Текст книги "Пересеченная местность (СИ)"

Автор книги: Алексей Смоленцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

  ПЕРЕСЕЧЕННАЯ МЕСТНОСТЬ

  (рассказы)

  ПЕРЕСЕКАТЬ, пересечь что, перерубить, перерезать сразу, рассечь..

  Пересеченная местность, изрезанная чем либо, речками, канавами,

  пролесками, гребнями. Пересеченность, качество, свойство местности

  этой. Пересекаемость, возможность пересечения, встречи, перекрестки.

  Владимир Даль «Толковый словарь» Т.3, С.89.

  Что будет после пересеченного поля?

  Полынь?

  Горечью трав, сердце омывшая жизнь,

  Чем отзовется?

  И чем

  Будет измерено то,

  Что до впадения в устье успенья

  Именовалось судьбою?

  Верил ли?

  Жил ли?

  Любил?

  Или просто

  Мерил шагами

  Пересеченную Господом местность?..

  Раз и навсегда.

  У моего ребенка будет отец. Это Катюша решила твердо, едва только начав понимать, что и она когда-нибудь станет матерью.

  Ее же собственная мама подобной цели перед собой не ставила. В доме на Катиной памяти сменились несколько мужчин. Нет, они не были кандидатами на роль – отца, да и вряд ли на какую другою роль, кроме той, что они – мамины мужчины. Сейчас как раз наступила очередная пауза, они существовали вдвоем и одиноко – Катя, и Эльвира Анатольевна, ее мама.

  Эльвира Анатольевна была женщина скорее полная, чем худая, но полная не безобразно, а так – в теле. Она любила эффект, впечатление, любила подать себя, любила, на мгновенье, прикрыв глаза, вдруг одарить собеседника взглядом из-под распахивающихся ресниц, ресницы у нее от природы были длинные густые, игриво загибающиеся на кончиках. Свои полные, верхней частью похожие на лук Амура губы она всегда красила ярко, может, даже несколько вызывающе, последнее время она пользовалась помадой цвета едва созревшей вишни, таким естественным, что при взгляде становилось, кисло во рту, и очень хотелось попробовать. Она не молодилась, а была естественно молода, сумев удержаться на грани вечных тридцати – чуть больше, чуть меньше... Но главенствовала в Эльвире Анатольевне все-таки не внешность, а натура. Людям, лишь поверхностно знавшим ее, она казалась взбалмошной, непутевой. На деле же она была легкая, воздушная, она жила инстинктивно, как дышала, ее поступки не содержали смысла, расчета – только порыв, не попытка достижения цели, а именно порыв, мгновенный отклик, стремительность и стремление определяли ее сущность. Неудачи, жизненные ухабы недолго угнетали ее, после очередного разочарования или удара она успокаивалась, замирала, но не страдала, не терзалась, просто существовала в подспудном ожидании нового порыва. Рядом с ней и Катюша чувствовала невесомость, отсутствие земли, родительской легкости хватало и на то, чтобы нейтрализовать дочернее притяжение к земле. Но хватало лишь до поры...

  С каждым днем, незаметно, а с каждым годом все явственней и явственней Катюша ощущала землю. Она, в полную противоположность матери, была реальная, земная, признающая только осязаемые вещи. Впервые Эльвире Анатольевне дано было почувствовать ее вес, как раз в тот момент, когда Катя поняла, что и она когда-нибудь станет матерью.

  Тогда и заявила:

  – У моего ребенка будет отец.

  Мать и дочь ужинали. Катя вернулась из музыкалки, которую в этом году оканчивала, а Эльвира Анатольевна, – с лекций о Вальфдорских школах, очередного ее увлечения. Мать готовилась откусить хлеб, да так и застыла с открытым ртом, попав в нисходящий поток, врезалась о оземь, закрыла рот, сглотнув, так и не откушенный хлеб.

  – Ребенок? Катюша, какой ребенок...

  Витая в эмпиреях, она пропустила строй фразы, уловив только «ребенок» и «будет». Никогда еще так резко не прерывался ее свободный полет, никогда еще ее с такой силой не прижимало к земле. Она с ужасом смотрела на дочь.

  – Ты не поняла. Когда я вырасту, и когда у меня будет ребенок, у него будет отец. Один единственный. Раз и навсегда.

  – Ох, Катюш, ты меня напугала, – Эльвира Анатольевна облегченно откусила хлеб, – конечно, будет, вырастешь, выйдешь замуж, как же еще? – отец, ребенок...

  – Ты опять ничего не поняла. У моего ребенка будет отец.

  Но мать уже уносилась обратно в восходящих потоках к высотам, с которых ее только что низвергли.

  Катюша видела жизнь без прикрас и покровов и училась жить даже с большим усердием, чем решала школьные контрольные, кстати, почти всегда на пятерки. Она взрослела, расширялись ее горизонты, с улыбкой уже оглядывалась она на себя – прежнюю, однако осознанное и принятое ею тогда решение оставалось неизменным. Это была программа жизни: «У моего ребенка будет отец». Все остальное Катя воспринимала как второстепенное и нужное только постольку, – поскольку работало на эту программу. Она училась усердно и аккуратно, но, не изматывая себя, и старалась взять как можно больше вне классных стен: окончила Курсы иностранного языка, ходила в «Школу эстетики и этикета», три раза в месяц посещала клуб «Будущая семья». Она занималась художественной гимнастикой, но тоже в меру, не стремясь к рекордам, хотя тренер подталкивал, говоря о ее способностях и даже таланте.

  Она производила впечатление и знала это. Высокая, но не «дылда», стройная, но не худая, все в ней было в меру, и грудь, – такая, что видно не то, что там что-то есть, а именно грудь, не выпирающая и в тоже время не мешающая ни при прыжках, ни при беге. Русая коса, не скажешь, что такая уж густая, но – плотная и доходившая почти до половины спины. Ей вообще нравилось все русское, напоминающее о тех давних временах, где были патриархальная строгость, гордое убранство русских женщин, «Домострой». В школе лишь упоминали об этой книге как о памятнике мракобесия и дикости. Она же, прельстившись названием, нашла, прочитала и поняла, что дикость скорее в сегодняшнем времени, а книга как раз говорила о том, что дом только тогда настоящий дом, когда в нем есть муж и отец; и даже чисто в практическом плане Катюша там очень многое взяла себе на заметку.

  Она и вела себя строго, и выражение ее освещенного молодостью лица обычно было строгим, и то, что это было не вымученным, а естественным, делало черты его красивыми. Одевалась она подчеркнуто аккуратно, денег на особый модный блеск не было, да ей это было и не надо. Она знала, что когда поймет – «Это – он», он не сможет не обратить на нее внимания, а как это будет, она не задумывалась. Мужчина воспринимался ею единственно как отец ее ребенка и единственно затем и был ей нужен. И тот, кого она выберет, должен был стать единственным, навсегда. Она не понимала Каренину. Разве можно желать лучшего отца для ребенка, чем ее муж? Как она могла так мучить своего Сережу? И даже не гибель Анны вызывала наибольшее ее сострадание, а эта преступная по отношению к ребенку, любовь. Не осуждение, а именно сострадание: как она могла так сбиться, так заблудится, когда все так ясно и просто?

  После школы Катя не пошла в институт, хотя ей и говорили: «С твоими способностями...» Про свои способности она сама все хорошо знала, окончила курсы при престижном колледже, и уже через полгода работала в небольшой устойчивой фирме. Ее удивляли разговоры новых подруг о желании выйти замуж за деньги, а не за человека. Она их жалела, как и Анну, хотя у этих и была другая крайность. Сама Катя просто жила в понимании, что все будет, так как надо. Спокойно и уверенно отвергала все притязания и предложения, не похожих на отца ее ребенка, не нервничала, не переживала. Она по-прежнему не гналась за модой, не старалась быть ярче, чем есть...

  Игорь увидел ее на работе. Подошел, и еще не успел ничего сказать, как она каким то неведомым, данным ей природой органом, уловила искомые волны – он. И ответила, и согласилась на встречу. Ей было известно все, что будет дальше. Так и было...

  Через несколько месяцев, в головокружительно высоком, пахнущем ладаном и сияющим сотнями свечей пространстве Храма он надел ей на палец обручальное кольцо...

  Был он старше на десять лет, жил уверенно и осмысленно. Материальных проблем они не знали. Но Катю это не волновало. Напротив, она боялась за него.

  – Вернулся бы ты обратно в институт, все-таки кандидат наук, писал бы докторскую. Зарплату там какую-то да платят, прожили бы. Тебе надо было уйти оттуда, чтобы встретить меня. А теперь можно возвращаться.

  Он улыбался.

  – Умна ты, Катюш! Поражаюсь. Все знаешь. Только докторская моя ни кому не нужна. Да и здесь, ведь не все в деньги упирается, дело затягивает. И помочь я могу многим. На храм жертвую, недавно православный журнал на мои деньги выпустили...

  Эти слова огорчали ее, но все тут же забывалось, она была счастлива тем, что день ото дня убеждалась в правильности своего выбора. Она любила его за то, что это он, и за то, что он будет отцом ее ребенка, как и хотела, – навсегда. Она достигла своей цели, программа выполнена, почти выполнена. Оставался сам ребенок... Но вот ребенка, почему-то все не было. Он успокаивал ее:

  – Не волнуйся. Он просто дает нам время налюбиться. Хочет, чтоб мы заскучали по нему. Чтоб прийти, так прийти, – долгожданным. А то, – скажет, – так неинтересно: раз, и готово, так они меня и любить не будут. А я их помучаю, помучаю, а потом, – нате вам! Видишь, какой он у нас – еще не появился, а вредничает.

   Она смеялась и плакала одновременно. Ее убеждали лучшие врачи:

  – И вы здоровы, и муж ваш здоров. Вы родите прекрасного ребенка. Но нужно время, организм должен перестроиться, привыкнуть...

  Она все понимала, верила. И все равно не могла успокоиться.

  В отсутствии Игоря она стала ходить в Храм, где их венчали, подолгу стояла перед большой и светлой иконой Богородицы. Катя ставила свечку и просила, просила, глядя на Нее. Хотела встать на колени, но стеснялась, в храме всегда были люди. И однажды решилась. «При чем тут люди? Я обращаюсь к Ней. Значит, есть только Она и я. Я же не из хитрости. Искренне». Она преклонила колени, опустила голову, и долго-долго стояла так, не обращая внимания на боль в спине и коленях. А, выпрямившись, поцеловала угол Иконы, чего раньше тоже никогда не делала.

  И вот вскоре... она боялась поверить, ждала день, другой. Даже мужу не сказала, опасаясь вспугнуть надежду на счастье. Врач же только назначил день, когда надо прийти, и уж тогда он скажет точно. Она решила не говорить Игорю. Когда убедится, что точно-точно, тогда и скажет... В этот день он улетел в другой город, обещая вернуться вечерним рейсом. В консультации, услышав «Да», она бросилась, было домой, но у раздевалки вспомнила, что Игоря нет. Позвонить? Но как по телефону... она не могла представить. Бродила по улицам, чувствуя не радость, а напротив – сумбур и тревогу. В Храме Катя долго стояла у «своей» Иконы. Благодарила, уже не стесняясь, вставала на колени, целовала Ее. И не ушла сразу, посидела на лавке у стены, потом подошла к Алтарю, долго стояла у Распятья, пошла вдоль икон, останавливаясь, пытаясь разобрать церковно-славянскую вязь, подняла глаза, и словно дрожью окатило тело, мгновенно после этого, вытянув его как струну, – у Богородицы по щеке текла струйка крови, и в тот же миг тревога, гнездившаяся под сердцем, сжала его безжалостно и сильно, – миг, отпустило, но чуть продлись этот миг, Катя упала бы бездыханной. Она обернулась на «свою» Богородицу, успокоилась, поняла, – это так нарисовано, икона такая. Тревога, настигнув, уже не отпускала, не спасали и святые стены.

  А потом он звонил ей из далекого аэропорта:

  – Сейчас вылетаю, через час – дома! Ты не заболела? Голос у тебя что-то...

  – Нет. Я... У нас...

  – Что у нас? Ничего не слышу.

  – Я люблю тебя. Приезжай быстрей.

  – Лечу! В буквальном смысле! Целую.

  – Быстрее, быстрее, я очень хочу тебя видеть...

  Разговаривая с ним, она вроде бы успокоилась, но, повесив трубку, ощутила зыбкий неуют. Встряхнулась: что же я? Через час он будет дома, я скажу... Она представила, как все произойдет, и эти мысли словно убаюкали ее. Но телефон, как будильник, вырвал ее из пелены сна.

  – Долетел, сейчас еду. Как ты?

  – Все нормально. Ты только быстрее приезжай. Быстрее. Я тебе... Я...

  – Катюша? Да что с тобой? Потерпи, родная, я сейчас! Я еду.

  – Скорее, только скорее...

  Его расстреляли в упор из двух автоматов в тот момент, когда он садился в машину. Одна из предназначавшихся ему пуль рикошетом угодила в руку стоявшего неподалеку нищего. Впрочем, с забинтованной рукой он потом собирал милостыню даже успешнее, чем прежде...

  Серебряный полтинник

  «Венчается раба Божия Татьяна рабу Божьему Анатолию» – голос священника был так просторен, что мог заполнить все мироздание, но, омыв строгие росписи на арочных сводах храма, он скатывался обратно, так возвращается, отступившая вспять волна, неся в себе уже новую силу океана. В этой неизбывной размеренности вечного прибоя, сейчас, казалось, рождается новая жизнь и трепещущие огоньки свечей, подобны звездам, затаившим свет дыхания в преддверии чуда.

  Анатолий вспоминал свою первую встречу с Татьяной. Не обстоятельства неожиданного знакомства, а именно первую, неслучайную, встречу. Это было полгода назад. Весной.

  В то время он особенно остро ощущал бесцельность и ненужность своей жизни. Его существование представлялось ему абсолютно пустым, слабо освещенным коридором. Две, веющих холодом стены, пол потолок, и он идет и идет, вот уже скоро тридцать лет... Куда? Зачем? И сколько еще осталось этой тоскливой размеренности шагов?

  А может хватит? Да, – он принужден идти. Да, – он не может вырваться из этих стен. Но он волен прекратить движение. Остановиться в любой момент. От этих мыслей не было страшно – безразлично: что так, что этак, все равно. Но где-то в глубине теплилось, такое же непреодолимое, как опостылевший коридор: «не волен». Он раздражался: « Бог! Грех! А это истязание не грех? За что? Я не украл, не убил. Смотрел на чужую жену? Смотрел! Но только – смотрел. И Ты же не дал мне моей... А теперь говоришь: „Не волен!“? Ответь мне. Ты слышишь?» Не слышит... Анатолий старался быть справедливым. В доме нет даже иконы. К кому же он взывает? В потолок? Надо идти к Нему. Анатолий не был верующим. Но по рассказам матери знал, что еще в раннем детстве бабушка, не спрашивая родителей, окрестила его в сельском приходе. И теперь он не чувствовал себя свободным. Он должен или получить последний ответ, или... И тогда уже...

  Церковь была окутана темной до густоты синевой весеннего воздуха. Внутри осторожно мерцали лампадки, ярко таяли свечи. Он стоял у иконы, глаза – в глаза: « Я больше так не могу. Научи, – как. Или я ухожу. Я волен пред Тобой. Ты ничего не дал мне».

  Он понимал, что сразу ничего услышать невозможно. Нужно время.

  «Господи и Владыко живота моего дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми». – Священник и все, стоящие в церкви опустились на колени.

  Анатолий знал, что во время молитвы верующие встают на колени, молятся стоя на коленях. Но то, что и священник преклоняет колени перед алтарем, оказалось для него неожиданным. Было в этом, что-то захватывающее дух. И ему стало жгуче стыдно, что он остался стоять. Вспыхнуло желание стать частью этого поклонения, раствориться в нем.

  «Дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми, рабу Твоему».

  И все вдруг опять поникли в земном поклоне. Анатолий не успел среагировать, остался стоять. «Только бы еще раз. Если еще раз я успею...»

  «Ей, Господи Царю, даруй ми зрети моя прегрешения и не осуждати брата моего, яко благословен еси во веки веков. Аминь».

  И он успел. Одновременно со всеми утвердился коленями на полу и прижался лбом к холодному узору мраморного пола.

  Он остался на службе. Уже не в ожидании ответа. Он даже забыл, зачем пришел. Ему вдруг стало спокойно и хорошо здесь.

  В стороне от иконостаса стояли несколько человек. С одним из них беседовал священник, остальные словно ждали. «Наверное, исповедь, – догадался Анатолий, – какого ответа я жду? Надо подойти, рассказать все». Но на исповедь он решился лишь перед самой Пасхой. А в этот вечер купил в церковном киоске маленький крестик и тоненькую книжечку «Желающему впервые исповедоваться и причаститься».

  Чувство которое он испытал после исповеди было доселе неведомо ему. Он даже не мог обозначить его словами. Счастье? Радость? Легкость? Покой? Как бы все это вместе, но и что-то еще. Что он не умел назвать.

  Он возвращался домой по освещенной фонарями улице, но в его походке не было тяжести движения, он шел так, как идет вечер, время, жизнь.

  Тоска и отчаянье стихли в нем. Стихли, когда, оказавшись на самом краю, каким-то чудом воззвал он к неверуемому Богу... И, словно в природе растерзанной бурей, в душе наступила тишина. И даже ветерок сомнения не веет над этим выстраданным покоем. Великая Тишина. И странно, что мир вокруг все тот же: машины, говор редких прохожих, мигание светофоров. Он видит его, осязает, но он вне его. Идет и боится неосторожным движением, нарушить свое состояние. Оно не зависит от шагов! Он прислушивается к себе – все тот же покой. Это чувство настолько неведомо, что он не знает, как сохранить его. И каждую минуту – боится потерять. Нет ни обиды, ни пустоты. Ровный свет тишины – рассветный, утренний, весенний. И так же свежо на душе, изошедшей слезами, как после дождя в, распахнутом к небу, поле.

  Хотелось с кем-то поделиться, рассказать, то, что он пережил. Мелькнула мысль. Он одернул себя: «Что за глупость звонить совершенно незнакомому человеку». И повернул к почте. И знал, что обязательно позвонит. Он никогда не решился бы на это. Но в этот вечер! Все – возможно.

  Еще в самом начале зимы он ездил в командировку, в райцентр. На одну ночь остановился в деревянной маленькой гостинице. Оформляла вселение невысокая миловидная девушка, сразу же заворожившая его, каким-то, словно струящимся от нее светом. Ее аккуратное лицо с чуть припухлыми по-детски губами, слегка вздернутым носом, мягко светящимися в опушке ресниц, серыми глазами, обрамляли ровные, густые, нежно-золотого цвета, волосы. Одета она была в снежной свежести белую блузку, кружевной воротничок, старательно отложен поверх шерстяной кофты. Что это была за кофта! Неуловимого, неназываемого цвета, что-то и от морской волны, и от серебристой ели, вся в ореоле невесомых ворсинок пуха, казалось, что и изнутри она наполнена, чем-то волшебно прекрасным, обтекаемым и плавным. А когда девушка вышла из-за администраторского барьера, поднося Анатолию, еще один, не взятый им для заполнения, бланк и он увидел ее черную строгую юбку и валенки. Особенно валенки! Он вдруг испытал сначала холодок внутри, так бывает при взлете самолета, а потом приступ доселе неведомой нежности. Хотелось защитить ее, прикоснуться к ней... Нет, нет... только прикоснуться, может быть, осторожно погладить, жалея...

  Он ходил по номеру. Было так пустынно и тихо, что казалось, гостиница погружена в какую-то иную, невоздушную стихию. И есть в этом мире только он и Она. Анатолий не умел знакомиться с женщинами. Но тут решился: «Почти до тридцати дожил, что за мальчишеская робость».

  Он спустился вниз, сел в кресло. Она приветливо смотрела на него.

  – Я вот подумал: сижу там один, вы здесь. Вот думаю, поговорим, может. Вас как зовут?

  – Таня.

  – А меня Анатолий...

  Он покраснел, ему стало душно. Он не знал о чем говорить. Не смотря на ее радушный взгляд, даже произнося первые фразы, он чувствовал себя в идиотском положении.

  – Если, конечно, муж у вас не ревнивый, а то подведу вас.

  – Я живу с папой и с мамой, – взгляд у нее был внимательный, как у школьницы и чуть-чуть лукавый.

  Всем видом она выражала готовность к разговору, словно пытаясь помочь ему. Но он с каждой минутой чувствовал себя глупее и глупее. Разговор не получался, не было легкости. Слова, которые он произносил, казались ему чужими, бессмысленными... Это было, как пытка и он неловко простившись, ушел. И почти полночи ворочался, проклиная себя, ругая самыми оскорбительными словами. И утром едва взглянув на нее, буркнул:

  – До свидания, – и вылетел из гостиницы.

  И с таким стыдом за себя вспоминал все это, так мучался, что даже уже через месяц после того, вспомнив, вскакивал среди ночи и принимался раздраженно ходить по комнате и бить себя кулаком по лбу.

  Но сегодня он знал, ЧТО сказать ей. И знал, что скажет. Только бы она дежурила сегодня. И, идя к почте, он был уверен, что дозвонится до нее именно сегодня. Телефон гостиницы у него был.

  Трубку взяла она и, когда, наконец, поняла кто это, ему показалось, что – обрадовалась. А он говорил и говорил не переставая. Извинился за тот разговор, за резкий отъезд.

  – У меня словно груз был какой-то на душе. А теперь чувствую, нет его. И так захотелось Вам позвонить. Может глупо? Вы простите.

  Она отвечала немножко удивленно, смущенно... Но он чувствовал в голосе радость. Она была рада ему!

  – Таня. Я даже не знаю, как Вам сказать, как объяснить... Мы почти незнакомы, но мне сейчас кажется, что я вас знаю очень давно. Давным-давно. И так давно Вас не видел... И хочу Вас увидеть... Приезжайте ко мне, в город...

  Она не отвечала. Молчал и он.

  – Ало, Таня... Вы слышите меня. Таня.

  – Да.

  – Я не знаю, как объяснить. Но все так чисто, я даже не знаю, как... Прошу Вас поверьте мне. Если вы выедете утренним автобусом, то будете в городе в четыре часа. Я буду встречать Вас на Автовокзале, прямо у автобуса, завтра, я буду ждать Вас. Вы слышите... Таня? – он произнес ее имя так осторожно, так трудно, словно осмелился прикоснуться к ней.

  – Я... Я не знаю

  – Я жду Вас, я буду ждать Вас. Приедете Вы, или нет, знайте, что я там. Таня.

  Он повесил трубку.

  За час до прихода автобуса он стоял на автовокзале. Подтянутый, строгий и счастливый. И такая же строгая, как и он, возвышалась в его руке белая роза на длинном, зеленом, с мощными щипами, стебле.

  В ярко синем от восторга небе сияло солнце. Да и могло ли быть иначе. Сегодня – Праздник. Пасха. А он еще и принял первое причастие. Как жил до этого? Чем жил? Как можно было так обкрадывать себя? Это был первый настоящий Праздник в жизни. И первое причастие. Время от времени он одергивал себя. Становилось страшно за свои неуемные чувства. Так не бывает долго. Что-то случится. Она не приедет. Умом он понимал, – она не должна приехать. Это невозможно. Понимал. И улыбался, и верил – приедет.

  – Слышь, земляк, глянь-ка. Не купишь?

  Перед ним стоял мужик лет пятидесяти. Одежда неважная, но не истасканная, не по погоде только. Зимнее пальто, цигейковая шапка. Он протягивал, что-то в руке.

  – Нет. – Анатолий даже не взглянул.

  – Да ты посмотри. Полтинник серебряный.

  Он взглянул, на заскорузлой, с желтыми бугорками мозолей ладони, лежала монета двадцатых годов, молотобоец над наковальней. Анатолий раньше видел такие – серебряный полтинник.

  – Нет. Не куплю.

  – Да мне одиннадцать тысяч и надо-то. На билет не хватает. Возьми, а? Он же дороже стоит.

  – Сказал же нет, – Анатолий чуть отвернулся от мужика.

  Тот опять стал перед ним.

  – Может, скажешь, сколько он стоит. А то я в них не понимаю. Но дороже, наверное, одиннадцати?

  – Да, наверное, дороже. Я тоже особо не разбираюсь.

  Мужик тяжело вздохнул.

  – Попробую этим предложить, – он кивнул на ряды киосков, – может, купят. Ехать надо, а денег нет.

  И он медленно побрел к киоскам. Шел он, втянув голову в плечи, пришаркивая стоптанными каблуками полуботинок.

  Анатолий отвернулся. Попытался вернуться мыслями к Тане. Не получалось. Все было испорченно. Даже с солнцем и с небом показалось, что-то случилось. Вроде, потускнели они. «Чепуха, – подумал Анатолий, – просто дело к вечеру, к закату уже. Мистиком потихоньку становлюсь». Но казалось так, что и все счастье, сиявшее в нем, не то что склонилось к закату, а полностью ушло в него. Стемнело в душе. Он ругнул мужика.

  «Принесла нелегкая. Шляются алкаши. Этот вроде трезвый был. Да и одет более ли менее, не бомж, и по лицу не пропойца. Он же не на бутылку и просил...»

  И тут ему стало стыдно. Насколько отупели, очерствели в нашем времени. Подошел человек: на билет не хватает – помоги. Я, даже не задумываясь, отказываю ему. Почему? Что мне эти одиннадцать тысяч погоду сделают? Неделю назад триста получил. Десяткой больше, десяткой меньше... Что месяц не проживу?

  Анатолий огляделся, мужика нигде поблизости не было.

  Совершенно неожиданно чувство стыда настолько усилилось, что перешло в отчаянье. Он вспомнил, что причастился сегодня. Вспомнил слова из книжки, что читал перед причастием. «Причащаясь, мы принимаем в себя Господа нашего Иисуса Христа...»

  Во мне часть Христа! Бог послал человека ко мне, в надежде на то, что я сегодня причастился и обязательно помогу ему. А я! Что я наделал? За все то счастье, что было дано мне. За спасение свое... Чем отплатил? Предал Господа? Страждущему не помог! Я обязан найти его!

  По времени с минуты на минуту должен был прийти автобус. Анатолий заметался, выглядывая мужика. Он даже внешность его не запомнил. Серое, вроде пальто. Вот у дальних киосков мелькнуло, что-то похожее. Анатолий побежал, пряча розу за спину, чтоб не сломалась. Мужик отходил от киоска.

  – Ты полтинник предлагал?

  – Да, да...

  – Пойдем быстрее, я автобус встречаю, не пропустить бы...

  Он торопливо направился обратно. Мужик едва поспевал за ним. Когда междугородняя платформа вновь попала в поле зрения, Анатолий остановился. Достал бумажник.

  – Одиннадцать?

  – Одиннадцать с половиной, – тот протягивал полтинник.

  Анатолий отдал деньги и пошел к остановке.

  – Эй, а полтинник-то?

  – Не надо, – бросил он, не останавливаясь, лишь повернув голову.

  – Да как же? – мужик догнал его. – Возьми. А то неудобно.

  – Не надо мне ничего. Счастливо доехать.

  – А деньги? Деньги, как я тебе верну?

  – Не надо.

   Анатолий двинулся было вновь. Но остановился.

  – Хотя. Ты Православный?

  Мужик недоуменно смотрел на него. Потом, что-то словно включилось:

  – Крещенный я, крещенный. Мать крестила.

  – В церковь ходишь?

  – Мать ходит. Со старухами в деревне она.

  – Вот ей отдай. Пусть свечей на все купит и к иконам поставит. Счастливо.

  – Спасибо. Спасибо. Спасибо.

  Уходя, Анатолий чувствовал, что мужик все еще смотрит ему в след.

  «Слава Богу. Опомнился. Надоумил Господь», – думал Анатолий. На душе опять было легко, но это был уже не детский слепой восторг, а осознанное удовлетворение от исполненного долга. И оттого, что долг свой понят, что ему доступно это понимание".

  Автобус появился совсем неожиданно. Он едва успел прочесть название райцентра на лобовом стекле – этот. Сердце заметалось меж радостью и тревогой. Уставшие от многочасовой езды люди облегченно вываливались из салона, в стороне ставили сумки, половчее перехватывали их, и уже уверенно направлялись кто куда.

  Последней вылезла толстая, запарившаяся тетка с двумя сумками через плечо и авоськой в руке...

  Анатолий отвернулся, подошел к стене автовокзала, бессильно привалился к ней, пачкая желтой побелкой рукав.

  – Эй, жених! Твою-то силой из автобуса вытаскивать будем?

  Анатолий обернулся. У автобуса, улыбаясь, стоял водитель, в синем пиджаке с золотистой транспортной эмблемой над нагрудным карманом.

  – Забирай! Я бы взял. Да, уж больно хороша! Не по мне.

  Еще не понимая, не веря, Анатолий шагнул к автобусу.

  Это была Таня. Она смотрела на него...

  – Я боялась выйти...

  Закрыв лицо руками, она ткнулась ему в грудь. Забыв про розу в руке, он крепко обнял ее. Шипы остро обожгли ладонь.

  «Значит, я не сплю», – подумал он.

  Под шум елей...

  Осень выдалась сухая и теплая. Бабье лето, тихим своим шепотом, сумело умолить погоду, и та медлила, не решаясь оборвать затянувшееся прощанье.

  Легкая линия дороги таила в себе стремительность, неподвижно лежащей до времени, стрелы. А на ее, твердо забывшей о дождях, обочине можно было смело стоять, не опасаясь испачкать новые туфли. По обе стороны отдыхали чистые, свежевспаханные поля, просторно раскинувшиеся до горизонта, темнеющего у самого края, узкой ленточкой леса; словно, вылинявшее за лето, платье неба по нижней кромке, было оторочено темной каймой, и округло-зубчатая линия верхушек, ласково подсвеченная уже невидимым солнцем, напоминала неровную, изнаночную строчку швейной машинки.

  Валя возвращалась со свадьбы двоюродной сестры. Та жила не очень далеко. И выехав рано утром, она предполагала к вечеру быть дома. Но – загад не бывает богат, – автобус из райцентра в их село отменили, и пришлось ей ловить попутку. Можно было бы заночевать здесь, у знакомых, но она беспокоилась за детей. Они оставались с ее подругой. И прошло всего-то три дня, и случиться ничего не могло, а душа была не на месте. Детей она оставляла редко и всегда спешила вернуться побыстрее.

  Валя ждала на обочине дороги. Сумка, доверху набитая гостинцами, словно в отместку, за то, что ее так нагрузили, никак не хотела стоять вертикально, и все норовила лечь набок. Привалившись к Валиной ноге, она выглядела усталой и недовольной.

  Время от времени мимо проносились машины, равнодушно обдавая вытянутую поперек их движения ладонь стремительным потоком воздуха. Валя вспоминала веселье свадебного застолья, блещущие радостью глаза сестры, счастливое смущение жениха. Сама же она была там как чужая. Пыталась делать оживленный вид, подхватывала песни, но душа не отзывалась празднику. Вспоминала, как случайно встретила светлый взгляд сестры, и та стыдливо, словно была виновата в чем-то, опустила глаза.

  Легкими порывами дул со спины несильный, мягкий ветер. Он то, играя, пушил Валины густые, темные волосы, то, вдруг охватывал ее всю, но так осторожно, как будто обнимал.

  В садике, где она раньше работала, был у нее в группе мальчик, Вася Тихомиров, он всегда всех жалел. Стоило кому-нибудь ушибиться или пораниться он уже был тут, как тут, смотрел своими большими, полными умудренного сострадания глазами. Однажды она второпях прищемила пальцы дверью. Больно было до слез, она замахала кистью руки, со свистом втягивая в себя воздух. А он уже осторожно теребил полу ее халата

  – Валентина Ивановна, давайте я подую.

  Она засмеялась, вмиг забыв о боли. И слезы, переполнившие глаза, радостно скатились по щекам. Он смотрел на нее недоуменно, думая, что она не доверяет ему.

  – Я буду сильно-сильно дуть, как ветер.

  И точно, – дул изо всех сил, зажмурив от усердия глаза и напряженно округлив нежные, чуть припухлые, щеки.

  Это было время, когда они с мужем только-только приехали в эту деревню, по его распределению. Детей у них первое время не было. Они не расстраивались. Жили весело. Любили друг друга. Вечерами, на купленном с подъемных денег, стареньком мотоцикле, ездили на прогулки. Останавливались в лесу или в поле, бродили, собирали грибы, ягоды, или лежали, затерявшись в высоких, душистых травах.