Текст книги "Собака Раппопорта"

Автор книги: Алексей Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

21

Хомский вошел в кабинет с крайне серьезным и угодливым выражением лица.

– Садитесь, – утомленно предложил ему следователь.

– Благодарствую, – Хомский сел. Запах от него шел вполне вразумительный, но казался таким древним, слившимся с самим существом носителя, что не раздражал, а скорее, наводил на экзистенциальные размышления.

Сидящий за столом какое-то время молчал. Хомский был в очереди последним. Оставались еще буфетчица да уборщица с сестрой-хозяйкой, но следователь не ждал от них никаких откровений. Слово "благодарствую", которым Хомский отозвался на приглашение сесть, говорило о многом. Так выражаются в тюрьме, где не принято говорить "спасибо".

Первый вопрос таил в себе откровенную угрозу:

– Если я правильно понял, вы – единственный постоялец палаты, способный к передвижениям в полном объеме?

Прозвучало витиевато, но Хомский все понял. Движения в полном объеме – эти слова он слышал ежедневно во время осмотров и обходов.

Рауш-Дедушкин, не раз показывавший Хомского своим ученикам, с переменным успехом демонстрировал на нем эти движения, стараясь вовлечь в работу все до единого суставы, даже самые мелкие.

Поэтому для демонстрации Хомский с серьезным видом покрутил руками и выставил ногу.

– Не паясничайте, – криминалистика в лице следователя начинала злиться. Направляясь в "Чеховку", он подсознательно надеялся на смену привычного для себя контингента общения. Все-таки не гоблинарий на окраине города в "корабле-доме", да еще и с лихим кухонным убийством в придачу; все-таки – белые халаты и атмосфера абстрактного гуманизма, не унижающегося до конкретного. К халатам у него претензий не было, но гоблинарий повторялся.

– Расскажите об отношениях в палате, – приказал следователь.

– Хорошие отношения, – с готовностью откликнулся Хомский. – В палате иначе не выживешь…

– На что это вы намекаете?

Хомский убрался в свою раковину и настороженно притих. Прозрачные глаза бесстрастно взирали на собеседника.

– Как прикажете вас понимать? – повторил следователь. – Вот ваш сосед и не выжил, так? Потому что хороших отношений не поддерживал, верно?

– Олень он был, – мягко сообщил Хомский. – Первоход. Правил не знал.

– Очень интересно. Какие же это правила? Поделитесь, просветите.

Хомский состроил удивленное лицо:

– Так они, гражданин начальник, нигде не прописаны… Молодой, форсу в нем было много. Всех, дескать, куплю и продам. Больница таких не признает…

– Говорите по существу. Кому конкретно не угодил Кумаронов?

Допрашиваемый испуганно замахал руками. Будь у него недавнее полотенце, он стал бы обмахивать следователя, как боксера, проведшего не самый удачный раунд.

– Что вы! Мир да любовь. Угодил всем…

– Так не бывает, – не поверил следователь. – Чтобы никакого конфликта не было – и вот вдруг на тебе, убийство. Может быть, вы боитесь сказать? Мне признались, что вы неоднократно оказывали врачам и сестрам определенные услуги… в смысле информирования. Сейчас самое время повторить. Не бойтесь, я никому не скажу. Я даже записывать ничего не стану.

Хомский едва заметно усмехнулся.

– Никаких конфликтов, гражданин начальник, – заявил он уверенно.

– Ну, насильно мил не будешь, – многозначительно процедил гражданин начальник. – Вы сами покидали палату ночью?

– Ни в коем разе.

– Стало быть, видели, куда и когда выходил ваш сосед?

– Почему же – "стало быть"? – Хомский оказался не так прост и не велся на провокации. – Спали мы, мил человек.

– С чего бы вдруг такой крепкий сон?

– Так лечат нас. Лекарства, процедуры. На поправку идем.

Следователь отложил ручку, подался вперед:

– Послушайте, Хомский. Я не первый год замужем. Таких, как вы, передо мной прошли сотни. Я вас вижу насквозь. Вы пьете без просыпу, спаиваете палату. Я угадал? Вам, наверно, интересно, откуда я знаю?

– Ваша сила, – Хомский рассудительно потупил глаза. – Наше дело – сторона.

– Я запросто могу задержать вас по подозрению в убийстве. У вас было достаточно возможностей и сил, чтобы ударить человека бутылкой по голове. Больше, чем у ваших приятелей-алкашей. Вы выпили, повздорили, и вот результат. Подобных случаев – тысячи. Я не стану городить огород и заберу с собой того, кто мне больше всего понравится. Например, вас.

– Не пыли, начальник, – Хомский как будто подрос, его плечи расправились, в глазах сверкнул опыт. – Метлу привязывай. Что ты мне шьешь внаглую? Я честный фраер, мне западло валить какого-то залетного баклана. Это беспредел!

– Давно от хозяина? – внезапно перебил его следователь, изучая перстни, вытатуированные на пальцах Хомского.

– Четыре года как.

– Статья?

Хомский снисходительно улыбнулся и назвал. Следователь вздохнул.

– Хорошо. Я вижу, ты непростой мужик.

– Мужики в зоне, – возразил Хомский.

– Не цепляйся к словам. Спрашиваю тебя в лоб: ты знаешь, кто замочил оленя?

– Другой разговор, – удовлетворенно буркнул Хомский. – Не могу знать, гражданин начальник. Говорю тебе от чистого сердца.

Следователь долго и молча созерцал Хомского, так и этак примеряя на него очевидный "висяк", "глухарь". Дальнейшие расспросы казались бессмысленными. Слишком тертый калач, чтобы раскалываться без всякой для себя выгоды. Может быть, патрон ему подбросить? Или пакетик с порошком? Может быть, проделать это поочередно со всеми допрошенными? Он тяжко вздохнул: нет никаких гарантий, что не выйдет ошибки. Начнут прессовать не того человека – да что ему, этому Хомскому, в конце-то концов? Ну, вернется на нары – там ему будет не хуже, чем здесь, если не лучше.

– Значит, не договоримся? – сокрушенно вздохнул следователь. За сегодняшний день он успел навздыхаться достаточно, чтобы перед глазами завертелись круги.

– От чистого сердца говорю, – упрямо повторил Хомский.

– Да где оно у тебя, сердце-то? – не выдержал тот и хрястнул кулаком по столу. – Ты его давно пропил, продал в анатомический театр за бутылку бормотухи!

Хомский укоризненно засопел и ничего не сказал.

…Отпустив – даже выгнав Хомского с глаз долой, – следователь раздраженно собрал бумаги. Его не покидало чувство, что кто-то из его сегодняшних собеседников нагло и беззастенчиво лгал.

Часть вторая

1

Следствие по делу о насильственной смерти Кумаронова потекло своим чередом. Возможно было, что оно и не текло вовсе, так как после ухода следователя никто из его коллег в «Чеховку» не пришел, и никакие оперативно-следственные мероприятия не проводились.

При вскрытии в Кумаронове обнаружились большие скопления алкоголя.

Это укладывалось в общую схему происшествия: тайная пьянка после отбоя, тайная ссора без свидетелей, тайный удар бутылкой по голове, нанесенный неизвестной рукой.

Дмитрий Дмитриевич Николаев имел чрезвычайно неприятный разговор с лицами, поручившими ему спрятать покойного на время призыва.

– Лучше бы он свое отслужил, – такие слова бросили в лицо Николаеву эти разъяренные личности. – Живым бы остался!

– Это еще бабушка надвое сказала, – Дмитрий Дмитриевич, утратив обычную интеллигентность, пошел ва-банк. – Может быть, ему лучше здесь умереть было…

Он знал, что ему нечего терять. И – по большому счету – нечего и бояться. Разберут в горздраве, вынесут выговор. Да хоть бы и сняли. Ну его все к чертям собачьим. Пенсия в кармане – и гори оно огнем.

Посетители тоже знали, что Дмитрию Дмитриевичу бояться нечего. Ограничившись неопределенными и заведомо невыполнимыми угрозами, они покинули его кабинет, и Николаев полез было за валидолом, но передумал, заперся на ключ и хлопнул коньячку.

Коньячок заканчивался. Дмитрий Дмитриевич поднял бутылку повыше и близоруко сощурился, выискивая заранее сделанные насечки на этикетке. Так и есть: в его отсутствие сюда кто-то наведывался и пил. Ключи оставались у дежурной службы, и можно было подозревать любого.

"Ах, дьявол", – пробормотал Николаев, обнаружив, что вор, повадившийся сосать из кабинета главврача, как из коровьего вымени, не поленился и оставил свою насечку, которая точно соответствовала нынешнему уровню жидкости.

В этом угадывалась циничная насмешка.

Дмитрий Дмитриевич, чтобы коньяк никому другому не достался, допил бутылку до конца, из горлышка.

"Вот так, – бормотал он, укладываясь на диван и съеживаясь, словно в материнской утробе. – Вот и славненько. Пускай стучатся, пускай звонят. Все сплошь мерзавцы, всех надо гнать. Закрыть эту чертову больницу на амбарный замок. И каждого…"

Он погрузился в фантастические мечты и задремал.

2

Через три дня Александр Павлович подготовил на выписку Каштанова и Лапина. Оснований держать их дальше не было никаких. Хомского он оставил на сладкое, а сейчас занимался оформлением документов бабушки, задававшей всему отделению музыкальный фон. Бабушку готовили к поступлению в психо-неврологический интернат, и Ватников сделал невозможное, добившись, чтобы ее туда взяли вместе с железякой на ноге. Васильев обещал лично являться в этот интернат, осматривать бабушку, перевязывать ее, оперировать ее, где скажут – в палате, в коридоре, на пищеблоке; делать что угодно, лишь бы она исчезла отсюда и не портила окружающим кровь.

Он неоднократно пытался пристроить эту бабушку куда-нибудь – хотя бы даже в реанимацию, просто полежать. Что тут такого? Везде лежат, даже под лестницей, была бы добрая воля. Реаниматолог лично зашикал на Васильева: "Ну ее на фиг! Она у тебя дышит сама, еще чего!" "Могу поставить трубку", – жалобно предложил Васильев. "Ну и поставь! А я – пожалуйста, дырочки обрежу у самых ноздрей, и ничего не будет видно…"

…В ординаторской была открыта форточка, и Александр Павлович с удовольствием раздувал ноздри. Слух его радовался пению птиц и прощальным завываниям бабушки. На тумбочке заклокотал чайник; Прятов прервал свое занятие и заварил чай – крепчайший, без пяти минут чифир.

Он только сделал первый глоток, как приятные звуки обогатились тревожными. Что-то кому-то кричала Марта Марковна, и кто-то отвечал ей визгливым, сварливым голосом. Послышался быстрый топот слоновьих ног, означавший, что старшая сестра сейчас войдет и сообщит Прятову какие-нибудь дурные новости.

Молодой доктор, Александр Павлович на лету схватывал основы коммунально-профессиональной жизни.

– Нет, вы только посмотрите, Александр Павлович, – Марта Марковна начала говорить еще из-за двери. – Пойдите и полюбуйтесь на вашего красавца, Александр Павлович, – пригласила она, явившись во всей полноте.

Прятов вытянул шею, как гусь, словно прицеливался ущипнуть Марту Марковну.

– Хомский? – угадал он, растягивая "с" до ультразвукового свиста.

– Хомский, – подтвердила та со зловещим торжеством. – Упал на лестнице и треснулся башкой. Сидит, блюет и охает. Дурак дураком, прости Господи.

– Пьяный? – с надеждой осведомился Прятов, ибо нетрезвость Хомского могла послужить хоть какой-то зацепкой, позволяющей его вышвырнуть.

– Трезвый, как стекло.

– Значит, блюет? – безнадежно переспросил Александр Павлович через плечо, выходя в коридор. И пошел к лестнице, не дожидаясь ответа. Все было ясно. Если человек, да еще трезвый, треснулся головой и блюет, то у него, как минимум, сотрясение мозга. Еще дней пять проваляется точно, если не больше. Хомский сумеет и десять. И двадцать. И вообще он не выпишется никогда, останется здесь навечно, и переживет Прятова, и похоронит его. Будет стоять в вестибюле и таращиться на черное траурное объявление о смерти старейшего доктора больницы, ветерана труда, Александра Павловича. Еще и деньги отправится собирать с больных, якобы на поминки.

Александр Павлович вернулся, позвонил в неврологическое отделение. Сплавить мерзавца туда, разумеется, не удастся, но осмотреть его обязаны. Потом снова направился к лестнице.

Хомский сидел в середине лестничного марша, держался за свою продолговатую голову и скулил. Чуть ниже образовалась многозначительная лужица, в которой угадывалась съеденная на завтрак пшенная каша.

– Хомский, что случилось? – Прятов остановился позади Хомского: навис над ним, со скрещенными руками.

– Оступился я, доктор, – жалобно простонал тот. – Шел себе вниз, тихонечко, за перильца держался…

– Значит, за перильца, – кивнул Александр Павлович. – Аннушка маслице разлила, – добавил он фразу, которую Хомский не до конца понял – хотя что-то такое забрезжило, вспомнилось из книг, прочитанных до злополучной травмы. – Куда же вы, позвольте спросить, шли?

– К физиотерапевту. К Леониду Нилычу.

– Зачем вам к Леониду Нилычу? На что вам Леонид Нилыч? Я собирался вас выписать завтра! Можно подумать, вы не знали!

– Процедурку последнюю хотел попросить. Мне горный воздух очень помогает.

– Я вам направление выпишу на Эверест, – не сдержался Прятов. – На Луну.

Он склонился над Хомским, с силой отвел ему руки и осмотрел голову. Ощупал и нашарил мягкую шишку, возле вмятины. Хомский в изнеможении застонал.

– Подымайтесь, – велел Прятов. – Давайте, оперативно. И ножками, ножками в палату. Каталки не будет…

– Да я же и не прошу, – забормотал тот и начал медленно подниматься на ноги. – Я все понимаю… я обузой не буду, я тихонечко полежу пойду…

…Васильев, когда Александр Павлович доложил ему о несчастье, постигшем Хомского, матерно выругался.

– Мало нам убийства – теперь еще внутрибольничный травматизм припаяют. Лестницы, скажут, моете и не вытираете…

Он замолчал и церемонно поклонился Вере Матвеевне, невропатологу – толстой, неопределенного возраста женщине в круглых очках и с мрачным лицом, которая уже несла себя по коридору, поигрывая резиновым молоточком.

3

Получасом позже Прятов ошарашенно разбирал каракули Веры Матвеевны.

– Что же это такое? – спросил он убитым голосом. – Консультация психотерапевта. Зачем же вы назначили? Где мы ему возьмем психотерапевта?

Под диагнозом сотрясения мозга стояли назначения: лекарства, постельный режим две недели и злополучная консультация.

– Больной попросил, и я не имела права ему отказать, – высокомерно ответила Вера Матвеевна, порываясь уйти. – Формально я обязана назначить при наличии жалоб. Плохой сон, тревога, подавленное настроение…

– Да он алкаш!..

– Это не мне решать. Я невропатолог, а не нарколог. Не переживайте насчет психотерапевта – пригласите Ватникова, он прекрасно справится. У него даже корочки есть, на учебе сидел два месяца, лодырничал – пускай теперь отрабатывает…

– Да Ватников знает его, как облупленного!

– Ну так тем и лучше, – удивилась та.

Вера Матвеевна, ничем не отличаясь в этом отношении от простого обывателя, не проводила никаких различий между психиатрами и психотерапевтами. Умом она знала разницу, но в трудовом быту вела себя так, как будто той не было вовсе.

Александр Павлович в очередной раз выслушал объяснение про историю болезни, которая пишется для прокурора.

Он-то запомнил это еще со студенческой скамьи. О прокуроре говорили так часто, что студенческая скамья начинала казаться совсем другой скамьей.

– Формально я обязана, – нудила Вера Матвеевна.

– Да-да, – Прятову не терпелось отделаться от нее, ибо в ее интонациях обозначилось нечто от горестных песен алкогольной бабушки, которую – как сама бабушка полагала, архангелы или бесы – уже увозили по коридору в темную неизвестность.

Качая огромным вздернутым задом, Вера Матвеевна начала удаляться.

Прятов смотрел ей вслед. Тоже ведь горит на работе: своя специальность – свои профессиональные вредности. Например, доисторические носки, потому нервные болезни требуют проверки стопных рефлексов, так что носки с клиента приходится снимать. Добро, если он в уме и снимет сам. А если не в уме, снимает доктор. Двумя пальцами. Бывает, что оба пальца с них соскальзывают – иногда их и вымыть не успеешь, сразу в рот…

Александр Павлович набрал номер Ватникова.

– Мне ужасно, отчаянно жаль, – он чуть не плакал. – Но вам придется зайти… так неловко вас отрывать, но эта невропатолог…

– Зайду, – сухо сказали в трубке. Прятов почувствовал, что его проступок не имеет прощения. Он должен был, неформально обязан был сделать все, чтобы отвертеться от глупого назначения. Он прогибался под обстоятельствами, в которых приличному коллеге полагается стоять насмерть и щадить время и здоровье окружающих.

Выкручивать руки – вот как называются подобные просьбы.

И Ватников уже не однажды, когда его пытались официально склонить к выполнению чего-то ненужного, начинал угрожать так называемой итальянской забастовкой. Забастовки при этом, по сути, нет никакой – работник исправно является на рабочее место и добросовестно трудится, выполняя все возложенные на него обязанности. Но только не сверх того. Попробуй, попроси такого зайти по-соседски и посмотреть очередного дебила, случайно уложенного в гинекологию из-за нейтральной, среднего рода фамилии на "ко". Попробуй, попроси его задержаться на полчаса и подстраховать коллегу, у которого как раз сегодня рожает семейство в полном составе, от кошки до прабабушки. Черта с два. Это и называется итальянской забастовкой, благодаря которой надежно парализуется больничная жизнь, вся построенная на тонкой системе неформальных взаимозачетов.

Александр Павлович вежливо положил трубку на место. Уверившись, что сигнал прервался, он с силой хватил по ней кулаком и выругался. Телефон хрипло хрустнул.

Прятов с заложенными за спину руками заходил по ординаторской.

С чего он, собственно говоря, так разнервничался? Хомский завис в отделении? Ну и что? Не он первый, не он последний. Бабуля вон сколько дней пролежала, даже месяцев – и все даже привыкли. Самого Александра Павловича винить совершенно не в чем. Так что все безоблачно. Кроме того, что нарушен стройный план выписки. Прятов, будучи аккуратистом, терпеть не мог, когда его планам что-то препятствовало. Но это же несолидно – расстраиваться из-за таких пустяков. Доктор должен обрастать броней. Доктор сойдет с ума или запьет, если начнет принимать близко к сердцу производственные мелочи.

Ему, однако, чудилось, будто Хомский все проделал нарочно, что он преследует некую цель.

"Не иначе, он это как-то подстроил", – говорил себе Александр Павлович, прекрасно понимая, что с подобными мыслями он окажется в лапах Ватникова быстрее и вернее, чем Хомский.

Подстроил – зачем?

Мысли Прятова принимали неприятную направленность.

"Ясное дело, зачем, – растолковывал себе Прятов, поминутно прикладываясь к чаю. – Хочет здесь поселиться. Куда ему идти? Есть ли у него вообще жилье и какое оно? Прописка ничего не значит…"

Вообразить себе тараканье обиталище Хомского было жутко и одновременно приятно, с примесью мстительности.

Конечно, он держится за "Чеховку" руками и ногами – тут дармовая каша, которую он, гад, сегодня выблевал; койку ему перестилают, витамины впарывают. Общество по интересам… за квартиру будет меньше платить – срок, проведенный в больнице, пойдет в зачет. Коммунальные услуги…

Абсолютно понятный случай.

Однако Прятову было не по себе.

Он чувствовал, что дело не в каше.

И был совершенно прав.

4

Сотрясение мозга, приключившееся с Хомским на лестнице, было симуляцией от первого до последнего признака. От каши, которой не без сожаления пришлось пожертвовать, до шишки на голове. Опытный пациент, Хомский прекрасно знал, что сотрясение мозга не сопровождается неоспоримой симптоматикой. Достаточно жалоб и истории самого события. Главное – настаивать на своем и твердить, что тебе очень плохо.

Пособниками Хомского в этой некрасивой затее были братья Гавриловы.

Никогда не следует недооценивать людей, даже если они обездвижены.

– Ребята, – Хомский заговорил с братьями без обиняков. – Мне на волю рановато. Мне бы подзадержаться…

Братья Гавриловы, имея известную неприкосновенность по медицинским показаниям, считались своего рода элитой. Это ни к чему не обязывало и ничего не давало, однако они важно и синхронно кивнули.

Хомский вынул из-за пазухи шприц и склянку с новокаином. Он стащил их из процедурного кабинета, когда сестру позвали к телефону и Хомский стоял там в приспущенных портках, ожидая укола. "Даже витамины – и те у нас через жопу", – шутили неблагодарные больные.

– Уколоть меня сможете?

Братья, стараясь не выказывать беспокойства, шмыгнули носами.

– И не просто уколоть, – Хомский постучал себя по черепу. – Вот сюда…

– В мозг? – ужаснулись братья.

Тот улыбнулся про себя молодой дури. Когда-то сам таким был.

– Пока нет. Под кожу… Мне нужно, чтобы было похоже на шишку. Вздутие хочу…

– Больно сделаем, – предупредили братья.

– Один уколет, а другой потом подует. Напустит в смысле.

– А вдруг кто войдет? – спросил один из братьев, и второй согласно закивал.

Хомский оскалил поганые зубы, отошел и придвинул к двери тумбочку. Она, конечно, не спасла бы от Марты Марковны, но Свету или Лену пока еще могла задержать.

– Давайте по-быстрому, – приказал он неожиданно жестко. Он сам насосал шприц, протер башку остатками одеколона, который был выставлен напоказ, стоял на раковине: дескать, не такие мы здесь алкаши – вот у нас даже осталось.

Тот Гаврилов, кому было сподручнее, принялся ковыряться в подставленной голове.

Череп у Хомского был бугристый, с ямами и шрамами – помимо основной впадины.

– Да ты под шкуру забирай, – раздраженно пробубнил Хомский, глядя под себя. – Что ты в кость колешь, как копьем!

Дело оказалось не таким сложным, как думалось. Братья могли гордиться собой. Хомский выбросил шприц и флакон в форточку.

– Зачем это тебе? В смысле – подзадержаться? Неужто дома так плохо?

– Надо разобраться кое с кем… Вернусь – потолкуем.

Хомский пошел в туалет, прихватив целлофановый пакет. Укрывшись за фанерной стенкой – там, где совсем недавно восседал покойник, он расправил этот пакет над унитазом, сунул два пальца в рот и вытаращил глаза. Рвота давалась ему с трудом, благо Хомский давно привык ко всем пищевым продуктам и непищевым жидкостям. Наконец, у него получилось. Пшенная каша шлепнулась в пакет, сопровождаемая длинными тягучими нитями. Хомский поднял с колен, протер слезящиеся глаза, вытер губы. Принюхался: переработанным спиртом не пахло. Накануне, готовясь к задуманному, он специально выдерживал пост и почти не прикасался к овсянке.

Воровато озираясь, он положил теплый пакет за пазуху. Пощупал шишку, которая, содержа в себе новокаин, нисколько не болела. Вышел в коридор и подпрыгивающей походкой прошел на лестницу. Там никого не было, и Хомский присел на корточки. Достал пакет, вывалил содержимое себе под ноги, пустую тару проворно затолкал в урну, потеснив гору окурков. Лег рядом и начал стонать.

…Вернувшись в палату уже со свежим диагнозом, он подмигнул уважительно смотревшим на него братьям и пригласил их на разговор.

– Поговорим о покойничке, – Хомский натянул одеяло до подбородка так, что торчала только его безобразная голова. – На кой ляд его понесло в сортир, по-вашему?

Гавриловы немного подумали.

– Дело житейское, – они осторожно пожали плечами. – По нужде – зачем же еще? Покурить…

– Он не курил, – помотал головой Хомский. – И у него был ключ от отдельного сортира. Повторяю вопрос: на кой ляд его туда понесло?