Текст книги "Первое второе пришествие"

Автор книги: Алексей Слаповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

15

Лейтенант Хайфин, еще учась в школе милиции, много размышлял над психологией преступника.

И пришел к выводу: каждый преступник, гордясь совершенными преступлениями, испытывает комплекс неудовлетворенности. Ему мало авторитета среди таких же, как он, ему мало хвастать перед женщинами на хазах и подростками, новобранцами преступного мира, на пересылках, ему втайне хочется говорить об этом открыто всем и каждому, в газете, по телевизору – красуясь собой. Не имея такой возможности или боясь, преступник все равно стремится быть на виду: покупает заметный роскошный автомобиль, становится якобы коммерсантом и благотворителем и участвует в виде члена-учредителя какого-нибудь культурного конкурса скрипачей, сидя в президиуме, – или еще каким-то способом показывает себя, лишь бы о нем говорили и смотрели на него.

По этому признаку человек, вот уже второй день публично называющий себя Христом, вполне подходит под логику поведения скрытого преступника.

Хайфин стал проверять и тут же напал на след. Во-первых, в областном управлении милиции обнаружилась копия заявления гражданки Кудерьяновой об изнасиловании (Маша в свое время забыла забрать это заявление из полынского горотдела, а горотдел, в свою очередь, забыл проинформировать областное управление о закрытии дела.) И хотя Петр Салабонов покрыл преступление, женившись на Марии Кудерьяновой (и подозрительно взяв ее фамилию), но заявление-то осталось – и неизвестно еще, чем пригрозил он ей! И Хайфин вызвал в Сарайск Машу, а заодно и мать Петра. Попутно он расследовал возможное участие Петра в убийстве главврача полынской больницы Кондомитинова. Убил, допустим, признанный невменяемым Петр Петрович Завалуев (близкий родственник подследственного!), но почему убийцу обнаружили в доме Салабонова-Кудерьянова?! Местная милиция этим вопросом халатно не заинтересовалась. Попутно Хайфин рассматривал возможность возбуждения уголовного дела по заявлению Фомина И.В. о нанесении ему ущерба здоровья доморощенным лекарем Ивановым (он же Салабонов, он же Кудерьянов). Фомин ведь тоже забыл забрать свое заявление, и оно пылилось, пока не раскопал его в архивах дотошный Хайфин. Таким образом, по совокупности получалось весьма приличное дело – и это Хайфину как нельзя кстати, он ведь занимается первым самостоятельным расследованием после окончания школы милиции.

Но ему было мало одних фактов.

У него и вторая теория имелась. Его всегда не устраивало, что преступника, пойманного на каком-то преступлении, за это преступление и судят. Ведь он, если не совсем маленький мальчик, наверняка имеет за собой груз преступлений более тяжких. То есть: поймали на воровстве – подозревай в ограблении, поймали на ограблении – подозревай в убийстве, поймали на убийстве – подозревай измену Родине, поймали на измене – подозревай в нем главаря международной мафии с сотней трупов на личном счету.

С такими выкладками, соображениями, документами и т.п. он, гордый, но строго-четкий, явился на доклад к начальнику майору Филатову.

Майор Филатов собирался на пенсию, и это дело могло стать для него последним. Поэтому он был настроен особенным образом: он заранее хотел отпустить Петра. Он надеялся, что ничего серьезного тут нет и быть не может.

К тому же он хотел снять давний грех с души: давно, лет пятнадцать назад, ему приходилось уже иметь дело с одним Христом. Судебно-медицинская экспертиза признала его вменяемым, поэтому, по законам того времени (Филатов уже не помнит – писаным или неписаным), виновному грозило уголовное преследование за антиобщественное, социально-опасное поведение, критику государственного строя, подразумевающую собой призывы к его свержению.

Тот Христос с того и начал на допросах, что попер на государственный строй, называл тогдашнего правителя Иродом, а милиционеров – наемниками. Оно, по сути, может, так и есть, но уж очень оскорбительно. И Филатов засадил его: крепко и надолго, а потом узнал, что этого долгого срока Христос не отсидел, был убит в первую же неделю товарищами по неволе.

И вот, просмотрев бумаги и выслушав Хайфина, он вызвал на допрос Петра.

– Тут написано, – сказал он, тыча в документы и показывая этим свое отношение к ним, – что ты несовершеннолетнюю девушку изнасиловал.

– Правда, – сказал Петр.

– Какая ж правда, если она тебе жена? Это я так каждого за изнасилование посажу!

– Она не была женой!

– Но стала же! Идем дальше. Обвиняют, что ты, возможно, главарь группировки.

– Правда.

– Это как?

– Прельстил людей, назвав себя Христом, повел за собой.

– Ага. То есть на самом деле ты не считаешь, что ты Христос?

– Считаю.

– Ну, твое дело, – согласился майор Филатов. – Дальше. Соучастником в убийстве тебя представляют. Главврача вашей больницы будто бы убить помогал.

– Всякий, кто не препятствует, помогает. Все мы соучастники всего.

– Не сепети! Лично – убивал?

– Нет.

– Помогал?

– Да.

– Чем?!

– Кровосмесительной связью с его сестрой.

– Ничего не понимаю! Ладно, – не любя двусмысленностей, порешил Филатов. – И тут, значит, туфта. Дальше. Заявление некоего Фомина, что ты ему здоровье испортил.

– Испортил.

– Это как?

– Спровоцировал у него язву. А потом вылечил, – не удержал Петр неуместной последовательности мыслей и слов.

– Чем? – заинтересовался майор.

– Руками.

– Умеешь?

– Умею, – признался Петр.

– А от простатита? – с надеждой спросил Филатов.

– Попробую.

Петр стал лечить и не вылечил. Он сделал это нарочно. Дело в том, что ему хотелось в тюрьму. Ему не нравилось, что его держат отдельно в следственном изоляторе. Нет, среди людей, среди «овец заблудших» его место, там он найдет и апостолов себе, и учеников, там ждут его – а не в обыденности жизни, где человек еще не осознал своей преступности против людей, Бога и самого себя, – поэтому и не радуется, когда его прощают.

Филатов огорчился, но тем не менее сказал:

– Вранье, оказывается. Значит, и остальное вранье. Шуруй-ка ты по месту жительства.

– Я преступник, – сказал Петр.

– Шуруй, шуруй!

В дверь постучали, Филатов разрешил.

Вошел с лицом надежды лейтенант Хайфин, ему не терпелось.

Петр догадался, что сделать: он схватил со стола графин и, обладая хорошей природной меткостью, развитой в десантных войсках, кинул его так, чтобы попасть не в голову Хайфина, а рядом, в стенку.

В камеру он вошел со светлой улыбкой.

– О! Какой Исусик явился! – воскликнул кто-то.

Узнали, подумал Петр.

– Статья? – требовательно спросили его.

Петр пожал плечами.

– Сто семнадцатая, – сказал некто предвкушающим голосом.

Наступила тишина.

Петр понял, что ждут его слов.

– Братья! – сказал он. – Я пришел, я пришел к вам, потому что больше, чем другим, нужен вам! Радуйтесь, братья, вы прощены Богом и мною!

– Тпппру! – остановил Петра коренастый мужчина, подымаясь с пола, где он лежал на чьих-то угодливых одеждах. И спросил присутствующих: – Псих?

– Косит! – уверенно ответили ему.

– Опускать будем?

– Будем!

– Сымай штаны, парень, – сказал коренастый. – Опускать тебя будем. Козлить. Лучше не брыкайся, хуже будет.

Петр не понимал.

И тут свора людей бросилась на него со всех сторон. Схватили, рвали одежду, чего-то хотели от него.

Петр не понимал.

И лишь когда его поставили в определенную позу – понял.

Терпи, приказал он себе. Это испытание. Терпи!

И уже почуял некое прикосновение, и тут не ум, не душа – другое что-то взбунтовалось и возмутилось, Петр встал и разбросал всех по углам легкими движениями, и если кто поувечился, то от тяжести собственных тел, упавших на твердое или острое.

– Стоять! – крикнул Петр им, собиравшимся опять броситься. А коренастому мужику, вынувшему что-то похожее на шило, но без рукоятки, приказал: – Отдай!

Мужик, словно его толкали, приблизился и отдал заточку. Петр изломал ее на мелкие куски.

– Эх, братья! – сказал им всем Петр и заплакал.

И они тоже заплакали все.

– Начальник! – заорал вдруг коренастый мужик, колотя в дверь. – Убери его отсюда, не могу я с ним! Тяжко, начальник! Убери!

Петра перевели в другую камеру, где обитатели, получившие тюремным телеграфом сведения о нем, сторонились его, никто не разговаривал с ним и не желал его слушать.

Вдруг явился служитель.

– Там к тебе, – сказал он Петру. – Свиданку разрешили. Мать и жена.

– Вот моя мать и жена, и братья! – указал Петр на сокамерников.

Послышалось короткое хихиканье.

– Твое дело, – сказал служитель.

В тот же день, вечером, Петра отвели к Филатову.

– Говори спасибо, – сказал он. – Еле упросил этого… – он не стал называть, – не подымать пыли. Значит, Христос?

– Христос.

– Чего ж чуда не сотворишь? Хоть маленькое какое-нибудь.

Петр посмотрел на графин – другой, но такой же.

– Э, не надо! Это чудо мы уже видели!

Майор хотел убрать графин, но тот не дался, отъехал от него по полированной поверхности стола. Майор потянулся за ним – графин скользнул в другую сторону.

– Ладно! – сказал раскрасневшийся и вспотевший майор Филатов, думая о том, что вот выйдет на пенсию – и обязательно займется физкультурой для здоровья и от простатита, очень уж стали сказываться годы сидячего административного труда. – Ладно, иди. Свободен!

– Я тут нужен, – сказал Петр.

– Проваливай!

Возвращаясь домой теплым вечером, майор Филатов радовался природе и что сделал доброе дело.

Мир огромен и загадочен, впервые подумалось ему. Вдруг этот дуболом и впрямь Христос? Тогда мне, глядишь, и зачтется на том свете. Каков он только, тот свет?

Он стал представлять, но вместо воображения в голову лезли по привычке одни слова и вопросы. Такой, например: если сказано «не убий», то прощается ли милиционерам, которым приходится убивать по долгу службы? И будет ли в раю милиция? С одной стороны: общая дружба. Но до какой поры? Бесы-то, прочел он недавно с изумлением, из ангелов получились! Вот и думай тут!

Майор Филатов засмеялся своим мыслям и, придя домой, долго с любовью и нежностью глядел на свою жену, а она не поняла и крикнула:

– Потерпеть не можешь? Привык – чтобы в одну секунду ему жрать подавали! Вовремя надо приходить!

16

Петр не мог смириться, он заболел мыслью, что его место в тюрьме, среди обездоленных. Но как попасть в тюрьму? Совершить преступление.

Но в трезвом уме и здравой памяти он не мог совершить преступления.

Тогда он устроился грузчиком на один из рынков Сарайска, стал напиваться, чтобы по пьянке что-нибудь совершить.

Картинки, как пьет человек, скучны и однообразны, суть не в них, а в том, что Петр ничего не смог сделать: ни украсть, ни ограбить, ни избить кого-нибудь, должностные же бескровные преступления были ему недоступны за неимением должности.

Вдруг обнаружилось, что питье ему все интереснее: забираясь ночевать в кладовку с разрешения начальника, он пил, мечтал и представлял ту радость людей, которую не удалось ему вызвать наяву.

Одна печаль: пропала способность превращать воду в вино и пришлось тратить на вино заработанные грузчицким трудом деньги, пить при этом всякую некачественную гадость, да еще брать в долг под зарплату, Петру ведь требовалось много выпить, чтобы опьянеть. Правда, скоро его научили пить напитки, на которые не нужно особо тратиться: дешевый одеколон, технический спирт, перегонку ацетона и многое другое.

Как-то утром, страдая с похмелья, Петр понял: он уклоняется от долга.

Он не пил три дня, чтобы собраться с мыслями.

И когда собрался с мыслями, получилось вот что:

Я не образован, поэтому в меня не поверили. Христос, по Евангелию, с детства имел сильное образование и спорил со старцами.

Я плохо говорю, этому надо учиться.

И много еще.

И Петр решил пожить год под видом обычного человека, ему ведь лишь тридцать два, до Голгофы еще год. Надо подучиться, подготовиться, может быть, завербовать новых преданных апостолов.

Но для этого нужно как минимум жить в обустроенном спокойном быте.

Он пришел к Люсьен.

Она обрадовалась.

Он решил устроиться на тихую работу сторожем, но требовалась местная прописка. Он попросил Люсьен прописать его у себя, уверенный, что она не откажет.

– Вот ты куда метил! – воскликнула Люсьен. – А я думала… Ясно! Сперва пропишешься, а потом меня на все четыре стороны? Знал бы ты, чего мне стоила эта квартира! Нет уж, хрен тебе! Знаем мы таких Иисусов! Прочь, самозванец!

Петр пошел к Нине. Дома ее не оказалось, а в ресторане на ее месте была другая женщина. Выяснив, насколько можно доверять Петру, она сказала, что Нина лечится от вторичного алкоголизма, где – неизвестно.

Петр поехал к Лидии в ППО и увидел, что с Лидией живет Фарсиев, вдруг ушедший ради красоты Лидии от семьи.

Петр не стал претендовать, хотя Лидия смотрела на него.

Оставалось – в Полынск.

Он не хотел туда.

Не хотел оказаться вблизи от Екатерины, которую любил, но не мог себе позволить.

К тому же стыдно было перед матерью и Машей, которых он не принял в тюрьме.

Но ведь и Иисус, когда к нему пришли мать и братья…

Стоп!

А с чего я взял-то, что я Иисус! – ошарашила Петра страшная мысль.

Никто не поверил мне – не Иисус.

В тюрьме не вытерпел, не подставил себя – не Иисус.

Апостолов не удержал подле себя – не Иисус.

Кто же тогда?

Не просто же Петр Салабонов, потому что тогда… Потому что тогда вообще уж!

Кто он?

Антихрист, вот кто!

Вот откуда желание звать за собой!

Вот откуда гордыня!

И слава Богу, что никто не прельстился, люди оказались умнее, чем он думал, не поддались, не пошли за Лже-Христом!

Но значит, минутно обрадовался Петр, где-то появился настоящий Христос! Надо найти его, чтобы полюбоваться на него!

Ага! – поймал он себя тут же. Ты обманываешь не только других, но и сам себя, ты хочешь найти его – чтобы убить!

Так он шел, лихорадочно размышляя, и шел по темной улице Грабиловки.

И встретил грабиловских парней.

Они остановили его.

– Покажи паспорт, – сказал один из них, которого не раз задерживали и требовали предъявить паспорт, а он еще никого не задерживал и не требовал паспорта, и ему это было всегда обидно.

Петр дал паспорт.

– Подложный! – сказал парень и стал рвать его, говоря: – А теперь признавайся, кто ты на самом деле!

Петр молчал.

Он уже не знал, кто он.

Он очень устал.

Но он понял, кем и за что посланы на него парни, и ему хотелось, чтобы все быстрей кончилось.

– Придется тебя допрашивать и пытать, чтобы ты сознался, – сказали парни.

Они были очень рады.

Недавно, взломав вагон, они обнаружили его набитым причудливыми предметами: какими-то фонарями, треногами, раскрашенными полотнищами, деревянными автоматами и пулеметами, военной формой времен войны, нашей и фашистской, эсэсовской. Вагон принадлежал съемочной группе, снимавшей кино про войну, но они об этом не догадались. Они взяли форму и оружие, наряжались, однако все это было без удовольствия, не по-настоящему, а вот теперь есть возможность использовать по-настоящему.

Они переоделись и повели Петра туда, где стоял остов обгоревшего вагона. Там они привязали его к металлическим железкам за руки и за ноги.

– Приступайт! – приказал один.

– Яволь! – ответили ему.

– Кто ви есть такой? – совали Петру в ребра палки и электроды для электросварки, которых в свое время накрали несколько ящиков, но не знали, куда применить.

Петр молчал, зная, что молчанием злит их.

– Отвечайт!

– Фрюштук абгебен!

– Нихт щиссен!

– Форвертс!

– Шпациренгеен ганген, гинг, геганген!

– Хайль Гитлер! – кричали подростки фразы из фильмов и из уроков немецкого языка в школе.

Петр молчал.

– Штандартенфюрер! – приказал главный из них.

– Яволь, герр оберст!

– Убивайт махен!

– Щас я его как ухерачу! – с готовностью поднял штандартенфюрер доску с большим гвоздем, собираясь ухерачить этим гвоздем прям в лоб пидарасу.

Боже, Боже, на кого ты меня оставил! – мысленно взмолился Петр, не смея произнести это вслух. Он уже не думал, Христос он, Антихрист или Петр Салабонов, он знал и тайно гордился: это искупление, это – за людей. Пусть даже за кого-то одного, кто мог попасться вместо него этим парням. Значит, не зря все, Господи, не зря!

– Штандартенфюрер! – остановил оберст.

– Яволь?

– Пришьем его, а чё завтра делать?

Парни согласились. Они заткнули Петру рот кляпом, накрыли брезентом и оставили висеть до завтрашнего вечера.

Они приходили вечером другого дня и вечером третьего. Петр все не умирал.

Они не торопились.

Но на четвертый день решили уж не оставлять. Вперед вышел сам оберст, поднялся по приставленной лесенке, отрезал острым ножом Петру уши, выколол глаза, наблюдая, как вытекает жидкость. Потом стал вырезать и выламывать ребра, чтобы обнажить сердце и увидеть, как оно работает, он никогда этого не видел. Увидел и, не жадный, показал другим, каждый поднялся и увидел, любознательно удивляясь. Оберст опять поднялся и стал вводить нож в сердце, глядя, как оно затрепыхалось, заколотилось, задергалось. Он надавил – остановилось, повисло, съежилось.

– Атас! – вдруг закричал один из парней.

Это была облава: давно уж готовили ее, чтобы с поличным схватить молодежную грабиловскую воровскую группу.

Но никого не нашли, а вместо воровства обнаружили другое.

Ужаснулись.

Тело Петра увезли в городской морг, а в областной газете появилась заметка с подробностями о зверском убийстве неизвестного человека (сообщались приметы), распятого и растерзанного на остове сожженного вагона.

В тот же день в Сарайске появилась Екатерина и проникла в морг, ища тело Петра. И не обнаружила его.

Никто не смог сказать ей, куда делся Петр. Вознесся, подумала она и уехала домой и стала ждать возвращения Петра.

Узнав об этом, и другие ждут Петра: и мать его, Мария, и жена Маша, и Нина-буфетчица, опять вылечившаяся от алкоголизма и опять заболевшая им, и Лидия из ППО, расставшаяся с Фарсиевым, который начал бить ее, и Люсьен-модельерша, ушедшая в женский монастырь, и атлет интеллекта Вадим Никодимов, который копит деньги на пистолет, чтобы застрелиться, потому что не признает других способов самоубийства, и отец Сергий, и дьякон Диомид, вернувшиеся к служению, прощенные епархиальным управлением с помощью Якова и Ивана, и Кислейка-Егор, и Василий Ельдигеев, шофер, и шурин его, тоже Василий, который тоже решил выучиться на шофера, и Анатолий, вор, и Илья, пьяница, и Никита, рыбак, и Аркадий, киномеханик, и Сергей Обратнев, руководитель среднего звена, и Андрей, учитель, жалеющий, что его не осенила мысль стать Христом, и директор школы Фомин с сестрой, и майор Филатов, занявшийся оздоровительным бегом, и тот коренастый мужик с заточкой, бросавшийся на Петра, который вышел из тюрьмы, чтобы стать честным токарем на заводе электровакуумных аккумуляторов, но кореша не позволили ему этого сделать и убили его.

А оставшиеся в живых плохо спят по ночам, плачут.

Выходят на улицу, глядят в ночь.

И такая тоска, такая тоска на сердце!

Ждут.

1993