Текст книги "Пересеченная местность (СИ)"

Автор книги: Алексей Смоленцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

  Они еще долго разговаривали. И уже в прихожей, прощаясь, Никитич сказал:

  – Знаешь, Сергей, возвращался бы ты в школу. Работать тяжело, все на нервах, но, увидишь – на душе легче станет. Ведь именно это тебя и мучает. Ты не понимаешь просто. Увидел – женщину в машину тащат. Прошел. Неприятно. Стерпел. Подумал – знакомая: больно стало. А в школе сейчас больше, чем знакомая. Кровь наша. Род наш. Россию, если хочешь, сейчас в школе гробят. Каждый четвертый ученик – наркоман. Одно только и может спасти: Православие... Да, где уж, – Никитич безнадежно махнул рукой, – А ты не видишь этого. Не понимаешь. Поймешь – не такой болью задохнешься, да поздно будет. Возвращайся. Раз тебя такие вещи еще задевают, – тебе в школу надо. Там сейчас должны быть все кто еще не отупел.

  По дороге домой Сергей Сергеевич, раз за разом прокручивал в памяти эту встречу. Он злился. Но злился оттого, что чувствовал: в чем-то Никитич прав. Заочно, горячо возражал. Но так и свербело, где-то внутри: прав Никитич, похоже – прав.

  В начале недели Сергею Сергеевичу пришлось поехать на областной семинар в один из районных детских домов. За проведение мероприятия отвечал их отдел, и отказаться не было никакой возможности.

  Перед началом заседания ходили по жилым комнатам. Чистота. Обстановка аккуратной бедности. Он никак не мог понять, что настораживает, что мешает? И вдруг дошло – мертвенный, нежилой, не домашний порядок. В доме, если есть дети, даже при идеальной чистоте, все равно, – что-то сдвинуто, брошена игрушка. Здесь этого не было. Здесь не жили – здесь соблюдали дисциплину. Он разговаривали с воспитателем. Она жаловалась на трудности. Отсутствие средств на ремонт.

  – ... Даже на питание денег не хватает. В этом году, Слава Богу, в соседнем совхозе подработали, может до зимы овощей хватит...

  В перерыве заседания – обед. Присутствующих было человек сто. Кормили бесплатно. Он спросил у той же воспитательницы, разносившей хлеб:

  – Вы же говорили, нет денег? А это тогда откуда?

  – Это вас главное управление кормит...

  Он думал тогда, жуя и давясь котлетой: « Нашли же деньги. Так и отдали бы их этому детскому дому. А на заработанные в совхозе пусть бы съездили, куда ни будь. „Трудовое воспитание“ – отлично! Но заставлять ребенка работать за кусок хлеба...»

  Поразили глаза детей, когда они ходили по классам – в глазах была радость. В обычных школах такой реакции нет. Там – любопытство, удивление. А эти были искренне рады: пришли к ним, раз, к ним – значит – гости! – гости всегда радость. И в этой их радости, сквозила такая беззащитность, что у него подступали слезы. Этот недом – был их родным домом. Единственным.

  А назавтра, под конец рабочего дня, к начальнику отдела пришел корреспондент за текстом его доклада на семинаре. Начальник был уже крепко выпивши. Выпученные глаза на багрово красном от сытости и алкоголя лице. Отдавая доклад, он кричал, пьяно не соизмеряя силу голоса с обстановкой:

  – Вы напишите, что дети сыты и ухожены! Мы делаем все, чтоб им было хорошо! А то некоторые говорят... – он сделал грозную паузу.

  Корреспондент кивал головой. Газета принадлежала главному управлению – ручная.

  « Надо же, – подумал Сергей Сергеевич, – ведь я тогда точно так же Никитичу сказал: „Делаем все“. Слово в слово».

  Вскоре Сергей Сергеевич Медведев подал заявление с просьбой перевести его в школу. Этот поступок вызвал в управлении множество пересудов. И кто-то в разговоре заметил:

  – А что вы хотели? Он же человек в системе случайный...

  Клубника.

  В детстве ему очень хотелось клубники. Как он мечтал о ней, как хотел остаться один на один с ведром полным ягод. И не хватать горстями, не жевать, набивая утробу. Нет, он хотел наслаждаться, по каплям, вникать в оттенки и особенности вкуса. Он представлял, как неторопливо, почти нехотя, – подумаешь, объедение! – но с внутренним трепетом, доходящим до легкого головокружения, соединяя подушечки большого и указательного пальцев, он, словно, случайно будет зажимать между ними, почти не ощутимый, зеленый, гибкий хвостик, и слегка покручивая, подносить ко рту тяжело обвисший плод, и, уже ощущая языком сладкий вес ягодной плоти, откусывать податливую мякоть от глупой зеленой зазубренной шляпки, и сильно крутанув пальцами хвостик, отбрасывать его прочь, – авось, сгодится на голову, какого-нибудь Незнайки, а самому всецело отдаваться во власть ощущений. Сначала, стремительным, резким движением прокатить волшебно-бесформенный шар по внутренней плоскости зубов, но, мгновенно овладев собой, сдержавшись, аккуратно расположить его меж языком и небом, осторожно прижать, узнавая робкий вкус сока, чуть помедлить, и, выгибая язык, волнами, с каждым разом все сильнее и сильнее, сдавливать и сдавливать, добывая все новые и новые глотки сказочного напитка, и уже не владея собой, не в силах более длить муку радости, отдавать зубам раздавленное, но все еще хранящее в себе таинство ягоды, тело, и сглатывая, проталкивая его через кадык, физически ощущать последнее содрогание наслаждения. Так же со следующей ягодой, и с другой, познавая весь спектр вкуса от водянисто-пустого, до густо-сладкого, от чуть кисловатого, до неназываемо-неповторимого, который бывает у созревших, но белых ягод. Ведро.

  Можно ли передать словами страстную мальчишескую жажду? С возрастом наши желания – грубее, пути их достижения – конкретнее. Есть цель, есть средства. Мы или добиваемся, или тяжело вздохнув, остаемся неудовлетворенными. И только ребенок может бесконечно истязать себя мучительной фантазией обладания.

  Он был единственный ребенок в обычной семье. Его родители, оба инженеры, работали в исследовательском институте. Сада у них не было. Зато старенький, первых выпусков, «москвич», подобно домашнему ковру-самолету, в мгновение ока переносил всю семью из душного, пахнущего асфальтом и пылью, города в лесную колдовскую страну. И та щедро, словно с дорогими гостями, делилась с ними всеми своими, таимыми до поры, волшебными богатствами. Малина, черника, брусника, маслята, белые, рыжики, сорога, лещи, красавцы окуни, горбатые, как зубры, с блестящей, чернью по золоту, чешуей спин. Путешествия начинались, едва только весна набирала силу, паводком разбивая хрустальные гробы, спавших всю зиму красавиц. Не дожидаясь выходных, сразу после работы, отец заводил машину, и они переносились в другой мир. В светло-коричневой мути бурливых потоков, плыли, лениво покачивая краями, ноздреватые льдины, снег на полях оседал, словно засахариваясь, и лишь леса, вея все тем же холодом, плотно стояли, как могучая дружина на последнем зимнем рубеже. Отец рыбачил наметом, небольшой треугольной сеткой на длинном шесте, которую с берега опускают в воду, и медленно, не отрывая от дна, выводят, а мать и он, клубничная душа, с полиэтиленовым пакетиком, ходили за ним по берегу, собирали улов. Снасть и была с виду грозная, и трудов требовала не малых, – постепенно отец раздевался до рубашки, которая мигом проступала темными пятнами на спине, вдоль позвоночника, и под мышками, от его большой, сильной фигуры шел облачный белый пар, – но много они никогда не ловили. Отец смотрел на пакет. Хватит на варево? И ладно. Свернув намет, они шли к машине. Вольный, наполненный свежестью пробуждения, весенний воздух вбирал в себя и чуть горьковатый, смолистый дым небольшого костерка, делая его незаметным и запах первой в этом году ухи. Когда становилось теплее, и можно было спать в машине, уезжали уже на все выходные. Потом созревала малина. На сбор выходили, чуть свет, еще до восхода. Как тяжело было выбираться из уютного, теплого сна, как не любил он эти ранние подъемы, но как зато бывал вознагражден: поднимая тяжелую, одними, казалось, листьями, покрытую ветку, а там, в серебреном ореоле изнанки листков, словно одна огромная ягода, слепленная из множества маленьких, как и одна малинка, – из прозрачных, красных бусинок. А когда отец, заглянув в его бидончик, говорил, обращаясь к матери: «Ого, сын, скоро тебя догонит!» – тут уже забывался и подъем, и тяжелая дорога по спутанной траве, когда под промокшими от росы штанами неприятно зудели ноги. И кто знает, может, и выжил он впоследствии, когда мужики одногодки, как в эпидемии один за другим захлестывали петлями кадыкастые глотки, тем только, что с детства сумел вобрать в себя силу этих ознобных рассветов, раннюю свежесть русской земли. А потом начиналась черника, грибы, брусника, и так до поздней осени, до снега. Запасов на зиму делали вдоволь. Может потому, природа так щедро делилась с ними, что приходили они не за добычей, брали всегда в меру, в охотку. Деревенское детство отца пришлось на военные годы. Шестеро мал-мала меньше на руках у матери, и похоронка с фронта, – безотцовщина. Тогда выжили только лесом, рекой, полем. И сейчас отец с бережной благодарностью возвращался сюда. Все здесь было ему родное и близкое. А они с матерью просто шли за ним, как нитка за иголкой. О чем мечтал отец в его годы. В сорок четвертом. Если и о ведре, то, наверное, картошки, а скорее о хорошем куске хлеба. О чем будет мечтать в двух тысячном его сын?

  Но ему хотелось клубники. Он не завидовал своим дворовым друзьям, у которых у всех были сады. Знал, что они терпеть не могут садовую повинность. И предложи ему поменяться с ними – не задумываясь бы, отказался. А совместить было нельзя. Или то, или это. «Не два горошка на ложке», – часто говорила ему мать.

  Но, бывая в гостях, случайно встречая свою царицу, в зеленой, расплющенной зубцами к низу, короне, на мгновение терял себя. Ведра, тазы, миски, – все было полно Ей. Варили варенье. Медленными волнами накатывал тягучий, густой и приторный, багрово-бархатный запах погибающих ягод.

  – Угощайся... – и мир обретал реальность.

  Произнося: «Спасибо», – он одновременно сглатывал слюну, кисловато заполнявшую рот. Он не хотел так – у чужого стола. Зависти не было. Была мечта.

  Конечно, ягоды бывали и дома. Мать покупала обычно килограмма два-три на варенье. И знай, она о его грезах, навряд ли бы отказала единственному сыну. Но мечта была одинаково сильной и тайной. Лишних денег в семье не было. Он несколько раз слышал, как мать рассказывала знакомым анекдот: В классе учительница спрашивает:

  – Дети, кем работают ваши родители?

  Все наперебой: « продавец, официант, приемщик посуды!». И только один молчит, опустив голову.

  – А ты, что Петя, кто у тебя папа с мамой?

  – Инженеры...

  Взрыв хохота.

  – Тише, дети, тише. У Пети и так несчастье, а вы смеетесь.

  Не бедствовали, конечно. Но мать экономила буквально каждую копейку. Много денег забирала машина. Купленный по цене чермета и восстановленный отцом «москвич», постоянно требовал ремонта. Однажды они с отцом купили капот – огромный, волнующе пахнущий свежей грунтовкой. Приближался какой-то праздник. И мать полусерьезно ругалась:

  – Вот твой капот на стол и положим. Пусть гости едят.

  Он живо представлял себе стол, покрытый белейшей до легкой синевы, шуршащей от прикосновений, скатертью, капот посредине, и гостей сидящих вокруг с ножами и вилками в руках. Так жили. Зарабатывать он не умел, поэтому экономил молчанием.

  Шли годы... Жизнь меркла, озаряясь вспышками новых желаний и ровным светом памяти о них. Он окончил институт, работал по распределению, в какой-то несусветной уральской глуши. Из ста тридцати дворов рабочего поселка один был выделен ему, где он и жил, радуясь, единственно письмам из дома. По сути, ни какой это был не поселок, а обычная деревня. Только что на окраине вместо коровника или свинофермы стояла обогатительная фабрика. Мама писала: «Жалко, что ты далеко. Клубника поспела. Незнаем, куда ягоды девать, варенья и компотов я уже наварила. А как поедем, опять ведра два привозим. Продавать мы не умеем. Отец носил в магазин сдавать. Дешево, но не выкидывать же. Вот бы ты поел».

  Оставшись одни, вмиг поскучневшие родители, через год, после его поступления в институт, взяли сад. Точнее заросшие лесом шесть соток земли. Вырубили деревья, выкорчевали коренья, он сам помогал, приезжая на летние каникулы. Перекопали, удобрили, посадили кустарники, яблони, клубнику. Но к первым урожаям он был уже далеко. Да и что ему были теперь эти урожаи? Зарабатывал он достаточно, и с лихвой мог удовлетворить свою страсть. Только страсти уже не было. С улыбкой вспомнил он о своей детской мечте, лишь читая письмо. Домой он вернулся через два года.

  Вернулся не один. Невысокая, некрасивая, расставляющая ударения в словах по одной ей ведомым правилам, – молодая жена. На третьем месяце. Она была не из тех, что комплексуют, и знала, как выходить замуж, когда надо. Там, в деревне, он, истомленный жаждой молодого тела, да еще в непроглядно душных ночах, в минуты близости почитал ее за счастье. Здесь же, в городском свете, при родителях стеснялся ее. Но они приняли ее как родную. Мать даже заступалась за нее, когда он бывал намеренно резок с ней.

  Стояла поздняя осень. Было сухо, просторно и чисто. В каждой осени звучит нота ухода, прощанья, печали. Он тоже жил в ощущении смутного непокоя. Осень усиливала это чувство, может потому, что и он, сам того не осознавая, входил в новое время своей жизни. Время, в котором он сам должен был отвечать за что-то. За эту неотвязно-нелюбимую женщину рядом, за сад – отец болел, и родители готовились уезжать в деревню. Оставляя молодым городскую двухкомнатную «хрущевку» и этот, отвоеванный у леса, участок земли.

  В один из выходных всей, новой семьей, поехали в сад. Все основные работы были сделаны. Земля перекопана, верхушки малинника арочно увязаны друг с другом, стволы яблонь возле корневища обмотаны капроном, что б не погрызли зайцы. Что кроме радости мог дать взгляду вид аккуратно ухоженной земли, отдыхающей после трудов? А ему от этой чистоты и порядка становилось еще безнадежней и горше. И на душе было однообразно-серо, словно это и не душа вовсе, а монотонный лоскут неба, словно это по ней ласково и бесшумно, контуром похожим на угол бритвы, скользит куда-то вереница гусей. Отец чувствовал его состояние. Шутя, заходя из далека, пытался успокоить, рисуя грандиозные картины прелестей земледелия. Он срывался в ответ:

  – Сам ты в мои годы, сад не брал. Я помню – мать очень хотела. Буду следить, как сумею. Но порядка такого, как у вас, мне вряд ли добиться. А убеждать меня в том, что это большая радость и счастье не надо. Не знаю, почему для меня это груз, ноша, не знаю.

  Прошла зима. Весной родился сын. Маленькое удивительное создание своим внимательным и все понимающим взглядом, покорило его сердце и с новыми непривычными хлопотами серое, неуютное, казалось, исчезло, забылось. Время от времени, он испытывал смутное беспокойство – в саду он еще не был ни разу. Только собирался и тут же, находил более неотложные заботы. Но к началу июля чувство невыполненного долга стало сопровождать его постоянно. И в ближайшие выходные они поехали в сад. Взяли с собой маленький, сладко посапывающий кулечек – оставить его было не с кем.

  Он думал, что сад зарос, но того, что открылось им, когда они подошли к своему забору, представить он не смог бы даже напрягая воображение. Трава стояла сплошной стеной в рост человека. Даже яблони вырывались из нее только верхушками, кустарников не было видно вовсе. Мучительно накатило чувство вины перед родителями. Что осталось от их труда?

  Сына положили в тени дома на сдвинутых стульях. Такая грозная с виду стена с радостным шумом сдавалась плавным движениям косы. Остро пахло свежей зеленью разнотравья. Ощущение силы переходило в азарт. Дойдя до клубничной гряды, он ахнул. Казалось, ягода просто рассыпана равномерным высоким слоем и лишь для порядка прикрыта сверху резной зеленью листьев.

  Они собирали клубнику. Нещадный жар дрожал в воздухе колеблющимся маревом. Тело саднило от пота. Но раздеться было нельзя. Несметное количество паутов, оводов прочей кусающейся нечисти жгло даже через одежду, открытые части тела были в волдырях от укусов. Гимзили комары, различимые в парной мути только противно-тонким ноющим звуком, да укусами, в которых была не столько боль, сколько садистская изощренность пытки. Движимое жизненным инстинктом, силой, видимо, еще более мощной, чем его детская жажда клубники, летающее зверье платило за свое стремление жизнью, но это не отрезвляло, а напротив словно подстегивало их разномастную орду к еще большей ярости атак. Звенела сплетенная из какофонии звуков предельно режущая слух нота, той высоты, за которой исчезает человеческое восприятие. Что это было? Жужжание крыл или жара переплавившись через мыслимые пределы, обратилась в звук? И рвущийся сквозь все это плачь ребенка. Закутанный в пеленки он не мог даже отмахнуться. Они занавесили его марлей, но она плохо спасала. Беззащитное личико его было один сплошной волдырь. Еще не успев пожить, он уже платил... Платил по родительским счетам.

  Почему они не уехали тогда? Не бросили все? Что это было? Не жадность – точно. Что-то сродни долгу? Или слепой инстинкт? Так зверь, попавший в фары, уже не в силах выскочить из полосы света. Работали, как заведенные, ожесточенно и беспорядочно молотя руками по телу, прерываясь лишь, чтобы успеть бросить в ведро одну-две ягоды. Они остановились только тогда, когда собирать клубнику было уже некуда. Корзина, два старых ведра, найденных в саду, сумка – все было полно с верхом.

  В электричке было невыносимо душно. Потные спрессованные в одну липкую массу тела, слабо мерцающие взглядами изможденных животных. Он видел свою, стиснутую со всех сторон, жену. С двумя ведрами в руках, которые она не могла поставить, с сумкой через плечо, ремень которой уродливо перекосил, подчеркнув, ее маленькие слабые груди, жалко прилипшие ко лбу жидкие волосы, распаренное клубничного цвета лицо. Он вспоминал, глядя на нее, ту силу желания, ту жажду ожидания, с которой он хотел женщину. Пусть не именно ее, – женщину. Но значит и ее. С еще большей, чем клубничная, страстью, он представлял себе, как это будет в распаленных юношеских мечтах. О чем мечтал он? Об этом?

  Дома первым делом вымыли и убаюкали измученного сына. Вымылись сами. Глаза слипались не столько от усталости, сколько от ада прошедшего дня. Но на кухне ждала клубника. Оставлять ее до завтра было нельзя. Ягода перестояла и на жаре могла скиснуть. До глубокой ночи они, сидя друг против друга тупо, механически обрывали зеленые шляпки. Руки были липки и ярко-красны от сока. Он не попробовал ни одной ягоды. Сидел, склонившись, обрывая шляпки, вспоминая, как мечтал когда-то: о целом ведре клубники – Вот оно! Ведро. И думал, до чего уродлива она, бесформенная, как картофельные клубни. Может поэтому и клубника? Есть ли еще столь нелепая по форме ягода? Аккуратная брусника, звонкая в своей округлости клюква, волшебно сложные, но такие законченные малина и ежевика, обтекаемая, как маленький солнечный дирижабль, облепиха, даже у ближайшей сестры – земляники: каплевидная законченность формы. А эта? Какие-то раздутые, похожие на носы нарисованных алкоголиков, волдыри.

  Так сбылась мечта.

  С женой же он развелся только через пять лет. Вдоволь насладившись перед этим и ролью обманутого мужа, и ролью ответчика в судах. А из всего родительского имущества, неосмотрительно переписанного на него после их отъезда, «Именем Российской Федерации...» ему был пожалован сад.

  Путь

  Впервые за тридцать три года своей жизни Гордеев держал пост. И только начал приходить в себя от будничной грязи, случайных выпивок, телевизионного отупения, только ощутил светлый тон души, как был ввергнут в мощную круговерть, тащившую его обратно. Жена, осуществив давние угрозы, подала в суд на взыскание алиментов. О чем он был извещен повесткой, приглашавшей на встречу с судьей.

  История эта началась месяца два назад, когда жена приобрела себе третью пару зимних сапог, заявив:

   – Теперь еще чернобурку на воротник...

  Он взорвался:

  – Совесть у тебя есть? У дочери ни валенок, ни шубы, младший опять в джинсах будет ходить? Зимой! Лыжные штаны ему надо, сколько раз говорил? Чернобурку! Обнаглела!

  Он перестал отдавать ей деньги. С двух зарплат и неожиданной премии купил дочке шубку, сыну – теплые штаны, обшитые болонью. Жена требовала денег.

  – Мне лучше знать, что надо детям?

  Он молчал.

  – Не хочешь по-хорошему? Будет по-плохому! На алименты подам!

  – Они ведь там не свихнулись еще, – как человек никогда всерьез с системой не сталкивавшийся, Гордеев был вверен в разумности и справедливости государственных институтов. – Алименты на детей, а не на ...– выругался он.

  – Посмотрим!

  Подобные разговоры участились с началом поста. Душу охватывали возмущение и ненависть. Он усилием воли гасил эти вспышки. Во время поста дух должен быть ясен и спокоен. Отыскать в себе добра к жене он не мог, но пытался хотя бы держаться в равновесии. Она бесилась, затевая скандалы, он отвечал, но, опомнившись, уходил. Молился: «Господи, дай мне силы выдержать испытания, прости Господи...». Его молчание вызывало ещё большую злость в ней. «Что происходит? – недоумевал он. – По натуре она вроде бы не хапуга, знает, как он относится к ребятишкам, знает, куда потрачены не отданные ей деньги, и не скажешь, что ей наплевать на детей. Но что тогда происходит с ней? Что толкает её на это?».

  Получив повестку, понял, – добить решила. Ничего я там все объясню. Обе зарплаты, не отданные ей, почти полностью потрачены на детские вещи, и премия тоже. На что она рассчитывает? Нервы помотать хочет?

  Суд располагался в одном здании с отделом милиции, только в отдел двери двойные, пошире, а в суд – одна, обычная, да еще и не открывающаяся полностью, из-за налипшего на крыльцо снега, так что Гордееву пришлось буквально протискиваться. Поднявшись по темной лестнице на третий этаж, он увидел табличку с выведенным бронзовой краской словом «СУД». Пройдя по коридору, нашел нужный кабинет, сверил с повесткой: сюда.

  В просторном кабинете сидела мелкая женщина в светло-сером, строгом костюме с соответствующим выражением лица.

  – Вот. – Он протянул повестку,

  – Паспорт?

  – Там не написано, что надо с паспортом.

  – Вы пришли в государственное учреждение.

  – Интересно, кто по такому делу мог вместо меня прийти?

  Было ясно – понимания здесь не будет. Но Гордеев все равно попытался объяснить. Судья равнодушно смотрела в сторону.

  – С заявлением ознакомились?

  – Почему Вы меня не слушаете?

  – Возражения есть?

  – Есть, я трачу деньги на детей, я купил...

  – Может у Вас и чеки есть?

  – Есть... Я... Вот...

  – Не надо. Суд установит истину.

  – Но я такой же гражданин страны, как и моя жена. У нас равные права перед законом. Вы должны...

  – Вы свободны, – судья демонстративно читала лист машинописи.

  – Я по сути своей свободен!

  Гордеев волновался. Воля его столкнулась с отлаженным до равнодушия государственным механизмом. Он был очередным, кого предстояло пережевать и выплюнуть. Единственное, что оставалось не ронять себя. Но вместе с его жизнью хотели перемолоть жизни его детей. И он не сумел удержаться на холодной ноте. Ещё что-то говорил, говорил, говорил...

  Потом, жадно затягиваясь папиросой, пытаясь усмирить сквозную и внутреннюю, и телесную дрожь, раз за разом прокручивал разговор: так надо было сказать... нет, так... Нет, все бесполезно. Ненависть переполняла его, стояла высоко у горла, готовая в рвотном спазме вырваться наружу. « Господи, что со мной? Я должен простить её? Но она же... – взрывалась мысль. – Нет. Простить, простить, простить», – твердил он, как заведённый. Постепенно, однако, успокаиваясь, приходя в себя. Разминая очередную «беломорину» ещё чувствовал, как подрагивают руки, но уже владел собой. Хотелось выпить. Водки. Стакан. Отрешенно подумал: «Если бы не пост, я, наверное, убил бы её, напившись. – Ему стало страшно от ощущения, что он действительно мог сделать это. А он чувствовал – мог. Даже трезвый. – Боже, какой грех. – Остановился. – Куда я иду? И куда идти? Что делать?» Вдруг осенило – недалеко церковь.

  Утренняя служба закончилась, вечерняя еще не началась. Храм был закрыт на уборку, но не заперт. Гордеев вошёл. Неслышно двигались женщины в черном, подметая, чистя подставки для свеч, быстро, но беззвучно, с опущенными глазами. Сумеречно, даже лампадки потушены... Покой и тишина. Он остановился у иконы Христа. Просил прощения, сил, каялся, молил уберечь и сохранить детей. Свечу, не зажигая, положил возле иконы. Надо бы со священником поговорить, рассказать все. Но как подойти? Как начать, будет ли батюшка его слушать? Гордеев стеснялся.

  Господи, только пред Твоими очами склоняю голову. Жив лишь Твоею милостью, и спрашивать – Тебе одному. Каждый день судим я Тобою, ибо судьба – Суд Твой.

  Суд назначили на вторую половину декабря.

  Гордеев сначала даже не хотел присутствовать. Всё и так ясно, но потом решил: ради детей я обязан проделать весь путь, до конца. Я должен сделать всё, что могу, смирить гордыню, идти, убеждать, объяснять, доказывать, ведь речь не обо мне... Они не могут принять решение, не разобравшись, все-таки – суд.

  Суд состоял из той же серой женщины и молодой девчонки-секретарши. Серая пыжилась, пытаясь придать значительность избитому ритуалу. Гордеев с удивлением слушал свою жену, обычно на людях мямлящую, не умеющую связать двух слов речь её лилась плавно, спокойно, уверено, в нужных местах она делала паузы, четко расставляла ударения изящным повышением голоса. Кто научил её, кто подготовил? Что за неведомая сила темнела у неё за спиной? Он же опять говорил, путано, не умея объяснять очевидное, пытался внушить одну мысль – вы разрушаете семью, алименты – это только первый шаг, вы не даете детям, вы -отнимаете у них, вы оставляете их без отца. Его не прерывали, но кому он говорил всё? Трём бабам? Четырем стенам?

  -Истица.

  Встала жена:

  -Я настаиваю на присуждении алиментов, – спокойно и скромно произнесла она, с извиняющейся полуулыбкой: мол, простите уж за моего дурака, сам не ведает, что несёт.

  – Именем Российской Федерации...

  Что делают... – именем России её же саму и душат...

  – Обжаловать можно?

  – В городском суде. Но сначала надо заплатить сбор за этот суд и при подаче заявления, ещё половину от этой суммы.

  Она назвала цифры. Капкан. Руки опустились. У него не хватило бы денег и на первый сбор. Как всё ловко. Как все продуманно.

  Несколько дней после Гордеев жил, как в тумане. Люди вокруг суетились, готовились к Новому году, он был вне.

  Беседовал с судебным исполнителем, она разъяснила ему, что сбор он обязан уплатить в течение десяти дней.

  – Но у меня нет таких денег, и когда получу зарплату, не будет, ведь среднемесячный оклад, по справке, больше, чем выдают на руки. Высылайте на работу, пусть вычитают.

  – Нет. Так не положено. Мы сначала описываем имущество, продаем, а если не хватает, тогда только – удерживаем.

  Когда он сказал жене, чтоб она была дома: придут описывать имущество, та завопила:

  – Ты специально это все затеял?

  Он задохнулся.

  – Я...

  Только Бог хранил её жизнь, спасая его от греха. Желание выпить уже не жгло. Он удержался. Совладал. И был рад этому. Но душа постоянно саднила, болело сердце, а при мысли о детях на глазах выступали слезы... И, как спасение, прорвался сквозь пелену боли голос друга. Услышав его, Гордеев мгновенно понял: это-то что нужно. Прерывая приветствия, сказал:

  – Слушай, а я как раз к тебе собираюсь. Недельку, дней десять, поживу у тебя? Как?

  – Отлично. И Рождество здесь встретим...

  Гордеев моментально оформил заявление, получил отпускные. Рассчитался с исполнителем в суде, передав деньги из рук в руки. «Свозил детей на море! Надо же, хоть бы через сберкассу брали, а то так, не стесняясь. Конечно, если судья не присудит алименты, кто платить будет? Что им судьба чьих-то детей, в сравнении с премиальными. Системка! И тишина. Никто ни слова. А ведь будущее страны калечат». Это он уже, автоматически отметил, голова была мыслями о поездке, которые будоражили его так, словно представилась возможность уехать от себя.

  Владимир не был ему другом, в привычном значении слова. И виделись они всего несколько раз, и познакомились случайно. Но ближе у Гордеева никого не было. Гордеев приехал в отдаленный райцентр писать заметку о директоре местного завода, успешно и умело ведущего производственный корабль мимо мелей и рифов рынка. Собрав материал и, коротая время до автобуса, он зашел в редакцию местной районки, но главного не застал. Зато встретил Владимира. Разговорились. Тот, помотавшись после ленинградского университета по России, осел в этой заштатной редакции, соблазнившись однокомнатной квартирой. Слово за слово, и, Гордеев не уехал, как собирался, а остался ночевать у своего нового знакомого. Они проговорили почти всю ночь. О Бунине, «Слове о полку», и, о новом для Гордеева, – о православии. Владимир давно ходил в церковь, исповедовался, причащался. Он раскрыл Гордееву особый и светлый мир, в котором тот, хоть и был крещен, доселе чувствовал себя неуверенно. Утром они пошли в церковь, и Гордеев, впервые в жизни выстоял всю службу, уже уверено осеняя себя крестным знаменем. У Владимира, Гордеев словно отдыхал душой, и поститься он начал по его примеру.

   Из дома вышел минут за сорок до первого, семичасового. С запасом – двадцать минут до автовокзала, взять билет, покурить.

  Без суеты. Морозная, непроницаемая темень. Скупо, через один, горят фонари. Особый зябкий неуют от теплого желтого света редких окон. Билет взял без проблем. Теперь только ждать. На глубоком вдохе горло перехватывает морозом. Поэтому затягивался неторопливо, осторожно и всё-таки вдруг в груди взорвалось, булькающе и надсадно. Всю осень провалялся в больнице, а так и выписали с кашлем. «Бросай курить», – вот и все рецепты. Автобус. Место у окна занято, сел к проходу, даже лучше – дуть не будет. Рассчитывал подремать, но забытьё было бессильно перед памятью.

  Перебирал, перескакивая с одного на другое, свои отношения с женой. Ведь и до суда жили от скандала к скандалу. Начиналось обычно ни с чего. Слова вспыхивали и гасли малыми искрами, наконец, одна достигала-таки цели. Попадала в точку, взрывая бесплотный, но, ощущаемый физически, сгусток раздражения и злобы. Дальше полыхало уже привычное пламя пожара. Огненные языки ненависти весело плясали, постепенно охватывая все их прожитые годы. Он обвинял её в лени, в неумении создать уют, в наплевательском отношении к детям, она упрекала его маленькой зарплатой, нежеланием работать по дому, ходить в магазин. А ведь до замужества, молитвенно глядя на него, отвечала на его смятенное – «Я не создан для семьи. Лучше не надо со мной...», – «Что ты! Ты только будь рядом! А я всё-всё сама». Он и тогда не понимал эту женщину, не понял... Совместные годы, только отдалили их друг от друга. Теперь он искренне желал ее смерти. Пытался одергивать себя. И все равно желал. Он знал, что чувство его взаимно. Жена не скрывала этого. Однажды, в ответ на её крики, о том, что ехать в сад копать картошку, а не валяться, притворяясь, он сказал спокойно и зло: