Текст книги "Первое второе пришествие"

Автор книги: Алексей Слаповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

16

Откуда же появился лейтенант?

Лейтенант появился из Полынска. Ему, находящемуся в хороших отношениях с начальником городского отдела внутренних дел (проще говоря – зятем приходился), было поручено вести расследование по заявлению гражданки Марии Андреевны Кудерьяновой, несовершеннолетней, о факте изнасилования ее Петром Максимовичем Салабоновым. Она, правда, в ходе расследования стала совершеннолетней, но, как известно, возраст и преступника, и потерпевшего учитывается на момент преступления.

Лейтенант Самарин взялся за дело последовательно. Версию об уезде Салабонова на Дальний Восток он отмел сразу – Дальний Восток ему не нравился. А вот предположение, что тот уехал с ППО, – заслуживает внимания. Он, прихватив с собой Машу для опознания, явился в передвижной поезд-отряд, узнал, что действительно Петр был здесь, но исчез в Сарайске. Самарин поехал в Сарайск, расспрашивал на вокзале – и тут же напал на след, но буфетчица Нина отвечала – не знаю, не видела, не слышала.

По долгу службы Самарин зашел в областное управление милиции, а туда как раз поступило заявление от директора школы Фомина на преступные действия шарлатана Петра Иванова, приведшие к смертельно опасной болезни. Не одно ли это лицо? – спросили в управлении Самарина с надеждой свалить одним махом два дела.

– Вполне возможно, но требует идентификации!

Гордясь грамотностью своих провинциальных кадров, управление выдало Самарину прогонные и отправило в путь.

Вместе с Машей объехал он те же города, что и Петр, но везде почему-то опаздывал. Ничего не поделаешь, приходилось, собрав показания свидетелей и наскоро отдохнув, двигаться дальше. Маша торопила, а Самарин отвечал, что расследует теперь не только изнасилование, но более масштабный вид антиобщественного поведения; для этого необходимо выследить всех сообщников и узнать, насколько разветвлена сеть.

Так он сопровождал Петра и его группу до самой Москвы и только там решил наконец, что ждать больше нечего.

За кулисами он быстро сцепил наручниками Петра и Никодимова. (Единственный на весь отдел комплект этих наручников был выдан ему завхозом отдела милиции под расписку и с большим нежеланием.) Машу он пока обвиняемому не показывал, но тут же устроил перекрестный допрос.

Никодимов весьма четко отвечал, что не понимает сути задержания. Предъявил членские билеты Союза журналистов и Союза театральных деятелей, диплом об окончании ВГИКа по сценарному отделению, удостоверение нештатного сотрудника ГАИ г. Сарайска, паспорта – обычного образца и международный, справку о том, что он является обладателем значка «Заслуженный донор», – и сам значок показал тут же, почетную грамоту ВЦСПС за организацию массовых торжеств в ознаменование 400-летия г. Сарайска и еще множество документов, которые оказались при нем в объемистом бумажнике. И сказал, что данный гражданин Петр Иванов, показав ему, Никодимову, свидетельство о своей квалификации, попросил организовать гастроли; Никодимов организовал, сдавая почти всю выручку, между прочим, в Фонд мира, Фонд защиты материнства и Фонд культуры, о чем есть справки, которые он может продемонстрировать в любое время.

– Так. Покажи свое свидетельство! – приказал лейтенант Петруше, удивляясь тому, что этот человек был когда-то другом его детских игр.

– Нет никакого свидетельства, – сказал Петр, укоризненно глядя на Никодимова. Тот посвистывал.

– А документы вообще – где?

– Нету. Дома лежат. (О подложном паспорте Петр не стал говорить, не желая подвести Никодимова.)

– С моим опытом, с моим авторитетом, с моим знанием жизни – так влопаться! – сокрушенно покачал головой Никодимов.

– Ничего, Вадим Семенович, – сказал Самарин, возвращая ему документы. – Люди и позначительней вас ошибаются. – И он расковал Никодимова, приковав Петра к себе.

– Пройдемте!

Петр чуть замешкался.

– Одно слово ему – можно?

– Нельзя.

– Да брось ты, Витьк, – сказал Петр. – Одно словцо.

– Не «Витьк», а… – начал Самарин, но отвернулся, замолчал.

Петр поманил пальцем Никодимова. Тот усмехнулся, но не посмел не подойти.

– А что, если я в самом деле Христос? – шепнул ему Петр в самое ухо.

Никодимов отстранился, потеребил ухо, куда шептал Петр, и ответил:

– Тебе же хуже.

Но почему-то побледнел.

Отвернулся и пошел прочь.

Самарин отвел Петра в гостиницу, где остановился с Марией, чтобы тут же устроить очную ставку, а затем по телефону связаться с Полынском и запросить помощь для конвоирования пойманного преступника.

Маша, увидев Петра, бросилась ему на шею.

– Вас… тебя… вас… нашли?

– Это что за фокусы! – прикрикнул Самарин. – Гражданка Кудерьянова, узнаете гражданина, совершившего факт изнасилования над вами?

– Узнаю! – радостно сказала Маша. – Только никакого факта не было!

– То есть как? А заявление?

– Заявление я забираю, нет никакого заявления!

– Ясно…

Самарин в Полынске вырос, а не где-нибудь.

Что такое сила любви полынчанки, он знал на собственном опыте после сотрясения мозга вследствие проведения профилактической работы по предупреждению антиобщественных поступков в доме Алены Ласковой, молодой тунеядки и пьяницы. (Ласковая – не прозвище, как ни странно, а фамилия.) Сотрясение мозга он не у Алены получил, а дома от жены, которая каким-то дьявольским образом узнала об этой профилактической работе. И она же, худенькая его супруга, однажды зимой, когда возвращались пешком от сельских родственников со свадьбы и застигла их пурга, три километра волокла на себе обесчувствевшего от водки и метели Самарина, сильно отморозив лицо, на котором теперь – стоит чуть побыть на холоде зимою – выступают белые пятна. Но все же: красивая женщина и, что говорить, родная. Соскучился по ней Самарин.

– Ясно, – сказал он, отомкнул Петра и спросил: – Так чё, Петьк? За винцом, что ль, сбегать?

– Хорошо бы, Витьк. – И Петр полез за деньгами, но вспомнил, что все деньги остались у Никодимова.

Однако, вполне возможно, и у Никодимова скоро не будет денег.

Он сидит в ресторане «Прага», он послал одного официанта за букетом из тридцати роз – красных! – а другого за напитками: триста граммов водки, триста коньяка, триста вина. «Чинзано» есть? Нет? Тогда – «Ркацители», тоже триста, живо!

Он пьет, не закусывая, поставив перед собой вазу с тридцатью розами. Потом вдруг захотелось ананаса, – есть ананас?

– Будет стоить, – предупредил официант.

– Ерунда! – вывалил Никодимов кучу денег. – Я нынче богатый. Я нынче, брат, Христа продал. Слышишь меня?

– Чего? – спросил официант, по привычке пропустивший мимо ушей слова, не относящиеся к заказу.

– Христа, говорю, продал.

Официант за шумом оркестра уловил лишь последнее слово.

– Поздравляю, – сказал он и пошел выполнять заказ.

Часть вторая

1

Петр Салабонов женился на Маше Кудерьяновой.

При регистрации брака он сделал то, что и в похмельном сне не приснилось бы ни одному из полынских мужчин: взял фамилию жены.

Понятно, Кудерьянов лучше звучит, чем Салабонов, рассуждал какой-нибудь Вася Хреноватов или Серега Лизожоп. Но родовая фамилия есть родовая фамилия. Отказаться от нее – обидеть память предков, мужскую свою честь утратить, самой уже фамилией под бабой оказаться.

Нет, без ума Петруша, без ума – итожили все, имея в виду и его побег в неизвестные края, и дружбу с покойным психом Нихиловым, и попытки его лечить людей. Некоторые, правда, оказались вроде вылеченными, но, может, само прошло или еще как-нибудь, – случайное совпадение. Да и бабушка Ибунюшка ему, говорят, помогала, царство ей небесное, – которая, кстати, тоже будто бы у Петра лечиться пробовала, и вот померла ранней весной 91-го года. До этого восемьдесят семь лет прожила, а тут померла – не хотите ли обдумать и сделать выводы?

Поэтому никто больше к Петру на лечение не просился и не приходил, чему Петр был только рад.

Он был уверен, что утратил силу, и не хотел обманывать надежд людей.

И тому, что утратил силу, он тоже был рад.

Он, казалось, вообще всему был рад: молодой жене, расцветающей весне, работу свою в вагоноремонтных мастерских выполнял охотно, с огоньком.

И лишь загадочная смерть Ивана Захаровича наводила тень на его душу.

Он сходил на кладбище, поклонился его могилке, потом сделал металлическую ограду, покрасил серебрянкой, как положено, поставил крест.

О смерти его он узнал следующее: Иван Захарович впал в буйное помешательство, готовили документацию для его отправки в областную больницу, временно поместив в отдельную палату городской клиники, и недоглядели; Нихилов окончательно свихнулся, бил головой стекла, порезался и погиб.

На его место посажен был ступорщик Григорий Разьин, чокнувшийся неизвестно с чего в силу врачебной тайны; он отправлен уже в Сарайск.

Город остался без сумасшедшего.

Но это же невозможно.

В каждом городе должен быть сумасшедший.

И город ждал сумасшедшего, не подозревая об этом.

Сумасшедший пока не являлся.

Значит – зрел.

Погоревав об Иване Захаровиче, вспомнив с грустью, как они с ним сорок дней голодали в пустыне, стояли на крыше храма, часами обсуждали Евангелие, Петр в душе своей подумал, что нет худа без добра. Хоть и совестно так мыслить, но останься жив Иван Захарович – опять бы начал смущать его всякими словами. А он не хочет. Он хочет молодую горячую жену обнимать да перестраивать родительский дом. Давно ведь пора это сделать.

И Петр, отработав на работе, вечера посвящал дому.

Однажды отправился в лес вырубить пару жердей, и тут, в укромном месте, его встретила Екатерина.

– Не заглянешь, не проведаешь! – с причитанием, изображая деревенские манеры, сказала Катя. Шутя то есть как бы.

– Некогда, – сказал Петр.

– Ладно, – сказала Екатерина. – Посмотрим…

Она не верила, что Петр долго заживется семейной жизнью.

Петру же казалось, что он утвердился на одном пути – раз и навсегда. Трудиться в мастерских, обустроить дом, завести детей – ну и так далее.

Но все как-то не налаживалось.

Например, отношение к себе на работе Петр чувствовал странное. Соберутся покурить, позубоскалить – он подойдет – умолкнут почему-то. Петр пробует наладить опять разговор, расскажет анекдот – не смеются, молчат… В дни получки все засуетятся, собирая деньги на выпивку и посылая гонцов, Петр подойдет со своими деньгами, чтобы дать денег, а ему говорят: да мы послали уже, если хочешь, иди сам.

– Чё ж не подождали? – с дрожью обиды спросит Петр.

– Всех не дождесься! – отвечают ему. – И, обратно, ты от нашего вина отвык, небось!

– Это почему же отвык? Почему отвык, я спрашиваю?

Ему не отвечали.

И откуда им знать, к чему он привык, а от чего отвык? Что им известно о его поездках и выступлениях? Да ничего! Были, конечно, слухи, что знаменитый Петр Иванов, о котором писали в газете «Гудок», и есть Петр Салабонов (теперь – Кудерьянов), но полынцы при всей своей доверчивости эти слухи отвергали как полностью невероятные. Они верили в инопланетян, в снежного человека, они верили в чудеса прошлого и будущего, они верили даже в волкозайца, которого никто толком не видел, но верить в действительные чудеса, происходящие в настоящем времени и, главное, творимые здешним всем известным человеком, – они не могли.

Ладно, не верьте.

Но почему такое отчуждение?

Детишки малые не здороваются, старухи поджимают губы, завидя, соседи глядят исподлобья. В чем дело – непонятно.

Приходит, например, Петр к соседу за рубанком: дай, мол, рубанок.

– Зачем? – спрашивает сосед.

– Да доски обстругать.

– Много досок-то?

– Да десятка четыре.

– Куда столько-то?

– Да пол перестелить.

– Не годится пол уже, значит?

– Не годится.

– Весь перестилать будешь или частями?

– Да весь.

– А то, может, крепкие доски-то есть в полу-то, не все менять-то?

– Да нет, все сгнило.

– Как же вы ходили-то?

– Да вот так и ходили.

– А доски-то хорошие купил?

– Ничего.

– Осина, дуб?

– Сосна.

– Сосна хорошо. А дуб лучше.

– Да не достал.

– Это ясно. Но дуб гораздо лучше.

– Само собой. Да не достал.

– Он в работе трудней, а в деле-то лучше.

– Понятно.

– А сосна в работе легка, а в деле-то дрянь.

– Что ж, ничего.

– А надолго рубанок-то?

– Говорю: четыре десятка обстругать.

– Фуганком бы лучше.

– Само собой. А есть фуганок?

– Нету. Фуганком раз-раз – и готово, а рубанком долго тебе. Дня три.

– Выходные впереди, управлюсь и за два.

– Три дня, говорю!

– Двух хватит.

– Конечно, если кое-как, то и за день. А если хорошо – три дня, не меньше.

– Ну, может, и три. Тогда на три дня дай.

– Чего?

– Да рубанок-то!

– Рубанок? Да нету у меня рубанка, чудак-человек!

Петр огорчается – и напрасно, ведь всякий полынец, к которому обращаются с просьбой одолжить инструмент или другую производственную вещь, долго расспрашивает, зачем, куда и почему, и только потом дает вещь, если есть, а если нет – не дает. Петр в конце концов получил рубанок у другого соседа, точно так же ответив на множество вопросов и выслушав мнение о дубе и сосне – в пользу дуба.

Бывшие друзья, с кем учились, бегали вместе пацанами, – заходят редко. И опять непонятно, в чем дело.

Илья только заходит, но лучше б не заходил.

Сядет и молчит. Потом скажет:

– Семь месяцев и пять дней не пью. В рот не беру.

– Хорошо, – говорит Петр.

– Чё ж хорошего? – злится Илья. – Знаешь, как охота!

– Ну, пей.

– Не могу! С того раза, как мы мертвого вынали из могилы, – не могу! Нарочно покупал, наливал, только ко рту поднесу – вспомню это, и все, не могу! Тошнит! Я уж просил товарищей: вы мне спящему влейте через трубочку. Ну, специально собрались, я заснул, они мне зубы разжали потихоньку, стали вливать. И что ты думаешь? – тут же я вскочил, все обратно выплеснул!

– Ну, а я-то при чем?

– Расколдуй!

– С ума ты сошел. Я не колдун.

– Колдун или нет, не знаю. А с тобой это связано. Расколдуй, как друга прошу! Не могу так жить! Выпить охота – сил нет уже!

– Да не умею я! – прячет глаза Петр.

– Вам ведь ясно сказано, – культурненько выговаривает Илье маленькая, но не робкая Маша. – Никакие мы не колдуны, а вы беспокоите зря. Не пьете – и хорошо. Денежки в семью несите.

– Нету у меня семьи – и не надо!

– Копите тогда, чтоб вещь купить. Мотоцикл.

– Да на хрена мне…

– А вы не ругайтеся в семейном доме! – перебивает Маша, взяв веник.

Петру делается смешно.

– Иди, – говорит он Илье.

Илья уходит, но вскоре является опять.

Садится – и:

– Семь месяцев и тринадцать дней не пью. Расколдуй!

Лыко-мочало, в общем.

Но не только в других людях видит Петр отчуждение.

В нем и самом разлад. Нападает иногда странная задумчивость, глупые вопросы лезут, – будто спорят меж собой новый человек, серьезный семьянин и работник Петр Кудерьянов, и старый человек, хоть и моложе, Петруша Салабонов.

Например, занят Петр делом: нарезает резьбу на болванке болта.

И вдруг ехидный голосок Петруши спрашивает:

«Чем это мы заняты?»

«Болт нарезаю», – отвечает Петр.

«А зачем?»

Действительно, зачем? – напрягается Петр – и никак не может вспомнить простого ответа. Наконец вспоминает:

«Этим болтом скрепят доски с железным каркасом – будет вагон».

«А зачем вагон?»

«Совсем глупый дурак, вагон – чтоб грузы перевозить».

«Так! А какие грузы?»

«Тьфу ты! Да мало ли! Ну, пшеницу, например. Или – уголь».

«Уголь? Хорошо! А уголь зачем?»

«Ты спросил! Где только уголь не нужен! В домах топить, сталь варить, если промышленность, потом…»

«Стоп! Сталь варить? Для чего?»

«Вот пристал, дурачина!»

«Не хочешь ответить? Я за тебя отвечу! – балагурит Петруша. – Для того сталь варить, чтобы из нее – болты делать! Понял?»

Петр, изумленный этим круговоротом мысли, озадаченно вертит в руках заготовку болта и думает: чепуха какая-то получается! И даже бросит болт с досадой.

– Ты чего? – спросит сосед по станку.

– Так. Уронил… – ответит Петр, поднимает болт и продолжает работу, но уже не с той охотой, как в те дни, когда вернулся после отлучки в родные мастерские.

Стал угасать в нем интерес и к перестройке дома. Полы он перестелил, стены подправил, крышу покрыл новым шифером. Начал красить – не идет покраска, то и дело задумывается Петр, а под руку Петруша Салабонов язвит: «Крась, крась! Дождь пойдет – твою краску смоет! А не смоет – еще хуже. Чем новей и красивей вещь, тем трудней ее бросить!»

Скучно становится Петру.

Маша замечает это и говорит: сходи в лес, отдохни, – зная, что в лесу Петру делается лучше, он возвращается повеселевший.

Ему действительно легко в лесу. Здесь никто и ничто не требует его заботы и внимания. Да и присутствия тоже. Пришел – хорошо. Ушел – и ладно.

Но, долго ли, коротко, – осень, сыро и холодно становится в лесу, все реже выбирается Петр в лес.

И однажды, когда морось нудила с утра, он пошел попрощаться с лесом до весны, – потому что зимнего голого леса, пусть и красивого по-своему, не любил. Он вообще не любил холода – словно не здесь родился, а где-то в дальних теплых краях.

Вот он и шел по лесу с этой мыслью: что слишком теплолюбив, будто не здесь родился, а в дальних теплых краях, – и не мог понять, почему эта простая мысль его тревожит, беспокоит. И увидел что-то возле рябинового куста. Живое что-то. Сейчас убежит, подумал Петр, приближаясь. Но существо не убежало.

Петр подошел совсем близко, разглядел длинные уши, мокрую серую шерсть, странное вытянутое рыло и понял, что это – волкозаяц.

2

Лишь человеку дано несчастье знать, что он мог бы родиться и стать другим.

Зайцу же и в голову не придет, что он мог бы родиться или, не приведи Бог, стать в процессе жизни вдруг волком. И уж тем более ни о чем подобном в смысле возможности для себя заячьей судьбы не может помыслить волк. Природа каждому отвела свое место, и зверь не то чтобы доволен – этого понятия у него тоже нет, – а просто существует, не задавая своим существом природе вопросов. Заяц ест траву, волк ест зайца, микробы едят волка, всяк занят своим вполне спокойным делом, и даже когда заяц улепетывает от волка, он, с точки зрения высшей мудрости, с позиции самой природы – абсолютно спокоен.

Внутри каждого звериного вида, конечно, есть отличия, но естественные: по признакам пола и силы. Попадет слабый старый заяц на зуб волка – туда ему и дорога, обременительному хрычу, зато, пока его волк переваривает, матеря втихомолку жесткое мясо, молодые зайцы шляются туда-сюда под самым волчьим носом, щиплют травку и бесстыдно спариваются.

Но есть отличия, к которым всякий животный вид относится враждебно, отторгает их, поэтому, когда у обычной волчицы родился странный последыш с длинными ушами, отец-волк хотел тут же его сожрать, но вдруг раздались выстрелы: в заказник приехали поохотиться разрешенные люди. Народ дуровой, непредсказуемый, на машинах гоняют по лесу – лучше от них подальше.

И волчья семья спустилась в овраг, оставив уродца на погибель. Но тот не погиб, прибился к оказавшейся по счастливой случайности неподалеку кормящей зайчихе. Ее до смерти напугал волчий запах, но детей не бросила и приблудышу позволила пососать молочка – а как не позволишь, как оттолкнешь от себя такого увальня?

Но подрос, стал пощипывать траву, – и зайцы дальше, дальше от него: уши и задние ноги хоть и заячьи, но пасть-то какова! – пусть он и ест этой пастью траву. Это пока траву, а потом?

От волков же он сам научился давать деру, инстинктом угадав, что добра от них ждать не приходится.

В общем, волкозаяц сторонился всех, но без горечи, считая, что таково его место в жизни, и о другой доле не мечтал – он и не знал, что бывает другая доля. И если волчьим его крепким зубам не совсем удобно было перетирать траву, то заячий желудок иной пищи не принимал. А зимой ветки, кора – вот его пища, или разроет снег, найдет увядшую зелень, лакомится.

Через год он стал матерым зайцем размером со среднюю дворовую собаку, бегал несколько неуклюже – то вприскок, по-заячьи, то пытаясь перейти на волчью рысь. Лучше всего у него получался галоп: задние ноги отталкиваются, потом передние рванут под себя землю, задние опять оттолкнутся – и пошел, пошел, пошел… Ни лисы, ни вороны, ни другая лесная живность не удивлялись этому существу, не зная, что таких существ еще не бывало и быть не должно. А он сам себе и подавно не удивлялся, даже, можно считать, был собою доволен, особенно когда сыт.

Но вот все чаще на него стало накатывать смутное волнение. Закон природы неумолим, какое чудище она ни произведет на свет, чудищу требуется продолжение рода.

И только тут волкозаяц начал понимать: что-то не так. Забыв про еду, он рыскал целыми днями по лесу, отыскивая особь такого же внешнего вида, но женского пола, поскольку сам был мужчиной. Вдруг остановится и ошалело забарабанит по пню. Выскочит из кустов очарованная мужской заячьей музыкой зайчиха, перепугается, увидев страшилище, убегает, а он и не гонится, на что она ему! Или вдруг раздастся из его глотки какой-то вой, тоскливый и протяжный. Тенью выскользнет волчица из темени чащи, а за нею маячит соперник-волк, желая драки, тут уж волкозаяц сам чешет куда подальше во все лопатки.

Нестерпимы были для него эти дни, но они миновали, как-то улеглось в душе – до следующей весны.

Пришла опять весна – и опять все повторилось – с новой силой, с новой мукой, к которой прибавилось неведомое доселе ощущение безысходности. И когда прошел гон, он не стал прежним; чувство безысходности засело глубоко, осталось навсегда. Он питался теперь почти с отвращением, не видя смысла в питании лишь для поддержания одного себя.

Как-то зимой выбрел к окраине Полынска. В лесу он людей сторонился, едва завидя, удирал, а тут людей сперва и не заметил: морозным вечером все сидели дома. Собаки же свободно бегали по улицам, перед тем как засесть на ночь на цепь для охраны, и среди них были особи самых причудливых форм: лопоухие и вовсе без ушей, с крючковатыми хвостами и вовсе без хвостов, рыжие, черные, пегие, с мордами и острыми, почти волчьими, и тупыми, сплющенными, почти заячьими. Волкозаяц заволновался, приблизился, собаки учуяли смешанный волчий и заячий дух и подняли такой хай, что казалось, тысячи их собрались вместе. Захлопали двери, вышли хозяева, перекликаясь: что за причуда?

Волкозаяц побрел в лес, понял: это не его стая.

Четыре года прожил он на свете.

И однажды заболел.

Пробовал лечиться травами, угадывая их лечебные свойства, – не помогло. Вдруг возникло смутное желание чего-то горячего, хотя он никогда не ел ничего горячего, не пробовал живого мяса или крови. Просто пасть хотела, чтобы внутри ее было горячо.

Обессиленный, он лег, чтобы умереть.

И опять же, не зная своего срока смерти, он не испытывал печали. Пришла пора умереть, что ж…

Холодно было, моросил дождь, он лежал под густым кустом.

Послышались шаги.

Человек.

Смерть смертью, а инстинкт инстинктом, – от человека надо уходить. Он еле поднялся, выполз из под куста – и застыл, не имея сил сделать больше ни шагу, но боясь упасть: природа шепнула ему на ухо, что упавших добивают.

Человек подошел, постоял. Сделался ниже. Глаза. Руки на голове – теплые.

Хорошо от них стало. Волкозаяц тихо заскулил. Человек издавал не угрожающие звуки. Взял его на руки. Волкозаяц закрыл глаза.

А, это смерть пришла, подумал он, чтобы убаюкать меня в последнюю минуту. Спасибо ей. Не знал, что она такая ласковая, а то бы раньше помер.