Текст книги "Пересеченная местность (СИ)"

Автор книги: Алексей Смоленцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

  – Не видишь, – я подыхаю? – Ему действительно было плохо. Уже не первую неделю приступы кашля безжалостными ежами разворачивались в груди, выталкивая из нутра густую белую слизь.

  Она так же спокойно обронила:

  – Скорей бы.

  Неповоротливый автобус медленно, словно на ощупь, выбрался, наконец, из тесного города, и стал вдруг, на заплатанной льдом трассе, легкой и стремительной машиной.

  Дети. Вот, что постоянно саднило, не давало покоя. Она и привязала его к себе лишь хитро скрытой до поры беременностью. Из-за детей он сейчас не видел выхода. Они были неразрывно связаны с этой женщиной. В отличие от неё, – «им такой отец не нужен», «сами проживем», «найду спонсора», – он знал, что, какие бы они ни были, детям нужны и отец и мать, и ни какой «спонсор» их не заменит. Но, и видел, как корежили его малышей эти скандалы, проходя не столько перед ними, но через них, через их глаза и души. Он зарекался не связываться, терпеть, делать вид, что все нормально, щадя их. И не выдерживал, когда она, блестя бесовскими огоньками глаз, лгала ему. Хватал её за руку ли, за халат, за горло, забывшись одним желанием – уничтожить, а она, достигнув требуемого накала, с задором вопила:

  – Дети! Сюда! Убить хочет!

  Он сникал, она, чувствуя их за спиной, кидалась на него с кулаками, пиналась, норовя угадать в пах... А они стояли испуганные, вместе, всерьёз воспринимающие этот еженедельный спектакль, смотрели широко распахнутыми глазами... И дочь начинала капризничать, а сын замыкался, уходил в себя, и, видно было, С какой болью жалел и отца, и мать.

  Теперь ещё и алименты. Развод? Но оставить их с этой женщиной, значило – предать. Смирится с ее выходками – невозможно. Поставить ее «на место» не мог. Чуть – что она грозила милицией. Взять над ней верх характером не получалось. Какое-то время он умел держать ее на расстоянии, но потом, соблазненный ее лукавством, в надежде на примирение, давал слабину. И все начиналось вновь.

  Свет между тем победил. Полноправное зимнее утро искристо сверкало за окнами. Автобус мчался сквозь белоснежные поля с темными проплешинами лесов. Ярко горело свежее, низкое от своей тяжелой огромности, солнце.

  Посреди салона, в проходе, стоял солдатик. Странно, обычно берут только с местами, дальне рейсовый, как-никак. Наверное, упросил водителя перед самым отправлением. Худое, еще мальчишечье лицо, острый нос, четкие скулы, красная полоса на цыплячьей шее от грубой складки ворота, цвета гусиной лапки кисть на спинке сидения с остро выступающими побелевшими костяшками, пылающее ухо, полузакрытые глаза, раскачивается в такт движению, зацепился да и дремлет себе... Дембель? Поздновато, вроде. В отпуск? И не один, ишь ты! Белый сугроб песцовой шапки над его ладонью, качнувшись, поплыл, открывая чудесный профиль. Красота ли, молодость? Нос, губы, нежный цвет щеки, и ресницы, ресницы.., И зависть нехорошая, сплошная – выбрала! Ну, приоденется, конечно, всё равно. Эх! И – тоска, вдруг, по забытой нежности, по любви.

  Ладно, сам женился абы, как, – расплачиваюсь, но другие-то, вроде, по любви? Он привык за частным искать общее. Ожегшись своим бытом, он стал присматриваться к друзьям, знакомым, к соседям. И везде видел одно и то же. И, мучительно, не находил опровержения. Семья умирала, цепляясь за бытиё, боролась, агонизируя, и в этом кошмаре, впитывая всё, жили дети. Повзрослев, решаться ли они загнать себя в эту клетку? Семья исчезнет? Общество сделает шаг к первобытнообщинному? Страшно. А все живут, как жили. И ничего? А он на своей шкуре ощущал, слышал, вселенский хруст спирали, о которой твердили на лекциях по марксизму, медленно сгибающейся в кольцо. И не знал что делать. Кричать? Но кто его услышит? Жены ходили королевами, сытые, самодовольные, похожие одна на другую своей наглой избалованностью. Государство слепо стояло на страже понятия «женщина-мать», не замечая, что давно уже женщина перестала быть и женой и матерью. Сделав шаг по наклонной плоскости, женщина падает стремительнее мужчины. Так получилось и с перестройкой. Они поняли одно – «свобода». То есть – безнаказанность. Бога они не понимали, и поэтому не страшились. А земное было в их власти. Нутро кипело – жизнь не удалась, а ведь они достойны королевских почестей и благ, но муж – мужчинка и урод, не может обеспечить достойное существование. И они орали на мужей, били детей, вымещая злость. Гордеев никогда не видел на улице, чтобы мужчина ударил своего ребенка, женщин, матерей (!) – сколько угодно, и с каким злым наслаждением они делали это. Возмущенной свекрови с остервенением указывали на дверь, мужу – туда же... А эта неистребимая зависть к умудрившимся удачно залезть под какого-нибудь «умеющего жить»...

  – Она, такая, говорит: «Угощайся, он мне вчера фруктов целую корзину прислал...», во! – в голосе звучало совсем не презрение, а даже и не скрываемая зависть.

  – А муж?

  – Да муж у ней в саду неделями, дом отроит, – случайно услышал, как подруга делилась с его женой последними новостями.

  Откуда в них это? Почему так? Почему не хотят довольствоваться тем, что есть, радоваться жизни, растить детей, вместе пытаться достичь чего-то? Нет, надо выжимать все с мужа, срывать на семье зло и усталость, а самой жадно мечтать: случай – и «счастье», не трудом, не руками, а...

  Но и мужья, отдавшись воле течения, не стремились к главенству в семье, к её спасению. Не знали пути? Не хотели знать? Уже не могли? Одни, покорные жесткой воле всемогущей всадницы, ловко брали барьеры: сад, сверхурочные, овощная яма, вторая работа. Но часто очередной, удачно выполненный, прыжок заканчивался падением в свежевырытую яму. И, как горько и безутешно рыдала та, в черном. По ком только, по скакуну, или по мужу? А они... Казалось, они отдыхали в гробах, чуть заметно улыбаясь внезапно обретенному покою.

  Другие же инстинктивно, научились совмещать хозяйственную гонку с упорным, всепоглощающим, пьянством. Объединившись после работы в какой-нибудь «Искорке», или «Медяночке», они брали для приличия по кружке пива, посылали гонца за водкой, и до закрытия, поочередно гоняя в магазин, напивались до бессмысленной выпученности глаз, перетрясая дурную неорганизованность работы, хапуг приближенных, или сосредоточенно обсуждая, бывают ли дети у лилипутов, и какова роль петуха в несении курицей яйца, поминая время от времени и свою проклятую половину, на этот раз требующую норковую шапку. Потом, приползали домой, бесчувственные: «Ори, родная!», и засыпали на полу, а утром, виноватясь и, пряча глаза, уже согласны были, и с норками, и с кофтами «как у Нинки». "Покупай, чего там, заработаю... "

  Движение впереди отвлекло, Солдат нагнулся, девушка что-то говорила ему, он отрицательно мотал головой. Она поднялась. Высокая, стройная, с тяжелой, русой, русской косой. Заныло в груди, перехватило дыхание, до того была хороша. Машинально вытащил папиросу, опомнился, и, несколько раз, с наслаждением, вдохнув сухой аромат табака, убрал обратно в пачку. Девушка, что-то говорила солдату, он не соглашался.

  Наконец, решительно, но осторожно её рука направила нескладную фигуру к сиденью. Он тяжело плюхнулся в уютное ложе, голова мигом упала на плечо, поникла.

  Гордеева, это почему-то задело. – Ну, расписался... Такую беречь, лелеять. А он – уселся. Место ему уступили! Обида, такая, как в детстве, и на весь мир, и на себя, и непонятно на что.

  Смотрел в окно, не видя, не воспринимая ничего кроме света, думая о своем. От белизны ли за окнами, вспоминалась больница.

  За свою взрослую жизнь попал он в это заведение впервые. И не то что попал, а сам напросился. "Вам можно бы и амбулаторно... ". Нет, настоял всё-таки. Лег. Слишком уж отчетливо вдруг осознал это процеженное женой – Скорей бы. Раньше мог плюнуть на всё, собраться, поехать. Назло, с этакой бравадой пренебрежения к себе. Но это имело смысл в надежде на ответную жалость, заботу, что, мол, опомнится, удержит. А тут понял: ей того и надо. И вместо опостылевшего сада отправился на больничную койку, с кашлем, хоть и затянувшимся, но на который в былые времена и внимания бы не обратил. И здесь в семиместной легочной палате опять столкнулся с тем, о чем думал постоянно.

  – На твоем месте, до тебя парень лежал. Ровесник твой, похоже, может, постарше чуть, Утром на зарядку пошли, он наклоны стал делать, разогнуться не может. Ребро, шутит, за ребро зашло. А побледнел сам. В палату пришли, хуже и хуже. Врачи забегали, увезли в хирургию. Теперь надолго. Переживал все: крышу не успел доделать. Коттедж он строил. Надорвался, – говорил при знакомстве сосед по палате.

  Гордеев думал: ещё одна жертва жены. Неужели я всё-таки прав, и мы лишь средство для них? Им, конечно, тоже трудно. Но они по природе приспособленней, жизнеспособнее. Мы без их заботы, понимания, сами по себе, просто гибнем. А если еще подтолкнуть... Нельзя судить только по себе, по своей судьбе? Да. Но год был високосный, богатый на смерти, и каждая подталкивала к выводу" открывала глаза" словно, кто-то упрямо вел к истине, умирали молодые, что называется «в расцвете», мужики, около сорока, чуть за сорок. И не пьяницы, не гуляки, напротив, первыми уходили те, для кого семья была всем. Умирали. С лопатами в руках, или возле только что построенного дома. Случаи? Частности? Или закономерность? Естественный ход событий? Будучи почти уверен, он страшился окончательно, однозначно убедиться в этом. И все спорил с собой, все пытался опровергнуть явное.

  Поэтому и тогда, в палате решил поддержать разговор.

  Солдат, очнулся, дернулся, пытаясь подняться, она мягко удержала, и он опять сонно сник.

  Атмосфера больницы располагает к разговорам, воспоминаниям, люди истомлены бездельем, и достаточно бросить первый камень. Он рассказал соседям по палате о том, с чем сам столкнулся в последний год.

  – Бесследно это не проходит. Так, наверное, и тот парень, что до меня лежал, про которого вы говорили. А жены куда смотрят?

  – Куда? Наплевать им! Вот куда? – мысль была с ходу подхвачена.

  – Точно. У него с женой-то, как-то не так было. Моя, дак, придет, поцелует, и я ее...

  – Так, она, Саш, тебя любит?

  – Как не любит?! Сорок семь годков вместе прожили, троих ребенков вырастили. Любит. А у него придет, станут друг против друга, не поймешь – молчат, разговаривают?

  Затихли, вспоминая каждый про своё.

  – У меня вон, соседи, напротив, дом купили. С Избикестана, что ли? ...Из Ташкента. Дом после ремонта, а они давай все переделывать. Я мужику-то, по-свойски: Зачем? «Да, баба», – говорит. Ну и что, купили за двенадцать, год

  не жили, продали за пятнадцать. Недавно знакомого встретил: «Где, – говорю, – этот-то?» – «Умер».

  – А бабы вообще, похоже, не умирают. Сколько вижу, мужиков все хоронят...

  Подъезжали. Хотелось курить. Больше двух часов без остановки. Папиросу уже не убирал в пачку, держа наготове, осторожно мял в пальцах, предвкушая.

  Солдат поднялся. Они хорошо смотрелись рядом, просветленные, молодые. Красивые оба. Высокие. Пара. Моя, так передо мной не встанет. И, словно светом обдало Гордеева, или просто автобус вырвался из узкого и высокого, точно стены ущелья, леса, на солнечный, играющий бликами, простор снегов. Душа откликнулась, радостно осветилась. Чего я нагнетаю? Зациклился, одно только и вижу. Но, может быть, это только мы так живем. А они – молодые, им – другая жизнь, настоящая, крепкая, в любви и согласии. Эта русская девочка опрокинула все мои теории. Рядом с такой и он мужчиной будет. Она не позволит опуститься, упасть, а устанет он – поможет. И будут они жить, и дети возле них поднимутся крепкие...

  Автобус, лихо развернувшись, тормознул у низкой деревянной станции. Выбравшись, он сразу закурил. Молодые же попали в объятия родни. Гвалт, смех, слезы. Первые затяжки пьянят, чуть кружат голову.

  Пожилая кругло-крепкая с пылающим во все лицо морозным румянцем, женщина отстранилась от солдата, сделала шаг назад, словно, оценивая всего, но руки так и остались разведёнными, распахнутыми восхищенно.

  – Хорош, хорош! Ты, уж, извини, сынок, в Город не поехали тебя встречать, сам знаешь, хозяйство. Ты Наденьку-то на вокзале сразу узнал? Сестра совсем невестой стала, пока ты служил.

  Она любовно оглядела, тесно стоящих рядом, дочь и сына.

  Для того чтобы пройти городок из конца в конец достаточно было получаса. Владимир жил в центре, недалеко от церкви, поэтому ждать рейсового автобуса, который ходил раз в час, Гордеев не стал. После неподвижности шагать по весело поскрипывающему снегу было легко и приятно. Он любовался пушистостью сугробов, слушал тишину улицы, оттеняемую поскрипыванием его шагов, проникался провинцией, ощущая её чистоту и покой, умиротворенно сливался с ней. Он, вдруг почувствовал, как устал, захотелось коснуться лицом снега, лечь в него, провалиться, вобрать в себя этот тихий свет.

  В церковь идти решили вечером. А пока, за чаем, Гордеев рассказывал о суде, о неизбежном разводе.

  – Что ж я на неё пахать должен? Детям все равно ничего не достается. Из редакции уйду, сяду за повесть, давно хотел. Владимир поддерживал:

  – Раз, в церкви не венчаны, то – разводись. Чего тянуть? Встретишь хорошую женщину, обвенчаетесь. Хотя, лучше тебе с батюшкой поговорить.

  – Хорошо. Только не онеметь бы. И что я ему скажу?

  – То же, что мне говорил. Но смотри, если уж решишься на разговор, делать придется, как он скажет.

  – Ты только договорись с ним, чтобы после службы. Поговорить, посоветоваться.

  «Хотя, что он мне посоветует? – думал Гордеев, – мне с ней уже не жить. Детей жалко. Но ничего не поделаешь. Однако когда Владимир рубанул: „Разводись“, в нем вспыхнул внутренний протест: вон, как легко решил!»

   Всю службу он думал о предстоящем разговоре с отцом Серафимом, волновался, выстраивая свой рассказ, как перед экзаменом, перебирал в уме вопросы. И вновь ловил себя на том, что в общем-то ситуация предельно ясна, и советоваться не о чем.

  Просто расскажу ему все...

  Священник подошел к нему, стоящему у выхода из церкви. Показал на светло окрашенную лавку:

  – Садитесь.

  Присел и сам. На мгновенье прикрыл серые, чистого света глаза, кивнул:

  – Рассказывайте.

  «Боже, – подумал Гордеев, – какие усталые у него глаза. А тут еще я со своим...».

  -Я даже не знаю, – начал он, – С женой у меня...

  Он говорил подробно и долго.

  – А Вы изменяете жене?

  – Я? – растерялся Гордеев. – Видите ли... Я, наверное, неправильно жил и живу, и она – моя расплата:

  Мой монолог на языке страданья

  Бессмысленен. Она его не слышит.

  Ее же нет. Она лишь наказанье,

  Лишь кара, мне ниспосланная свыше. -

  Это я написал.

  Он поднял глаза, отец Серафим улыбался. Это не было насмешкой. Так смотрят на детей.

  – Вы человек творческий, фантазия у Вас богатая...

  – А суд?

  – Вот суд. Это наказание. – Он поднял ладонь, останавливая, открывшего рот Гордеева. – Вот, что я думаю... – Гордеев почувствовал себя в потоке, он не осознавал структуры потока, но четко понимал, куда его выносит, он соглашался со всем. Все было настолько логично и просто, что становилось непонятно, как можно было думать иначе.

  – Детей нельзя бросать. Дети не простят. Несите свой крест. Молитесь Богородице, и я буду молиться за Вас.

  – Но если я стану тряпкой, зачем я детям? – возразил он скорей по инерции.

   – Будьте собой. Только собой. Воспитывайте детей. И молитесь. У Вас все будет хорошо. – Гордеев поцеловал вложенную в его ладони руку. Вышел, перекрестился на блестящие от света Луны купола храма. И стоял, не надевая шапки, глядя вверх, – то ли на кресты, то ли в усыпанное звездами небо.

  Ночь – это страшно и трудно. Но тьма – это всего лишь путь к свету. Ночь неизбежно разрешается утром. Не так ли и страдание? Всего лишь, кажущийся бесконечным, путь к счастью?

  (Вятка – Самара. 1996 – 1997гг).

  И будет дано вам...

  Квартиросдатчик был человек душевный, разговорчивый и разбитной. Отсутствием красноречия не страдал. И по его рассказам получалось, что Сергей переселяется почти в центр города.

   – Но это, надеюсь, по расстоянию не сто шестнадцатый километр? – перебил он его.

   – Да, ты что! Какой сто шестнадцатый?! На троллейбусе, как на крыльях! Пятнадцать... Ну... Ну, полчаса, максимум!

   Сергей прикинул, сколько времени потребуется троллейбусу, чтобы преодолеть сто километров, и понял, что в главном мужик не врет. Как древние мерили расстояние перелетом стрелы, так и максимальный пробег троллейбуса, – это еще цивилизация, может, грань ее, но тем не менее...

   – Будешь, как у Христа за пазухой. Магазины, рыночек под боком, дешевый. А захотел, – и пятнадцать... ну, полчаса, – ты в центре!

  – Ладно, – вздохнул Сергей, и протянул мужику обусловленную сумму.

  – Сейчас вместе и поедем.

  – Я и сам могу, адрес знаю, ключ только...

  – Да, мне в ЖЭК еще надо зайти, электриков вызвать, плита ведь не подключена.

  «Вовремя сообщил», – подумал Сергей, но вслух только удивился:

  – Разве?

  – Я ж тебе говорил! Не помнишь, что ли? Да там пять минут включать-то. И мне в паспортный еще надо заодно. И тебе весь район покажу – магазины, почту там... зачем сам плутать будешь? – он вдруг остановился и хлопнул себя ладонью по лбу, – Эх, ты! Мне ж в паспортный то – завтра! Завтра день приемный. Давай завтра встретимся на площади часиков в одиннадцать. Идет?

  Сергей неопределенно мотнул головой.

   – Ты не думай, я ключ хоть сейчас дам, или вот паспорт мой пока себе возьми, что б не думал чего. Хотя – куда тебе сейчас ехать, один, дело к вечеру...

  «Денег ни копейки», – мысленно закончил Сергей. Он планировал оставить от сделки тысяч сто, но мужик, где мытьем, где катаньем, довел дело до того, что Сергей в сердцах вывернул карманы: вот, все, видишь – больше нету.

   – Значит, до завтра. В одиннадцать. И матрасик, какой захвати. Там же пусто. П-у-у-сто, – протянул квартиросдатчик.

   Сергей медленно шел по вечернему городу. Тоскливо думал, о том, что придется подзанимать у Сашки. Сто или хоть пятьдесят, неудобно, а что делать? Проторговался.

  Люди сновали вдоль улиц, в магазины, из магазинов, втискивались в транспорт, у всех было дело, всех кто-то ждал. И только он брел бесцельно, никому не нужный. Большие города равнодушны к чужим людям, и чем больше город, тем острее ощущает человек свою ненужность. Тем отчаяннее спрашивает себя: «Почему, зачем я здесь?»

   Сюда Сергей попал случайно. Хотя, что такое закономерность нашей судьбы, как не цепь, кажущихся случайностей?

  Прежняя его жизнь прошла в другом городе. И именно тот город воспринимался им как дом. Там жила его мать, там он окончил школу, оттуда ушел в армию, туда же вернулся, работал на заводе, женился... Город и сейчас стоит, как стоял, но он уже перестал быть домом. Сергей в нем так же ненужно-бесприютен, как и здесь. Горько, как в детстве, когда обидят. Хоть плачь. Но нельзя – мужик... А с женой не смог жить. Если женщина уходит, виноват мужчина. Какая бы она ни была, все равно, – виноват он. Он. Не смог удержать, чего-то вовремя не заметил, не остановил. Где-то, может, надо было быть жестче, а он поддался; пусть и обманутый ею, обязан был понять, и знать, и видеть все, удержать семью, на то – ведь и мужик. А его Светка не «какая-то» была – хорошая. Время ли такое, работа ли ее, подруги? Кончилось тем, чем кончилось. И время, конечно, ни при чем. Когда они поженились, он был полон планов, готовился в институт, вернулся к школьной классике, и – неожиданно увлекся. И экзамены сдал, и учился, и бросил потом с третьего курса, а читать все равно продолжал, словно заново для себя все открывая – неужели они проходили это в школе? А он и не помнит. Читал не только громкие имена, но и тех, о ком в школе лишь упоминали. Взял Станюковича, вроде у него про море, что-то. Роман попался не про море, а про жизнь, и про жизнь словно сегодняшнюю, он глянул, – сто лет назад писано. Вот тебе и «наше время». А все один-в-один.

  В школе они сидели за одной партой. Светка бойкая была, шумная, роста высокого, почти с него (а он при построении третьим в шеренге стоял) глазищи черные, волосы тоже, как ночь, сама гибкая, стремительная, и под чуть смуглой, словно сильный загар, кожей щек, словно пламень тек, жаркий и нежный одновременно. Нос был немного, узкий, выдающийся вперед, но не хищный, не уродливый. Наоборот, будь другой, она бы стала некрасива, а этот находился в гармонии с ее худощавым, чуть вытянутым лицом, и четко очерченными губами крупного рта. Но это уж Сергей потом понял, – гармония. А в молодости дразнил ее «Девкой-чернавкой», да парту с ней делил, пихаясь локтями. Светка вредная была, линейкой вымерит все до миллиметров, черту проведет поперек, и свои учебники по этой линии выложит, и чтоб ни-ни! Их даже из класса раз выгнали, – хохота было...

  Так, смеясь, и расстались. Она в другой город, в финансово-экономический, он на завод, потом в армию, потом опять на завод. Потом встретились случайно, а расстаться уже не смогли, так и поженились. Он не первый у нее был. Даже не спрашивал, какой. Зачем? У него ведь тоже женщины были. А Светка первое время все не спала по ночам. Лежала на спине, распахнув свои глазищи черные, чернее даже ночи, так хорошо они были видны в темноте. О чем она думала? Жалела, что парту делила? Так, может, тем самым его подталкивала, – сотри черту, давай вместе... Но, что он понимал, – пацан. Женщины ведь взрослее. Сам и виноват. Что корить себя? Был кто-то, так сложилось, он же не попрекает, чего еще? Теперь – вместе. Вот она – протяжная, спокойная, как река на рассвете...

  – Света..., – она не двигалась, не отвечала. Потом резко поворачивалась к нему, словно волной накрывала, стремительная, как тогда в школе, и забирала поцелуями всего, словно уносила куда, но был в этих влажных, просторных губах не только жар, не только страсть, но и вроде жалость, вина: может, прощения просила? А может, не прошлое видела она, а будущее, и каялась, заранее каялась в том, чего не сможет не сделать. Светка, Светка, плакать хотелось, вспоминая. Что ж мы натворили?

  Стали жить. Детей она не хотела. «Давай для себя поживем». У него квартира однокомнатная от мамы осталась, мама уехала в деревню, ходить за заболевшим братом-вдовцом, да так и осталась там после его смерти, не то что – прижилась, молодым не хотела мешать: «Живите сами, что уж старухе с молодыми: две хозяйки... мало ли... лишь бы у вас все хорошо было». У Светки комната была, она и поменяла – (как? – ему и вникнуть было не по силам) – их площади на двухкомнатную новой планировки.

   – Теперь бы и детей, – завел он.

  Но тогда как раз частные банки стали появляться, и Светка сменила работу.

   – Конечно! Только устроилась. Такое место. Зарплата, премии в валюте. Подождем, не старые еще.

  Он не спорил с ней. Сам он зарабатывал все меньше и меньше, завод еле дышал. Денег с каждым месяцем хватало все на меньший промежуток времени. Светка и поесть любила, и «тряпку» модную не пропускала. А тут как бы с него и спроса нет, сама зарабатывает. Только видеться они стали все реже и реже. Но в случайных разговорах (« Валька от мужа ушла. Живет, конечно, дай Бог, но ребенок-то без отца... Бестолочь») радовала его: «Понимает».

   А потом она перешла в какой-то лучший банк, потом ее повысили, что ли. Он стал чувствовать, что она исчезает: вроде рядом, ест за одним столом, телевизор вместе смотрят, но она, как бы и не здесь. Коснешься рукой, словно очнется, и недовольна так, будто он и впрямь вернул ее откуда-то, а ей уж чуть-чуть оставалось, еще бы миг, и не достать уже. И постель, как парту пополам стала делить: «твое», «мое», и за границу ни-ни. Тогда бы и опомниться, а он лишь улыбался. «Вредничаешь. За старое взялась?». И все чаще стал оставаться после работы с мужиками, – пить. Раньше он этих компаний избегал: то учился, то книга казалась интереснее пьяных откровений. Бывало, конечно, перед праздниками или когда в отпуск кто уходит, это уж «святое», без этого никак, но остальные-то почти каждый день пили. Начинали прямо на работе, но осторожничали, не разгонялись, надо было еще через проходную выйти, а уж выходили – гуляй братва! И закрутило его, завертело. И очнулся только, когда Светка сообщила о разводе. Не очнулся даже, а попал в какую-то новую круговерть. Все вспоминалось, как кошмар, стремительно и не реально. Суд, где выяснилось, что он отказался от квартиры: ему показали его подпись. Все Светкины дела, с той минуты, как она сообщила о разводе, вел гладенький, пронырливый, в костюме с иголочки, адвокат. Лица его Сергей даже не запомнил, был тот безликий какой-то, мол, чего нас запоминать? Мы лишь слуги... Он все совал на подпись какие-то бумажки, их было столько, что Сергей уже подписывал, не читая. Он и Светку не узнавал, это была не его Светка, какое там: парту пополам! Эта вышвыривала прочь все, что ей мешало. Потом была общага. Он жил то в одной комнате, то в другой, пил напропалую. И в одну из похмельных ночей, когда хотелось выть от тоски и бессилия, понял, – хватит. Надо останавливаться, иначе сдохну. Он взял расчет, и вот он, – здесь...

  ... Возле дома друга, где он сейчас жил, Сергей посидел, покурил – медлил, но заходить все равно было надо. У Сашкиной жены в гостях была подруга, сидели уже за чаем, пригласили и Сергея, – куда ж его девать?

   – Угощайся, Сережа. Как успехи?

  Умеют же они, – подумал Сергей, «успехи», то есть, когда ж ты, милый, нас покинешь?

   – Все нормально. Договорились. Только переезд отложили на завтра, там, у хозяина дела какие-то, я сегодня хотел, надоел ведь вам уже...

   – Да что ты! Живи.

  «Живи», а по тону, – как же не надоел, не то слово...

   – Ночь вот еще.

   – Все-таки на сто шестнадцатый? – спросил Сашка.

  Сергей кивнул.

   – На сто шестнадцатый! – Ахнула подруга, – Да вы что! Я туда к маме езжу. Выходной, не выходной, утро, вечер – все всегда пьяные... Не ездите туда, вы там сопьетесь. Там все пьют.

   – Они и здесь неплохо попили, – это вставила Сашкина жена.

  Что, верно, то верно. Только встретились, Сашка сразу потащил в буфет, деньги у Сергея были, ну и... а утром похмелились, да не рассчитали, и опять, и почти всю неделю.

   – Я уж через это прошел, – улыбнулся Сергей, – через питие. И, собственно, не затем приехал.

   – Райончик там, дай Боже, конечно, – посочувствовала Сашкина супруга.

   – Не то слово. Все пьют, все.

   – Ладно, девочки, вы сидите, а мы... Пойдем, Сереж, в туалете покурим.

   – Может, на лестницу лучше. А то...

   – Поместимся. Дай закрою.

  Сергей закурил, а Сашка принялся откручивать ручку от бачка.

   – Не работает, что ли?

   – Еще, как работает, – Саша аккуратно снял крышку с бачка, положил на унитаз. И, как маг, подмигнув, с разворота выудил из бачка бутылку водки и маленький стаканчик, – Фокус-покус, понял? «Не работает», – передразнил он Сергея. Зубами сорвал пробку, бросил в унитаз, до краев наполнил стаканчик.

   – Давай.

  Выпили.

   – Сейф здесь у меня, от дуры прячу. Шабашка свалилась, стольник целиком здесь заначил, в пакетике, а остатка как раз на пузырь хватило. Ишь, лягушоночек какой, – он любовно кивнул, на стоящую на полу, бутылку с водочной этикеткой. – «Левая», конечно, да, сейчас «правой» и не найдешь. «Родник», не «Родник», – все подделка, а я эту беру, киоск надыбал, дешевая и пить можно.

   – Нам все не выпить, даже занюхать нечем. И не хочу я что-то.

   – А мы сразу и не будем. Вечер долог.

   – Но...

   – А у нас пробочка есть. Все продумано!

   – Саш, я как раз хотел... Ты мне взаймы не дашь сколько-нибудь, пятьдесят хоть, пока на работу выйду... Я этому все, что было, отдал, растерялся как-то.

   – Я говорил: «Не бери все».

   – Так, я же сразу переехать хотел. А он так, и так – довел, я все из карманов вытащил, он уцепился, по рукам, стольник уж неудобно было потом отсчитывать.

   – Ладно, сейчас у своей попробую.

   – А может..? – Сергей кивнул на бачок.

   – Если что, то конечно. Но сначала надо попробовать. Авось? А это мы найдем, как истратить.

  Хлопнула дверь, ушла подруга. Сергей на кухне пил остывший чай. Из прихожей доносился резкий, раздраженный голос:

   – Взаймы! Есть, пить – ничего! Еще взаймы... Деньги... Ты деньги принес? Что ты деньгами называешь!?... Да? А я в рваных колготках хожу... На водку не хватает? Неделю пьете! Знаю я это «нет». На «нет» и суда нет.

  Голоса стихли. Видимо, перешли в комнату.

  После развода со Светкой он написал письмо армейскому другу – Сашке, – сколько уж лет не виделись, но связка, какая-то теплилась, письмами, хоть и раз в год, но обменивались, в гости все друг друга звали, да так и не встретились семьями. Сергей описал ему нынешнее свое житье: и ехать то теперь не с кем, и ни жилья, ни работы, итог, в общем, тридцати лет. Написал без всякой мысли, просто поделился. Но, вот как бывает, – Сашка ответил моментально: мол, не отчаивайся, жен много – мы одни, работа есть, платят нормально, с жильем хуже, но через пару месяцев – реально, общага. Так что, если найдешь деньги, чтоб на пару месяцев угол какой снять, то приезжай, можно бы и у меня пожить, да жена, ни в какую, тоже грыземся последнее время.

  Деньги у него были. После суда адвокат Светкин конверт ему в карман сунул. Сергей через несколько дней его случайно в пиджаке обнаружил. Открыл – доллары. Откуда? Потом вспомнил. Хотел вернуть, но не мог он с ней встречаться. По почте послать? Там, наверное, в рублях только принимают. А потом запил, потом Сашкино письмо подоспело. Вот и пригодились Светкины тридцать сребреников.

  Минут через тридцать вошел Сашка.

   – Вот, двадцать только дала, похоже, и правда, нету. Месяц дурной был, два юбилея, а я перед этим долгов наделал, принес мало. Но я тебе стольник отдам, а эти себе оставлю. Пошли, накатим заодно.

   – Давай уж сам. Я не хочу.

   – Как знаешь.

  Сашка обернулся мигом, по-армейски, замок туалета щелкнул, как затвор между одиночными выстрелами. Сунул ему в руку плотно сложенную купюру, приложил палец к губам:

   – Тс-с, зря отказался, спокойной ночи...

  С самого приезда в душе у Сергея возник неуют, вернее даже возник он еще по дороге, и сначала это была радость, и он должен был что-то сделать, но не мог выразить это ни действием, ни словом, медлил, тянул, и чувство радости перешло в чувство неуюта, бездеятельной тревоги.

  Автобус ехал через Ульяновск, на выезде из города он стал спускаться, почти по серпантину («Как в горах», – подумалось ему), и тут он увидел Волгу. Не реку, а нечто непостижимое, такое, что аж захолонуло в груди. Автобус уже въезжал на мост, и он, как детсадовец, приник к стеклу, пытаясь вобрать, запечатлеть в себе неизвестно что, глядел и не мог наглядеться. Какой потрясающий простор, какое мощное пространство воды. Волга – от края и до края, – была больше поля его зрения, больше его понимания, он не мог вобрать ее всю разом, он тонул в ней. А когда представил глубину под этой поверхностью, представил этот объем воды, и что больше всего ошеломило, – воды движущейся, не стоящей на месте, а каждую долю секунды обновляющуюся в движении, и когда представил века и века, через которые протекли эти воды, ему стало торжественно и страшно. И счастливо, – он пережил эту встречу. Что он? Что все его проблемы? Светка, банк, квартира, завод? Он со всем этим в себе не песчинка даже, не капелька этой великой воды, – нечто неизмеримо меньшее и, в тоже время, – признанное живым, призванное в этот мир, получившее разрешение стать не капелькой даже, но малой толикой капельки Великой Реки.