Алексеевич представил себе дальнейший допрос свидетелей: Хомского, Лапина, Каштанова, братьев Гавриловых. Их рожи, их запах.

– В моем присутствии фактов нарушения режима не отмечено, – изрек он твердо. Тем самым перекладывая бремя ответственности на дежурную службу. "На мокрых рентгенограммах черепа убедительных данных…" И далее по схеме.

Ему задали еще несколько опасных и провокационных вопросов, но Васильев выдержал испытание с честью. Его отпустили работать дальше и велели пригласить дежурного доктора.

"Замотают теперь по судам да ментурам", – с тоской думал Васильев, покидая родной, уютный кабинет, внезапно сделавшийся чужим и враждебным.