Текст книги "Жажда. Роман о мести, деньгах и любви"

Автор книги: Алексей Колышевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Нам Кам в письме описал подробный план действий по своему проникновению на последний самолет. Именно последний, иначе после его исчезновения в ходе обмена могли возникнуть ненужные осложнения, обмен вообще мог быть прекращен, и тогда никто не дал бы за жизнь Нама и ложки вареного риса. Вместе с двумя другими членами комиссии Нам поднялся в самолет, и первым, кого он встретил на борту, был Джордж Мемзер в форме лейтенанта ВВС. Все вьетнамцы, включая Нама, отдали лейтенанту воинскую честь. Он небрежно откозырял в ответ, пригласил в салон, где сидело сорок три человека в кандалах, и комиссия приступила к своей обычной работе. Через час закончили. Нам Кам остался на борту, Мемзер вместе с двумя вьетнамскими офицерами спустился по трапу и направился к ангару. Открыли рефрижератор. Мемзер руководилл похоронной командой, собранной из наиболее крепких военнопленных; на полу ангара поставили шесть одинаковых гробов, из рефрижератора вынесли пять тел и один продолговатый деревянный ящик.

– А это что за ящик?! – всполошился один из вьетнамцев. – У меня в ведомости нет никакого ящика!

– Это Боб Уэйд, капрал, – невозмутимо ответил Мемзер, – его останки сложили в этот ящик. Не раскладывать же было каждую кость в отдельности?! Боб Уэйд умер три года назад в плену. По воле родни его могилу эксгумировали, останки будут доставлены в Соединенные Штаты и перезахоронены.

– Ах, вот в чем дело. Но все же это странно. Я хотел бы посмотреть, убедиться...

Мемзер подошел к вьетнамцу вплотную и тихо, но очень уверенно сказал:

– Только через мой труп вы вскроете этот ящик и оскверните его прах. Это последний самолет, позвольте солдату возвратиться на родину хотя бы в виде не потревоженного никем праха. У вас есть обычаи, у нас они тоже есть. Это просьба солдата к солдату.

Вьетнамец согласился и отступил.

Ящик уложили в гроб и рабочий запаял цинковые швы. Дальше вся процедура прошла спокойно.

В самом конце (так было заведено), когда уже все американцы, и живые, и мертвые, были на борту, вьетнамский наблюдатель покидал самолет. Там, у трапа, ждал его американский представитель. Они обменивались бумагами, ставили печати и расходились каждый в своем направлении. За этим процессом внимательно наблюдали с земли: по периметру аэропорт был окружен войсками, рядом с ангаром застыла в ожидании алчущая крови зенитная пушка. И вот последний военнопленный исчез в брюхе самолета, а по трапу весьма резво сбежал Нам Кам.

– Жора, – по-русски сказал Нам, – я не ожидал, я даже не надеялся.

Мемзер принял мужественный вид и хотел ответить что-то пафосное, но передумал и лишь соорудил на лице многосложную гримасу, мол, «ну что ты, дружище, как ты мог подумать, что...» и все в этом роде. Нам Кам вытащил рацию:

– Мне придется еще раз подняться в самолет. Здесь неувязка с бумагами, кое-чего не хватает.

Ему доверяли. Ответили, что с бумагами-то как раз все должно быть в полном порядке, поэтому пусть делает все что нужно, и Нам вместе с Мемзером вернулись в самолет. Люк за ними закрылся, огромный С-141 взревел двигателями и стал выруливать на взлет. На земле началась паника. Зенитную пушку развернули, и она с вожделением впилась стволом в долгожданную цель, как вдруг в небе над аэродромом появилось сразу несколько истребителей Ф-8. Это лишь подстегнуло пыл зенитного расчета, но, к счастью, тот, кто отдавал приказы, оказался умнее. Рядом с полковником вьетнамской армии за погрузкой военнопленных наблюдал военный советник из дружественного СССР по фамилии Ковтун, он-то и отсоветовал горячим вьетнамцам открывать стрельбу.

– Пусть улетают, неужели не понятно, что это провокация? Собьете сейчас их самолет, и начнется новая война. Авианосец ракетами обстреляет Ханой, погибнут люди! Я вам запрещаю ввязываться.

– Но они захватили нашего сотрудника, – возразил вьетнамец.

– Это перебежчик, – махнул рукой Ковтун, – черт с ним, пусть летит в свою Америку, раз ему так хочется. Нам, товарищ, такие двурушники в социализме не нужны...

* * *

В деревянном ящике вместо останков Боба Уэйда лежали деньги, семьдесят миллионов долларов. Иногда огласка прошлого стоит куда больше, чем барражирование военной авиации над чужой территорией, а мудрый совет вполне может предотвратить готовую вот-вот разразиться войну. Нам Кам летел в Америку богачом, а Мемзер, обливаясь холодным потом в мучительном ожидании того, что фюзеляж самолета вот-вот разорвет зенитной ракетой узкоглазых, заработал пожизненную фобию и с тех пор летать не мог. Всякий раз в самолете ему становилось плохо. Он чувствовал, что умирает, и после очередного случая с вынужденной посадкой Мемзер отказался от идеи быстрых перемещений по воздуху.

Глава 6

Миша был бездомным четыре месяца. Ему посчастливилось найти место ночного сторожа в каком-то общежитии на северо-востоке Москвы. Теперь вместо прежнего семейного гнезда у него появилась восьмиметровая комнатушка в подвале, и Миша, как мог, в ней обустроился. В комнатушке была кровать, стол, стул, книжная полка с двумя кактусами, маленький телевизор и холодильник «Бирюса»: прежний сторож-гурман хранил в нем поллитровки, от чего однажды и помер. Миша много не пил, бросил. Слишком сильно его, пьяненького, мучили воспоминания о прошлой жизни, которая по прошествии четырех месяцев стала ему казаться миражом. Есть предел нищеты, за которым человеческое достоинство отказывается существовать.

Он совсем ничего не знал о судьбе бывшей жены, у него даже не было ее номера. Меж тем жена его вернулась в родную Сызрань, и там следы ее окончательно затерялись. Кажется, она не то устроилась в детский сад музыкальным работником, не то провалилась под лед во время прыжков через костер, разложенный на замерзшей речке по случаю празднования Нового года. В любом случае, что бы с ней ни произошло, это никому не интересно. Куда занятнее история сторожа Миши, однажды сошедшего с рельсов, а может, и наоборот, выбравшего торный путь своего истинного призвания.

Работал он по ночам, ведь недаром он был ночным сторожем. Днем Миша был предоставлен самому себе. Жалованье ночного сторожа общежития было пустяковым, хватало его на несколько банок консервов, сигареты, а иногда в конце месяца, если оставалось что-то, Миша покупал бутылку-другую пива и устраивался перед телевизором, усы антенны которого были обмотаны фольгой для лучшего приема. Он прихлебывал пиво, смотрел старые передачи, снимавшиеся телеканалами еще в прежнее, беззаботное время, и на душе у Миши становилось немного легче, и книжная полка, на которой вместо книг стояли кактусы, мнилась ему каминной полкой в собственном доме, а кактусы принимали форму китайских вазочек. Он стал искать возможность подработать. Кто-то рассказал ему о бирже сезонных рабочих на пересечении кольцевой и Ярославского шоссе, и Миша стал ездить туда ежедневно. Он оказался в окружении изнасилованных жизнью мужчин, готовых на любую работу, лишь бы получить за нее хоть что-то. Порой он возвращался в комнатушку ни с чем, но иногда в конце дня в его кармане хрустела бумажка, выданная хозяином коттеджа, которому требовалось что-то перекопать, снести, спилить – не все ли равно. За это время Миша изменился совершенно: кожа на лице почернела и задубела от вечного ветра, сквозящего над Ярославским шоссе, дующего над полями коттеджных поселков. Суставы пальцев раздуло от работы на морозе. Одним словом, из недавнего слегка заплывшего служащего Миша превратился в сухопарого жилистого работягу. Характер его приобрел множество скверных черт. Спокойный с виду Плешаков лелеял в груди тлеющий огонек ненависти, не обращенной к кому-либо персонально и одновременно с этим направленной против всех. Этот огонек вносил в Мишино существование смысл, согревал, когда приходилось носить бетон в ведрах, таскать кирпичи, разгружать арматуру. Его не раз обманывали, выбрасывали за ограду, не заплатив ни копейки, но попадались иногда и нормальные «коттеджники», эти хоть и требовали, придирались, но платили. Праздником для шабашников вроде Миши было найти «лоха» – ничего не понимающего в стройке простака с деньгами, которого запросто можно было облапошить и при этом получить чуть больше обычного.

Однажды возле толпы работяг остановился большой автомобиль, хозяин опустил стекло, окликнул старшего. Миша стоял совсем рядом и сразу узнал господина Лупарева. Когда-то Миша работал на него – в те канувшие в Лету дни благополучия, когда и квартира, и автомобиль казались собственными. Сашенька, а это и впрямь был он, понял наконец всю тщетность своих попыток соответствовать сливкам общества и решил переселиться в собственные чертоги, расположенные в месте не столь помпезном и снобическом, каким является Николина гора, а где попроще. Сашенька разогнал всех работавших на него сотрудников, заложил банку кирпичный заводик, который все же чего-то да стоил, и на эти деньги вел сейчас строительство собственного дома. Накачанные прежде цены на земли и строительство каждодневно худели, у Сашеньки было полно валюты, день ото дня возраставшей в цене, и ничего не осталось дороже и желаннее в России, чем американская стодолларовая бумажка. Лупарев, которому нечего было делать, как и многим, оставшимся не у дел по причине финансовой катастрофы, занимался строительством своего дома самостоятельно и очень гордился тем, что у него получается вести это созидательное предприятие весьма успешно и без излишних затрат.

В тот день он приехал за очередными «рабами» – так он называл тех, кто работал на его стройке. Платил им Сашенька неохотно, предпочитал часто менять «рабов» и почти ничего им не платить. Он называл это «сокращением издержек». Сашенька, разумеется, не узнал Мишу, и тот оказался сперва в его машине, а затем и на стройке. Плешакова определили такелажничать: разгружать машину с бетонными блоками. Двое рабочих стояли в кузове грузовика и закрепляли трос на поддонах с блоками, Миша снизу руководил крановщиком, указывая ему, куда опускать поддоны, выкрикивал то «вира», то «майна», и, конечно же, не его вина в том, что трос на одном из поддонов был закреплен плохо. Блоки рухнули с высоты в несколько метров, один из них ударил Мишу в плечо, тот охнул от боли и упал. Лупарев мгновенно оказался рядом и, увидев, что несколько блоков от падения раскололись, пнул Мишу ногой в спину:

– Ты, придурок! Портишь мне тут все, вместо того чтобы нормально работать! Вали отсюда!

Миша, охая, встал. Плечо ужасно болело, ныла спина от лупаревского пинка. Работяги проводили его безразличными взглядами, охранник поселка вывел его прочь. Миша попросил его показать дорогу до ближайшей станции и охранник брезгливо махнул рукой на восток: «Там автобус, до станции три остановки». Миша побрел туда, к остановке, очень долго ждал автобуса, продрог, но, к счастью, автобус все-таки пришел, электрички на Москву шли без перерыва, в вагоне было тепло, и Миша, которому досталось место, уснул, разморенный этим теплом и своими ноющими побоями. Разбудил его чей-то резкий голос.

– Четыре батарейки за десять рублей! Стельки с подогревом! Бумажники из настоящей кожи! – вопил появившийся в конце вагона коробейник, держа высоко над головой свой копеечный товар. Миша поморщился, хотел было вновь закрыть глаза, но обличность коробейника показалась ему знакомой, он всмотрелся и узнал в нем бывшего коллегу по работе. Подождал, пока тот поравняется с ним, окликнул, и бывшие коллеги, никогда прежде не дружившие, чуть ли не бросились друг к другу в объятья. Миша пригласил коробейника в свою комнатушку, и они проговорили целую ночь, благо в общежитии все было спокойно.

– Так и не нашел нормальную работу?

– Где ее теперь найдешь?

– Меня разорил банк.

– У меня отобрали квартиру.

– Мне с трудом хватает на жизнь, а еще приходится кормить детей, – откровенно признался коробейник. – Стыдно признаться, но иногда я думаю – лучше бы их вовсе не было, тогда я жил бы сейчас немного лучше.

– Как твоя жена? Моя смылась куда-то, и я не знаю, что с ней.

– Моя жена устроилась продавать билеты в метро, украла деньги, ее посадили. Мы живем в Подмосковье, снимаем полдома у бабки-пенсионерки, сортир во дворе. Развалюха ужасная, зато, – коробейник невесело усмехнулся, – недалеко от работы. Встаю утром, часов в пять, в это время самые полные вагоны, к обеду возвращаюсь, кормлю детей, вечером еду в Москву, чтобы сесть там на электричку в область.

– Безработица не сказывается? – поинтересовался Миша.

– Сказывается, – махнул рукой собеседник, – но люди все еще надеются что-то найти. А потом, не может же быть так, чтобы у всех было все настолько плохо, как у нас с тобой?!

– Как ты думаешь, кто во всем этом виноват?

Коробейник пожал плечами:

– Какая разница? Может, американцы, может, наши какие-нибудь. Кому мы с тобой нужны, кроме самих себя? Пожили взаймы красиво, думали, так вечно будет, а нас кто-то наколол. Все потеряли. А ты знаешь, чем я себя успокаиваю? Вот у тебя квартира была, да?

– Ну.

– Так она не твоя была, правильно?

– Как сказать... Мне казалось, что моя. Хотя ты прав.

– Так чего ее жалеть-то? А потом, ведь не только нам так плохо?

– Недавно ты говорил наоборот, – Миша нарисовал на распухшем плече йодовую сеточку и, поморщившись, проглотил таблетку кислого аспирина.

– Да какая разница, – коробейник допил свой чай и засобирался домой. – Поеду, скоро первая электричка, работать пора.

– А дети твои как же?

– Они у меня самостоятельные...

* * *

На следующий день Миша достал из укромного местечка триста долларов и пошел их менять. Это были все его деньги, и половину из них он хотел отправить родителям. Пройдя мимо нескольких обменных пунктов, он, наконец, увидел то, что искал: приемлемый курс. На двери обменного пункта висела бумажка «вход строго по одному», и Миша открыл дверь с осторожностью, опасаясь, что ему, как всегда, придется подождать, ожидая увидеть чью-то склоненную перед окошком спину, но спины никакой не было. Пусто было крохотное помещеньице обменника, и за окошком маячила неопрятная голова кассирши. Что-то неуловимое от экономиста Лосевой – той самой любопытной лысоватой дамы из лопнувшего банка, где погибли плешаковские сбережения, – было в этой молодой еще женщине. Миша даже застыл на мгновение, не решаясь подойти к окошку, но, удивившись, собственной мнительности, подошел, показал кассирше бумажки, назвал сумму и поместил бумажки в железный лоток. Лоток щелкнул и уплыл на территорию кассирши, а Миша с тревожным чувством заметил, что с кассиршей не все в порядке, и она либо очень пьяная, либо под какой-то серьезной дурью: глаза ее были совершенно безумными, косили то вправо, то влево, то вдруг начинали вращаться каждый в свою сторону. Он мысленно упрекнул себя в том, что принял за мнительность внутренний голос своей прежде совсем неразвитой интуиции, но было поздно. Кассирша извлекла доллары из лотка, пересчитала их и бросила куда-то, а куда – Миша увидеть не смог. Потом она села, вернее, довольно неловко плюхнулась на стул, и Миша еще раз убедился в том, что она находится в совершенно неадекватном состоянии. Меж тем кассирша пощелкала на калькуляторе, пересчитала рублевые бумажки, кинула их в лоток и вернула его Мише, встала, держась за край лотка, и принялась смотреть, как Миша считает деньги. При пересчете Плешаков с ужасом обнаружил, что окаянная кассирша обманула его самым наглым образом, и притом очень существенно. Миша тут же бросил все деньги обратно и быстро задвинул лоток, ухитрившись прищемить кассирше палец.

– Ах ты!.. – взвизгнула кассирша и назвала Мишу грязным словом.

– Простите, – смутился Плешаков. – Я не хотел. Просто вы мне дали очень мало денег, и я вам их сразу вернул. Вы мне недодали две тысячи рублей.

Кассирша, вместо того чтобы ответить хоть что-то, повернулась к Мише спиной, закурила сигаретку и с остервенелым страданием принялась рассматривать свой пострадавший палец.

– Девушка! – Миша похолодел. Он внезапно понял, что «попал» и теперь доказать кому-либо, что прав он, а не эта лохматая, пьяная в стельку особа, невозможно! Кто послушает работягу, вздумавшего обменять свои гроши? На стекле прямо на уровне глаз Миша прочитал короткое объявление, на которое прежде не обратил внимания: «Все обменные операции обратного хода не имеют. Банк «Софрино»». Кассирша между тем повернулась, и Плешаков начал просить ее вернуть деньги, но она вела себя просто ужасно, принялась гадко хохотать, еще несколько раз назвала Мишу всякими словами, посетовала на то, что ей сегодня попадаются «одни бараны» и сказала:

– Ничего я тебя не обсчитывала, вон, на стену посмотри.

Миша посмотрел на стену и сначала ничего не увидел, а потом, подняв глаза, почти у самого потолка разглядел табличку с курсом обмена, не имевшим с тем, что был вывешен на улице, ничего общего, а вдобавок еще и приписку, что до тысячи долларов курс один, а тот, что он увидел на улице, действует при обмене свыше тысячи.

– Девушка, ну пожалуйста, – заскулил Миша, – ну что вам стоит? Верните мне мои триста долларов, я ведь не знал, что у вас такие условия, я не видел. Новый год через два дня, это все мои деньги, я работаю сторожем, подрабатываю на стройке, меня выгнали из дома, я хотел послать немного денег родителям, к празднику, они пенсионеры... Ну пожалуйста, девушка!

Кассирша смотрела на него сквозь пуленепробиваемое стекло и ухмылялась с безнаказанной наглостью. Всю предыдущую ночь она провела со своим любовником, жена которого дома почему-то отсутствовала. То ли она работала медсестрой по системе сутки через трое, а может, уехала в командировку – этого никто никогда не узнает. А эти двое любителей адюльтера всю ночь пили, курили дурь, а наутро, когда кассирше нужно было идти на работу, ее возлюбленный внезапно сказал, что между ними все кончено. Это было последнее свидание, он любит жену, которой не собирается больше изменять. Кассирша по раскисшему в оттепель тротуару шла на работу и сама была такой же раскисшей, думала, что вот, ее опять обманули, ей уже тридцать четыре, а она все еще одинока, все время по чужим постелям. Проклинала мужиков, и этот жалкий проситель, очередной облапошенный банком «Софрино», воплощает весь мужской род, сперва вызывающий у женщины сочувствие, любовь, а потом на эту любовь плюющий. Она с наслаждением материла этого простака, издевалась над ним, пользуясь своей законной безнаказаностью. Ну что он сделает? Пробьет головой толстенное стекло? Да пусть хоть наизнанку вывернется, она ничего ему не вернет.

– Жену он любит, сволочь, – внезапно сказала кассирша и вытолкнула лоток с рублями наружу, – забирай свои деньги и катись отсюда, сторож хренов.

И, наверное, Миша ушел бы, так ничего и не добившись, но в этот момент дверь обменника открыла чья-то уверенная рука, обладателю которой было наплевать на объявление «вход строго по одному». Это был любовник кассирши, решивший, что он погорячился, и поэтому явившийся просить прощения. Конечно же, увидев его, кассирша забыла обо всем на свете, в том числе о правилах безапасности, и открыла железную дверь – вход в свою обитель, где помимо спартанской обстановки и портрета певца Губина на стене находился сейф с деньгами. Полный романтических, обостренных во хмелю устремлений любовник шагнул за порог, но за спиной его внезапно вырос Миша, словно помимо воли решившийся на отчаянный поступок. На самом деле это вспыхнула его ненависть, мгновенно затмила рассудок, охватила все существо, приняла на себя командование всем организмом. Миша ударил стоящего перед ним человека ногой в спину, и не ожидавший этого человек вскинул руки, подался вперед и переносицей врезался в угол стола. Он упал и затих, а Миша ворвался следом и несколько раз ударил кассиршу кулаком в лицо. После того как и она упала без сознания, Миша словно очнулся, пришел в ужас – сначала от того, что он наделал, потом от того, какими обещали стать последствия: милиция, камера, суд, тюрьма. Тюрьма надолго. В эту минуту, в минуту трезвости, в минуту слабости, Миша готов был собственноручно позвонить в милицию, дождаться блюстителей закона и отдаться им. В следующий момент ему пришла в голову мысль забрать свои три сотни и бежать, что есть сил, но вид открытого сейфа, где лежали наличные, равно как и страх перед тюремной камерой, заставили Мишу взять себя в руки, набить карманы деньгами, с хладнокровием настоящего рецидивиста опустить на окошке шторку-жалюзи, выйти, прикрыв за собой дверь, и спокойно, не возбуждая ничьего внимания, уйти от места своего первого, но не единственного преступления. Он шел по раскисшему тротуару и думал о том, что теперь все в его жизни изменится, уже изменилось. Перед глазами всплыло перекошенное лицо господина Лупарева, и Миша улыбнулся. Он знал, что станет делать дальше...

К счастью, для кассирши и ее дружка все закончилось благополучно. Отделались они синяками, больничными листами и милицейским протоколом. Кассирша, впрочем, лишилась места в обменнике, пополнив стремительно растущее сообщество безработных. Любовник окончательно бросил ее, заявив, что она приносит ему несчастье, но все это было потом, уже после беседы со следователем, беседы, во время которой потерпевшие как могли описали грабителя и разбойника, причем оба, не сговариваясь, сделали это совершенно неправдоподобно. По их словам выходило, что Плешаков был ростом с настоящего баскетболиста, носил густую бороду, был похож на цыгана, на голове его была драповая кепка, а одет он был в черное длинное пальто. Все это не имело с обликом Миши ничего общего, поэтому его не нашли, да впрочем, особенно и не искали. С каждым днем количество преступлений увеличивалось – оно всегда увеличивается во время кризисов разного рода, вот и от нынешнего никто из обывателей не ждал ничего хорошего. Эпоха, в которую целая страна жила взаймы, закончилась, а вместе с ней закончилось и благополучие таких, в сущности, безобидных растений, как Миша, как его приятель, ставший коробейником, и прочих подобных им хронических должников, решивших было, что для них наступило время благоденствия. Менялы потребовали возврата выданных ими кредитов, оставшиеся без работы плешаковы ничего вернуть не смогли, а так как все их имущество было у менял под залогом, то пришлось плешаковым освобождать полученные в ипотеку квартиры, дачи, отдавать купленные в кредит машины, становиться на биржу труда и по-настоящему выживать, вернувшись на забытые ими начальные рубежи. Кто-то провалился меньше остальных – у них был так называемый «подкожный жир», или «заначка», им посчастливилось найти работу, которая хоть и оплачивалась хуже предыдущей, но все же кормила, но их, счастливчиков, было вопиюще мало. На страну в который уже раз наступал, наваливался голод, и каждый спасался от него по-своему. Мишин приятель превратился в жалкое существо, в ничтожество, но остался при этом честным человеком, а Миша... Миша, конечно, не стал гангстером. До гангстера еще подрасти надо – это культура, даже религия в какой-то степени. Понятно, что от спонтанного и даже в чем-то справедливого, робингудовского ограбления меняльного ларька до настоящего, матерого бандита был некоторый путь, и путь этот предстояло пройти... Но как там, в книге мудрости? «Дорогу осилит идущий», и Миша свой путь выбрал.

Он снял дрянную квартирку на окраине Москвы, там, где стеклянные витрины магазинов были обнесены прочной решеткой на случай, если местные алкоголики пойдут штурмом. Дрянная квартирка, дрянной район, дрянное окружение... В самый раз, чтобы затеряться. Купил по доверенности потрепанный «жигуленок», и механик из ближайших гаражей придал этому «жигуленку» резвости. Получилась неприметная, но исправная и на хорошем ходу машина. Их тысячи на московских улицах – правительство позаботилось о том, чтобы народу было трудно обзавестить подержанными, но качественными автомобилями из Европы или Штатов, и ввело пошлины на ввоз, по выражению какого-то негодяя, «автохлама». То, что хлам этот был в сотни раз лучше всех этих ужасных «жигулей», «волг» и прочего, истинного хлама, негодяй, конечно, знал, ведь сам ездил в большом немецком лимузине, за который заплатили те самые налогоплательщики. Но какое ему было дело до какого-то там народа? «Живы еще? Странно. Хотите ездить на дешевых иностранных автомобилях? Собираете демонстрации? Митинговать? А вот по морде вам дубиной омоновской! Ишь ты, права качать тут вздумали. Быдло должно стоять в стойле». Миша, который раньше, когда у него была работа и квартира с чайником и телевизором, как-то не задумывался, что на самом деле происходит вокруг, да и вообще в стране, теперь много размышлял о политике. Искал виновных в том, что с ним произошло, и довольно скоро определил обидчиков. Ими стали все, кто не попал под каток разразившейся мировой катастрофы. Да что мировой? Плевать на остальной мир, коли у нас самих все из рук вон плохо.

Все, кто еще держался на плаву, барахтался, работал по двадцать часов, не потерял смысла в жизни, не опустился на дно. Таких Плешаков возненавидел. Дьявол сыграл с ним в свою рулетку, подкинув шарик в нужную ячейку, дьявол сделал за Мишу его ставку, дьявол вручил ему выигрыш – легкие деньги, дьявол сделал так, что Мишу не стали искать. Дьявол послал ему еще одно приглашение в свой мир: однажды вечером Миша, возвращаясь после слежки за одной весьма состоятельной и, по всей видимости, одинокой дамой, обнаружил в своем подъезде, на лестничной площадке, заночевавшего бомжика.

Бомж – существо, жизнь которого, по сути, уже закончилась. Во всяком случае, так считают все, кроме самого бомжа, которому хочется погреться, что-нибудь съесть, выпить, словом, удовлетворить самые обыкновенные человеческие потребности. Вот и возле этого спящего мирным сном пахучего бродяги стояла пустая бутылка, валялись обглоданные куриные кости и пачка сигарет «Тройка». Бомжик был пьян, сыт, ему было тепло, и привиделся ему сон, в котором он пацаном деревенским лихо нырял с мостков в смутно уже помнящуюся речку Ворю, лихо подныривал и с фырканьем выплывал уже у соседнего, пологого бережка. И вот, когда этот сорванец, не помышлявший о том, что на пятом десятке станет ночевать в подъездах, ухнул вперед «рыбкой», вода мгновенно замерзла и лбом он со всей силы врезался в лед!

– Ай! – бомжик ошалело открыл глаза. – Чего такое-то?!

И тут же получил еще один ослепляющий удар в лицо. Миша был обут в ботинки-«гады» на тяжелой литой подошве и сейчас целился, как бы половчее попасть бродяге в висок.

– И-извините! Не надо! Пожалуйста, не бейте! – бомжик пытался поднять руку, защитить лицо, но Миша бил и бил его ногами, с остервенением приговаривая:

– Я таким не буду, никогда не буду, я таким не буду, не буду!

В подъезде было тихо, никто не вышел разузнать, что там творится такое, на лестнице. А на лестнице Плешаков Михаил Евгеньевич, 1973 года рождения, русский, беспартийный, безработный, проживающий и т.д. убивал человека. Да, разумеется, – это всего лишь бомж, от него воняет, он разносит туберкулез и гепатиты, он вообще никому не нужен. Не так ли Миша? Бей, бей его, Миша. Мсти за свою жизнь тому, кто не в силах тебе ответить. Разминайся... Да охолонись ты, видишь – он уже и не дышит.

* * *

Одинокая женщина жила на другом конце Москвы. Миша выследил ее у супермаркета для богатых. Он знал таких, как она: карьерные дамочки, как правило, бездетные, живут в собственных, обставленных в стиле ар-деко громадных квартирах и любят готовить своим изредка забегающим дружкам салаты по рецепту из модной кулинарной книги, стругая туда безмерное количество пармезану. И сыр, и кулинарную книгу, и всякие вкусные разности богатые дамочки покупают в магазинах для богатых, расплачиваясь кредитной карточкой, и устраивают скандал, когда в последний момент выясняется, что аппарат для приема карточек сломан и придется заплатить наличными. Еще Миша знал, что богатые дамочки ходят в фитнес-клубы, кафе и рестораны, где, несмотря на кризис, они все так же встречаются со своими подружками, тоже богатыми одинокими дамочками, пьют свой бокал шабли и едят спаржу с крабовыми котлетками и даже ходят иногда смотреть на мужской стриптиз, где очень волнуются, делая вид, что им, в сущности, все равно.

Дамочка ездила на машине, которую держала в десяти минутах ходьбы от дома, в гараже. Гаражи являли собой просто два ряда кирпичных боксов у парка, и никакой охраны там не водилось. Место было самым что ни на есть криминальным, и лишь по странному стечению обстоятельств своему предназначению такого рода оно ни разу еще не ответило. Выбранная Мишей жертва в будние дни обыкновенно жила по традиционному распорядку: после работы она садилась в автомобиль и ехала в спортивный клуб, оттуда заезжала в супермаркет, подъезжала к дому, заносила в квартиру покупки, ставила машину в гараж и очень быстро возвращалась по освещенной стороне улицы. Миша решил подкараулить ее в гаражах, куда и приехал однажды февральским вечером. Отогнал машину в тупик, к последнему гаражу, потушил фары, но мотор глушить не стал и принялся ждать, покуривая и время от времени меняя радиостанцию в автомобильном приемнике. Четкого плана у него не было. Возможно, мечтал Миша, у дамочки с собой будут деньги, кредитные карточки, даже наверняка все это будет, ведь свое добро женщины хранят в сумочках, которые повсюду таскают с собой.

Он подумал, что, может быть, он рано решился, может быть, нужно было продолжать слежку, выяснить про эту дамочку побольше. Ведь мало ли какими сюрпризами может быть наполнено ее существование. Что если он ошибся, и она вовсе не одинокая богатая дамочка, а совсем даже наоборот? Он наблюдал за ней всего несколько дней, а решил, что уже все про нее разузнал, что все в ней стандартно и предсказуемо и ягнята будут молчать, когда Миша окажется рядом.

«Ерунда, – сказал он себе, – нет у нее никого. Приедет не одна, так я просто не выйду из машины, ничего не стану делать в этот раз. А вдруг она меня заметила? Вдруг кому-нибудь рассказала обо мне? Вдруг она записала номер моей машины? От таких всего можно ожидать – хитры, стервы, и наблюдательны. Черт, где ее носит?!»

Февраль и снег – как дерево и лист, и вот началась метель, буран закружил между гаражами, закручивая белые спирали, разбивая их в прах, чтобы из него тут же создать новые. Печка в «жигуленке» работала исправно, и Миша, пялившийся в близкую метельную стенку, начал позевывать, потягиваться, склоняться над рулем. Он пришел в себя от того, что лбом надавил на клаксон, раздался резкий, совсем неуместный в его деле звук, и тут же впереди сквозь полупрозрачную завесу мелькнули фары. Миша не мог разобрать, ее ли это машина, и обругал метель, причем вышло у него даже в какой-то степени филологически изысканно, как бывает лишь в момент произносимых с душой экспромтов.