Текст книги "Первое второе пришествие"

Автор книги: Алексей Слаповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

11

Однажды Лидия закончила работу, а Петр еще нет. Так бывало уже.

– Я тебя жду, – сказала Лидия.

– Я не скоро еще, – сказал Петр, хотя работы у него оставалось мало. Лидия это видела, да и он не скрывал.

Лидия молча пошла, и ушла, и уехала.

Володька встретил ее с несчастием в глазах.

– Ничего… – сказала она, погладив его по голове.

Николавна заголосила:

– У-би-и-ли! А я и зна-а-ала! Сы-ы-ночи-и-ик! Да и Пе-е-ети-инь-ка-а! – проталкивала старуха слова сквозь плач.

– Сдурела?! – крикнула Лидия. – На вторую смену остался, утром будет!

– А чё ж ты? – спросила старуха, тут же перестав плакать.

– А чё я?

– Ну, и я ничё. Поговорили…

Петр, подтверждая свою свободу, посягновение на которую ему почудилось в уверенных словах Лидии, что она его ждет, зашел в вокзальный ресторан – выпить. Посетителей для еды в ресторане не было из-за дороговизны, были только выпивающие.

Впрочем, не рассиживались. Подойдут к стойке буфета, выпьют – и уходят, на ходу закусывая куском хлеба или конфетой.

Водку разливала женщина. Не такая красавица, как Лидия, но моложе, ярче, с утомленным хамством в глазах. Петр сидел на высоком стуле, пил и смотрел на нее.

– Не хватит тебе? – спросила она.

– Мне никогда не хватит, – сказал Петр. – Тем более разбавленная водка-то у тебя.

– Какая есть, – сказала женщина, не считая нужным стесняться его. К тому же она ждала заигрываний от мрачного красавца, но не дождалась, вот и поддразнивала его.

– Ты перестаралась, – сказал Петр. – У меня голая вода. – И протянул ей стакан. Он хотел пошутить.

Женщина из его рук понюхала содержимое стакана и пробормотала:

– Что-то уж совсем, в самом деле… – Но тут же прикрикнула на Петра: – Нажрался и выдумывает тут! Катись отсюда, дерьмо!

Петр посмотрел на нее внимательно – и вдруг, словно сами собой, сказались слова:

– А ну-ка, налей-ка, девушка, воды. Простой воды налей мне.

– Водой не торгую.

– Неужто?

Петр сам зашел за стойку, налил воды из крана, который был под прилавком (для мытья стаканов), и отошел. Вид у него был трезвый, и буфетчица, хотевшая сперва кликнуть милицию, решила подождать.

Странный парень какой-то.

Меж тем в ресторан торопливо вошел мужчина – приготовив заранее в руке деньги.

– Выпей, друг, мою долю! – сказал ему Петр задушевно. – Что-то не лезет в меня уже.

В России водкой из чужих стаканов не брезгуют и таким неожиданным предложениям не удивляются.

Мужчина под взглядом буфетчицы, знающей, что в стакане вода, выпил одним махом, заморщился, замахал ладонью перед ртом. Она сунула ему кусок хлеба, он торопливо стал жевать.

– Первый раз, – сказал перхая, – первый раз на вокзале настоящую водку пью.

– Ну уж не надо! – начала буфетчица, но вдруг примолкла, глядя на Петра, приоткрыв рот, в углу которого тускло светились два золотых зуба.

Петр взял у мужика стакан, дал ей, велел:

– Из той же бутылки!

А ему объяснил:

– С Севера я. Отдыхаю.

– Ага, – сказал мужчина и спрятал свои деньги.

Выпил и эту порцию.

– Зверь! – воскликнул. – Зверь, а не водка! До пяток пробирает!

– Еще?

– Не закосеть бы, – засомневался мужчина. – Мне на поезд.

Но уже закосел, уже не мог собой править.

– Если только по вашей доброте, – сказал с извечной льстивостью пьяницы, пьющего на шармака. – За компанию, так сказать.

– За компанию! Конечно! – сказал Петр, подавая ему третий стакан с водой.

Через полчаса мужчина еле сидел на стуле, юзя щекой по мокрой стойке и твердя:

– Ищщо порцию! Для финиша!

– Уже финиш! – отвечала буфетчица, расторопно наливая подходящим – уже не за счет доброты, а за деньги, но из того же крана.

– Хорошая водка, друг! Выпей за мое здоровье! – окликал каждого Петр, чтобы тот на него посмотрел. Пьющий смотрел, опрокидывал стакан, встряхивался, морщился, благодарил.

До ночи торговала буфетчица водою – и не нашлось никого, кто почуял бы в воде воду.

Наконец она устала запихивать в ящик вороха денег и крикнула:

– Игнатьич, закрывать пора!

Откуда-то появился пожилой дядя в дешевеньком костюмчике с широким красным в белую полоску галстуком, запер дверь, подошел к стойке.

Огонек озорства зажегся в глазах буфетчицы, когда она подавала ему стакан.

– Без аш-два-о? – научно спросил швейцар, поглядывая на Петра, понимая, что раз буфетчица оставила его в закрытом ресторане, значит, он ей свой человек.

– Сорок пять градусов! – успокоил его Петр.

Швейцар выпил – и аж дух у него перехватило.

– Ну, Нинка! – сказал он. – Чем же ты меня до этого угощала?

– А тем же самым! – расхохоталась Нинка.

Швейцар покрутил головой и пошел к служебному выходу, приказывая:

– Сигнализацию включить не забудь!

– Топай, начальник!..

Нина замкнула ящик с деньгами (не хотела считать при Петре) и сказала:

– Ну и кто ты? Гипнотизер, что ль?

– Нет.

– А кто же?

– Не помнишь, значит, кто воду в вино превращал? Давно было, две тысячи лет назад.

– Гипнотизер, ясно. Мне-то эти штучки наизусть знакомы, от алкоголизма лечилась, между нами. Лучшему профессору бешеные деньги дала: на, лечи, измучилась на хрен сама от себя! Ну, он мне и показал: людей усыпит, дает воду, а они блюют, как от водки. И ты, говорит, так же будешь. Не верила, а вышло точно так. Смотреть теперь на водку не могу. Вино, бывает, пью, но тут же тошнит.

– А торгуешь водкой?

– Жить надо или нет?

Что ж, подумал Петр, видимо, гипнотические способности у него и в самом деле есть, с помощью их он и людей лечил. Но ему досадно было, что женщина не удивилась. Понятно: что человек знает один раз, вторично не потрясает его.

– Я – Иисус Христос, – сказал Петр.

– А я Алла Пугачева, – ответила Нина с присущим ей остроумием.

– Напрасно ты не веришь мне, – сказал Петр. – Или неведомо тебе, что я должен прийти? И я пришел.

– Ну, разувайся тогда, – сказала Нина. – Знаю я, чего тебе надо. А я – не хочу. Денег тебе могу дать.

Лгала женщина.

Но очень уж обидно было ей, прошедшей через многие мужские руки, показаться легкой добычей этому красавцу.

Петр видел ее нехитрые уловки, но не женского ему от нее хотелось.

– Говорю тебе, – сказал он, хмелея гордостью, – я – Иисус Христос.

– Но, но! Меня не загипнотизируешь, загипнотизированная уже!

Петр замешкался.

– Гляди-ка! – воскликнула Нина. – Первого-то нашего клиента мы забыли! – И показала на мужчину, который спешил на поезд, но упился и незаметно уполз в зал и там спал под столиком. – Вот морока еще! Ментов, что ли, вызвать, пусть заберут.

– Человек и так на поезд опоздал, – сказал Петр.

Он выволок мужчину из-под стола, поставил перед собой, сказал ему, спящему:

– Очнись! Очнись!

Тот очнулся, поглядел вокруг совершенно трезвыми растерянными глазами. Глянул на часы.

– Мама моя! – заметался. Нина открыла дверь, он исчез.

– Молодец! – похвалила Нина Петра. – Тебе бы перед публикой выступать с сеансами. Ты кем работаешь вообще?

– Никем. Зачем Христу работать? У меня другая служба.

– Слушай, надоело! – покривилась Нина. – В конце концов, я рассердиться могу. Богохульствуешь тут, а я крещеная, между прочим.

– Знаю, – сказал Петр. – Все знаю. Тебе двадцать семь лет, работаешь здесь три года, имела пять мужей.

– Ну, имела! А сейчас шестого имею и приду к нему, а ты вали в другую сторону! Или хотел на пару со мной работать? Обойдусь! Тоже мне: воду в вино превращает! Я не хуже твоего это делать умею! Бери свою долю – и катись!

– Шестой не муж тебе, – сказал Петр.

Нина помолчала.

– Еще скажи, – попросила она.

– О прошлом?

– О прошлом я сама знаю. О будущем.

– Ближайшее твое будущее со мной связано.

– Все вы одинаковые, – вздохнула Нина. – Ладно, пойдем. Я тоже про тебя все знаю. Ночевать тебе негде. Пошли, гипнотизер.

У Нины действительно было пять мужей – и все по любви. Очень уж она была влюбчива, хотя через месяц после очередного брака удивлялась, какие такие достоинства нашла она в этом вахлаке, маячащем перед глазами, выгоняла вахлака, твердо гарантировала себе жизнь без любви, только с легкими приключениями, но опять влюблялась, напрочь теряя голову.

Петр не знал об этой ее особенности, но чувствовал ее – и тем более ему было досадно, что женщина не хочет его признавать.

Пришли в ее однокомнатную квартиру в доме неподалеку от вокзала.

– Если ты человек, – сказала она, – давай ляжем и спокойно поспим. Завтра я до вечера свободная, все успеем. А?

Петр согласился.

Но спокойно поспать им не удалось. Среди ночи раздался стук в дверь.

– Откуда он взялся? – тихо спросила сама себя проснувшаяся Нина.

– Шестой? – спросил Петр.

– Шестой. Не тебе чета.

В дверь уже шарашили ногой.

– А еще интеллигент считается, – сказала Нина.

– Боишься – заревнует?

– Он? Нет. Он не ревнует… А может, меня дома нет? – поставила она тихий вопрос перед тем, кто ломился в дверь.

Ответом были уверенные удары.

– До утра будет стучать. Пойду открою.

Она открыла – и вошел мужчина, примерно одного возраста с Петром, молоденько одетый, с сумкой через плечо. Навеселе и веселый.

– Не помешал? – бодро спросил он.

– Нечему мешать, – сказала Нина. – Пожалела, ночевать ему негде. Можешь верить, можешь не верить.

– Поверить? – спросил парень у Петра.

– Поверить. Так и было.

– Поверю. А жаль. Я бы вам устроил сейчас, я бы вас… – Он, улыбаясь, сел в кресло, вытянул ноги. – Будем знакомиться. Вадим Никодимов, атлет интеллекта. Но люблю простое, иногда даже низменное. Ее вот люблю. А вы кто?

– Иисус Христос, – ответила за Христа Нина.

Петр промолчал.

Нина со смехом рассказала о том, как они весь вечер превращали воду в водку.

Петр молчал.

– Гипнотизер он, – объяснила Нина.

– На меня гипноз никогда не действовал, – сказал Вадим Никодимов. – Из интереса пробовал: шиш! Не нашлось интеллекта, который подавил бы мой интеллект. Ну, Иисус, преврати мне воду в вино. В вино, не в водку! В «Чинзано», например.

– Я этого не пил, – сказал Петр.

– А чего ты пил?

– Ну, «Ркацители».

– Валяй, пусть будет «Ркацители»! – И Вадим Никодимов поднял руку, ожидая, когда в нее вложат стакан.

Нина шустро сбегала на кухню, принесла стакан с водой, вложила его в руку.

– Итак, «Ркацители»? – спросил Никодимов.

– «Ркацители», – сказал Петр, вспоминая вкус довольно гадкого, как ему тогда показалось, когда он его пил, кислого напитка малой крепости.

Никодимов отхлебнул. Отхлебнул еще. Отставил.

– Мерзость, однако!

Нина взяла стакан, пригубила и заплевалась.

– Прямо моча какая-то! – фыркнула она.

– Но не вода! – сказал Никодимов. – Вино. Скверное, но – вино! Ладно. Вино мы свое будем пить, – достал он большую бутылку с яркой этикеткой. (Это и оказалось «Чинзано».) А теперь скажи: кто же ты?

Петр сказал печально и просто:

– Я Иисус Христос.

Коротким смехом подавилась Нина, увидев глаза Петра, на которые падал из окна призрачный свет.

– Так… – задумчиво произнес Никодимов. – Сумасшедший? Не похоже. Игра? Не похоже. Что тогда? Непонятно. Знаешь, друг, а ведь ты первый человек на земле, которого я не могу понять. Кто ты все-таки?

– Иисус Христос, – спокойно ответил Петр. – Иисус Христос, а люди дали имя Петр.

А вдруг правда? – подумала Нина. И хоть знала она божественного совсем чуть-чуть – по книжке «Евангелие для детей», которая ей понравилась, потому что была тонкая и с картинками (надо же знать толику из входящих в обиход знаний), так вот, несмотря на скудость своих представлений о величественности когда-то случившихся событий, ей вдруг страшновато стало. Она решила действовать по своему заветному жизненному принципу: с упреждением. То есть – ждать от других людей больше вреда, чем, на первый взгляд, можно ждать. Нет, в самом деле. Вот похихикаешь сейчас, а потом возьмут и ноги отнимутся, болезнь приключится. Если был в самом деле когда-то чудодейственный человек Христос, то почему бы ему опять не прийти? Тут не это самое невероятное, невероятно то, что он – ей встретился, а не кому-то другому. Но ведь и в лотерею главный приз выигрывает кто-то один, который, может, и не надеялся.

– Самое страшное, Петр, – сказал Никодимов, – что я ведь и хотел бы поверить. Но, пожалуй, не смогу. Накорми мне толпу тремя хлебами, море пешком перейди, умершего воскреси – все равно не поверю. Это уж навсегда. Это в крови. Гореть мне синим пламенем в геенне огненной, не верю я.

– Никто не может о себе сказать: верю или не верю. О нас лишь Бог знает, верим ли мы.

– Это как же? – встряла Нина (не нагло, сдерживая себя). – Каждый о себе знать должен. Я вот – верующая! Да! – подтвердила она Никодимову. – Верующая!

– Ты не бормочи, – весело хмурился Никодимов, размышляя: – Значит, лишь Бог о нашей вере знает?

– Да.

– Гляди-ка, как просто. Поразил. Признаюсь – поразил. Ты – первый. Ведь действительно! Я думаю, что атеист, а может, я самый рьяный верующий и есть! Нина, ты видишь, что со мной?

– Что?

– Я волнуюсь! Ты видела, чтобы я когда-нибудь волновался?

– Ни разу, – уверенно ответила Нина.

– А вот – волнуюсь! Ты что же – богослов, слушатель семинарии, а?

– Грузчик на швейной фабрике. Среднее образование, – усмехнулся Петр.

– Понимаю!.. Не понимаю. Первый раз чего-то не понимаю! Ты откуда взял-то, извини, что ты Иисус Христос?

– Знаю.

– Видение, что ли, было?

– В самом себе знаю.

– Как говорит! – восхитился Никодимов, поворачиваясь к Нине, но тут же махнул рукой: – А, ты все равно не поймешь!

– Я понимаю. Я чай поставлю.

Нина решила – подальше от этого разговора.

А Петру было приятно, что самоуверенный атлет интеллекта дивится на него и не может решить, верить или нет.

– В любом случае, – сказал Никодимов, – ты – явление необычное, уж я людей знаю. Так что же, тебе тридцать лет?

– Тридцать.

– Проповедуешь?

– Пока нет.

– Но уже превращаешь воду в вино. Еще что?

– Лечу.

– Что лечишь?

– Все лечу.

– Правда? – обрадовался Никодимов. – Слушай, а геморрой? Такая неинтеллигентная неприятная болезнь, впрочем, как раз интеллигентная, от сидячей работы, впрочем, я давно уже подолгу не сижу, я мыслю на ходу, на лету, но – покоя не дает – вот уже третий день мучаюсь кровью, спиртное и то не анестезирует, боль адская. Поможешь? Штаны снимать или как?

Это испытание мне, подумал Петр, без удовольствия глядя на уже подставленный ему под нос зад Никодимова, причем Никодимов хоть и спросил, снять штаны или нет, сам, не дождавшись ответа, быстренько снял. Юрок был – исключительно.

Пересиливая себя, Петр стал водить руками.

– Ничуть не легче, ничуть! – покрикивал Вадим Никодимов. – Нет, не чувствуешь ты ко мне братской любви, не любишь ты мое тело, мою задницу! Плохой ты еще Христос! Ты полюби мою задницу – и все получится!

Дурак прав, подумал Петр. Как ни крути – прав. И он начал думать не о Вадиме Никодимове, а о его ни в чем не повинном теле, которое мучается и страдает, и испытал жалость к этому телу, и стал не только водить руками, но и прикасаться к болящему месту – осторожно, ласково, думая о том, что это место ведь не хуже всякого другого, оно и необходимо организму так же, как легкие, руки, сердце, голова, печень…

Легкая испарина выступила у него на лбу, он понял, что боль прошла.

– Ну? Чего стоишь? – сказал он Вадиму. – Не болит уже, а ты стоишь. Эх, соплежуй! – обозвал он его самым мягким мальчишеским прозвищем, каким пользуются в Полынске.

Никодимов натянул штаны, сел в кресло. Мельком увидел половину лица Нины из-за косяка кухонной двери. Скрылась.

Никодимов извлек сигарету и изящно закурил в длинных тонких пальцах.

– Да… – сказал он. – Да…

– Чего? – не терпелось Петру узнать о его мыслях.

– Того. Того самого, – не раскрывался Никодимов, умея, даже будучи облагодетельствованным, казаться благодетелем.

И вдруг бросил сигарету, упал на колени перед Петром, громко прошептал:

– Благослови, Господи!

Петр вздрогнул, положил ему руку на голову и сказал:

– Благословляю.

Поднял Вадима за плечи и поцеловал его в щеки.

Губы Вадима подрагивали.

– Боже ты мой… Боже ты мой, Боже… – повторял он. – Как было бы хорошо, если бы ты на самом деле был!

– Ты что, все не веришь, что ли?

– Не верю, – сказал Вадим Никодимов. – Извини.

12

Верил он или не верил, но на другой день говорил Петру так:

– Пойми, не один я буду не верить, другие тоже будут не верить, тебе надо учиться убеждать! Тебе в люди надо идти, сторонников завоевывать, понимаешь? В общем…

В общем, Вадим Никодимов, человек без определенной профессии и социальной функции, атлет интеллекта, интересующийся в жизни только тем, что ему в данный момент интересно, развернул перед Петром грандиозные планы.

Сперва выступления в нескольких самых больших залах Сарайска. Потом – гастроли по всей стране. Не пешком прогуливаться в окрестностях Иерусалима – самолетами летать надо! И – проповедовать. И демонстрировать свою силу. Христом себя не называть. Ты ж читал Евангелие, сперва его другие назвали Христом, а уж только потом он сам себя назвал, не дурак был!

Программу действий Вадим Никодимов составил на три года – «до самого распятия», как и положено. Петр слушал, и все хотелось спросить: а зачем?

Хотелось сказать, что пошутил. Ну, не то чтобы пошутил, но ведь не сошел же он с ума, чтобы действительно считать себя Иисусом Христом. Есть человек в Полынске, тот считает – да.

Но об Иване Захаровиче он почему-то не стал рассказывать Никодимову.

А кстати, как там Иван Захарович, как там остальные прочие? Не могло же исчезновение Петра обойтись незамеченным. Оно и не обошлось.

Иван Захарович решил, что Петр наконец осознал свою юдоль и отправился в большой мир. Матери же его Марии объяснение дал другое, житейское: Петр, мол, застыдился своего неожиданного пьянства, завербовался поспешно на рыболовецкое судно, аж на Тихий океан, уехал с агентом-вербовщиком, не успев даже взять вещей (поезд агента уже уходил), не успев предупредить мать, сказав только Ивану Захаровичу. Мария всему поверила.

Правда, пьяница Илья и школьный дружок Петра Грибогузов рассказывали совсем другое: что Петр уехал с ППО, но им, бывшим в те дни мокропьяными, веры нет.

Екатерина сомневалась и в словах Ивана Захаровича, и в россказнях Ильи и Грибогуза.

Она тосковала.

И поздним вечером пришла к Ивану Захаровичу поговорить. Этот разговор Иван Захарович записал, и вот эта запись.

Екатерина в тот же вечер пошла к брату. – Слушай, – сказала она, – надо Нихилова сдать в психушку. Срочно. В одиночную камеру. – Что он тебе сделал? – удивился брат Петр, насторожившись душой, тоже имея к Нихилову отношение. Ему бы радоваться, что сестра подсказала ему мысль, но ситуация, наоборот, показалась ему зловещей, какой-то символической.

– Надо, надо, – настаивала Екатерина. Петр сказал: в областную психушку Нихилова не примут, он не буйный. Тогда Екатерина предложила открыть при городской больнице психиатрическое отделение. Нетерпение ее было так велико, что она заставила брата позвонить в полночь главврачу больницы Кондомитинову и обо всем договориться. Кондомитинов, хороший друг Петра Петровича, не отказал в любезности и пообещал завтра же к вечеру оборудовать отдельную палату с крепкой дверью и решеткой на окне.

Так что не трех дней, а одного хватило Екатерине для действий.

К вечеру палата была готова.

Утром следующего дня к Нихилову пришли из больницы и сказали: раньше, как ненормальный, ты не состоял на профилактическо-диспансерном учете, а теперь, раз выздоровел, нужно срочно на учет встать: пройти флюорографию, кардиограмму снять, анализы сдать.

Иван Захарович, даже гордящийся обязанностью делать то, что делают обычные граждане, пошел в больницу.

Его привели в палату и попросили подождать.

Когда закрылась дверь, он осмотрелся и все понял.

Стучать не стал, кричать не стал, жаловаться не стал – даже самому себе в мыслях. В его ли власти противиться воле Божьей? Бог за него – и ничто с ним не сделают ангелы сатаны. Он ведь понял, откуда сие: от Антихриста через его сестру.

Принесли обед.

Иван Захарович просил дать бумагу и ручку. Отказали.

Иван Захарович просил, кротко и слезно умолял, принести Библию. Отказали.

А на что он надеялся? Что бесы сами принесут книгу, от которой руки у них покроются ожогами и лишаями?

(Причина отказа, правда, была прозаичней: боялись, что Иван Захарович на чистых полях книги или между строк накатает жалобу и умудрится ее передать туда, куда не надо.)

Итак, Екатерина добилась желаемого: Иван Захарович изолирован как псих, если теперь он что и скажет – всерьез не примут, честь ее в безопасности.

Но – где Петр? Где ее племянник-возлюбленный? Как жить ей теперь? Она ведь пробовала и с другими, не получая ничего от постылого мужа. Но все бесплодно: ни с кем не чувствовала она себя хоть мало-мальски оттаявшей, она вообще себя женщиной не чувствовала. Только с Петром – и как! Видно, именно то, что в связи этой была отрава кровосмесительства, воспаляло Екатерину. Она пробовала выбить клин клином и однажды оставила для индивидуальных занятий вокалом одного старшеклассника своей музыкальной школы, голубоглазого, с пушком на верхней губе. Занялись вокалом, она показывала ему, как нужно держать при пении плечи, как подобрать живот, попку не отклячивать (смеялась), перед свой вперед не выпячивать (похлопала шутливо), и все ждала, когда начнет накатывать волна горячего, сумасшедшего, срамного нетерпения, как бывало у нее с Петром. Не накатывала волна. Дала вокалисту подзатыльник – бездарь! – и выпроводила.

Брат же ее Петр все доставал со шкафа глупый листок с цифирями, где он назван был Антихристом, долго глядел на него. Хотелось пойти и тайно поговорить с Иваном Захаровичем, но чего-то боялся, откладывал.

Мистика, чепуха, говорил он сам себе, – но неуверенно говорил. Так мальчик, видя мышиный хвостик из норки, убеждает себя, что это именно мышиный хвостик, а не чертенок прячется, ничего страшного, ничего страшного, скорее бы пришли родители и прогнали мышонка, потому что сам он боится это сделать: вдруг отомстит?..

Тут грянуло еще одно событие, касающееся отсутствующего Петра. Именно грянуло: Маша Кудерьянова, которую Петр собирался взять в жены, помалкивала, помалкивала, а в канун своего совершеннолетия пошла в милицию и заявила: меня изнасиловал Петр Салабонов, требую его найти и наказать. Заявление приняли, розыск начали – и даже с аппетитом: давненько уж полынская милиция никуда не ездила, пресекая преступления на месте, а тут, раз человек скрылся, придется по имеющимся следам поискать, поездить в командировки, посмотреть окружающий мир, в дебрях которого прячется подлец.

А Вадим Никодимов меж тем устроил первое пробное выступление Петра в небольшом зале областного Дома учителя. Раз Дом учителя, то учителя и были приглашены – по умеренным ценам. Почему Никодимов выбрал для первой пробы именно учителей, непонятно. Быть может, он исходил из того, что публика эта одновременно и образованная, и простодушная, доверчивая; в свое время ему пришлось полгода проработать в школе и, глядя в праздник Восьмого марта на раскрасневшихся за столом после водочки учительш, хором поющих сначала про Чебурашку из мультфильма, а потом «Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?», он многое понял.

Никодимов долго обдумывал костюм для Петра – вместе с модельершей Люсьен.

Люсьен, тонкая молодая женщина с удивительной, почти лысой прической и в одежде, которая могла бы, по мнению Петра, напугать до родимчика женщин Полынска, Люсьен черкала карандашом в блокноте, поглядывая на Петра…

– Может, рашен стайл? – спрашивала она Вадима Никодимова. – Косоворотка, штаны мешком, сапоги?

– Клюква!

– Клюква… Или – стиль «я у мамы инженер». Костюмчик якобы из магазина, серенький, рубашечка в клеточку, галстучек в горошек, ботиночки-говноступы?

– Клюква!

– Клюква… – Она черкала карандашом. – Вот! Нашла! Глянь, – показывала она Никодимову, но отнюдь не Петру. – Все белое. Белая просторная рубаха, белые штаны, белые туфли. И застенчивая улыбка. Жаль, бородки нет.

– Была, – сказал Петр. – Могу опять отрастить.

– Пока своя растет – приклеим. Волосы будут свои, волосы ничего. Годится такой вариант?

– Годится, – сказал Никодимов.

Люсьен работала быстро – и уже через два дня наряжала Петра в квартире Нины. Нина в это время работала, Никодимов мотался где-то по делам.

Раздев Петра для примерки, Люсьен сказала:

– Какая модель! – и стала одевать его. Между делом спрашивала: – Лечишь, говорят?

– Лечу…

– От чего?

– От всего. Коэффициент эффективности значительный, – солидно выразился Петр.

– Неужто? Может быть. Хотя – не верю я в эти дела. От фригидности лечишь?

– Это чего?

– Чудак. Глупый гигант, – провела она по выпуклым буграм его торса. – Это когда женщина удовольствия не получает от мужчины.

– Разве такие бывают?

– Не встречал?

– Не приходилось.

– Мало же, значит, их было у тебя. Или притворялись.

– Притворялись вряд ли, – сказал Петр. – А чтобы мало – так нет. Штук сто, – прикинул он без хвастовства.

– Неужто? Так как, вылечишь?

– А в каком месте лечить-то? – спросил Петр. – То есть…

Люсьен хохотала со смеху так, что у нее грудь заболела, она закашлялась.

– Ты не смейся, – сказал Петр. – Я никогда не лечил этого. Давай-ка я тебя лучше это самое.

– Я это самое терпеть не могу.

– Ты ошибаешься, – сказал Петр и ласково посмотрел ей в глаза.

И вылечил ее.

Пришедший Никодимов увидел Петра, наряженного в белую одежду, и Люсьен, лежащую на полу, вцепившуюся в ноги Петра.

– Встань, – мягко уговаривал Петр, пытаясь высвободить ноги, но лишь волочил тело окоченевшей Люсьен.

– Чего это вы? – спросил Никодимов. – Люсьен, ты упилась уже?

Люсьен медленно встала, тряхнула изящно лысой головой, сбрасывая наваждение, поцеловала руку Петра – и ушла.

– Я умру, – сказал Никодимов. – Такого я никогда не видел. Ты уникум, Петр. Но на твоем месте я бы подальше от нее. Съест. Как все фригидные бабы, она обожает мучить мужчину, доводить до исступления. Берегись!

– Ничего не фригидная она, – сказал Петр. – И нехорошо про человека говорить, когда его нет.

– Да? Извини. Конечно, ты праведник, но я-то простой человек. И курю-то я, и пью-то я. Выпьем?

– Выпьем, что ж…

На афише значилось:

Чудодей народной медицины, магистр белой магии, экстрасенс и целитель с дипломом доктора тибетской медицины, ученик Далай-ламы, последователь христианских заветов

ПЕТР ИВАНОВ

(Собственную фамилию Никодимов не позволил Петру оставить, считая ее неблагозвучной. И вообще, чтобы не светиться. Он даже ему паспорт сварганил на имя Петра Петровича Иванова, уроженца Кзыл-Орды. Тебе ж все равно, настоящее имя твое все равно другое: Иисус Христос. Сказал – и отвернулся. Улыбку прятал?)

Перед выступлением Никодимов вышел с краткой речью.

– Сейчас вы увидите необычного, но обычного человека. Он не строит из себя супермена, как некоторые другие, о которых не будем упоминать ввиду очевидности. Он излучает добро. Он не любит много говорить, но много делает. Не надо спрашивать ни о чем, не надо рассказывать о своих болезнях, он все увидит и поймет сам. Он не любит аплодисментов, поэтому категорическая просьба с первой до последней минуты сохранять полное молчание. Обращаться к нему – мысленно. Встречайте.

И скрылся за кулисами с ловкостью конферансье, а на сцену тихими шагами вышел Петр.

Впервые он стоял перед таким количеством людей, ждущих от него чего-то.

И он пожалел, что ввязался в эту историю.

Жалко и себя стало, и этих людей, захотелось сказать утешительное. И откуда-то взялось:

– Я знаю, вы жалеете о бедности своей души. А она дышит небом.

Никто не горюет всю жизнь; пройдут и ваши печали.

Вам кажется, что вас обогнали, но бегущий не слышит ничего, кроме топота своих шагов, вы же можете слышать голоса птиц и детей, когда идете не спеша.

Загляните себе в сердце и увидите, что оно милостивее, чем вы представляли, добрее, чем вам хочется. Позвольте ему…

Он недолго так говорил – может, полчаса. Зал, состоявший большей частью из женщин, – такова учительская среда, вздыхал, утирался платочками, плыл слезами. Правда, все правда! – откликалось в душах присутствующих.

Петр умолк.

Ладони так и чесались, чтобы похлопать, кто-то даже и хлопнул, но на него зашикали, помня наказ Никодимова.

Наступила пауза.

Слезы просохли.

И вот чей-то голос, не выдержав, нарушил запрет:

– Сказано хорошо, конечно. А лечить-то будем или нет?

– Халтура! – подхватил тут же мужской иронический баритон.

Публика зашушукалась, загомонила втихомолку. В самом деле, не ради того билет куплен, чтобы поумиляться над словами, пусть и красивыми. Пора к делу переходить.

– На сцену зови! Тащи на сцену кого-нибудь! – услышал сзади Петр шипение Никодимова.

– Может, кто-то желает сюда? – пригласил Петр. – С острой болью без очереди, – улыбнулся он, вспомнив плакат-объявление перед зубоврачебным кабинетом, куда попал раз в жизни – проходя медкомиссию перед армией, поскольку все зубы у него были целы.

И именно с зубами вышла женщина, – держась за щеку и пожимая плечами, адресуя это зрителям: вот, мол, какая пустяковина, но болит – спасу нет!

Петр не знал этой боли, но представил ту боль, которая бывает, когда заедут по скуле (он хоть и силен был, но все-таки и ему иногда перепадало). Он представил эту боль, и она у него возникла. Он заставил ее усилиться.

Женщина ойкнула.

Петр поднес ладонь к ее щеке и стал мысленно просить боль, чтобы она ушла. И боль ушла. Женщина опять стала пожимать плечами, уже со значением: надо же!

– Подставка! – раздался тот же иронический баритон.

– Там кто-то сомневается? Вы, что ли? – выскочил из-за кулис Никодимов. – Вы? Вы? – тыкал он пальцем в осанистого мужчину. Директора школы, между прочим.

– Ну, допустим, – встал мужчина.

– Прошу на сцену! Прошу, прошу! – позвал Никодимов – и исчез.

Мужчина, не тушуясь, пошел на сцену. Он шел медленно. Он привык, что его ждут.

– Где болит? – спросил Петр.

– А нигде! – ответил мужчина. – Здоров на сто процентов! Даже на сто десять.

Петр стал чувствовать его – и ощутил жжение в желудке.

– У вас желудок не в порядке, – сказал он.

– Он мне будет говорить! В порядке у меня желудок, будьте спокойны! И вот что, товарищи! – обратился директор к учительской массе. – Я, извините, с другой целью сюда пришел. Я понимаю, когда необразованные люди клюют на шарлатанство. Но вы-то – образованные! Не стыдно вам? Конечно, мода: религия, шаманство и все такое! Но вы материалисты или нет? Как хотите, а я этот вопрос в областном отделе народного образования поставлю! И выяснять надо, кто разрешил, и вообще! – уничижительно посмотрел он на Петра.

И вдруг лицо его побледнело – и тут же зеленью пошло, он согнулся, обхватил руками живот, словно подстреленный.

– Сейчас, – сказал Петр. – Сейчас будет лучше!

– Не подходи! – замычал директор. – «Скорую», пожалуйста! «Скорую»! – обратился он в зал. Кто-то побежал вызывать «скорую», директор пополз со сцены в зал, больше всего желая лечь и не шевелиться, но чувство собственного достоинства не позволяло, он двигался по направлению к фойе – и у двери упал, потеряв сознание. Петр хотел броситься к нему, но рука Никодимова его остановила.