Текст книги "Жажда. Роман о мести, деньгах и любви"

Автор книги: Алексей Колышевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 5

Америка, ты веришь слезам. Веришь, потому что тебя научили соблюдать приличия, дали тебе кодекс, по которому ты живешь, и в кодекс этот входит милосердие. Во всяком случае, веришь настолько, чтобы можно было разжалобить эмиграционного офицера. Полноватый, рыжий, с бляхой на форменной рубашке, с табличкой, где написана его польская фамилия, эмиграционный офицер сидел в своей конторке и разглядывал Жорино семейство в полукруглое окошечко. Жорина мать, вдова своего расстрелянного мужа, не выдержала и заплакала. Дети облепили ее, стали утешать. Отчего она заплакала? От унижения. Да-да, от этого порою хочется выть, хочется расцарапать себе лицо, хочется сделать что-то из ряда вон выходящее, лишь бы прекратить ощущать брошенные этим рыжим поляком убийственные для достоинства словечки, которые так больно ранят, едва прозвучав, действуют, словно иглы, входящие под ногти.

Им случайно достался этот офицер. Совершенно случайно. Рядом сидела чернокожая сотрудница, еще дальше мексиканец, затем какой-то седовласый с баками, и у всех были посетители, все улыбались, и только Мемзерам достался этот поляк. Он взял их бумаги, лениво полистал, зевнул, подвинул к себе свой кофе в большом картонном стакане с крышкой, и вдруг спросил, с ленцой растягивая слова:

– А вот скажите мне, чего вам, евреям, не сидится на одном месте? Чего вас гоняет по миру? Советский Союз, видать, тонет, если крысы бегут с корабля?

И мать Мемзера вначале опешила, а потом перед ней встала картина вот такой же очереди в Аушвице, и она, маленькая девочка в этой очереди. Одной рукой вцепилась в руку матери, другой в медвежонка, и вот они перед столом, за которым сидит похожий на этого поляка, только форма другая, и говорит: «Ребенка в седьмую зону, мать в пятый барак». А возле пятого барака труба и дым из трубы, и сажа густыми черными хлопьями. И вспомнив все это, мать зарыдала. Ничто не могло ее успокоить, с ней сделалась натуральная, очень сильная истерика. Поляк испугался, вышел из своей конторки, что-то залопотал, потом набежали еще люди, и тот самый седовласый, с баками, спросил Мемзера, в чем, собственно, дело, что у них случилось. Тот объяснил...

Неизвестно, что там стало с тем поляком. Может, с ним ничего и не стало, может, работает до сих пор, сидит в своей конторке, задает вопросы. Единственное, что становится понятным как-то сразу, так это то, что сам он похожим вопросом никогда не задавался. Не живется что-то полякам в их маленькой и крикливой, словно воробей, Польше, так и норовят разлететься кто куда.

А Мемзерам после того случая дали гражданство очень быстро. С собой они кое-что привезли, и привезли бы гораздо больше, если бы две трети не пришлось оставить на советской таможне, но да бог с ней, с таможней. Они поселились в Квинсе, а через полгода Георгий Мемзер записался в армию и добровольцем уехал во Вьетнам.

– Мам, так надо. Мы сюда насовсем, когда вернусь оттуда, легче будет пустить корни. Бывшим солдатам от государства идет сильная поддержка, – Жора обнял мать, оставил за старшую одну из сестер и ушел на войну.

Разговоры о прекращении американской армией боевых действий шли с шестьдесят восьмого года, но последний американский солдат, нагруженный своим мешком и винтовкой, покинул Вьетнам лишь в семьдесят третьем, а до этого времени добровольцы и резервисты исправно перебрасывались транспортной авиацией на американские базы в Сайгоне и Дананге, в Фубае и Кхесане. После обучения Мемзер попал в саперную часть и двести тридцать дней искал мины – нашел их, наверное, целый состав. У него хорошо получалось, его ставили в пример как образцового солдата. Никто никогда не смог бы предположить, что Мемзеру прекрасно известно месторасположение минных полей неприятеля, а в нагрудном кармане его солдатской куртки лежит нарисованный чужой рукой план минирования района, и на ломаном английском, с частым вкраплением чужих окончаний, с галочками и точками над буквами написаны к этому плану пояснения.

Саперы не только ищут мины, они их также и ставят. Мемзер обезвреживал те мины, что ставил против него и прочих американцев вьетнамец по имени Нам Кам, партизанская часть которого была расположена всего в двадцати шести километрах от американской базы в деревеньке Мхетнань. У американцев деревенька считалась мирной, они ездили туда утолять физиологические потребности и вмазываться наркотой. В деревеньке работало два сносных бара, набитых девками и выпивкой, героин можно было купить почти в открытую, а такая мелочь, как травка, курилась вместо табака повсюду, и считалось даже, что именно в прибрежном Дананге растет марихуана особенного, высшего сорта, какого не сыщешь во всем этом чертовом Вьетнаме, чтобы он провалился в преисподнюю, где черти с вертолетов лихо брызжутся напалмом.

Однажды случилось несчастье: нашли американского сержанта по фамилии Хикс, причем нашли его, злодейски кастрированного, без ушей и с бамбуковой палкой, вбитой в задницу. Хикс был найден возле деревни, ситуация была спорной, жители деревеньки собрали делегацию и прислали на базу парламентеров, утверждая, что нет среди них такого злодея, кто мог бы так поступить со злосчастным сержантом, но все было бесполезно, и взбешенные потерей боевого товарища американцы решили устроить форменную расправу. Той же ночью деревня была блокирована со всех сторон, кроме малярийного болота, в которое никто не хотел лезть, а отделение Мемзера поставило на пути к болоту такой минный частокол, что и по сей день оставшиеся в живых ветераны лишь качают головой, недоумевая, как за весьма короткий срок им удалось настолько плотно заминировать такую немаленькую территорию. После того как они поставили мины, отделение Мемзера присоединилось к остальным охотникам, многие из которых были как минимум накурены, и в деревеньке началась зачистка. Врывались в каждый дом, искали оружие, убивали, жгли, многие были под кайфом еще более сильным, кровь била в одуревшую голову, и берегов они не ведали. Мемзеру сделалось гнусно, а после того как рядовой Таккер вытащил из хижинки за волосы какую-то вопящую старуху и прикончил ее очередью в голову, Мемзера вырвало и он побежал куда-то, не разбирая дороги, лишь бы скрыться из этого ада. И нигде он не мог укрыться, везде происходило что-то подобное тому, что проделал на его глазах Таккер, и лишь на самом краю деревни он смог, наконец, перевести дух и осмотреться. Возле крохотной, похожей на все остальные, хижины с соломенной крышей оказался рядовой Мемзер, прислонился спиной к ее стене и так просидел, покуда не настало утро, погрузившее всю деревню в кровавый туман. Вместе с рассветом утихли и выстрелы, наступила тишина, а Мемзер все сидел, невидяще смотря перед собой и опирась на свою винтовку, и в голове его вертелась только одна мысль: «Вот как, оказывается, сходят с ума». А потом из хижины вышла женщина с ребенком, мальчиком лет восьми, мальчик заметил Мемзера и бросил в него чем-то, прежде зажатым в кулачке, и Мемзер увидел, что возле его ног лежит запал от динамитной шашки.

Дом этой женщины обыскали и нашли динамит, патроны и прочее. Тогда ее арестовали, отвезли на базу и посадили в тюрьму, а дом сожгли как дом пособницы вьетконговцев. Так уж получилось, что ночным часовым, охранявшим тюрьму, назначен был именно Джордж Мемзер. Он сидел в караулке и писал письмо матери, когда в дверь сперва постучались, а затем в караулку вошел вьетнамец примерно одних с Мемзером лет, невысокий и щупленький, как и все вьетнамцы, и молча положил на стол толстую пачку долларов. Вначале, увидев вьетнамца, Мемзер беспокойства не ощутил: этот доходяга был ему знаком и постоянно крутился возле базы, никто его не прогонял. Жора даже как-то подумал, что это, наверное, связной или разведчик, иначе что ему делать в таком месте. Лишь когда вьетнамец выложил свои доллары, Мемзер с недоумением на него уставился:

– Ты чего, приятель? Хочешь, чтобы я положил твои баксы в Бэнк оф Америка и высылал тебе проценты по голубиной почте? – доброжелательно спросил Мемзер и покосился на открытый ящик стола, где лежал пистолет.

– Отпусти. Мой жена. Возьми деньги. Отпусти... – залопотал вьетнамец, двигая пачку долларов поближе к Мемзеру.

– Хочешь сказать, что твоя жена из сожженного дома? – сразу догадался Мемзер и, выхватив пистолет из ящика, наставил его на вьетнамца. – А ты тогда кто?

– Мой зовут Нам Кам, – просто сказал вьетнамец, не обращая внимания на пистолет. – Я партизан.

– Вот падаль, – по-русски выругался Мемзер и хотел было надеть на чудака наручники, как тот внезапно переменился в лице:

– Русский? Говорите по-русски, товарищ? – «причесывал» вьетнамец почти без акцента и куда лучше, чем по-английски.

Тут настала пора удивляться Мемзеру. Затею с наручниками он временно отменил и, продолжая держать русскоязычного вьетнамца на мушке армейского кольта сорок пятого калибра, спросил, откуда тот знает язык.

– Я учился в Москве! – гордо заявил вьетнамец. – Мир, дружба, Ленин!

– А здесь ты что делаешь? – немного обескураженно спросил Мемзер.

– Воюю против янки и продаю им дурь, – просто ответил тот и добавил: – Товарищ.

– Да какой я тебе... тьфу ты! Вот же интернационализм до чего доводит! В американской армии встретить красного партизана, чью жену я арестовал, а он стоит передо мной, говорит по-русски и предлагает мне взятку из денег, которые получил за дурь, проданную моим сослуживцам, да еще вдобавок называет меня товарищем!

– Товарищ, товарищ, – закивал вьетнамец, – у нас большой завод, делает дурь, покупают янки, дают деньги, мы покупаем оружие, стреляем в янки. Отпусти жену, очень прошу.

– Нет, – Жора решительно мотнул головой. – Иди, пока цел. Раз ты почти москвич, можно сказать, мой земляк, я тебя не трону, уходи.

– Не надо, не гони, – вьетнамец понял, что разбудить в этом, по всей видимости, иммигранте дух коминтерновской солидарности вряд ли удастся, и предложил: – Можем делать бизнес вместе, можешь очень хорошо заработать, приедешь в Америку богатым.

– Забавно, – Жора почувствовал вдруг, что тому нет резона его сейчас обманывать, и опустил пистолет. – Ну, рассказывай.

О том, как рядовой саперного отделения Джордж Мемзер стал в американском контингенте войск влиятельным человеком, стоит сказать пару слов. Двести тридцать дней он выкапывал из земли мины по бумажкам, нарисованным Нам Камом, снабжал его наркотой сослуживцев и получил за свою службу три медали, а на двести тридцать первый день его забрали в военную полицию. После длинной беседы его отпустили, он был переведен в курьерский отдел при штабе, и это отныне позволяло ему перемещаться по всем разбросаным в стране военным базам. В армии среди солдат и офицеров давно уже велись разговоры о нежелании и дальше оставаться пушечным мясом, многие находились на грани и спасение искали в наркотиках. Столько наркоманов, сколько было среди военнослужащих тогда, во Вьетнаме, не было больше ни в одной армии мира и, наверное, уже никогда не будет. Мемзер перевозил партии товара с курьерской почтой, а на должность эту его пристроил высокий чин из штаба, имевший теперь, после беседы с арестованным рядовым Мемзером, большой интерес в их с Намом деле. Но все это были сущие крохи в сравнении с планом, разработанным на встрече генерала, Мемзера и Нам Кама.

– Война рано или поздно закончится, в сенате полно горлопанов, которые хотят ее прекратить, – начал генерал, – и нам с этим парнем, – он ткнул пальцем в Мемзера, – придется убраться. И хорошо, пусть заканчивается, но вместе с войной прекратится и бизнес. В Штатах полно хиппи, которые травятся мексиканской поганью, а здесь товар чище и для одной дозы его нужно в пятнадцать раз меньше. Мы организуем отправку транспортной авиацией, прямо из Сайгона. Нам Кам обеспечит производство и контроль качества. Самое главное, чтобы качество всегда оставалось неизменным, Нам Кам за это в ответе. Я прикрываю бизнес здесь до тех пор, пока идет война, пока не начнется вывод войск.

– А что должен делать я? – с тревогой спросил Мемзер.

– А ты, парень, собирайся домой в Нью-Йорк. Станешь там принимать товар и возьмешь на себя реализацию. В сущности, – генерал с силой потер горло, словно освобождаясь от панциря, – на тебе будет лежать самая ответственная часть – это продажа, получение денег, их отправка сюда и вложение туда, куда я тебе укажу. Если все пойдет хорошо, то мы с тобой быстро перестанем быть рядовыми американцами.

– А меня, значит, бросите? – мрачно подытожил речь генерала Нам Кам.

– Поживем – увидим, – и генерал многозначительно подмигнул вьетнамцу.

Почти сразу после этого разговора Мемзер оттянул кожу на ляжке и прострелил ее из пистолета. Получилось легкое сквозное ранение мягких тканей. Мемзера комиссовали из армии. Его парадный мундир был тяжелым от наград и украшенным нашивкой за полученное боевое ранение. В Штаты он вернулся весной семьдесят третьего. За два года с военных аэродромов в Гинлане и Сайгоне он получил в общей сложности сорок тонн превосходно переработанного героина, расфасованного в индивидуальные пакетики. В этом был смысл: полное производство вел во Вьетнаме Нам Кам, и ему не нужно было опасаться облав, обысков и расследования. Так в те годы поступали многие, но, в отличие от Мемзера и его компаньонов, они везли в Штаты сырье, которое перерабатывали на подпольных заводах под носом полиции и ФБР, а нос у ищеек – самое чувствительное место. Конкурентов регулярно накрывали, тем более что Мемзер охотно сливал их благодаря информации, переданной ему из Вьетнама. Накладные расходы Мемзера были минимальны: он арендовал несколько складов в разных районах Нью-Йорка и никогда не держал много товара в одном месте. Со складов героин поступал двум проверенным оптовикам, а уже от них попадал, если можно так сказать, «в уличную розницу». Свой первый миллион Мемзер заработал в три дня. Спустя месяц он явился в крохотный «Коммонвелш бэнк» в Северной Каролине и предложил владельцу пятьдесят миллионов наличными. После непродолжительных переговоров обезумевший от радости владелец, который еще утром думал, как свести концы с концами, пересчитал деньги и подписал купчую, а через день уехал из страны, справедливо рассудив, что тот, кто покупает банки за наличные, может позволить себе нечто менее экстравагантное, например, пристрелить бывшего владельца банка как человека, который много знает. В «Коммонвелш» Мемзер вкачал триста миллионов, открыл отделения во всех крупных городах западного побережья, заказал нескольким крупнейшим агентствам широкую рекламную кампанию, и уже очень скоро ведущие банкиры Америки с удивлением на грани негодования обнаружили на своем поле скороспелого конкурента, дела которого день ото дня шли все лучше. Понятное дело, происхождением банка заинтересовались, но произошло несколько важных событий, которые заставили интересантов отступиться. Ведь это только в Голливуде бескорыстные полицейские и агенты эф-би-ай с горячим сердцем и замороженным мозгом до конца идут по следу негодяев и успокаиваются лишь после заточения нарушителей закона в тюремную камеру. Негодяй негодяю рознь, да и кино с его тупой прямолинейностью и примитивизмом, предсказуемостью и стандартным набором трюков не есть настоящая жизнь. А в настоящей жизни было так: в семьдесят втором году, когда война стала остывать, боевой генерал вернулся домой, вышел в почетную отставку и занялся политической деятельностью, выдвинув свою кандидатуру в сенат. Нетрудно догадаться, что его выборное ралли финансировал «Коммонвелш». Генерал стал сенатором от штата Пенсильвания, а «Коммонвелш» – частью «Ваковии», мощнейшей финансовой группы, располагающей сотнями отделений в Штатах и многочисленными филиалами за пределами страны подлинной, словно фальшивая драгоценность, демократии. Концы, как говорится в воду, и Мемзер, который провел сделку по слиянию с блестящим умением переговорщика, оказался в кресле первого вице-президента «Ваковии», держателем-акционером, в одночасье став одним из генералов финансового мира Америки.

Победа объединенного Вьетнама, переименование Сайгона в Хошимин и провозглашение коммунистического курса больней всего ударили по Нам Каму. С уходом американцев канал сбыта перестал быть легким и дешевым. На брошенных американцами аэродромах хозяйничали победившие вьетконговцы, и русские военные летчики сажали свои МИГи на построенные американцами летные полосы. Америке эта война стоила сотен тысяч солдат, Вьетнам потерял миллионы жизней, а Мемзер, сенатор и Нам Кам приобрели миллионы долларов. В день, когда последний солдат покинул Вьетнам, Мемзер позволил себе здорово напиться в доме конгрессмена.

– Что же дальше? Мы стоим на ногах, наши дела неплохи, но потеря прибыли от героина – это большая потеря.

– Не будь алчным ублюдком, Джордж, – ответил умный сенатор. – Твое дело принесет дохода в сотни раз больше, чем жалкая торговля дурью. Ты покупаешь и продаешь деньги, и что самое главное, с этим, похоже, смирились те, кто торгует деньгами с момента основания этой страны. Ты должен стать своим в их мире. Выгодно жениться – лучший и самый верный способ. Я постараюсь найти для тебя подходящую кандидатуру.

Подходящей кандидатурой оказалась дочь Джорджа Шульца – секретаря казначейства, главного финансового чиновника Америки. На вечеринке в честь дня рождения Шульца конгрессмен представил Мемзера как «храброго парня, проливавшего кровь за страну», воевавшего под его началом, героя войны, скромнягу, талантливого финансиста. Спрашивать об источнике стартового капитала в хорошем обществе не принято – это работа мытарей, и на именинника молодой банкир произвел самое благоприятное впечатление, тем более что старик Шульц служил когда-то в морской пехоте и воевал в Европе против немцев. Первый ручей был перейден вброд, сердце родителя покорено, казначей Америки сам познакомил единственную дочь с геройским парнем, настоящим американцем и патриотом. Дочь его особенной красотой не отличалась, но и отталкивающей ее внешность назвать было нельзя. Вокруг нее всегда было достаточно лизоблюдов и потенциальных альфонсов, но обаяние Джорджа, живущая в нем пылкость и широта суждений очень скоро покорили ее сердце. Свадьбу сыграли в ноябре семьдесят второго, и помимо большого количества гостей с астрономическим состоянием, тех, кто составлял финансовый ресурс Америки, на церемонии присутствовал старший Ротшильд, бывший самым почетным и дорогим гостем. Президент Соединенных Штатов прислал молодым поздравительный адрес и приглашение посетить его шале в Аспене в наступающем лыжном сезоне. Мемзер смотрел по сторонам, осторожно поворачивая голову, кружившуюся от предвкушения небывалого, фантастического взлета. Семья Мемзеров давно переехала на Манхэттен, у Жоры была квартира в пентхаусе с видом на Гудзон в районе Десятой Ист, его брат переехал в Бостон, поступил в Гарвардский университет, подавал большие надежды. Американский рог изобилия сыпал милостями на голову Мемзера, и щедрости его предела не было. Пол Уокер, темная лошадка и гениальный экономист из казначейства, подбирал себе команду, и Шульц отрекомендовал ему собственного зятя как человека, на которого во всем можно положиться. И вот настал день, когда Мемзер стал отцом маленькой Клары и советником будущего главы федеральной резервной системы. Было ему тогда всего двадцать девять лет.

* * *

Сообщества менял и ростовщиков существуют во всяком обществе и при любом режиме. Эти люди – бухгалтеры с калькулятором, встроенным в сердечную мышцу, они не ведают ничего человеческого, для них ценно лишь то, во что сами они оценивают одушевленные и неодушевленные (без разницы) предметы. Их принцип и система ценностей состоят лишь в производстве денег, и цель у них всегда оправдывает средства. Вопрос лишь в цене ресурса, который они привлекают для достижения цели, и в том, как скоро окупятся затраты на этот ресурс. Желательно, чтобы побыстрей. Очень желательно. Уволить тысячу человек? Погубить миллион на войне? Чепуха! Главное, что на этом кто-то заработает еще больше. Пока деньги в руках у государства – значит, все в порядке, значит, можно совершенствовать душу, думать широко, творить, но когда все деньги достаются менялам и ростовщикам, тогда менялы становятся настоящими хозяевами, подчиняя себе все в проморгавшем их термитную активность государстве.

Пожалуй, начиная с двадцатого века все в истории человечества пошло по кругу. Перестало появляться что-то новое, если не принимать во внимание модели сотовых телефонов и прочую подобную ерунду. Все это технический прогресс, и дна его пока что не видно, а вот в отношениях людей и денег никто уже не придумает ничего нового. В древней Галилее было принято платить церковную повинность или, если угодно, храмовый налог. Для верующих евреев не заплатить такой налог было делом немыслимым. Сумма его была равной одному шекелю. В то время Галилея была оккупирована Римом, и шекель украшал портрет кесаря. Такой монетой оплачивать храмовый налог было недопустимо, поэтому менялы, те самые, сидящие в храмах Иерусалима, Капернаума и прочих городов иудейских, придумали рубить монету на две половины, дабы платить налог половинкой без портрета, и продавали ее уже не за шекель, а, скажем, за три или даже за пять шекелей. Богоугодной монеты не хватало, поэтому все шли к менялам, сидящим в храмах, и те страшно наживались на половинках шекеля, загоняя их иудейским гражданам втридорога. Один праведник, имя которого тогда было мало кому известно, изгнал менял из храма, опрокинув их столы. Через несколько дней после этого события праведника схватили и распяли без суда. Спустя три дня после распятия он воскрес...

Так и в начале двадцатого века, когда несколько главных менял вновь собрались во имя создания центрального частного американского банка на острове Джекил – собственности банкира Джона Пирпонта Моргана, – это было настоящим заговором ростовщиков против Америки, а затем, как оказалось, и против целого мира. До этого в истории Штатов был Первый банк США, печатавший деньги, лишь часть которых была обеспечена золотом, затем Второй, также печатавший столько, сколько ему было нужно, и о котором упразднивший его президент Джексон сказал: «Вы логово гадюк; если бы люди знали о том, как вы зарабатываете деньги, и о существовании нашей банковской системы – революция началась бы завтра утром». Джексона решил поставить на колени председатель Второго банка Николас Бидл. Он прекратил печатать деньги, сократил их количество, потребовал возврата всех кредитов и отказался выдавать новые. На биржах началась паника и случилось то, что с тех пор называется финансовым кризисом. Но Джексон, старый вояка, смог утереть Бидлу нос, обвинил его в финансовых преступлениях, сместил с должности, закрыл Банк и смог вывести страну из кризиса, заставив банки выпускать лишь деньги, обеспеченные государственными облигациями. Кризис кончился, а в Джексона стреляли. Промахнулись...

«Банк Соединенных Штатов вел настоящую войну против народа с целью принудить его подчиниться своим требованиям. Нужда и смятение, охватившие и взволновавшие тогда всю страну, еще не могут быть забыты. Жестокий и беспощадный характер, который носила эта борьба с целыми городами и селами, люди, доведенные до нищеты, и картина безмятежного процветания, сменившаяся миром мрака и упадка сил, – все это должно на вечные времена остаться в памяти американского народа», – вот что сказал Джексон сразу после покушения, выступая перед конгрессом[1]1
  Одна из самых известных речей Джексона, произнесенная в сентябре 1836 года перед конгрессменами.


[Закрыть]. Он ушел и стал последним президентом, успешно боровшимся против менял и ростовщиков. Конечно, его сравнение с Христом не выдерживает никакой критики, но все же история пошла по кругу уже тогда. В начале двадцатого века менялы выбрали своего президента – Вудро Вильсона, а в тысяча девятьсот тринадцатом году появилась Федеральная резервная система – частный центральный банк, печатавший столько денег, сколько было необходимо ему, ни перед кем не отчитывающийся, не ведущий никаких документов, деятельность которого засекречена от всего мира самым тщательным образом. Федеральный резерв обладает собственной, независимой от прочих аналогичных служб службой внешней разведки. В структуре ФРС она имеет название «отдела внешнего мониторинга», сокращенно DIM. В эту службу входит также отдел экономической безопасности и анализа, развита система наблюдателей на местах, а представители ФРС работают в качестве дипломатов в каждом зарубежном посольстве США.

Впрочем, однажды, когда президентом был Кеннеди, он попытался отобрать у федеральной системы право выпускать доллары и напечатал свои, на которых вместо слов «Федеральный резерв» красным было написано «Соединенные Штаты». Красный цвет стал для Кеннеди роковым пророчеством – ему не повезло так, как Джексону, не дано было воскреснуть в третий день. Пуля снайпера попала точно в цель, навсегда отбив охоту у кого бы то ни было возмущаться существованием частного банка, управляющего фактически целым миром. Именно в такую, всемогущую, колоссальную, незыблемую систему попал Мемзер, сделавшись при жизни небожителем. Фантастическая карьера, небывалый взлет – и все это в двадцать девять лет!

* * *

Наму во Вьетнаме стало совсем тяжко. Семью он потерял, социалистическая система оказалась к нему благосклонна, а он ее искренне ненавидел. Участие в партизанской борьбе было оценено правительством, Наму даже пришлось занять должность в министерстве иностранных дел, и он ходил на работу, каждый день ожидая ареста, но все еще царила неразбериха, было не до него, и Нама не трогали. Выехать за пределы страны было невозможно: тотчас после воссоединения Юга и Севера на всей протяженности вьетнамской границы упал железный занавес. Нам просто опоздал, а переходить на нелегальное положение ему как-то не улыбалось. В тайнике он хранил семьдесят миллионов – свою долю от бизнеса с американцами, но не мог ими воспользоваться, их негде было тратить. Покажи Нам Кам долларовую бумажку – на него немедленно донесли бы, схватили и расстреляли. Валютная статья высоко оценивается уголовными кодексами тоталитарных режимов. Как сотрудник МИДа Нам несколько раз выезжал в соседние Лаос и Камбоджу, но сбежать не пытался, его деньги все еще были не с ним. Конечно же, он всем сердцем стремился в Америку, но считал, что прежние компаньоны его бросили. Легализоваться без их помощи было невозможно, вывезти деньги тоже невозможно, в общем, Нам Кам, к собственному крайнему удивлению, оказался совершенно запертым в стране, из которой он так мечтал удрать.

Прошло несколько месяцев. Вьетнамцы начали выпускать пленных, американские солдаты, которым посчастливилось выжить, возвращались домой, их обменивали на аэродроме недалеко от Ханоя. Нам Кам был включен в состав комиссии по обмену военнопленными, который продолжался несколько месяцев. Бывший наркобарон понял, что у него появился шанс, возможно, единственный, когда увидел, что один из пилотов военного борта – его старый знакомый. Именно ему Нам Кам отстегивал за перевозку наркотиков. Ценой невероятных ухищрений Нам смог передать пилоту письмо для Мемзера. Его дальнейшая жизнь теперь зависела от этого пилота. Нам пообещал ему все, что тот захочет, лишь бы получилось.

Пилот передал письмо Мемзеру лично в руки, и Мемзер испугался. Он так многого достиг, его репутация была безупречной! Если этот вьетнамец, которому, похоже, нечего терять, начнет говорить, если он словом обмолвится о том, чем занимался Мемзер во Вьетнаме, то карьере не только Мемзера, но и сенатора придет конец. И хотя в письме не было ни слова шантажа, Мемзер поспешил к сенатору и выложил письмо перед ним.

– Он на грани отчаяния. – Сенатор снял узкие очки для чтения и ужасно долго убирал их в футляр, так показалось Жоре. – Разумеется, мы ничем перед ним не виноваты, он там, мы здесь, но...

– Он может начать говорить, – закончил Мемзер. – Когда-нибудь его там возьмут за кадык и он все расскажет, а коммунистическая газета, любая, обязательно напечатает это, и тогда нам с вами...

– Да уж, после такого на Арлингтонском кладбище нас не увековечат, – сенатор задумался. – Похоже, выхода нет, надо вытаскивать парня сюда.

– И что тогда?

– Что, что... Одним узкоглазым в Америке станет больше. Он богатый сукин сын, здесь не пропадет. Надо подумать, как ему там попасть на наш самолет.

Мемзер развел руками:

– Вы предлагаете нам здесь подумать, как он там сядет на самолет?! Тут нужен целый план, настоящая операция.

– Вот и собирайся, – сенатор расправил плечи, осторожно покрутил шеей и улыбнулся, что не хрустнул ни один позвонок. – Тебя он знает в лицо, там на месте и определитесь.

Мемзер даже не стал возражать. Рядовые генералу не прекословят. Жене он сказал, что летит на рыбалку в Канаду, а вместо Великих Озер вылетел в Калифорнию с военного аэродрома в Нью-Джерси.

* * *

Так получилось, что последний самолет с военнопленными улетал в день, признанный в России и в некоторых других странах днем дурака. Жора об этом, конечно же, знал и впоследствии, вспоминая первое апреля семьдесят третьего, говорил, что именно поэтому все получилось. Вокруг все были настроены на серьезный лад, напряжены, об особенном статусе этого дня никто не догадывался: в Америке нет специального дня для дураков, что весьма странно и наводит на всякие мысли, а Вьетнам – это вообще другой мир, где ничего не понятно. Может, они там и празднуют, и чтят дураков, и поют им здравицы – это никому не ведомо.

Порядок обмена выглядел так: в самолет поднималась вьетнамская комиссия, осматривала своих, прикованных к длинному, идущему через весь салон стальному поручню. Беседовали, сверяли документы и тому подобное. Затем на борту оставался один наблюдатель-вьетнамец, а вместе с комиссией на землю спускался один американец, его заводили в ангар, где на полу сидели грязные, обросшие, истощенные люди, одетые во что попало. Там же, в ангаре, несколько поодаль, стоял рефрижератор с телами умерших в плену американских солдат. Из самолета выгружали гробы, и тела из рефрижератора в них перекладывали американские военнопленные. После того как с той и с другой стороны были произведены необходимые действия, начиналась сама процедура обмена. Из самолета высаживали половину вьетнамцев, после грузили гробы, потом оставшуюся половину вьетнамцев и после уже живых солдат. Проходило все, как правило, без осложнений: и с той и с другой стороны в процедуре принимали участие одни и те же люди, вьетнамцы вели себя корректно, что отчасти объяснялось присутствием в нейтральных водах американского авианосца, прикрывавшего операцию.