Текст книги "Вспять: Хроника перевернувшегося времени"

Автор книги: Алексей Слаповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Ну и стал блаженствовать. И доблаженствовался до того, что ничем другим заниматься не мог, да и не хотел. Слонялся, почти не появляясь дома, чтобы не видеть несчастных глаз родителей и не слышать их упреков, перебивался случайными заработками, а чаще, скажем честно, просто попрошайничал. В городе ему уже никто не давал взаймы, никто не угощал, но он нашел неиссякаемый источник в кафе «Встреча», где обосновался в дальнем углу, возле мойки с посудой. Иногда помогал убирать со столов и мыть посуду, но больше сидел и созерцал. Владельцы и обслуга кафе его не притесняли:

Слава всегда был тих и благопристоен. И развлекал проезжающих, что было даже плюсом: шоферы вспоминали про чудика в кафе и сворачивали сюда. Даже выражение появилось: «Заехать к Славе».

Обычно Посошок действовал так: приметив, допустим, двух солидно и обильно обедающих дальнобойщиков, подходил к ним, желал приятного аппетита и декламировал:

– Желаю вам, чтоб мощная машина вас без помех до цели довезла. Не дрогнет руль, не прохудится шина, не будет ни помехи вам, ни зла. И пусть не тронет вас лихой гаишник, пусть вас дождется дружная семья. А если вам не жаль рублишек лишних, с семьею вместе буду рад и я.

Эти стихи собственного сочинения действовали безотказно. Возможно, Посошок был не самый лучший поэт, но оказался знатоком человеческих душ. Водители суеверны, каждый думает примерно так: человек доброго пути желает и просит всего несколько рублишек, если его шугнуть, не дать, то путь может выйти недобрым. К тому же слава о Посошке распространилась довольно быстро, и уже появились легенды: некий водила будто бы не только не дал денег, но и обматерил Посошка – и что же? На ровном месте, не доехав до Придонска трех километров, заснул за рулем. Сковырнулся в кювет, чудом остался жив, но покалечился. Другой того хуже – не только обругал, но и пихнул Посошка ногой сзади так, что Слава упал (эту деталь – подлое пихание ногой сзади – обязательно упоминали), и в тот же день начал обгонять фуру и врезался в автобус с детьми (или в другое транспортное средство – детали зависели от фантазии рассказчиков и их художественной кровожадности), сам погиб, дурак, и других погубил. Были иронисты и скептики из тех, что любой мёд готовы испортить дегтем из-за нелюбви к сладкому, утверждавшие, будто в аварии попадали и те, кто давал денег Славе, но им не верили.

К тому же само угощение стихами людей, уставших от нудной дороги, казалась чем-то необычным, сулящим и впредь необычное: кому выигрыш в лотерею, кому премиальные за быструю доставку, а кому и любовь.

В общем. Посошку давали денег.

Иногда угощали и спиртным, но он, как ни странно, уклонялся: Слава не любил пить как попало и что попало, он хотел сам распоряжаться своими желаниями. С утра зарядиться стопочкой чего-нибудь крепкого, потом до обеда еще парой стопок, потом поесть что бог пошлет на собранные деньги, поспать, потом до вечера пить винцо типа кагора, портвейна или вермута, вечером три-четыре стопки опять крепкого, лучше водки, залакировать это на ночь бутылкой выдержанного пива, которое, как известно, обладает седативным и снотворным эффектом, и заснуть.

Но то пятничное утро, которое на следующий день обернулось больницей, началось несчастливо: подойдя к кафе. Посошок увидел табличку «Закрыто». Не «Учет», не «Перерыв», не «Санитарный час», а именно эту, напугавшую его своей категоричностью и одновременно неопределенностью. Работники заправки объяснили: ночью приезжали люди в форме и увезли всех – и владельца Рафика, и повара Сурена, и кассиршу тетю Валю, и даже двух официанток-убиралок Надю и Люду.

Зачем-то постучав в дверь, потоптавшись на крыльце. Слава побрел в город, чувствуя особенную слабость в ногах, дрожание в теле и, чего раньше не бывало, какое-то болезненное трепетание сердца. Слабость и дрожание были привычными, а вот на сердце Слава никогда не жаловался, обычно просто не чувствовал его.

Он вступил в город, минуя проходную ГОПа, и тут увидел, как подъехали друзья Владя Корналёв и Илья Микенов. Они жили по соседству друг с другом. Илья часто подвозил Владю, у которого с недавних пор не было машины: при разводе он благородно оставил ее жене.

Слава обрадовался и подошел к ним. Ему не повезло: друзья оказались в скверном настроении. Владя расстроился, что Посошок увидел его в унизительном положении, на чужой машине, а Илья думал о предстоящей свадьбе Анастасии. И они отказали Славе. Они поступили в соответствии с логикой, которую осудили бы сами, если бы им предложили рассмотреть ситуацию теоретически и в спокойной обстановке. Логика следующая: а с чего это тебе должно быть хорошо, если нам плохо?

Для Славы это был удар.

– Ребята… Мне поправиться только… – пробормотал он. – Иначе сдохну.

– Поправишься – скорее сдохнешь! – ответил Владя, обнаруживая полную некомпетентность: на самом деле шансы в данном случае примерно равны, особенно если после поправки продолжить. Но если притормозить, вероятность выжить намного больше.

– И вообще, пора тебе завязывать! – добавил Илья. – А то совсем не человек уже!

И тоже попал пальцем в небо. Советовать завязать в такой момент может только тот, кто не знает силы настоящего похмелья. Это раз. И второе: о том, что такое человек, мы судим исходя из социального и духовного опыта, из книг и заветов предков, из наших сложившихся представлений: в этом смысле Слава Посошок точно знал о себе, что он человек, а если чем отличается от Ильи, то лишь умением не осуждать других.

Друзья ушли. Ушел и Слава. Вскоре ему встретился сосед дядя Миша, тоже человек пьющий. Слава обратился к нему, рассчитывая если не на помощь, то на сочувствие. Но дядя Миша ответил со злобой и раздражением и даже сплюнул, отходя от Славы. Славу это не удивило: он знал, что пьющие люди в периоды трезвости бывают жестоки по отношению к своим мучающимся собратьям. Было время, когда Посошок, выпив, любил кому-нибудь позвонить и о чем-нибудь поговорить. И вот интересное дело: трезвенники выслушивали если не благосклонно, то терпеливо, а пьющие, но трезвые, обрывали, отговаривались делами и т. п. Поразмыслив, Слава догадался, в чем дело: трезвенники, слушая пьяницу, ошибочно думают, что он говорит хоть и хмельные, но душевно осознанные вещи.

Пьющие же, которые и сами не раз звонили знакомым и часами разговаривали, знают, что наутро обычно сам не помнишь, какую чушь порол и что тебе отвечали. А коли так, нет смысла тратить время и слушать чужую пьяную болтовню, которая назавтра сотрется из памяти говорящего. Все равно что воду решетом черпать: процесс есть – результата нет. (Если не любоваться брызжущими струйками веселой воды…)

Короче говоря, Слава все утро бесплодно бродил по городку, а потом решил пойти в дом отца и матери – последний приют и прибег.

И пришел – тихий, смирный, покорный. Мать обрадовалась, стала кормить супом, который не лез в горло, отец смотрел телевизор, сидя боком, но Слава странным образом чувствовал сверлящий взгляд его, будто в виске у отца был тайный глаз.

Не выдержав, Слава, попросил.

– Рюмочку хотя бы.

– Я тебе дам рюмочку! – вскочил и закричал отец. – Рюмочку дам и вторую! И бутылкой дам – по балде! Негодяй! Убил меня с матерью!

Славе было жаль отца и мать, хотя он знал, что его вина не в том, что он плохой, а в том, что не такой, как они хотели. Казалось бы, чего должны хотеть родители от ребенка? Чтобы он был счастлив.

Слава давно уже счастлив, найдя смысл своей жизни. Но нет, для них это горе. Потому что на самом деле ценят они, как и все люди, не сына, а мнение людей о сыне, думал Слава, – впрочем, без осуждения.

– И сам ты для нас все равно что умер! – кричал отец. – Уйди, видеть тебя не могу! А ты молчи! – повернулся он к матери.

Но та и не смогла бы говорить: все силы потратила на сдерживание рыданий.

Слава ушел.

А вскоре выбрел на свадьбу, которая была уже в таком градусе, что не различала ни своих, ни чужих, кто-то схватил Посошка за плечи, потащил к столу, усадил, налил…

И пил Слава, не имея ограничений, весь этот вечер и весь следующий день, но настала минута, когда успокоившееся сердце опять затрепетало, причем не так, как вчера, а уже всерьез, пропадая надолго. Слава начал задыхаться, почувствовал, как странно немеют ноги. Попросить вызвать скорую помощь он постеснялся, сам поковылял в больницу, где и упал без сознания прямо перед дверью приемного покоя.

Там его и подобрали, отнесли на руках в реанимацию, там над ним и бились Тихон Семенович и Ольга, там он и умер.

Но вот опять он здесь, в кустах за кафе «Встреча», проснувшийся и понимающий окружающее меньше других, потому что не слушал радио, не смотрел телевизор и не общался с людьми.

То, что он не помнил вчерашнего дня, было не удивительно: это с ним случалось регулярно. А вот что на кафе висела страшная вывеска, это помнилось. Но, может, все уже вернулось на круги своя?

Взяли людей, помытарили, отпустили. Мало ли вообще в кафе наведывалось всяких проверок, людей в погонах и без погон? Правда, до закрытия не доходило.

Слава потащился к кафе.

Нет, закрыто.

И те же заправщики зубоскалят. Как-то при этом зло и мрачно.

Слава отправился в город. На этот раз он не встретил друзей (те приехали позже), зато какая-то прохожая женщина шарахнулась от него. Посошок смутно помнил, что она работает где-то по лечебной части. В больнице, кажется.

Ему было опять очень худо и, как и в первую пятницу (хотя он и не знал еще, что была первая и что он находится во второй), он побрел к родительскому дому.

Вошел.

Обычно мать хлопотала на кухне, а отец смотрел телевизор.

На этот раз не было кухонных запахов, а телевизор почему-то завесили кружевной салфеткой.

Мать с отцом сидели на диване рядом, подпирая друг друга плечами.

– Вы чего это? – спросил Слава.

– Живой?! – вырвалось у матери, и она бросилась к нему, плача, и крепко стиснула его руками.

– А мы, понимаешь ли, к тебе в морг собираемся, – скрипуче пробасил отец.

– Мам, ты это… Не мни. – Слава морщился и потирал грудь. – Нехорошо мне.

И тут произошло невероятное. Отец встал и, вытерев согнутым пальцем уголок глаза, сказал:

– Поправим!

И открыл дверцу холодильника.

Но вернемся к свадебным приготовлениям.

Все повторилось, но как-то скомканно, без подъема. Анастасия уже не любовалась так долго собою в зеркале, разглядывая свадебное платье, народ не дивился белому длинному лимузину, который Анатолий заказал в Придонске, сваты не были торжественны и взволнованны, у служительницы загса не звенел голос, когда она произносила торжественный брачный приговор.

Не было и того благолепия в церкви, где происходило венчание, присутствующие переглядывались, а некоторые даже подносили горсткой ладонь ко рту, будто кашляя, а на самом деле подавляя смех.

Но главные действующие лица держали марку: Анастасия и Анатолий все проделывали с полной серьезностью, будто первый раз, Перевощиков и Столпцов с супругами тоже вели себя в соответствии с моментом. Ольга Егоровна даже всплакнула, причем не притворно: женщины, в отличие от мужчин, не устают от повторения сентиментальных мгновений.

Поехали к накрытым на берегу Шашни столам, там гости перестали иронично посматривать и подхихикивать: хорошая еда и выпивка с иронией несовместимы. В самом деле, сочный кусок мяса, салат «оливье», стопка холодной водки – какая в них ирония? Кому приходилось в жизни есть ироничную котлету? В еде, таков закон существования, заключены полный серьез и удовольствие. Поэтому через час-полтора застолье разошлось так, будто всё натурально, будто предыдущее не считается. Вставали, произносили речи. И даже стали уже впрямую пошучивать над случившимся казусом, хотя до этого остерегались темы повторения времени.

– И пусть даже завтра опять будет пятница, – сказал, например, Петр Сергеевич Перевощиков, – ничего, мы повторим! Таких жениха и невесту хоть круглый год поздравлять можно! Устроим, так сказать, вечную свадьбу и вечную молодость!

Все одобрили эти слова. Особенно о вечной молодости многим понравилось. Некоторые, кто помоложе, даже задумались, прикидывая: а вдруг и в самом деле придется остаться в этом возрасте – хорошо это или плохо?

Так что напрасно надеялся Илья Микенов на какие-то изменения: все неизбежно шло к тому, что Анастасия опять станет женой Анатолия. Собственно, уже стала.

Поэтому он, как и в прошлый раз, сидел мрачный, отворачивался, когда кричали «горько». И видел при этом, что воды Шашни текут туда, куда надо. Впрочем, они и в прошлую пятницу так текли, фокусы начались в субботу. Которая будет завтра – если будет.

В разгар пиршества к Перевощикову подошел его заместитель Илесов и что-то шепнул. Петр Сергеевич встал из-за стола, отошел, вынул телефон и начал с кем-то разговаривать. Разговаривал долго.

Вернулся, сел рядом с Ольгой Егоровной и сказал:

– С востока сообщения идут. Четверг у них там.

– Какой четверг?

– Такой. Который перед пятницей.

– Это какое же число получается? – от растерянности не могла понять Ольга Егоровна.

– Четвертое. И если это так, то завтра с утра меня здесь не будет.

– Как это?

– А так, что я четвертого утром из Москвы прилетел, а ночевал перед этим там. Там, значит, и окажусь.

– А может, обойдется?

Перевощиков не ответил.

Он сделал знак Столпцову, Игорь Анатольевич кивнул, выждал минуту, встал и отошел – будто бы не по делу, а размяться. Прошелся к раскидистому дереву, под кроной которого ожидал его Перевощиков.

– Опять? – спросил Столпцов.

– Хуже.

– Куда хуже-то?

– Четверг будет. За Урал уже перевалило. Илесов говорит: по радио музыку передают, по телевизору на половине каналов «Лебединое озеро», а на других мямлят, ничего объяснить, само собой, не могут.

– И что теперь? Теперь, получается, на моем ГОПе выработка будет четверговая? То есть меньше, чем сегодня?

– Нашел о чем думать!

– А о чем еще? От ГОПа вся наша жизнь зависит, Петр Сергеич! И твоя тоже, извини.

– Если так пойдет, то не будет никакого ГОПа! – выкрикнул Перевощиков.

Люди у столов обернулись, поэтому высокие рупьевские лица решили отойти подальше.

– Куда же он денется, о чем ты, Петя? – спросил Столпцов дрогнувшим голосом.

– Ты рассуждай сам: если завтра четверг, послезавтра – среда, потом вторник и так далее. Сначала днями время назад пойдет, потом неделями, а потом годами. И дойдет до того года, когда никакого ГОПа не было!

Столпцов понял, но не хотел соглашаться.

– Не может быть, – сказал он. – Это фантастика какая-то.

– А то, что сегодня вторая пятница, – не фантастика? Что четверг уже почти наступил – не фантастика?

– Ну… Временный сбой…

– А если не временный? Если время назад пошло?

Они стояли и молчали. Оба пытались представить, как это будет, если время пойдет назад. И оба не смогли. Даже в приблизительных чертах – не сумели.

Меж тем чуткий Микенов издали следил за ними. Он вдруг догадался, о чем речь. Он видел, как Илесов по очереди подходит то к майору Чикину, то к финансисту Заместнову, то к другим персонам рупьевской верхушки и что-то им тихо говорит, оглядываясь по сторонам, следя, чтобы не подслушали. И многие после этого смотрят на часы. Тут уж совсем дураком надо быть, чтобы не догадаться, о чем речь.

Микенов тоже посмотрел на часы. Без десяти двенадцать.

Взволновавшись, он взял рюмку и крикнул:

– Тост! Хочу поздравить, прошу внимания!

Владя Корналёв, сидевший рядом с ним, дернул его за руку:

– Не надо. Илья. Перетерпи. Глупостей же наговоришь.

– Настя! – полнозвучно произнес Илья. – Настя и Анатолий! Нет. Анатолий ни при чем. Настя! Я охотно верю, что тебя привлекли духовные качества твоего жениха, а не его положение, деньги, машины, дом, который для вас уже построили! Я верю. То есть – хочу верить! Я просто не могу понять, объясни мне. Полгода назад, даже меньше, ты говорила мне… Говорила мне своими собственными словами, что никогда никого не сможешь полюбить после меня… Что это было? Заблуждение? Обман? Или ты сама в это верила?

– Илюша, перестань! – попросила мать Микенова.

– Сейчас, мама, – вежливо успокоил ее Илья. – Действительно, не будем ворошить прошлое! Зачем его ворошить, если оно само придет? И ты мне еще объяснишь, так сказать, в режиме реального времени. Через полгода, которые наступят шесть месяцев назад!

Гости слушали и не понимали. Кто хмельнее, ждал крика «горько», чтобы выпить, кто трезвее, молча осуждал Илью: нельзя на свадьбе напоминать невесте о прошлых увлечениях. Мало ли что бывает, все мы люди, все мы ошибаемся. И даже не ошибаемся, а так жизнь устроена: сегодня – одно, а завтра – другое. Вон с краю пристроился несчастный алкоголик Слава Посошок, горе своих родителей.

Многие, кто постарше, помнят, что младшим школьником Слава любил останавливаться у пивной, рядом с памятником бывшему Ленину, и то ли дурачась, то ли умничая, кричал утоляющим жажду мужчинам: «Зачем вы пьете эту гадость! Жизнь и без нее прекрасна!» А прошло время – и где те слова, и где теперь Посошок? Пьет сам эту гадость и не кричит, что жизнь без нее прекрасна.

– Ты поздравить хочешь или что? – спросил Анатолий Илью. – А то, если будешь говорить всякое хамство, лучше сядь и помолчи.

– Да, поздравить! – сказал Илья, посмотрев на часы. – Сейчас. Как говорят при запуске ракеты, которая, между прочим, в нашем случае никуда не взлетит, – хихикнул он, – начинаем обратный отсчет!

Пять, четыре, три, два, один. Горько!

Анатолий и Анастасия встали, потянулись друг к другу губами, но поцеловаться им не пришлось: они исчезли.

Этого никто не заметил, ибо замечать было некому: исчезли все.

Где-то вдали послышалась мелодия «Подмосковных вечеров», позывные радиостанции «Маяк». Ах, эти плывущие звуки, от которых вибрирует душа и увлажняются глаза, особенно у людей старшего поколения! Вспоминаются первая полученная квартира-хрущевка, бабушки на лавочках у подъездов, выкрики матерей из окон, своими руками построенная дачка-там «Маяк» звучал из транзисторов особенно часто, сопровождаемый созидательным перестуком веселых молотков, – первые объятия с девушкой, первый ребенок: нечто орущее, красное и крохотное, которому сейчас за тридцать, а то и под сорок…

Так и хочется сказать что-нибудь глупое, но бесспорное, вроде «Боже ты мой, как летит время!»

4 октября, четверг

БУТАФАНИ УБИТ

ПАДЕНИЕ САМОЛЕТА В БОТСВАНЕ

ЗУБ ДЖОНА ЛЕННОНА ВЫСТАВЯТ НА ТОРГИ

ДЕВОЧКА. ПРОПАВШАЯ ПОД НОВОСИБИРСКОМ. НИКУДА НЕ ПРОПАДАЛА

«СЛАВИЯ» ГОТОВИТСЯ К МАТЧУ СО «СПАРТАКОМ»

В новостных лентах все перепуталось. Бутафани, которого уже успели похоронить, с утра оказался жив, но к полудню опять убит, как это и было уже в прошлый четверг по сравнению с нынешним, но тот же самый… Поневоле сам запутаешься!

Зуб Джона Леннона, уже проданный, каким-то образом опять попал на аукцион.

Девочка пропала вечером, следовательно, утром оказалась там, где была, то есть дома, где с нее не спускали глаз счастливые родители.

«Славия», сыгравшая уже вничью со «Спартаком», оказывается, вовсе еще и не играла. Обе команды готовились к переигровке, надеясь на этот раз победить. О том, что день игры может не наступить, старались не думать.

Еще страннее обстояло дело с предыдущими новостями. Ракета-носитель «Союз-М» вернулась на космодром и торчала перед изумленными взорами тех, кто ее уже запустил. Илга Каниева, родившая прелестнейшую дочурку, обнаружила утром пустую кроватку, а себя – опять беременной. Город Толокнов, ждавший новгородскую святыню, узнал, что она дальше от них, чем была накануне, а отцы города сокрушались, что пошли прахом старания по благоустройству, все стало как прежде (эти старания объяснялись тем, что местное руководство стало относиться к Церкви как к начальству – на всякий случай). А школьник-наркоман, угнавший трамвай, заранее был изолирован правоохранительными органами, что вызвало взрыв возмущения у местных борцов за права человека и ребенка: как можно осудить за еще не совершенный проступок?

Печальный казус случился с самолетом в Ботсване. Он ведь действительно разбился в полдень четвертого. Но погибшие люди утром оказались в своих постелях целыми и невредимыми. При этом, естественно, они знали, что с ними случилось. Но вот парадокс: почти все явились в аэропорт, потому что у всех нашлись неотложные дела или, к примеру, туристическая путевка с оплаченным перелетом. Не полетишь – потеряешь деньги. Лишь несколько человек по разным соображениям остались дома. Пассажиры, правда, подстраховались: потребовали тщательного осмотра самолета и смены экипажа. Все было сделано, но на взлете новый экипаж, помня о судьбе предыдущего, занервничал, первый пилот нажал что-то не то, а второй решил поправить и усугубил… И самолет все же упал.

Однако родственники и близкие не торопились горевать: они надеялись, что завтра будет третье октября – следовательно, пассажиры опять окажутся живы-здоровы.

Основания для таких надежд были серьезные: выяснилось, что по всему миру те люди, кто погиб в авиакатастрофах и автоавариях, оказались целы, вернувшись в прошлое. А это, если считать только автомобильные крушения, согласно статистике, три тысячи человек в день!

Да еще плюс люди, ожившие после своей естественной смерти, что вызвало радужные эмоции и у воскресших, и у родственников, за исключением случаев, связанных со сложными человеческими отношениями, о которых здесь не хочется упоминать.

Те воскресшие, что трагически погибли на дорогах, проснувшись заново живыми, знали, где именно и каким образом случится смертельная авария.

И почти все избежали повторения трагедии. Конечно, с одной стороны, они могли смело броситься навстречу опасности: третьего жизнь вернется. Так-то оно так, да вдруг не так? Вдруг не вернется, вдруг колесо времени именно сегодня остановится и закрутится обратно?

Сотни тысяч женщин, родившие, подобно Илге Каниевой, детей к тому моменту, когда время пошло вспять, стали опять беременными и пребывали в страхе: то ли придется рожать второй раз, если время выправится, то ли беременность пойдет на спад и кончится тем, чем началось, то есть ничем.

Но, значит, и все дети в скором времени будут последовательно убывать – тем скорее, чем меньше их возраст? То есть смерти обернутся воскрешениями, но зато рождения станут чем-то вроде смерти?

Об этом было думать страшно.

Напуганные обыватели боялись читать, смотреть и слушать о том, что происходит, – к тому же происходит везде. Им хотелось, чтобы хоть где-то было по-другому. Или вообще жить так, будто не знаешь этого кошмара, будто все идет как было: вчера ходил на работу, ну и сегодня пойду, а то, что вчера стало завтра, а сегодня стало вчера – это не важно. То есть важно, но кто-нибудь рано или поздно разберется. Или все само наладится.

СМИ бросили игры в правду и стали публиковать позитивные высказывания. Спасибо уже за то, писали обозреватели, что время идет назад скачкообразно, раз в сутки переключаясь: можно прожить хотя бы один день в нормальном режиме. Кто-то выдвинул лозунг, который был тут же подхвачен: «Завтра будет вчера!». Это значило – не отчаивайтесь, завтра обязательно наступит. Пусть даже вчера.

Была другая форма лозунга: «Вчера будет завтра!» Смысл тот же самый, но важно правильно ставить ударение. В первом случае на слове «будет», во втором на «вчера». Главное – обещание, надежда.

Рупьевск, привыкший за последние годы к благополучию и размеренной жизни, был деморализован. Многих охватила паника: значит, это теперь навсегда? Значит, вместо будущего будем перемещаться в прошлое? А ведь до этого рупьевцы, особенно пожилые, о прошлом вспоминали со светлой печалью, говорили, что прежде жизнь была хоть и победнее, но проще, спокойнее, бескорыстнее, без этой суетливой ежедневной маеты насчет денег и барахлишка. И отношения были добрее, говорили они, люди жили теснее и общественнее, начиная с бабушек на лавочках у домов, кончая праздничными демонстрациями с флагами и гулко разносившимися над городом приветствиями. Теперь все это светлое мигом забылось, зато всплыла в памяти грустная рупьевская обыденность до постройки ГОПа, вспомнились очереди, талоны на спички, макароны, водку, вспомнили, что вместо двадцати восьми телевизионных каналов, доступных теперь каждому рупьевцу (а у кого спутниковая тарелка, то и все сто!), было два – первый и второй. В общем, не захотели рупьевцы в светлое прошлое, затосковали.

Но тосковать можно сколько угодно, суть не в этом. Что конкретно делать, вот вопрос! Легко было Гамлету, у которого имелся выбор – быть, видите ли, или не быть. Бродит по замку, с жиру бесится.

А вот попал бы он в положение, когда выбора нет: быть – и всё! Хочешь не хочешь – быть! И что сделаешь? Повесишься от отчаяния? Так назавтра все равно окажешься живым, и даже без следа на шее!

Но бросим теоретического и вымышленного Гамлета, обратимся, например, к практическому и невыдуманному экскаваторщику Рузину. Он вчера работал без передышки, дал полуторную норму, а сегодня явился к вырытой накануне яме и увидел, что на ее месте даже не пятничная выемка, а четверговое ровное место, будто не касался руды его трудолюбивый ковш.

Или вечные доминошники Кеша, Василич, Рома и Жублов. В прошлый четверг они целый день возились с одним из транспортеров, работали ударно, чтобы закончить хотя бы за час до конца смены и успеть забить в домино партию-другую. Все им тогда удалось, транспортер после этого работал как новый. И вот опять стоит. Ладно, взялись заново чинить, надеясь, что домино их потом утешит.

Починили. Сели играть. А кости опять пошли те же самые. Поменялись партнерами, но кости словно ориентировались на места, а не на людей: Жублову выпадало то, что раньше было у Василича, а Кеше – что у Ромы. Конечно, они не помнили наизусть ходов уже сыгранной игры, но в общих чертах представляли, чем все кончится. И ведь интерес раньше был еще в том, кому бежать за водкой, а сейчас, хоть и поменялись партнерами, но всех терзала мысль, прежде никогда не замутнявшая сознание: допустим, сегодня побегут не Кеша и Василич, а Кеша и Рома – и что? Что изменится от этого в масштабе не дня, а недели, месяца и года?

Кому-то было еще хуже. Иванченко, отправленный вчера вечером с портфелем в Москву, сел в Придонске на поезд, лежал на полке, не смыкая глаз, боялся пропустить момент перехода одних суток в другие. Как и в прошлый раз, с ним в СВ ехал одноногий старик, ветеран труда, как и в прошлый раз, старик долго рассказывал, что его настигла болезнь заядлого курильщика – облитерирующий эндартериит, из-за чего отрезали ногу, показывал протез, рассказывал, как ему делали операцию, и строго-настрого запретили курить. Он попробовал, но понял, что не сможет. Два-три дня терпел, а потом – бессонница, кашель, головные боли, раздражительность. Чем такая жизнь, лучше уж второй ноги лишиться. К чему и шло – он ехал в Москву на обследование, которое, похоже, тоже кончится операцией.

– Вы мне это рассказывали, – буркнул Иванченко.

Старик его не помнил и удивился:

– Когда?

– Мы уже ехали вместе.

– Да? Может быть. У меня память на лица, извините… Но даже если я это рассказывал, я сейчас по-другому расскажу. У меня теперь совсем не такая перспектива. Я мог бы даже не ехать, но дали билет льготный, даром, почему не прокатиться? А на самом деле, раз все обратно пошло, никакой операции у меня на другой ноге не будет! Больше того, у меня и первая нога отрастет! И курить смогу, сколько хочу! Брошу только тогда, когда начал, а начал я, между прочим, в двенадцать лет!

Старик сиял счастьем, представляя долгие годы сладостного и безнаказанного курения.

Его слова навели Иванченко на мысли о том, что, может, действительно, есть что-то и хорошее в случившемся? Вот у него язва открылась три года назад, значит, через три года пройдет?

Убаюканный этими размышлениями, он заснул, не дождавшись полуночи, а очнулся в первую секунду новых суток, разбуженный сердитым локтем супруги.

– Ты вот что, хватит! – сказала она. – Так и будешь меня пугать? Лежу тут, как дура, и жду, когда ты с неба свалишься! Мне это приятно? Больше чтобы никаких поездок!

– Не пошлют, не бойся, – сказал Иванченко. – Обычно в пятницу посылают, а сегодня четверг.

Но утром ему позвонил Перевощиков из Москвы. А Первощикову до этого позвонил Милозверев и поинтересовался, почему опять не появился курьер.

– Гедимин Львович, но вы же сами понимаете… Дела такие творятся…

– Какие?

– Четверг сегодня. Я в Москве вообще-то.

– А, сам приехал! С чемоданчиком?

– Нет. Я здесь оказался, потому что уже был.

А приехал еще в ту среду. То есть среды не было еще, но она, наверно, будет завтра, и я тогда приеду, но, независимо от этого, я уже тут, хотя еще не приехал, – от растерянности Перевощиков путал и себя, и Милозверева, поэтому бросил объяснять и только сказал, оправдываясь: – Вы же знаете, что со временем творится!

– Слышал я про время! Мне все с утра отговорками уши причесывают! Объясняю. Петр Сергеевич: куда бы календарь ни закрутился, жизнь продолжается только вперед. Вы мне сказали: завтра всё будет. И вот завтра пришло. Где ваше всё?

– Нет, но оно же не завтра на самом деле, а вчера!

– Это по календарю вчера! А по факту завтра. Мы с вами когда говорили?

– Мы? В среду, третьего…

– Вот! А среда, третье, было вчера. Сами себе противоречите! Если мы говорили вчера насчет будущего завтра, будущего, заметьте, а не прошлого, то когда оно наступает фактически? Сегодня! – заключил Милозверев.

Хитры они тут, в Москве, подумал Перевощиков. Или наоборот, заумничались до полной дурости: привыкли людей вокруг пальца обводить, думают, и время обвести можно. Но решил не перечить, придумал выход и тут же доложил:

– Мы так поступим. Гедимин Львович: я курьеру позвоню, чтобы он немедленно мчался в Придонск, успел на дневной самолет и к вечеру прилетел в Москву. Только…

– Что?

Перевощиков хотел сказать, что, даже если Иванченко и привезет чемодан, завтра он все равно исчезнет: слишком велика вероятность, что завтра будет среда. Но передумал: пусть Милозверев сам догадается о бесплодности своих попыток идти наперекор времени. А ведь мог бы сообразить, что надо не суетиться, а спокойно дождаться того дня, когда у него чемоданчик будет наверняка – потому что уже был.

Петр Сергеевич дал по телефону указания Иванченко, объяснил, как открыть сейф, взять чемоданчик, ничего больше не трогая и, упаси боже, даже краем глаза не читая бумаг, которые там хранятся, выразил убежденность, что Иванченко не подведет.

Иванченко не стал говорить жене, что опять срывается в Москву, сказал, что просто идет на службу.

Забегая вперед, скажем, что чемоданчик он взял, помчался в Придонск, улетел в Москву, доставил чемоданчик вечером Милозвереву, Милозверев удостоил Перевощикова покровительственным звонком: «Ну вот, можете, когда захотите!», – а в среду обнаружил, что чемоданчика опять нет. Перевощиков надеялся, что Гедимин Львович успокоится – ничуть не бывало. Позвонил, серчал, читал нотации. Перевощиков пытался объяснить, что он может опять послать курьера, но в этом нет смысла, если все повторится, – наступит вторник, и чемоданчик опять исчезнет!