Текст книги "Собака Раппопорта"

Автор книги: Алексей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

5

В палате было тепло и солнечно. Сиял календарь с полуголой женщиной, прикнопленный к двери. Эпизодически пролетали неустановленные насекомые. На батарее лежали и сохли носки Хомского: очень заманчивые для полярного Санта-Клауса, которой вполне мог бы, расчувствовавшись, засунуть в каждый по баночке с овсянкой. К сожалению, не сезон.

– Вот черт, – сказал один из Гавриловых – тот, что был ближе к Хомскому.

– Это тебе от новокаина под шкурой такие мысли в голову лезут? – поинтересовался второй. – Может, и нам ширнуться для ума?

Хомский усмехнулся, просунул между колен сцепленные в замок руки. В коридоре топотало вежливое стадо: профессор Рауш-Дедушкин вывел своих питомцев на очередной обход.

– Стало быть, – подвел черту Хомский, – в общем сортире нашему покойничку делать было нечего. Он же брезговал нами! Словно стеночку выстроил вокруг койки. У него даже личный стакан имелся…

– Да нормальный мужик был, – буркнули Гавриловы. – Дозу держал хорошо.

– Свою дозу, – поправил их тот. – Наши бутылочки ему были в тягость. Потому и на ногах стоял, когда мы все уже отключились! Пил бы со всеми овсянку – был бы жив… Может быть. А так – понесло его… И зачем выходить в сортир, ночью-то, даже если он и захотел покурить? Мы же здесь смолили, форточка была открыта. – Он вздохнул: – Давайте-ка, люди добрые, поднапрягите умы. Вдруг чего вспомните? Я сам, – повинился он, – не помню ничего. Рожи, рожи вокруг, а внутри так славно, а дальше – провал. Как отрезало.

Гавриловы горько скривились:

– Что же нам помнить-то? Мы же лежачие, в коридор не ходили…

– Может быть, к нам кто-нибудь заходил… Зашел и увел соседа…

Братья крепко задумались.

– Нет, – сказали они наконец решительно. – Не было такого дела. Пока мы в уме были – не было.

– Эхе-хе, – закряхтел Хомский, расстроенный малыми размерами светлого промежутка. Братья Гавриловы редко оставались в уме надолго, если вообще бывали в нем.

Снаружи послышались шаги. У Хомского было развито безошибочное чутье; он заранее знал, какие шаги означают визит в палату, а какие – просто так, чепуха, по какой-нибудь медицинской ерунде. Он быстро лег и прикрыл глаза. Действительно: дверь отворилась, и вошел Ватников, раздраженно смотревший поверх усов. Хомский не шевельнулся, прикидываясь спящим.

– Хомский, – Ватников церемонно кивнул братьям, нагнулся и потрепал неприятного пациента за плечо. – Просыпайтесь, Хомский. Вы меня звали, я пришел.

Было в его тоне нечто командорское, судьбоносное. Шутки с ним, с Ватниковым, бывали, между прочим, хороши до поры до времени. Озлившись и задавшись целью, он мог здорово напакостить, зацепиться за строчку в диагнозе и обеспечить неугодному долгие, многолетние собеседования с психиатрами. Даже Хомскому такая морока была ни к чему, хотя нельзя сказать, что его сильно пугали подобные перспективы. Больница не тюрьма, а от тюрьмы не зарекайся, и в этой предположительной грядущей тюрьме психиатрический диагноз не помешает. Поэтому в Хомском боролись два чувства: с одной стороны, раскручивать дело к собственной выгоде, а с другой стороны – раскручивать его, быть может, к своей погибели. "Что Бог ни сделает – все к лучшему", – окончательно рассудил Хомский, решив придерживаться выбранной линии действий, и открыл глаза.

– Здравствуйте, – молвил он слабым голосом. – Голова очень болит. И подташнивает.

– Голова болит, – утвердительно кивнул Ватников, любивший при беседах с больными повторять их высказывания подобно эху. – Говорят, вы сильно ушиблись.

– Не то слово. Но мне с вами, доктор, надо потолковать кое о чем другом.

– Кое о чем другом. Изумительно. Я в вашем полном распоряжении.

– Не здесь, – Хомский измученно мотнул головой в сторону братьев.

Ватников несколько опешил:

– Но где же? Ведь вам, насколько я понимаю, положено лежать.

– Ничего… Не все же лежать, пролежни будут. Можно немножко посидеть в коридорчике…

Какое-то время психиатр колебался, не зная, как поступить в данном отдельном случае – пойти на поводу у больного или не ходить.

В итоге он рассудил, что коридорчик не помешает. Тем скорее утомится Хомский, если у него и вправду болит голова.

– Я к вашим услугам, – учтиво объявил Ватников, вставая со стула. Хомский, охая и кряхтя, начал садиться в постели; гримасы, которые он корчил, подразумевали неимоверную муку. Ватников неприязненно ждал, пока Хомский спустит на пол ноги с кривыми и желтыми, уже завернувшимися в трубочку когтями. Терпел, покуда тот чесался, отхаркивался, закатывал глаза.

6

В коридоре они присели на скамеечку под плакатом о профилактике простатита, который Васильев постоянно порывался снять, и где был изображен серый от ужаса человек, прикованный к пушечному ядру, каким-то чертом имевшему в себе признаки унитаза. Нарисованный доктор грозил пальцем, что не было пустой угрозой, ибо при этой болезни палец тот мог запросто примениться в ручном изучении прямой кишки.

Плакат повесил Прятов, намеревавшийся оживить унылые больничные будни. Он и в ординаторской развесил плакаты – против венерических болезней, против пьянства и бытового насилия в семье. Но с этими кошмарными картинами Васильев уже не мог мириться и ободрал их с мясом, не утруждаясь отколупыванием кнопок.

Один был про сифилис, назывался "В ночное". На нем изображалось развратное такси, а в такси, на переднем сиденье, затаилась ослепительная путана с кирпично-красной рожей. Ее зеленый глаз фантазией художника превратился в таксёрский зеленый огонек. Больше там ничего не было, и простор для выводов образовывался просто степной, лихая воля для разбойничьего воображения. Ясно было одно: такой зеленый глаз в сочетании с рожей, да еще в такси – это очень плохо.

Второй плакат посвящался СПИДу. Там тоже изображался какой-то купеческий разврат с участием заблудшей красавицы, а ниже шла подпись: "До СПИДанья!"

Эти плакаты Александр Павлович повесил один позади себя, а второй – перед собой.

Васильев, когда Прятов обнаружил исчезновение плакатов и явился к нему в кабинет весь расстроенный, только хмыкнул: "В ночное! Рожа такая поганая". И уткнулся в бумагу, и зашуршал скучным пером.

…Ватников в который раз покосился на пушечное ядро, отгоняя неприятные мысли о возрастных заболеваниях.

– Я вас слушаю, Хомский. Но должен предупредить вас: я человек когда мягкий, а когда и суровый, военной закалки, с Афганистаном за плечами. И если вы станете жаловаться на плохой сон, дурное настроение и общий упадок сил, то я попросту предложу вам прекратить пить овсянку и прочие вредные вещи, а вы на это никогда не согласитесь – я правильно говорю?

Во всем поведении Хомского, минуту назад умиравшего, появилась азартная живость. В последний раз такое лицо было у него, когда он расследовал для отделения исчезновение двух простыней и наволочки.

– Доктор, – сказал он мягко. – Я не стану жаловаться. Мне нужна ваша помощь. Мы, – он обвел рукой коридор, – люди бесправные, нам к докторам ходу нет…

– Позвольте, – Ватников обычно никого не перебивал, так как психиатру важно услышать побольше – вдруг да сболтнет человек про чертей. Но здесь он изменил профессии, великодушно рассмеялся: – Все доктора, и я в том числе, готовы вам помогать денно и нощно…

– Я не о том… Не могу же я заявиться в ординаторскую и учинить допрос Александру Павловичу…

– Допрос? Почему – допрос?

Хомский отчаянно вздохнул и признался:

– Я, доктор, занимаюсь убийством нашего товарища…

Какое-то время Ватников молча смотрел на него. Потом медленно проговорил:

– Значит, ваше сотрясение мозга…

Тот улыбнулся тонко, в меру умения:

– Элементарно, доктор Ватников! Но это исключительно между нами… Если что, я пойду в отрицаловку.

Теперь на лице психиатра возник неподдельный интерес, сугубо профессиональный.

– Так-так. Очень хорошо. И вам понадобился я? Вы хорошо подумали, прежде чем ко мне обратиться?

– Ну да. Мне нужно, чтобы вы стали, как говорится, моими глазами и ушами. Тайным помощником. Разведчиком в стане врага.

Глаза у Хомского были мутные, с красными прожилками, а из ушей несло адской скверной. Содрогнувшись от предложенной роли, Ватников молвил:

– Вы что же – считаете, будто я соглашусь…

Сказанное не укладывалось у него в голове. Безумец с посттравматическим, да еще и алкогольным изменением личности берет в подручные психиатра, человека с высшим образованием. Но почему? Вырисовывался полный анекдот.

Хомский кивнул:

– А я со своей стороны обещаю держать вас в курсе всего, что узнаю. От соседей. От сестер…

Ватников по-прежнему ничего не понимал, но решил до поры не показывать этого.

– И у вас уже имеются соображения?

– Имеются, имеются. Это доктор наш убил, Александр Павлович.

Ватников облегченно вздохнул: все разъяснилось. Беседа входила в привычное для него русло. Строго профессиональное.

– Так-так-так. А почему же вы решили, что Александр Павлович убил?

Ватников старался говорить мягче, чтобы не спугнуть помешанного, и это давалось ему легко, благо нарабатывалось годами.

Хомский начал загибать пальцы:

– Во-первых, сосед хотел на него жалобу написать. И уже начал. У него бумага лежала на тумбочке, и заглавие проставлено. А утром там ничего не было, я сразу проверил. Никакой бумаги. Куда она делась?

Ватников недоуменно пожал плечами:

– Он мог передумать. Ему могло не понравиться написанное. Скомкал и бросил в помойку. Об этом вы не подумали?

– Я поискал в помойке, – возразил Хомский. – Пусто. И передумать он не мог. Он – знаете, как это бывает – прямо завелся. Урою, говорил, доктора, гад буду.

– За что же?

– Александр Павлович подумывал выписать всю палату за пьяное дело. И что-то еще такое нахимичил в приемнике. Там шум поднялся, кто-то упал с каталки.

– Да, – с готовностью припомнил Ватников, не переча больному. – Верно, такие планы у него были. Хотя про каталку я ничего не знаю.

– Вот я и говорю. А сосед погибший был блатной. Он косил от чего-то – от армии, наверное. Нам не сказал, но такое за версту видно. Он нас вообще не шибко уважал, гнушался нашей компанией.

– Однако пить с вами он не гнушался?

– Так дело-то одно делаем. Все живые, всем нужно.

В голосе Хомского звучала спокойная и мудрая убежденность.

Ватников покрутил усы, обдумывая, как бы пограмотнее отразить в истории болезни деловое предложение собеседника. Алкоголизм больного тоже сыграл свою роль, и при поверхностном рассмотрении получалось замысловато, но в глубине угадывалась огромная работа по разрушению мозга. Паранойяльный синдром? Параноидный бред? Парафренный? Сверхценная идея? Но не белая горячка. Вот если бы Александр Павлович вдруг сделался в представлении Хомского маленьким, забрался в карман и угрожал оттуда скальпелем – тогда конечно. А пока…

Ватников решил, что материала пока маловато.

– Ну, хорошо, – молвил он вкрадчиво. – Вы сказали "во-первых". А что во-вторых?

– А то, что больше убивать некому. В нашей хате все спали без памяти, а больше тем вечером никто в отделении не злоупотреблял… Уж я-то знаю. Никто не мог с пьяных глаз ворваться в сортир и стукнуть по голове. Да и в сортире…

– Значит, ваша палата все-таки перепилась? – быстро переспросил психиатр. – Не отрицаете?

– Не отрицаю, – важно ответил Хомский. – Но дело-то прошлое. Задним числом не наказывают.

– И победителей не судят, а побежденному – горе. Это понятно. Вы что-то начали говорить, я вам помешал, продолжайте.

– Я говорю, что в общем сортире ему было нечего делать. У него имелся ключ от отдельного, – повторил Хомский соображения, ранее высказанные братьям Гавриловым.

Ватников немного смутился. В том, что рассказывал ему этот идиот, прослеживалась некая система, не лишенная логики. Конечно, у помешанных такое случается сплошь и рядом. Но не у таких опустившихся, безмозглых существ, каким виделся Ватникову Хомский. Его слова не укладывались в симптоматику, характерную для последствий черепно-мозговой травмы, осложненной алкоголизмом – или наоборот, алкоголизма, осложненного последствиями травмы. Да и самой травмой. Стоп! Хомский не всегда был алкоголиком и ничтожеством, у него – минуточку-минуточку – даже образование высшее!

В памяти доктора неожиданно всплыли жаркие афганские будни. В частности, осведомители из местного населения, которые время от времени появлялись и сообщали очевидную нелепицу, которая, однако, подтверждалась впоследствии. Не всегда, но подтверждалась. И лучше было поверить в национально-освободительную банду, которая выросла на ровном месте из ниоткуда – там, где по данным разведки ее никак не могло оказаться. Нежели чем угодить под обстрел в полном составе, беззащитной колонной. Эти осведомители бывали на вид сущими ишаками: тупые морды с кустиками растительности, грязное тряпье, стеклянные глаза. Они чем-то напоминали Хомского…

Ватников помотал головой, отрекаясь от наваждения. Не сошел ли он сам с ума? Его же ранили только в руку, не в голову. При чем тут продажные духи?

Итак, диагноз.

– Продолжайте, я слушаю вас крайне внимательно, – Ватников постарался вложить в свои слова щедрую порцию участия и заботы. И постарался выглядеть всерьез озадаченным гипотезами Хомского.

Тот печально развел руками:

– А это и все… пока. Вы бы, доктор, побеседовали осторожненько с Александром Павловичем, а? На предмет ночных событий. Я слышал, он куда-то ходил. Не сам слышал, люди говорят. Будто его ночью вызывали. Вот вы бы и поинтересовались, вам он охотно расскажет. И докторов из приемного покоя спросите…

– Но если Александр Павлович убил вашего соседа, то он, согласитесь, не станет мне ничего рассказывать. Во всяком случае, не скажет правду.

– Пусть говорит неправду. Это все равно.

7

Прятов молча смотрел на Ватникова.

– Да, вот такая история! – развел руками психиатр. – Представьте себе, этот субъект копает под вас.

Александр Павлович натянуто улыбнулся:

– Это имеет какое-нибудь название в психиатрии?

– О, безусловно. Названий масса, одно другого краше. Придется понаблюдать в динамике, чтобы определиться наверняка.

– Здесь? – вырвалось у Прятова. – Нельзя ли понаблюдать за ним в условиях дурдома?

Ватников виновато возразил:

– Увы, Александр Павлович. По-моему, бред только формируется и еще не принял должные очертания. Пока у меня нет оснований… вы сами знаете, как теперь сложно с подобными переводами. Раньше – другое дело, его бы засадили в дурдом, как только он рот открыл бы…

Александр Павлович бессмысленно раскрывал и закрывал папки с историями болезни. Его симпатичное молодое лицо потемнело от огорчения.

– Все-таки неприятно, – проговорил он сквозь зубы.

– Да не расстраивайтесь вы! – воскликнул Ватников. – У вас вся жизнь впереди, еще не такое увидите. Стоит ли принимать близко к сердцу бредовые построения…

Он встал и, демонстрируя уверенность и общий контроль над ситуации, размашистыми движениями начал готовить чай, который вдруг резко опротивел Александру Павловичу.

– Я буду держать вас в курсе, – пообещал Ватников. – Заключим союз. Я буду беседовать с ним, следить за этим… – Он хохотнул. – За этим расследованием. От вас ничто не укроется.

– Вы хотите ему подыграть? – сообразил Прятов. – В любом случае – спасибо.

– В какой-то степени. Совсем немножко. Может быть, вы расскажете мне чуть-чуть о той злополучной ночи? Мне ведь придется изображать секретного агента, осведомителя…

На последнем слове Ватников усмехнулся, невольно припомнив снова осведомителей, подобных ишакам.

– Я должен предложить ему какую-то пищу для размышлений, материал, – деликатно настаивал психиатр.

Пронзительно зазвонил телефон, и Ватников рассеянно взял трубку.

– Алло… Да, это я… Как вы меня здесь нашли? Мария Васильевна – ну что вы, родная моя, вам опять плохо? Ах, телевизор сломался? Ну, это трагедия. Ну, давайте я вас в сумасшедший дом упрячу, пенсию за три месяца подкопите, телевизор почините. Ах, не надо? А как же вас еще развлечь?

Александру Павловичу пора было на плановую операцию, и он нетерпеливо поиграл ключом от ординаторской. Принужденно оскалился:

– Что же мне рассказать? И как? Как следователю?

– Да как хотите, – Ватников положил трубку и попытался обратить разговор в шутку, какой тот, конечно, и был с самого начала. – Какие-нибудь мелкие подробности, парочки хватит. Чтобы мне было в чем отчитаться перед господином сыщиком.

Не сдержавшись, Прятов швырнул ключ на стол.

– Вот же негодяй! – сказал он. – Выходит, сотрясение у него липовое…

– Мы этого не докажем, – напомнил ему Ватников с неподдельным соболезнованием. – У нас есть запись специалиста. Мнение Веры Матвеевны обсуждению не подлежит. Поднимется такой вой! А Хомский, разумеется, не расколется.

– Я понимаю, – Александр Павлович не скрывал досады. – Ну, хорошо. Чем я могу быть полезен? Я уже начал забывать мелкие подробности… Сами понимаете, время прошло.

Ватников никогда не занимался частным сыском и понятия не имел, о чем спрашивать.

– Можно и приврать немножко, – предложил он неуверенно. – Скажите, что видели ночью странного человека в пальто и шляпе… Хотели остановить, но он скрылся…

– В туалете для больных, – подхватил Прятов. – А в руке держал бутылку. И вид имел угрожающий. За голенищем нож, за поясом – пистолет. Нет, глупости, скажите ему, как есть. Я никого не видел. Был ложный звонок, кто-то хулиганил. Я спустился в приемный покой, но там в моих услугах не нуждались. Пока я выяснял, в чем дело, хулиган пригласил в отделение охранника. Нашего казачка. Казачок не увидел ничего подозрительного. Все были на месте, спали. И Кумаронов спал. Улегся, не разуваясь, в ботинках… Миша видел, и казачок тоже видел.

Ватников удовлетворенно кивал, старательно запоминая эти важные детали.

– …Все были на месте, спали, – повторил Хомский на следующее утро, выслушав лаконичный отчет Ватникова. Хомский был весьма сосредоточен, и психиатр подумал, не началась ли у бедняги эхолалия – болезненное повторение чужих слов. Он не замечал, что и за ним самим водится такой грешок.

Из соседней палаты неслись крики Марты Марковны:

– Я вас урою! Вы ведете себя, как животные! Вы посмотрите, что у вас делается!..

– Спали, – кивнул Ватников. – Вас что-то не устраивает, Хомский?

– Не устраивает, – отозвался тот. – Всеспали. И Кумаронов спал? Он не мог спать, он сидел в сортире. Возможно, уже мертвый. Я, конечно, не специалист. Но мент интересовался именно этим промежутком, когда доктор ушел по звонку. Расспрашивал меня. Значит, экспертиза была. И показала, что оленя замочили в это время…

Ватников пожал плечами:

– Когда они успели, по-вашему, провести экспертизу? Так, на глазок. И потом – часом позже, часом раньше… Ни один эксперт не назовет вам время с точностью до минуты. Это только в детективных романах такое бывает.

Хомский позволил себе вольность: проникновенно взял доктора за руку.

– Послушайте, – молвил он. – Что греха таить – мы приняли на грудь крепко. И если бы сосед заснул, его так просто никто бы не поднял. Хрен бы он вышел по нужде. Да он бы и не пошел туда по нужде…

– Вы же сами говорите, что все были в стельку пьяные. Кумаронов мог не разобрать, где дверь, а где окно. Забыл про свой персональный ключ, пошел куда попало…

Хомский барабанил пальцами по своим редким, черным зубам.

– Все это возможно, – проговорил он задумчиво. – Встал, зарулил, напоролся, схлопотал… Сплошные совпадения. Да только зачем тогда эти ложные звонки?

– Может быть, это действительно обычное совпадение, – предположил Ватников, который незаметно для себя все больше втягивался в причудливое следствие. – Еще одно. Не знаю, как в уголовной практике, но в медицине порой случаются настоящие чудеса. И тогда выйдет, что преступление произошло позже, когда все успокоились.

Хомский мелко и дробно засмеялся:

– Нет, мил человек! В такие хитроумные совпадения я не верю… Звонки и мочилово как-то связаны между собой. Тогда-то и убили, иначе на кой было огород городить? Да и кто, сами подумайте, мог его кокнуть потом? Посторонних в отделении не было, а нашим гнобить соседа ни к чему… Здесь ведь как: стоит кашлянуть, а я уже знаю. Ни с кем он не ссорился, никому не мешал… Гнилой был человек, наш покойничек – прости меня, Господи. Как говорится, не тронь… ну, сами знаете. Его и не трогали.

Ватников утомленно вздохнул:

– Ну да. Не трогали, всего лишь убили. А почему я должен вам верить, Хомский? – вдруг прищурился он. – Если на то пошло, вы и сами могли убить…

– Не должны, – согласился Хомский. – Мог. Никому нельзя верить.

8

Был обед, в гости явились друзья-завсегдатаи: Раззявина и Голицын.

Клавдия Семеновна любила покушать; покончив с обедом в гастроэнтерологии, она шла куда-нибудь еще, чаще всего в травму, потому что коллектив там был сугубо мужской – Васильев и Прятов.

В бытность свою участковым врачом, по молодости еще, Клавдия Семеновна обожала ходить на пищевые отравления. В режиме квартирных вызовов. Обстоятельно раздевшись в прихожей и вымыв руки, она строго интересовалась: "Что у вас было на первое, на обед?" "Борщ", – сокрушенно лепетал больной. "Давайте попробуем…" Клавдия Семеновна присаживалась к столу, самостоятельно наливала себе в тарелку борщ поварешкой. Покончив с первым, интересовалась вторым. "Борщ как будто неплохой… А на второе что кушали? Котлеты? Несите-ка их сюда…"

Что касалось Голицына, то он со своими надоевшими шутками про играющие гормоны считался изгоем в терапевтическом отделении, его недолюбливали, потому что он, во-первых, вечно назначал какие-то сложные анализы, а во-вторых, и сам держался особняком, полагая себя аристократом от терапии. Все вокруг терапевты, а он один – эндокринолог. Изображая петуха в курятнике, Голицын ходил гордо и независимо. Зарплату ему всегда выдавали в последнюю очередь, потому что он стоял последним в ведомости. Но он все равно приходил первым и очень расстраивался, когда ему в очередной раз не удавалось протиснуться сквозь толпу дородных сестер, нависших над ведомостью, как придирчивые поросята над корытом.

Ватников, завершивший очередное совещание с Хомским под видом рациональной психотерапии, тоже пришел, и сестры – Марта Марковна, Миша и Таня вместо Лены – отнеслись к такому наплыву гостей неодобрительно. Им самим могло не хватить обеда. Конечно, Миша очень ловко управлялся с черпаком, и казалось, что он наливает полные тарелки, однако к концу коридора, когда все пациенты были обслужены, в баке еще оставалось достаточно для пропитания среднего персонала.

Тарелки дымились.

Все сосредоточенно ели, когда в коридоре зашаркали шаги.

– Кирилл Иваныч, – откомментировала Клавдия Семеновна с набитым ртом.

Поступь начмеда была известна всей больнице.

Дверь стала медленно отворяться, в щель просунулась голова Кирилла Иваныча. Вид у него был дикий: начмед с похмелья побрил себе череп и весь изрезался. Едокам понадобилась вся их выдержка, чтобы не вздрогнуть и вежливо кивнуть голове в ответ. Начмед смотрел на обедающих мутным взглядом: будь их двое или трое, он бы не преминул сделать какое-нибудь дежурное замечание – от нечего делать, чтобы напомнить о себе, но людей было больше, и он никак не мог сосчитать, сколько именно.

Закаленные доктора бесстрастно поглядывали на изуродованную голову и вновь обращали взоры к тарелкам. Голова неуверенно втянулась обратно в коридор. Шаги зашаркали прочь.

– Бедный Кирилл Иваныч, – заметила Раззявина. – Надо что-то делать. Надо спасать человека.

– Гормоны играют, – привычно откликнулся Голицын и поперхнулся. Кирилл Иваныч был в возрасте, и те гормоны, которые еще могли в нем резвиться, были наказаны дареным коньяком. Да и овсянкой начмед не брезговал, когда приходилось особенно плохо. Но эндокринолог поперхнулся не потому, что смутился из-за собственного глупого заявления, а просто так. Лапша попала ему не в то горло.

Прятов, в очередной раз выслушавший печальную шутку про гормоны, попытался вообразить себе какую-нибудь неожиданную гормональную игру. Гормоны представились ему в виде двух братьев по фамилии Тестостерон, удивительно похожих на Гавриловых. Тестостероны сидели друг против друга и резались в двадцать одно на интерес: за право соорудить на физиономии хозяина призовой прыщ.

Ватников отвалился от тарелки и вытер пшеничные усы.

– До тех пор, – сказал он значительно, – до тех пор, пока человек сам не захочет лечиться, спасать его бесполезно. Ему ничто не поможет.

– Угу, – кивнул Васильев. – Кирилл Иваныч-то как раз очень, очень хочет лечиться. Особенно сейчас. Шастает по больнице и ищет, где ему нальют… На позапрошлой неделе я отобрал у девятнадцатой палаты бутылку. На этикетке написано, что водка, но внутри… Такое, знаете, мутновато-зеленоватое что-то, с резким запахом. Очень похоже на какой-нибудь стеклоочиститель. Ну и вот – я отобрал и запер в сейф. Вдруг является наш Кирилл Иваныч: плохо ему отчаянно, остро нуждается в терапии. Я его предупредил, показал бутылку. Дело, говорю, ваше, но я бы поостерегся. Эта бутылка устрашила даже его, он отказался и ушел, хотя очень неохотно. А через полчаса вернулся. Махнул эдак рукой – пропадай, мол, все! И бутылку потребовал. Но уже поздно было. Опоздали, говорю ему, Кирилл Иваныч… Уже Леонид Нилыч заходили и прикончили…

– Все под Богом ходим, – недовольно промолвила Раззявина. – Над вами тоже могут посмеяться, Севастьян Алексеевич.

Тот энергично замахал руками:

– Пусть сделают одолжение, Клавдия Семеновна! Я только этого и хочу. А то все уж больно серьезно ко мне относятся.

– Между прочим, Севастьян Алексеевич, – вмешался Ватников, – зачем вы поставили бутылку в сейф?

Вопрос повис в воздухе, сопроводившись улыбкой Васильева, который оценил юмор и тонко показал, что оценил.

Голицын высмотрел себе что-то лакомое, подцепил вилкой.

– Он же прямо в ботинках спал, в пустой палате, – эндокринолог кивнул на дверь, вновь переводя разговор на несчастного начмеда. – Наш Кирилл Иваныч. Его видела вся больница. Хоть бы дверь заперли!

– А он не позволил запереть дверь, – отозвался Васильев. – Он скандалил и выступал: дескать, ему нужен приток свежего воздуха! А всем другим нужен отток несвежего воздуха из него…

– Жаль человека, – твердила свое Клавдия Семеновна. – Хирург от Бога.

– А бывает хирург от дьявола? – прищурился Голицын. – Но вы правы… Профессионализм пропивается последним. Помните, как все с утра пораньше явились его поздравлять и хвалить?

Та не помнила, пришлось напоминать.

– Ну как же. "Молодец, – говорят ему, – Кирилл Иванович! Так зашили ножевое ранение – ювелирная работа! Да еще ночью, когда спать да спать…" А он, очумелый, приподнимается с койки. А что, спрашивает, я делал ночью?

Александр Павлович, покамест не проронивший ни слова, внимательно смотрел на Ватникова. Тот вдруг застыл, неподвижно глядя в какую-то точку.

– Ботинки… – пробормотал Ватников и криво усмехнулся.

– Что – ботинки? – подтолкнул его Прятов.

– Эти ботинки… где-то я уже слышал о ботинках. Или вообще об обуви. Пустяки, – психиатр сделал небрежный жест и потянулся за раскрошенным печеньем. Одновременно он думал о Хомском: неплохо бы поделиться с ним своим расплывчатым беспокойством. В этом пункте размышлений Ватников естественным образом ужаснулся. Поделиться с Хомским? Как это – поделиться с Хомским? Он втягивается… Это был слишком поспешный вывод, но Ватников, опытный и многое повидавший, привык обращать внимание на мельчайшие симптомы, предвестники беды. Безумие на двоих, разделенное. Или на троих, что вообще случается сплошь и рядом.

– Вы будто привидение увидели, Иван Павлович, – заметил ему Васильев.

И психиатр немедленно испытал новый укол тревоги. Привидение? Привидение – от слова "привидеться". Кому и что привиделось?

Ватников старательно припоминал все, что знал о ботинках применительно к медицине. В голову постоянно лезло что-то не то, хотя и важное. Например, бригадам скорой помощи известен "симптом ботинок": представим, что состоялся дорожно-транспортный наезд. Приезжает бригада и первым делом высматривает: не стоят ли где пустые ботинки? Ибо если пешеход, соприкоснувшись с машиной, вылетел из ботинок, то это заведомый труп.

Но бывает, что ботинки остаются стоять зашнурованными.

Один такой субъект ухитрился выжить, упав на лобовое стекло в своих беззащитных носках и отделавшись разрывом селезенки, но это исключение, медицинский казус.

– Не выспался я, – пожаловался Ватников, так ничего и не придумав. – Глаза слипаются.

– Вы же не дежурите, – удивилась Клавдия Семеновна. Хотя сама она дежурила часто и всегда отлично высыпалась.

– Неважно, – сказал психиатр, вставая. – Телевизор смотрел допоздна. Благодарю за хлеб-соль. А с Кириллом Иванычем и в самом деле пора что-то делать. Вся больница видела, говорите?

– О нем легенды ходят, – сказал Голицын.