Текст книги "Великосветский свидетель"

Автор книги: Алексей Ракитин

Соавторы: Ольга Ракитина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Шумилов не спеша шел по набережной Екатерининского канала. Спустился вечер, но было очень светло. Небо окрасилось в оттенки серо-лилового цвета. Тянуло сыростью, прохожих стало меньше. До Алексея Ивановича донеслось церковное пение, в просвете улицы на другой стороне канала он увидел процессию с иконами. «Сегодня же страстная пятница, крестный ход», – подумал Алексей Иванович. Пасха в этом году была поздняя. «Надо будет в пасхальное воскресенье непременно навестить дядюшку и тетушку».

6

Субботнее утро начиналось замечательно. Первое, что увидел Шумилов, проснувшись, – квадраты яркого света на стенах комнаты. День обещал быть солнечным и, вероятно, теплым. Хорошо бы! Квартирка Алексея Ивановича – собственно, это были две большие комнаты в конце коридора – располагалась на третьем этаже большого доходного дома. И, хотя окна смотрели в обычный для Петербурга двор-колодец, по утрам, перевалив через крышу соседнего, не вышедшего росточком двухэтажного дома, в них заглядывало солнышко. Комната была наполнена радостным светом, и на душе у Алексея Ивановича тоже сделалось радостно.

Жил Шумилов один-одинешенек. Правда, через день являлась прислуга: намывала полы, убиралась в комнатах, относила белье прачке, выполняла несложные поручения. Столовался Алексей Иванович у квартирной хозяйки – чопорной и очень аккуратной немки, госпожи Раухвельд, чей муж, жандармский офицер, погиб от кинжала польского «жолнера» в Вильно во время мятежных беспорядков 1863 года. Вдова питала неодолимую ненависть к радикалам, нигилистам и карбонариям всех частей политического спектра; объектами ее особой неприязни были поляки и люди, говорившие с акцентом, похожим на польский. К Шумилову госпожа Раухвельд питала нечто вроде материнской привязанности, неожиданной для такой строгой метрессы. Скорее всего, женщину подкупили его вежливость и ни разу не просроченное внесение квартирной платы. Со своей стороны, Алексей Иванович не забывал хвалить ее цветы на подоконниках и пальмы в кадках. Кроме того, Шумилов всегда замечал новую посуду и скатерти на столах. Последнее обстоятельство превращало его в глазах госпожи Раухвельд почти в идеального квартиранта. В самом деле, как немного надо, чтобы тронуть сердце пожилой квартирной хозяйки!

Родители Алексея Ивановича жили в деревне, в своем большом имении под Ростовом. Матушки уже не было на свете, а в деревне отец жил с мачехой. Одиннадцати лет Алешу отдали в гимназию в Ростове, дальше было Училище правоведения в Петербурге. Так что уже двенадцать лет Шумилов жил в северной столице империи и считал себя накрепко связанным с этим городом. Здесь же, в Петербурге, жил его дядюшка по материнской линии, Филипп Андреевич Ремезов. Глава большого семейства, крупный чиновник почтового ведомства, он по-своему любил Алексея, даже похлопотал об устройстве племянника в прокуратуру. Но виделись они редко, в основном по праздникам.

В прокуратуре был неприсутственный день. В коридорах гулко звучали шаги, сонно бились об оконное стекло мухи. Степан, главный из швейцаров, проведя свой ежеутренний печной обход, перестал лязгать заслонками и затих. Хотя в Санкт-Петербург пришла долгожданная весна, в домах продолжали топить печи, поскольку остывшие за долгую зиму толстые стены еще не держали тепло. Лишь со второй половины мая над крышами домов переставал клубиться дымок, и тогда наступало время печников и трубочистов, работавших даже в пору белых ночей. За несколько недолгих летних месяцев им надлежало успеть подготовить город к новой зиме.

Субботняя тишина располагала к сосредоточенной работе. Алексей Иванович занялся воистину неблагодарным трудом – составлением задним числом протоколов вчерашних допросов. Это был, пожалуй, самый неприятный элемент работы делопроизводителя. В сословном обществе Российской империи далеко не всех лиц можно и нужно было вызывать на официальные допросы, в столице же были персоны воистину неприкасаемые. Если такая неприкасаемая фигура попадала в поле зрения следствия, ее допрос превращался в головную боль чиновников, порой даже самого министра юстиции. Составление официальных бумаг требовало большого искусства, не случайно Шидловский всячески самоустранялся от этого дела, препоручая его Шумилову. Алексей Иванович частенько вспоминал слова шефа, сказанные последним в день их знакомства: «Я буду требовать от вас исполнения обязанностей должным образом, но без небрежения к персонам».

Шумилов закончил писанину, едва только напольные часы пробили два раза. Алексей Иванович ощутил острое желание размяться, расправить онемевшую спину. Голод давал о себе знать. Да и субботний день манил на волю, в парк, под высокое небо. Убрав документы и опечатав шкаф, с легким сердцем Шумилов вышел из прокуратуры и, насвистывая, бодрым шагом направился обедать.

Пасхальное воскресенье – один из особенных дней в году, которые Алексей Иванович традиционно посвящал общению с Петербургскими родственниками. Дядюшка его, Филипп Андреевич, старший брат матери, был человек добродушный и хлебосольный, настоящий меломан, и дом его всегда был открыт для племянника. В годы ученичества Алеша проводил у Ремезовых почти каждое воскресенье, очень подружился с тремя кузинами, которые сочли своим долгом опекать родственника из провинции и «образовывать» его. Следовало признать, что столичная родня приняла деревенского родственника по-доброму и безо всякого снобизма, за что Шумилов был по-настоящему ей благодарен.

Сейчас в родительском доме оставалась только младшая, Полина. Старшие, Елена и Нина, были благополучно выданы замуж. Елена жила с мужем в Москве, а Нина приезжала с визитами к родителям, почитай, каждый день, поскольку жила на соседней улице. Настоящей душой этого теплого дома была тетушка, Анна Тимофеевна. Удивительно, как эта маленькая женщина с тихим голосом умудрялась руководить грозным Филиппом Андреевичем, да так, что он принимал это руководство безропотно и даже с явным удовольствием. Тетушка любила Алешу и всегда приструнивала своих барышень, если они «нападали» на ее любимца. Обычно, после обильного семейного обеда, когда Филипп Андреевич удалялся в кабинет «для занятий» (а попросту, чтобы всхрапнуть часок, накрывшись развернутыми «Ведомостями»), Анна Тимофеевна усаживала Алексея подле себя у камина и, занимаясь рукоделием или раскладывая пасьянс, принималась расспрашивать об учителях, о том, чем его кормят – в общем, обо всем, что составляло повседневную жизнь. Так повелось еще с ученических Алешиных времен, так продолжалось и по сию пору. Просто визиты Алексея стали реже, а темы бесед – несколько иными.

– Ну, расскажи, Алеша, как продвигается служба? Что нового? Говорят, у Прознанских горе? – начала Анна Тимофеевна.

– Кто говорит? – ответил вопросом Шумилов. Он твердо знал, что у Ремезовых не было общих знакомых с Прознанскими, а публикации в газетах о смерти Николая Прознанского были остановлены распоряжением шефа жандармов Мезенцова.

– Филипп Андреевич на работе слышал. Телеграмму там такую давали, что ли.

– О-ох, Анна Тимофеевна, на вашем примере я неоднократно убеждался, что почтовые чиновники – самые осведомленные в России люди. Можно сколь угодно долго доказывать, что нет в нашем государстве перлюстрации частной корреспонденции, нет «черных кабинетов» и нет прикомандированных к почтовому ведомству сотрудников Третьего отделения, но стоит только один раз поговорить с вами, как моментально убеждаешься в обоснованности всех подозрений.

– Ой, Лешенька, право, какие «черные кабинеты», что ты говоришь, беду на нас, стариков, накличешь! – Анна Тимофеевна только руками замахала на племянника. – Наверное, Филипп Андреевич про сына Прознанского в газете прочел.

– Ну, хорошо, будем считать, что прочел в газете, хотя в газетах ничего об этом не было, – с улыбкой согласился Шумилов. – Николай Прознанский, сын жандармского полковника Дмитрия Павловича Прознанского, восемнадцатилетний юноша, действительно скончался от отравления морфием.

Шумилов примолк, давая тетушке время обдумать услышанное. Было очевидно, что ей хочется поговорить на эту тему, но она не знает, как лучше к ней подступиться. А Шумилов помочь не спешил.

– Морфий – самое безобидное лекарство, какое только можно придумать, – убежденно сказала Анна Тимофеевна. – Почти как горчичник или малиновое варенье. Вот если глазные капли закапать, то в обоих глазах такая резкость сразу образуется! Морфий ото всего можно использовать: и от зубов, и от мигрени, и при воспалении уха. А юноша покойный, часом, не по неосторожности отравился?

– Боюсь, что нет. У Прознанских существовали необычные отношения в семье – мне, во всяком случае так показалось. Странно положение француженки-гувернантки. С одной стороны она как бы член семьи – пьет с полковником и его адъютантом чай в кабинете, обедает за одним столом, ухаживает за больным старшим сыном и даже присутствует на встречах с друзьями, сугубо мужских встречах, заметьте. А с другой стороны – ходит по хозяйкиным поручениям в аптеку, как простая служанка. Да и вообще непонятно: зачем нужна гувернантка в семье, где дети выросли? Ну, разве что младшей девочке, ей двенадцать лет, – с сомнением произнес Алексей.

– Ну, то, что в аптеку сходила – эка невидаль, тоже мне, нашел барыню! В конце концов, не на конюшню же ее отослали! Может, ей как раз по пути было! – отозвалась тетушка.

– Мне трудно судить, у меня гувернантки не было, – отшутился Алексей. – Но вот вы скажите, тетушка, у кузин ведь были гувернантки?

– Да, были, конечно. Без них девочкам никак нельзя.

– А они и жили в вашем доме?

– Нет, в этом не было нужды. Они приходили на урок и уходили после. Водили девочек на прогулки. Сопровождали в поездках, когда требовалось.

– А почему они у вас не жили? Ведь девочек было трое…

– Я же говорю, Лешенька, – с нажимом произнесла тетушка, – в этом НЕ БЫЛО НУЖДЫ. Ты же сам говоришь – речь идет о девочках. Должен понимать, чай, не мальчик уж… – Анна Тимофеевна внезапно замолкла и с невозмутимым видом вернулась к позабытому было пасьянсу.

Такое неожиданное пробуждение интереса к картам смутило Шумилова. Он задумался и с немалым удивлением понял, что слова тетушки на самом деле были куда многозначительнее, нежели казались на первый взгляд. Неужели особое положение Жюжеван в доме Прознанских диктовалось тем, что в семье росли два юноши? Бросив на Алексея быстрый взгляд, тетушка решила помочь недостаточно быстрому мыслительному процессу молодого родственника:

– Видишь ли, Алеша, тебе простительно не понимать нюансов, ты вырос в несколько другой обстановке, чем молодые люди нашего круга, но ведь это старо как мир! Посуди сам: любая мать, у которой подрастает сын, рано или поздно задается вопросом: как мальчик войдет в мир… взрослых удовольствий? Согласись, лучше, если это произойдет дома, с проверенной здоровой женщиной, разумной, образованной. Пусть это случится, так сказать, на глазах, метафорически, конечно, нежели неизвестно с кем… Вернее, известно – в этих вертепах. Это безопаснее во всех смыслах: мать будет знать, что ее сына не отравят в борделе, не ограбят, не опоят, не заразят, наконец, гадкой болезнью. Разумеется, для этого подбираются женщины с опытом. Гувернантки в этом плане – самый подходящий вариант. Они образованны и могут увлечь юношу, к тому же зависимы от хозяйского расположения, нуждаются в средствах, в рекомендациях для последующей работы, а значит, не станут болтать лишнего. Многие и идут на это по договоренности с мамашами.

Алексей представил, что таким «вариантом» могла быть, по замыслу Софьи Платоновны, и Жюжеван, и от этой мысли Шумилову стало неприятно.

– А что, эта француженка, – словно прочитав его мысли, спросила тетушка, – хороша собой?

– Ну, не то, чтобы уж очень хороша… – замялся Шумилов, пытаясь подобрать правильное определение, – но… Да, в общем хороша, хоть и годится сыну Прознанских в матери. Тетушка, а в газете, которую прочел Филипп Андреевич, что-нибудь говорилось о Жюжеван и покойном Николае Прознанском?

– Ну, что ты, Алеша, кто же станет о таких вещах рассказывать? Это стараются сделать тихо.

Разговор потек в сторону – об общих знакомых, о небывало дерзком преступлении Веры Засулич и ее недавнем оправдании, о дачных планах и прочее и прочее. Но Шумилов то и дело мысленно возвращался к услышанному от тетушки. Житейский взгляд опытной женщины на «несуразности» в семье Прознанских, которым Алексей Иванович не мог найти объяснения, поставил все на свои места. Во всяком случае, предположения Анны Тимофеевны нуждались в проверке.

7

Понедельник начался хмуро. От вчерашнего солнца не осталось и следа. Дул противный ветер, все небо заволокло тяжелыми, низко нависшими над крышами домов облаками. Переменчивая петербургская погода в очередной раз показала свой капризный норов. Немногочисленные прохожие прятали головы в поднятые воротники. Зато в здании прокуратуры было тепло – печки исправно выполняли свою службу.

Вадим Данилович Шидловский против обыкновения приехал рано, почти одновременно с Шумиловым. Он был озабочен и сдержанно-строг, разговаривать с подчиненными не стал, лишь пригласил Шумилова зайти к нему в кабинет.

– Ну, что там с делом Прознанского?

– Это протоколы допросов: Софьи Платоновны Прознанской, матери покойного, гувернантки Мариэтты Жюжеван, соученика и друга Николая Прознанского Владимира Соловко, – Шумилов выложил перед начальником исписанные листы, покуда еще не вшитые в дело. – Кроме того, сегодня к вечеру у нас появится собственноручно написанная ротмистром Бергером записка с ответом на некоторые вопросы, поставленные мною. Я не уверен, что показания жандармского офицера следует оформлять в виде допроса, может, вообще без них следует обойтись? По большому счету, ничего существенного он не сообщил.

– Там посмотрим. Что ж, Алексей Иванович, ты, братец, молодец. Когда ж столько успел?

– В пятницу допросил, протоколы в субботу оформил, сегодня Жюжеван и Соловко должны заехать, подписать.

– Это хорошо. Бумаги должны быть в порядке, – задумчиво пробормотал Шидловский. – Вот что, скажи, пожалуйста, есть ли следы радикальной группы или противоправительственных настроений в окружении покойного?

– Нет, Вадим Данилыч, явных следов пока нет… Обычные молодые люди. Круг интересов самый заурядный: ресторации, женщины, прогулки, а также развлечения известного рода.

– С женщинами, ты хочешь сказать? – уточнил помощник прокурора.

– Именно. Но покойный ездил с друзьями в бордель всего один раз, причем с женщиной не уединялся.

– Это довольно странно. Молодой мужчина, горячая кровь… Ладно, к этому мы вернемся, что там дальше?

– Николай Прознанский общался только с людьми своего круга. Компания была довольно тесная. Пока ничего предосудительного.

– Ну, а неявные следы?

– Гувернантка рассказала о случае с папиросами, он изложен в протоколе. Если кратко: второго апреля сего года в присутствии приятелей Николай закурил папиросу из партии, которую некоторое время назад набивала Жюжеван. Папироса показалась ему необычной на вкус. Тогда гувернантка сама закурила, и ей неожиданно стало плохо. Родители всполошились, вызвали доктора, он определил, что папиросную бумагу перед набивкой пропитали раствором морфия.

– Опять морфий! – помощник окружного прокурора с несвойственной ему эмоциональностью ударил ладонью по зеленому сукну стола. – И что же было дальше?

– Полковник все папиросы уничтожил, дети были наказаны за шалость. Члены семьи сошлись на том, что случившееся явилось затянувшимся продолжением первоапрельских розыгрышей.

– Так. Вот что решаем: опросы приятелей покойного следует продолжить. Надо выявить ВСЕ контакты Николая. Этим займетесь в ближайшие дни. И еще: необходимо еще раз переговорить с полковником Прознанским. Как ни крути, а в его доме было полно яда, даже цианид был, о котором, заметьте, он сам не рассказывал. С полковником я поговорю сам. Это первое. Второе – случай с папиросами. В свете гибели сына эта история приобретает совсем иной оттенок. Возможно, это была первая и неудачная попытка отравить Николая. Почему о папиросах с морфием ничего не сказали отец и мать Николая во время нашего посещения квартиры? Почему ничего об этом не сказал нам доктор Николаевский? Как-то это… неправильно. Не забудьте, Алексей Иванович, об этом происшествии поинтересоваться у лиц, с которыми будете беседовать. Третье: в анонимке, полученной канцелярией градоначальника, прямо сказано об «экспериментах с ядами», а Николай действительно увлекался химией, экспериментировал. Теперь главный вопрос: кто мог об этом знать? Разумеется, человек неслучайный, тот, кто был вхож в дом. А это опять приводит нас к той же компании.

Шумилов направился к Петру Спешневу, еще одному приятелю Николая Прознанского. Тот, как и Николай, был студентом юридического факультета университета. Решив, что Спешнев на занятиях, Алексей Иванович направился на другую сторону Невы, к нарядным университетским корпусам.

Город жил обычной трудовой жизнью: толпы на тротуарах пестрели озабоченными клерками, студентами, офицерами всех родов войск, возрастов и званий; по улицам и проспектам спешили извозчики, экипажи и открытые коляски разнообразных фасонов и размеров. В Александровском саду, несмотря на скверную погоду, бонна прогуливалась с двумя маленькими девочками. Их ручки были укутаны в атласные голубые муфточки, а щеки розовели на ветру. «Как разумно устроена жизнь на этих скудных на тепло землях! – отстраненно размышлял Шумилов. – Каждому есть место, каждый может найти себе занятие и пропитание. Многие поколения трудились, чтобы создать здесь жизнь и порядок, возвести на болотах один из прекраснейших городов Европы. Зачем же разрушать общество, на протяжении столетий доказавшее свою способность к самоорганизации? Все эти радикалы твердят, что власть – это зло, они призывают уничтожить власть для достижения всеобщего счастья. Что могут знать о всеобщем счастье полуграмотные молодые люди, всерьез считающие, что духовная близость к русскому народу выражается в умении пить водку, закусывая ее щепотью соли. Это зараза пострашнее холеры!»

Когда Шумилов подошел к университетскому зданию, раздался выстрел крепостной пушки, хорошо слышимый в восточной части Васильевского острова. «Ровно полдень, – подумал Шумилов. – Вероятно, скоро студентов отпустят обедать». В училище правоведения, которое заканчивал Шумилов, на обед отпускали в четверть первого.

Он не ошибся. К тому времени, когда Шумилов отыскал аудиторию, в которой первый курс должен был слушать лекцию по римскому праву, протяжный звон рынды возвестил об окончании очередного учебного часа. Из аудиторий стали шумно вываливать студенты в форменных кителях. Они были оживлены и быстры в движениях. Пустынный до сего времени коридор сразу наполнился говором, смехом, скорыми шагами молодых ног. Иногда, продолжая начатый еще в аудитории диалог, в коридор выходила целая группа студентов, в центре которой важно шествовал профессор с папкой под мышкой.

Алексей Иванович не так давно сам, подобно этим молодым людям, слушал лекции, составлял рефераты, доклады и достойное публикации в «Юридическом вестнике» кандидатское рассуждение; вот так же, продолжая полемику, провожал профессоров до их кабинетов. Золотое было время!

Алексей Иванович, всегда любивший учебу и хорошую книгу, поймал себя на мысли, что с удовольствием вернулся бы к изучению римского права, праматери юридической науки. «Основа аргумента», понятие «презумпции»; «презумпция естественная», или человеческая; «презумпция юридическая», или опровержимая; присяга на решение и присяга на верность; исключение из правила есть само правило – эти категории римского права звучали, как музыка. Постулированные более двух тысяч лет назад, эти достижения лучших умов человечества и поныне сохраняли свою интеллектуальную глубину и совершенство формы.

Шумилов спросил у первого попавшегося студента, где можно найти Петра Спешнева, на что получил незамедлительный ответ: «Да вот же он стоит!». В голосе говорившего было столько неподдельного удивления, что Шумилову впору было самому поразиться – как же это можно не знать Петра Спешнева! Посмотрев туда, куда кивком указал говоривший, Шумилов понял причину столь выразительной реакции. Спешнев являл собой колоритную персону, одну из тех, которые невозможно было забыть, увидев хоть раз. Это был статный красавец, в каждой черточке которого чувствовалась порода, как у чистокровного жеребца. Он выгодно выделялся на фоне товарищей и высоким ростом, и статью, и тем особенным шиком, которым может одарить своих наследников лишь потомственная аристократия.

Спешнев разговаривал с малорослым прыщавым студентом, но, почувствовав на себе взгляд Шумилова, замолк и дождался, пока Алексей Иванович приблизился. Спешнев выглядел одновременно и равнодушным, и высокомерным – тоже, своего рода, наследственная манера держаться, присущая большим барчукам. Даже если бы он сел в лужу, в прямом значении этого выражения, его лицо навряд ли потеряло специфическое барственное выражение.

Подойдя к Спешневу вплотную, Шумилов представился и попросил уделить время для разговора.

– Извольте, я готов, – обернувшись к товарищу, Спешнев завершил прерванный разговор. – Я буду ждать, не забудь заехать за Александровыми. В половине восьмого!.. Я к вашим услугам, – он внимательно посмотрел на Алексея Ивановича.

– Скажите, Петр… – Шумилов вопросительно взглянул на Спешнева.

– Просто Петр, можно без церемоний.

– Скажите, вы хорошо знали Николая?

– Ну, формально были знакомы давно, но тесно общаться стали только в университете. Давайте пройдемся, – предложил Спешнев.

Они медленно двинулись по просторному коридору, а затем свернули в другой, более короткий, но с такими же высокими сводчатыми белеными потолками. Здесь было почти пусто и значительно тише. Собеседники уселись на длинную скамейку перед окном.

– Как вы считаете, у Николая Прознанского был широкий круг общения?

– Пожалуй, нет. Знакомых, конечно, было много, но тесно общался он лишь с несколькими людьми. Таковых было человек пять-шесть. Приятели по гимназии, но в основном по университету. Он был достаточно замкнут.

– Вы их знали?

– Да, практически всех.

– Можете составить список? – Алексей Иванович вынул из портфеля и протянул Спешневу лист бумаги. Тот, задумавшись на секунду, подложил под листок объемистый том учебника, извлек из своего портфеля чернильницу-непроливайку и начал быстро писать. Получился столбик из шести имен. Задумавшись на секунду, Спешнев дописал в нижней строке еще одно имя.

– Скажите, Петр, а не ссорился ли Николай с кем-нибудь в последнее время? Не обязательно из вашей компании. Знаете, ведь как это бывает – сегодня друзья, а завтра – совсем даже наоборот…

– Я понимаю, – важно кивнул Спешнев. – Как говорится, избави, Господи, нас от друзей… Нет, ничего такого. Знаете, он вообще никогда не лез на рожон и не любил скандалов.

– Скажите, а он мог вспылить, если над ним подтрунивали?

– Да над ним, в общем-то, не трунили. Было как-то раз, когда разговор зашел о его ухаживаниях за Верой Пожалостиной, но это такая мелочь…

– А как вы обычно проводили время? Я имею в виду вашу компанию.

– Мы встречались чаще всего по вечерам. Иногда ехали обедать в ресторацию, иногда ужинали друг у друга, и эти ужины могли затянуться до поздней ночи. Например, у Володи Александрова две милые барышни-сестрицы, вот мы и устраивали танцы. Ну, театр, конечно. Прознанские и Александровы абонировали ложи в Мариинском. Днем в воскресенье ездили на острова, осенью весело катались на тройках, зимой – с гор на санях. Ну… самые обычные занятия. Как у всех.

– А политикой интересовались?

– Мы же не на Луне живем! Россия пережила такую войну на Балканах, страна смыла позор Крымской войны, как тут можно не интересоваться политикой и не говорить об этом!

– Ну, с Балканской войной все более или менее ясно. Скажите, Петр, а кто-нибудь высказывал недовольство правительством, или радикальные идеи касательно преобразования существующих порядков?

– Так вы об этой политике? – удивился Спешнев. – Нет, такие вещи мы никогда не обсуждали. Это дело неудачников, которых судьба обделила – ни имени, ни состояния, ни жизненных перспектив… Среди нас таких не было.

– Скажите, а летом, на каникулах, молодые люди вашего кружка поддерживали отношения?..

– Летом все разъезжаются в свои имения или снимают дачи в окрестностях. В городе оставаться невозможно, сами понимаете.

Намек Спешнева касался неудовлетворительного состояния городского хозяйства Петербурга. Канализационные стоки, выведенные в каналы и речки, превращали мелкие протоки в настоящие клоаки, отравлявшие воздух вплоть до наступления морозов. Если в районе Невы и ее крупных рукавов это зловоние было еще не очень заметно, то Обводный канал буквально задыхался в вони нечистот. Все сколько-нибудь состоятельные люди, не обязанные ежедневно ходить на работу, с мая по сентябрь оставляли столицу и переезжали на дачи.

– Значит, ваш кружок летом распадается? – уточнил Шумилов.

– Не весь. Вот Николай, я знаю, все лето провел с Сергеем Павловским – они жили на соседних дачах в Парголове.

– Как вы думаете, – перевел разговор Шумилов, – у Николая были романтические увлечения, кроме Веры Пожалостиной?

– Романы? Думаю, нет. А вот связь с женщиной, зрелой женщиной – была. Он сам об этом рассказывал. Помню, мы ужинали у Фердинанда и разговор зашел о женщинах, о плюсах и минусах длительных отношений. Ну, он и упомянул к слову, что такая связь, как у него, хороша тем, что не приходится опасаться никаких дурных последствий – болезней, дуэлей, шантажа… Ну, вы понимаете.

Шумилов инстинктивно напрягся:

– И кто же была эта дама?

– Гувернантка в их доме. Мариэтта Жюжеван. Опекала его, даже чрезмерно. Она часто проводила с нами время, могла и вина выпить, и папироску выкурить. Вела себя весьма свободно, на коленях у Николая сиживала…

– А как он на это реагировал? Не смущался? Все-таки она не была женщиной вашего круга, да и разница в возрасте…

– Ну, с женщиной нашего круга подобное было бы просто невозможно, вы же знаете чопорное воспитание наших девиц. Все эти тетушки, компаньонки, бонны, которые повсюду их сопровождают… А с мадемуазель Мари можно было не чиниться. Она всегда весела, могла рассказать что-нибудь забавное, сыграть на гитаре, спеть. Она интересный собеседник, уверяю вас. Да и связь со зрелой женщиной – не такая уж редкая вещь. Как вы думаете? – Он прямо взглянул в лицо Шумилову, как бы давая понять, что у каждого или почти у каждого была в жизни своя «мадемуазель Мари».

– Спасибо, Петр, за обстоятельный рассказ. Сейчас я запротоколирую сказанное вами, дабы не вызывать на официальный допрос. У вас есть десять минут?

– Да, разумеется.

Покончив с формальной стороной дела, Шумилов распрощался со Спешневым и вышел из здания университета. В его портфеле лежал список, в котором, возможно, был назван убийца Николая Прознанского:

1. Павловский Сергей.

2. Веневитинов Иван.

3. Соловко Владимир.

4. Штром Андрей.

5. Пожалостин Андрей.

6. Обруцкий Федор.

7. Спешнев Петр.

Шумилов не мог не отметить фамилию под номером семь. То, что Спешнев вписал самого себя, отнюдь не означало, что этот молодой человек являлся добросовестным свидетелем. Оперируя понятиями древнеримского права, о котором в этот день так кстати вспомнил Шумилов, можно было предположить, что честность Спешнева – это вовсе не свидетельство его «extra culpam» (невиновности), а хорошо продуманная «sofixma» (хитрая уловка).

И Шумилов отправился в прокуратуру.

Войдя в кабинет Шидловского, Шумилов сразу понял, что помощник окружного прокурора опять не в духе. В воздухе висело напряжение. Вадим Данилович держал на столе раскрытое дело Прознанского, заметно потолстевшее за последние дни, и что-то выписывал из него на небольшие листы аккуратно нарезанной бумаги. Эти листочки помощник окружного прокурора называл «поминальными записками», составлял их исключительно для себя и никому не показывал. Два небольших листочка уже были усеяны мелким почерком Шидловского, и в момент появления Шумилова тот заканчивал трудиться над третьим.

Шидловский из-под нахмуренной седой брови покосился на вошедшего, поздоровался и весьма нелюбезно поинтересовался:

– Что-то нужно, Алексей Иванович?

– Позвольте доложить, Вадим Данилович. Был в университете, допрашивал приятеля Николая Прознанского, Петра Спешнева.

– Ну… – Шидловский отложил ручку и выжидательно посмотрел на Шумилова.

Последний рассказал в подробностях о встрече со студентом-аристократом. Показав список из семи фамилий, сделал акцент на том, что пока ничто не указывало на реальность существования молодежной радикальной группы.

– Да, желательно допросить всех этих молодых людей, – согласился Шидловский. – Займитесь, Алексей Иванович. Нельзя сбрасывать со счетов версию об отравлении Николая Прознанского членами радикальной молодежной группы из-за возможных разногласий или подозрений в неблагонадежности. Время сейчас неспокойное, сколько развелось вольнодумства! Мода пошла критиканством заниматься. Сынок последнего дьячка, поступив в студенты, начинает критиковать власть. Можно подумать, эти сосунки лучше знают, как Россией управлять! Смешно, ей Богу! Смешно и грустно. Я вот даже думаю, что надо будет потолковать с Константином Ивановичем Кесселем – это думающий работник и в свете последних событий неплохо осведомленный о политических процессах в молодежной среде.

Шеф говорил об обвинителе на процессе по делу Веры Засулич. Кессель действительно слыл думающим и компетентным работником, и даже вынесение Засулич менее месяца назад оправдательного приговора не повредило его репутации. Общее мнение юристов, поддержанное и прямо озвученное министром юстиции Паленом, клонилось к тому, что Кессель на суде был хорош, но его поражение явилось следствием недостойных приемов защиты. Пален даже назвал Александрова, адвоката Засулич, «негодяем». Кроме того, много нареканий раздавалось в адрес проводившего процесс судьи Кони, который, по мнению многих, в своем напутственном слове, обращенном к присяжным заседателям, сделал слишком много реверансов защите и тем ослабил впечатление от прокурорской речи.

– Кессель, готовясь к процессу Засулич, обратился к Третьему отделению с просьбой предоставить информацию об активности студенческих групп в столице, – продолжал между тем Шидловский. – Насколько я знаю, такую справку он получил. Возможно, кто-нибудь из окружения Николая Прознанского и мелькнул там, пусть даже вскользь. Чем черт не шутит, вдруг да ниточка! Но тут новая версия вырисовывается, – Вадим Данилович шумно вздохнул и задумался. Брови его нахмурились, лицо приняло брезгливое выражение. – Гувернантка эта, Мариэтта Жюжеван, была покойнику не просто гувернантка. Я сейчас был у Прознанских на квартире, полковник рассказал то, что обычно стараются не афишировать: у сына была с нею связь, почитай, с пятнадцатилетнего возраста.