Текст книги "Пересеченная местность (СИ)"

Автор книги: Алексей Смоленцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

  Иногда, возвращаясь с работы, он приносил ей букеты полевых цветов. Нежные, просвечивающие фиолетовым, колокольчики, ершистые, озорные, цвета июньского неба васильки, солнечные, по девичьи чистые и аккуратные ромашки, и строго возвышавшиеся над всем этим многоцветным лепетом, стройные, подтянутые колоски ржи. Она расправляла цветы, разбирала их, ставила в вазу. Тихо шепталась с ними. Он удивлялся:

  – Ты, что разговариваешь с цветами?

  – Да. Они же живые. Все слышат. Смотри – василек от тебя отвернулся: обижается.

  Муж умер, когда ей было тридцать. Вите тогда исполнилось десять, Ирине шел шестой.

  Она ездила к нему в больницу в Горький. Его готовили к операции. Врач что-то долго объяснял ей, но она так ничего и не поняла. Вечером уехала домой, дети были оставлены с соседкой. Добиралась сутки. А дома ее ждала телеграмма. И она поехала обратно. Врач отругал ее: « Не мог же я вам прямо сказать. Но вы же знали, что это не излечимо». Она знала. У него с детства была болезнь сердца. Но она не понимала, что он может умереть. И все не могла привыкнуть к тому, что его нет. И была словно во сне. И когда звонила его родителям, и когда договаривалась с машиной, и когда везла его. Казалось, что надо только открыть глаза, и все опять будет хорошо. Похоронили его на родине. А она вернулась в, непривычно просторный без него, дом, к удивленно непонимающим глазам детей. Мама звала ее обратно: «Все вместе будем. Зачем там тебе одной?» Но она не ехала. Казалось, что здесь она все еще с ним, хотя могила его там, куда зовет мама (они с мужем были из одной деревни). Но тут была дорога, по которой они ходили, баня у речки, откуда он всегда нес ее до дома на руках. И их поля, и лес. Даже трава во дворе, вроде бы хранила отпечатки его следов...

  За полгода перед этим не стало отца. Он ушел так же внезапно и навсегда. И жизнь, не давая передышки, окатила новой болью. Первое время она жила машинально. Работала в бухгалтерии совхоза, куда перешла еще при муже. Дома занималась хозяйством. Но вся была в прошлом, и слезы постоянно стояли у глаз, тихо скатывались по щекам, то в тесто, которое она месила, то на вязанье. Дети помогали держаться. Но по ночам, когда они засыпали, она ревела в голос. И все обращалась к мужу: «Почему ты оставил меня одну? Как ты мог? Как ты мог?» Словно все было следствием лишь его воли. Она понимала это только так. Он обидел ее своей смертью. Обидел, забыв про все их счастье. Все зачеркнул. Как он мог? Она, бывало, обижалась, сердилась на него. Скорее, придумывая обиду. А он, утром топтался в прихожей, нарочно шумно обувался. Несколько раз говорил: «Ладно, я пошел», и не уходил, и, наконец, спрашивал напрямую: «Ты что не поцелуешь меня?»; обычно, она каждое утро, целовала его, провожая. Ей нравилось потом мирится с ним. Но в этот раз он обидел ее всерьез, по настоящему. И этого она не могла простить.

  Резкий скрип тормозов вывел ее из раздумий. Погруженная в прошлую жизнь, она уже несколько раз автоматически поднимала руку, не отвлекаясь от мыслей. Машина затормозила далеко от нее. Валя подхватила сумку, но водитель уже сдавал назад. Он оказался разговорчивым, примерно ее возраста. Она тоже не отмалчивалась, за разговором время летело быстрее. Стемнело. Блестя от света фар, асфальтовые километры исчезали под колесами. За одной из деревень шофер остановил машину, заглушил двигатель, продолжая говорить, повернулся к ней, словно потягиваясь приобнял, а другой рукой скользнул под плащ между пуговицами. Она не шевельнулась, лишь ровным, спокойным голосом спросила:

  – Не стыдно?

  Он неестественно хохотнул, словно принимая шутку, продолжая по инерции шарить рукой. Но видимо тон ее голоса отозвался в нем, нарушив привычную схему. Он отстранился. Машина, фыркнув, вновь резво выскочила на трассу. Молчали.

  Первое время ей было дико представлять, что на месте мужа будет кто-то другой. Но через несколько лет одиночества чувство это утихло, как и боль. Душа и тело тосковали не только по защите, но и по ласке. Женихи появлялись, время от времени. Валя была женщина видная. Высокого роста, крепкой стати, да и возраст – тридцать пять только. Многие любовались ей. Но она всем отказывала. То внешне они не привлекали ее, то думала – как замуж без любви? Деревенская знахарка, встретив ее на улице, сказала:

  – Ты от того замуж не выходишь, что он тебя не пускает. Ты ко мне приходи. Я зерно заговорю. Поедешь домой, могилу мужа обсыплешь. И все будет нормально. Валя слушала ее, опустив голову, чуть алея щеками. И не пошла к ней. Она так не хотела.

  Появился, правда, у нее один человек. Работал он в администрации, в райцентре, куда она с отчетами ездила. Познакомились, встречались изредка. То он к ней, то она к нему. Иногда он звонил ей. Почему-то всегда выпивши. Да и приезжал, обычно под хмельком. И оставалось у нее после их торопливой близости ощущение обиды, досады даже, чего-то оскорбительного. Словно только за этим и нужна она ему. Он говорил о любви, но тоже как-то торопливо. Она делилась с подругой.

  – Уводи его, – советовала та.

  – Да, как же. Дети у него. На чужом несчастье счастья не построишь.

  У нужного ей поворота водитель остановил машину, перегнувшись через Валю, помогая открыть дверцу, сказал, как бы оправдываясь:

  – Я четырнадцать лет езжу, еще никто не отказывался...

  Неподъемная сумка оттягивала руки, и приходилось часто останавливаться. «Хорошо хоть грязи нет», – думала она. Их дом стоял на самом краю деревни, почти полностью окруженный лесом. Огромные, вековые ели и легкие, до звона сосны. Ели были мрачными и угрюмыми, а сосны, наоборот, домашние, пахнущие теплом, и хотелось погладить их пушистые ветви, но попробуй, дотянись от земли. И, хотя до деревни рукой подать, в осеннюю непроглядную темь, казалось, что в мире – никого и ничего. Только их одинокий дом, да этот, на что-то сердящийся, в своей серьезной сосредоточенности, лес вокруг. Света в окнах не было. «Не ждут меня сегодня», – Валя устало опустилась на лавочку возле крыльца. – Дома".

  Осенью темнеет быстро и бесповоротно. По времени, она знала, нет еще и семи, а чудилось – глубокая ночь. Торжественно шумели ели.

  В этом непрекращающемся волнообразном звуке жила первобытная сила, похожая на дыхание океана. Ели шумели так, словно, земля пуста и нет ни людей, ни домов под ногами, а только твердь, которую они прочно удерживают узловатыми, натруженными корнями, да непроглядный космос, всей своей черной бесконечностью, навалившийся, на подставленные его напору, ветви. Выгибаясь стволами, раскачиваясь, ели пытались сбросить неимоверную тяжесть, но тьма монотонно наваливалась. Ночь была полна шумом непрекращающейся борьбы. А, казалось, что это просто верховой осенний ветер.

  Валя замерла на лавочке, охваченная смутной тревогой. Тьма, шум елей, вся ее, в мгновенье ока промелькнувшая жизнь, ощущение приближающегося холода – слились воедино. И, казалось, так же зябнет душа в стылом мраке жизни, так же мечется, пытаясь сбросить навалившуюся на нее тяжесть.

  Она смотрела на непокорно бушующие, в непроглядном небе вершины, и не могла понять: прошла ее жизнь, или еще не начиналась? Но ответить ей было некому. Во всем осеннем мироздании звучал, заглушая все остальное, только этот волнообразно перекатывающийся шум елей...

  «Купаться и ловить рыбу запрещено»

  Зимой от тетки пришло письмо. Михеев быстро пробежал глазами клетчатые листочки из школьной тетради, заполненные неровными, острыми буквами, отложил, взялся за газеты. Полистал. Что-то не давало ему покоя. Письмо? Но, взяв его в руки, сразу вспомнил текст – пустяки, обычные новости, не стоит и перечитывать. Вечер теплился обычным порядком: чай, телевизор, книга. Но чувство комфорта исчезло. И Михееву все казалось, что это связано с теткиным письмом. Он отложил книгу. «Про Петровых, каких-то пишет... Что мне эти Петровы? Я таких и не помню вовсе». По телевизору монотонно звучала местная реклама. «Городской „Универсам“ приглашает покупателей... Всегда имеется в продаже живая рыба: карп, карась...». И тут он вспомнил!

  Отпуск заканчивался. Михеев, сидя на берегу, грустно смотрел на воду...

  Он был не, то что бы заядлый рыбак, но любил посидеть с удочкой. Покурить, глядя на поплавок, который у него чаще всего оставался неподвижным. То ли мест он не знал, то ли наживка была не та. Мужики вокруг, то и дело, взметывали над прудом, весело гнувшиеся от тяжести добычи, удилища. А он лишь торопливо прикуривал, боясь на лишний миг оторвать взгляд от похожего на предупреждающе поднятый перст поплавка. Но сколько прелести было в этом напряжении ожидания. И какой наградой была резкая, уверенная, и всегда неожиданная, поклевка. Мгновения настоящей страсти переживал Михеев на этом, затоптанном стадом, усеянном коровьими лепешками, берегу. Наверное, поэтому, и стремился он каждый летний отпуск проводить у своей деревенской родни.

  Будничная его жизнь была лишена каких-либо всплесков. Разменяв четвертый десяток, он даже стал находить удовлетворение в этой размеренности и покое. Жил он один. Нечастые встречи с любовницей не нарушали равновесия. В научно-исследовательском институте, где он работал, порывов и усилий от него не требовали. Институт находился на грани умирания. Но процесс этот длился вот уже два года и, каким-то чудом, все не мог завершится. Хотя, Михееву было непонятно, как они существуют. Ведь не только он, почти все, ничего не делали. Не то, что для науки, для страны, – вообще ничего. А зарплату все-таки платили. Пусть нищенскую, но на хлеб хватало. По молодости он, был одержим идеями. Горел, что называется. Но, оглядевшись, понял – можно жить проще. Тех, кто работал, тащил науку, за глаза иначе, как дураками не называли. А в глаза они получали лишь тычки, да плевки. Михеев предпочел быть умным. Но так уж видно устроена душа, что не может она существовать в монотонности. Вот Михеев и приспособился. Рыбалка была для него «безопасным стрессом», как сам он называл ее. Летних переживаний хватало, как раз на год, до следующего отпуска.

  Из дома Михеев выходил затемно. Еще по ночному ярко светили хрупкие звезды, но в затаенном дыхании воздуха уже чувствовалось утро. Проступали темные контуры домов и кроны деревьев, еще мгновение назад казавшиеся бесформенными тучами, зацепившимися за стволы, уже обозначали ветви и листья. Но все было замершее, словно завороженное таинственным превращением тьмы в свет. Один лишь Михеев двигался. Брал удочки в сарае, проверял не расползлись ли из консервной банки, заранее накопанные, черви. Шел вдоль села, ощущая состояние редкой гармонии. Когда он на берегу разматывал удочки, утро уже уверенно заявляло о себе, хотя до восхода оставалось еще час полтора. Природа была беззвучна и бездвижна, словно не очнувшаяся от краткого ночного покоя. За этот покой Михеев и любил раннее утро. Ни ветерка, ни дыхания. И поверхность пруда, так идеально ровна, что кажется, отполировано твердой. Он всегда удивлялся, что крючок, с насаженным на нем, стремительно извивающимся, красно-желтым, полосатым червем, исчезает под водой, казалось он так и должен остаться на поверхности. Рыбалка теряла для Михеева всю прелесть, если по воде шла волна, и даже мелкая рябь, лишала его удовольствия. Ему было нужно видеть именно первые, несмелые колебания поплавка, подобраться в эту минуту...

  Приходил он почти всегда первый. Садился обычно неподалеку от покосившегося столба с прибитым к нему, сколоченным из досок щитом, на котором, несмотря на облупившуюся и осыпавшуюся краску, все еще можно было прочитать грозную надпись: «КУПАТЬСЯ И ЛОВИТЬ РЫБУ ЗАПРЕШЕНО». Потом появлялись местные, собиралось человек по десять – пятнадцать. Сидели часов до шести-семи, потом уходили на работу, оставался Михеев и несколько стариков. Хотя после семи все равно уже не клевало.

  В это утро на берегу никого не было. Шел уже восьмой час, а он еще не пережил ни единой поклевки. Тем упорнее ждал. Солнце припекало, но поверхность пруда все еще хранила лоск, лишь иногда пробегала мелкая дрожь.

  Удочки у Михеева было две. Одна, на которую он и ловил обычно, забрасывая ее недалеко от берега, а другая дальнобойная, «для слонов». За весь отпуск на дальнобойной даже наживка ни разу не была сбита, но забрасывал он ее всегда с тайной надеждой, тщательно втыкая в берег, – мало ли что...

  Посижу, пока волна не начнется – думал Михеев, – хоть одна-то поклевка должна же быть. И как местные? Знают, что ли когда клюет, когда не клюет? Ведь ни один за все утро не появился.

  Часы показывали пятнадцать минут девятого. Надеяться было уже не на что. Но поверхность пруда оставалась спокойной. И уйти от такой удачи он не мог. Сидел как привязанный.

  Все. В девять точно ухожу. И ведь ни ветерка. Когда клев, так аж иногда, в шесть уже рябит. А сегодня... Кстати, какой сегодня день?

  В отпуске он терял счет времени. И сейчас от нечего делать подсчитал – сегодня была суббота.

  Вот и у ветра выходной. Тогда тем более странно, что никого нет. Точно значит день неклевный.

  Вдруг, словно устав от неподвижности, поплавок на ближней удочке осторожно пошевелился. Михеев, дрожащей от напряжения рукой, осторожно взялся за ее конец, приготовился. Шевеление повторилось. Поклевка была необычной. Или крупный кто, или мелкота... А вдруг...

  Время исчезло. Он весь сконцентрировался в ожидании и в какой-то момент уверенно подсек... что-то ничтожно малое, серебристо блеснуло на солнце. Михеев раздосадовано сплюнул, покопавшись в траве, отыскал крошечного, в полмизинца, гальяна. Поправил червя и вновь забросил удочку.

  Справа, метрах в трехстах от него, там, где пруд сужался и через него был брошен деревянный переход, плескалась ватага мальчишек. Увлеченный, он и не заметил, как они подошли. Кроме них на пруду по прежнему никого не было.

  Ну, все еще десять пробных минут и ухожу. Мелкотарь клюнул, может и крупняк сдуру позарится. Какое утро пропало! Вода как зеркало. Раз в год дорвешься, и на тебе. Все утро просидел.

  Михеев вспомнил, что скоро кончается отпуск. И от этого стало еще тоскливее. У него сами собой даже стали складываться стихи:

  Раз в году ты имеешь свободу

  посмотреть на спокойную воду.

  И как облако тает в пруду.

  Дальше не получалось. Кроме, действительно тающего в пруду, облака на ум ничего не шло...

  – Олег, Олег... Олег утонул, – услышал Михеев.

  Это был даже не крик. Удивленный, растерянный голос. Он взглянул в сторону мальчишек. Двое беспорядочно, коротко метались по берегу и взывали к воде

  – Олег, Олег...

  А третий, неестественно вытянувшись стоял, руки по швам.

  Михеев огляделся, словно ища помощи. Никого не было. Он не помнил, как оказался возле мальчишек.

  – Где он последний раз вынырнул?

  Они тыкали руками в воду. Но разве можно с берега показать, где исчез человек?

  ...Вынырнув, Михеев крикнул:

  – Бегите! Зовите людей! Мне одному не найти!

  У переходов было самое глубокое место, метров шесть. Он пытался нырнуть, как можно глубже. Сдавливало уши. Перед глазами была только мутно-коричневая пелена. Вынырнув в очередной раз, он увидел, что мальчишки все еще на берегу, а возле них молодая женщина. Сплевывая воду, пытаясь выровнять дыхание, он зло прокричал:

  – Людей зовите! Дом же рядом! – хватая в паузах воздух.

  Прямо над прудом, на берегу стоял трехэтажный дом.

  – Он, что на самом деле утонул? – растерянно смотрела на него женщина.

  – Людей! Ты что стоишь!

  Он опять нырял. Понимая, – уже поздно. Прошло минут десять. Рядом уже ныряли мужики. Кто-то притащил бредень. Вдруг один крикнул:

  – Есть! Я кажется, ногами его держу.

  Поднырнули. Вытащили на берег белое хрупкое тельце. Пытались откачивать. Бесполезно. Положили его на спину. Старенькие, заношенные добела, синие трусы, длинные, почти до колен. Прилипшие ко лбу русые волосы, скуластое спокойное лицо. Смерть не исказила его черты. Глаза распахнуты навстречу небу. Потом кто-то догадался, ладонью опустил веки. Вокруг тесно стояли люди. Ждали врача из больницы.

  – Чей это?

  – Петровых с маслозавода...

  – Они здесь на практике в школе были. Сбежали. Учительница пока заметила...

  – На практике... А сегодня «Казанская». Работать нельзя.

  – Точно. Я помню, мы на «Казанскую» сено убирали. Нельзя. Да мало ли дождь. И только сметали. Ни облачка не было. Вдруг молния – прямо в стог. Все сгорело.

  – Грех, грех...

  – Ладно вам! Его-то какой грех. Без практики в школу не допустят...

  Пришли из больницы. Не врач. Санитар с носилками. Тело уложили, накрыли простыней. Должна была прийти машина из райцентра.

  Михеев шел к месту своей рыбалки, по дороге собирая, сброшенные на бегу, вещи.

  Было странно, что в мире ничего не изменилось. То же ласковое утреннее тепло, то же безупречно синее небо, обещающее жаркий день, стрекотанье кузнечиков. Но ведь человека не стало! Мир был равнодушен, словно никогда и не было в нем этого щуплого, в полинявших трусах, паренька. «Но, что же? Гром, что ли должен грянуть», – думал Михеев. Была какая-то неестественность, в обыденности продолжающегося дня. Удочки были заброшены, когда он был еще жив. Прошло каких-то полчаса. Смерть, по-змеиному тихо, проскользнула под солнцем, напомнила людям о своей всевластности.

  Сматывать снасти было как-то стыдно. Словно и он, Михеев, возвращаясь к привычным делам, сливался с равнодушием природы. Но не бросать же их на берегу? Он смотал ближнюю удочку, вытащил из глины, воткнутый в берег конец дальнобойного удилища, приподнял, удилище ответило неожиданным рывком, прогнулось. И он, скорее по инерции, чем осознанно, резко потянул на себя, выметнув на берег тупорылого, с полтинничной чешуей, карпа, тяжело шлепнувшегося в траву. Михеев смотрел на неожиданную добычу, от досады прикусив губу.

  Ну, почему именно сегодня? Почему? Обратно кинуть? Будет еще глупее, чем эта ненужная удача.

  Михеев шел к дому, боясь поднять глаза, казалось, все осуждают его. И в том, что случилось только его вина.

  Что я? Зачем я в этой жизни? Может, я был нужен лишь за тем, чтобы спасти вот этого мальчика? И даже его не спас. Не сумел. А что сумел в жизни? Что сделано, о чем можно было бы сказать: «Я сделал», – ничего. Тридцать лет и одна сплошная пустота. А сколько еще осталось. Через час или через день она выскользнет, так же тихо шипя, но уже по мою душу. Кто пожалеет обо мне? Тетка всплакнет, конечно, но вряд ли забудет в горе, что время кормить поросенка. И все – ни друзей, ни любви, ни детей. В жизни нет ничего. Но если бы я спас его – все было бы иначе? Спасенная жизнь оправдала бы мое тридцатилетнее безделье? Может ли одна жизнь оправдать другую. Этот мальчик. Зачем-то он был задуман в этом мире. И, наверное, принес бы больше пользы, чем я. По крайне мере растил бы детей. Но жив – я, а его нет. Нет, потому что я не сумел спасти его. Как ничего до этого не сумел в жизни.

  Тетка уже знала. Он спросил у нее водки. Распечатав бутылку, налил почти полный стакан. Поставив на стол картошку, яичницу, она подсела рядом.

  – Ты не убивайся уж больно-то. На все Божья воля. У Петровых, мальчонка-то чей, пятеро детей. Жили они бедненько. Платят-то, сам знаешь, как сейчас в совхозе. Но на детях, правда, всегда все, хоть и чиненное, но аккуратное, чистенькое. Грех уж говорить. Но может и к лучшему. Подними-ка сейчас пятерых-то.

  – Один я на берегу был, один, теть Маш. Я должен был его спасти. Больше некому было.

  – Что мы можем знать? Кто из нас чего должен? На все Божья воля.

  – Так, возможно, Бог мне и давал возможность человеком стать?

  – Не казни ты себя. Они, мальчишки эти тут, как дурные иной раз. Купаются, друг друга топят, орут: «Тону, тону...» – пойди разбери. Но этот Петров-то, правда, говорят, спокойный был, хороший парень.

  На рыбалку Михеев больше не ходил. Оставшиеся до конца отпуска несколько дней пролежал на диване, делая вид, что читает.

  Вернувшись в город, Михеев поначалу думал, что теперь станет жить, не так как раньше, иначе. Что затем он и столкнулся с этой смертью, что бы понять свою жизнь и изменить ее. Но привычная обжитость знакомой колеи, лишала сил – Зачем? И он смирился.

  И даже напрочь забыл все. Все забыл. Чтоб не мешало жить. Жить? Забытые чувства охватили его. Словно это случилось сегодня...

  Он взял в руки письмо. Перечитал приписку в конце. « А Петровы, у которых мальчонка, летом-то, если помнишь, в лотерею или в лото какое, выиграли машину, взяли деньгами. Денег таких у нас тут отродясь никто не видывал. Вот и понимай, как хочешь».

  Человек случайный...

  Если бы только он успел на этот, нарочито медленно отошедший от остановки, автобус...

  Мелькнула мысль: «Добежать!». Но тут же одернул себя. Представил взгляд со стороны: солидный мужчина, очки в тоненькой золоченой оправе, аккуратная бородка, длинное, по моде, пальто, в руках дипломат черной гладкой кожи с желтыми, ярко блестящими, замочками (предмет его особенной гордости), – вдруг меняет неторопливую размеренность шага на галопирующий бег, задыхаясь, вваливается в готовые закрыться двери, – смешно. Он так же степенно, как и шел, продолжил путь, досадуя, что не вышел из дома чуть раньше, а автобус, подождав, когда он приблизится к остановке, отошел. Следующего не было минут двадцать.

  Сергей Сергеевич Медведев действительно имел вид человека серьезного, основательного, достигшего в жизни определенного положения и знающего себе цену. Такие за автобусами не бегают. Впрочем, такие в них и не ездят, предпочитая автомобиль. Вот тут и была небольшая неувязка. Возможности его пока еще не соответствовали виду. Он только производил впечатление. И должность его, – звучала внушительно: ведущий специалист Главного управления, – а на деле он был, почти что «мальчик на побегушках». В тех случаях, когда это несоответствие напоминало о себе, у Сергея Сергеевича мгновенно портилось настроение. И хотя сегодня внешний лоск удалось соблюсти, на душе было муторно. Может быть, он просто предчувствовал то, что уже неизбежно должно было произойти с ним, из-за опоздания на автобус? Но кто из нас знает свою жизнь хотя бы на минуту вперед? И Сергей Сергеевич все списывал на обстоятельства. А они явно не благоприятствовали. Водитель, наконец-то подошедшего, автобуса, лениво объявил:

  – Машина следует до «Площади Дзержинского». До «Площади Дзержинского».

  Сергею Сергеевичу надо было дальше. Но томительность ожидания надоела. «Поеду. А там – дойду. До управления пятнадцать минут. Время позволяет, – решил он, пробивая талон. – Дело почти к обеду, – из-за совещания он ехал на работу позже – а мест свободных нет. Все один к одному».

  Пока автобус, тяжело покачивая боками, двигался от остановки к остановке, Сергей Сергеевич пытался разобраться в своих чувствах. Ему казалось, что должна случиться еще какая-нибудь неприятность. То ли автобус сломается, и он опоздает на совещание, то ли во время выступления собьется. Но доехали благополучно. Времени оставалось вдоволь и он, даже не торопясь, покурил, вдыхая вперемешку с дымом, февральский, но уже с привкусом весны, воздух. Погода стояла отличная. Солнце сияло радостно и ярко, однако, благодаря легкому морозцу, слякоти не было. Воздух же, пронизанный неуемными лучами, был не по-зимнему ласков и создавал ощущение здоровья и бодрости. Настроение улучшилось. Сергей Сергеевич шагал твердо. За выступление он не боялся, чувствуя в себе полную уверенность и даже – кураж. У площади Ленина он остановился, пережидая поток транспорта. В центре сквера, вокруг которого по кольцу мчались машины, стоял, спиной к Сергею Сергеевичу, памятник вождю. Маленькая фигура на массивном постаменте, принадлежавшем ранее Царю-Освободителю, выглядела нелепо. «Советской власти сколько уж лет нет, – подумал он, – А все еще „Площадь Дзержинского“, „Площадь Ленина“. Хотя, „Дзержинского“, переименовали. Это водитель по старой памяти оговорился. А „Ленина“, – вроде, как нет. Надо же! И район знакомый – каждый день на автобусе проезжаю. Работаю рядом. А как на экскурсии. Никогда не замечал, что фигурка подножию не соответствует». Пройдя мимо памятника, Сергей Сергеевич опять остановился, надо было еще раз перейти дорогу. Посмотрел направо, машин не было. Он сделал шаг и замер.

  На самом повороте с площади стояла серая «девятка», с распахнутыми, в сторону тротуара, дверцами. Три мужика, спортивные, лет по двадцать пять – тридцать, кого-то заталкивали в машину, человек сопротивлялся, и у задней дверцы происходила борьба. Машин не было. Можно переходить. Сергей Сергеевич стоял на месте. Беспомощно оглянулся. Ленин задорно показывал рукой в сторону машины: «Видите, товарищ! А Вы все еще ругаете большевиков!». Сергей Сергеевич в надежде взглянул направо – дорога была пуста. «Хоть бы милиция», – мелькнула жалкая мысль. Он сделал несколько шагов и опять вернулся. Возле девятки, чуть в стороне стояло человек десять, наблюдали. «Если б насильно, вмешались бы люди. Да и не кричит никто. Наверное, разборки какие-то свои». Борьба у машины продолжалась. По мелькнувшей островерхой песцовой шапке, и, на мгновенье показавшейся, упершейся в порог машины ноге: серая шерсть колготок, черный, до колена, сапог, – он понял: женщина. Рядом с машиной, как ни в чем ни бывало, торговали с лотков, останавливались покупатели. Распахнулась водительская дверца, выскочил невысокий, подтянутый, быстро подошел, отодвинул кого-то из своих и резко ударил в освободившееся пространство кулаком. И там, словно, что-то сломалось. Все. Двери быстро захлопнулись. Машина тяжело отошла от обочины, набирая скорость, исчезла.

  Его выступление было в числе первых. Вопросов не задавали, и он с облегчением вернулся на место. Он чувствовал стыд и грязь. Пытался успокоить себя: «Свои, дела. Что ж так просто человека на улице схватить. Кто-нибудь да вмешался бы. Но я не вмешался? А если и остальные так?» Хотелось поделиться, рассказать кому-то, объяснить, услышать слова поддержки: «Конечно, у них свои дела...» Но друзей у него давно уже не было. Да и даже друзьям, как расскажешь – позор. Он понимал, что весь его внутренний монолог – ложь. Дело тут не в излишней стыдливости и вежливости – не вмешиваться в чужие дела, это – просто трусость. Жене он тоже ничего не сказал. Никто ничего не видел, никто ничего не знает, а договариваться с собой было не впервой. И к выходным он заставил себя забыть происшедшее.

  В воскресенье, хорошо выспавшийся, он курил на кухне после чашки крепкого, чуть горчащего, кофе и перелистывал газеты, еще не читая, просто просматривал. Дома было тихо. Ритмично пощелкивали часы, где-то у соседей уверенно гудела стиральная машина. Дочка гуляла на улице, благо погода полностью сдалась весне, жена ушла к подруге. В местной газете обычно ничего интересного не было. Он пробежал глазами программу на неделю, глянул рубрику «Криминальных сообщений». Рядом была помещена фотография молодой женщины, выделенная рамкой вместе с текстом, «Помогите найти жену и мать... Серова Елена Васильевна...» Дальше он читать не мог. Смотрел на фотографию. Точно она. Серова. Имени он не помнил. Может и Лена. Они с ней учились в параллельных группах в пединституте. Почти не сталкивались, но он помнил ее по общим лекциям. У нее еще была привычка откидывать каштановую челку со лба резким взмахом головы. Уже все поняв, он дочитал объявление. Да. Это был тот самый день. И одежда: песцовая шапка, черные сапоги. И словно специально для того, что бы на этот раз ему уже невозможно было оправдаться, был указан номер школы, в которой она работала. Школа находилась в квартале от площади Ленина. Все сошлось. Все было ясно.

  Не оставив записки он вышел из дома. Ехать предстояло на другой конец города. Никитич. Друг. Бывший друг. Бывших друзей, наверное, не бывает. Бывают забытые или преданные. Нет. Он не предавал Никитича, пути разошлись...

  Он тогда был просто – Серый, Серега, такой же желторотый, как и основная масса студентов вокруг, а Никитич уже помотался по жизни, уже знал, чего хочет. К нему тянулись, уважали, поэтому и имя его переделали в отчество. Вроде и на равных, а вроде и чуть выше. Прилепился к нему и Сергей. Кидался за ним, то в коммунарское движение, то в КСП, Соловейчика вместе читали и еще в залистанном до черноты номере «Иностранной Литературы» – «Чайка по имени Джонатан Левингстон»... Так что ли? В названии Сергей Сергеевич сомневался, и содержания абсолютно не помнил. Что-то такое щемяще-романтическое. Потом вместе в одной школе работать начинали. Работали. Потом у Сергея Сергеевича появилась возможность, перспектива... И он ушел. Никитич не попрекал, смотрел только, словами не скажешь как. Сергей вспылил: «От жизни оторвался! Меня туда же тянешь! Какие сейчас идеалы!» Никитич не ответил. И Сергей сразу осекся. В общем, расстались мирно.

  Дверь открыл сам Никитич. В спортивном костюме. Такой же, как был. Залысина разве возле лба чуть больше стала. Поразился. Обрадовался.

  – Ну, и дела! Экий франт. Я тебя и не узнал поначалу. Входи, входи.

  Сидели на кухне. Пока Никитич ставил чайник, резал бутерброды, Сергей рассказал ему историю на площади. Налив чай, Никитич сел напротив.

  – А что ты мог сделать? Вмешаться? И тебя бы туда же затолкали. Или прямо тут бы грохнули. Может и не Серова это вовсе. Сейчас эти песцовые шапки каждая вторая носит. Не переживай. Тренировки наши по каратэ давно в прошлом. И, куда тебе в таком виде вмешиваться?

  – Причем тут вид?! – Сергей Сергеевич раздраженно взмахнул руками. К чаю он еще так и не прикасался.

  – Не скажи. Внутреннее внешнему не всегда соответствует, но – внешнее определяет поведение. Встречают по одежке... – Никитич неторопливо прихлебывал из чашки.

  – Я понимаю, что реально помочь не мог. Но мерзко это все. Даже если это и не Серова. И еще хуже: точно бы знал, что она – кинулся бы, не раздумывая, а так – все равно значит? Мерзко. Понимаешь, Никитич.

  – Сто лет меня так никто не называл! Аж, как не ко мне. Тяжело это конечно. Но ты вот, что скажи. Когда из школы уходил, так же себя не чувствовал? Ведь тут не одну женщину, – целое поколение, даже целую нацию в машину тянут. Тогда ты спокоен остался. А сейчас заело? Странно, брат. Странно.

  – Брось ты! Нация, поколение. Я чем, по-твоему, в управление занимаюсь? Все делаем, что б детей людьми воспитывать. Да не под линеечку, как раньше, а чтоб каждый личностью был!

  – Ладно, ладно. Не горячись. Расскажи лучше, как сам живешь?