Текст книги "Великосветский свидетель"

Автор книги: Алексей Ракитин

Соавторы: Ольга Ракитина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

Шумилов наблюдал допрос Матрены Яковлевой, с которого начался этот день, практически с самого начала. Матрена, отвечая на вопросы Шидловского, бодро оттарабанила хорошо заученный текст. В целом ее рассказ выглядел весьма реалистично. Шумилов обратил внимание, что в рассказе Матрены появилось упоминание о зажженной в седьмом часу утра в комнате Николая Прознанского спичке. Алексей Иванович был готов поклясться, что сделано это было неслучайно: Шидловский явно позволил появиться данной реплике в надежде, что Хартулари уцепится за эту фразу, начнет вокруг нее крутиться, доказывать присяжным ее значимость, а Матрена, в конце концов, признается, что ни в чем твердо не уверена и ошибается. И тем самым выбьет из-под доводов защитника всякую почву.

«Ну стратег, ну теоретик!» – подумал Шумилов. От этих хитростей делалось как-то неприятно.

Когда Шидловский закончил опрос Матрены Яковлевой и передал свидетеля адвокату, Хартулари вышел из-за своего стола и, заложив руки за спину, негромко сказал: «Второй уже день на глазах уважаемого жюри разворачивается удивительное действо, имеющее к правосудию столь же малое отношение, как и к жизненной правде. Защита испытывает сильный соблазн схватить за руку недобросовестное обвинение, но любопытство досмотреть до конца оригинальную постановку пересиливает раздражение никуда не годных актеров. Защита многое могла бы сказать относительно только что заслушанных вами показаний, но вместо этого она просит членов уважаемого жюри потерпеть еще немного до скорой уже развязки. К свидетелю Яковлевой защита вопросов не имеет».

Шидловскому следовало бы призадуматься над многозначительными словами защитника. Впрочем, даже если он и заподозрил неладное, в его распоряжении уже не было времени.

Пока обвинитель допрашивал Радионову, Шумилов сходил в кондитерскую и привел полковника Прознанского в свидетельскую камеру. Супруга его была рядом на тот случай, если вдруг обвинитель сочтет нужным допросить и ее. Хотя изначально такой допрос не планировался Шидловским, тот не исключал, что надобность в нем может возникнуть.

Полковник, дожидаясь приглашения в зал, взволнованно мерил шагами комнату для свидетелей, ему как будто было несколько не по себе. Такое волнение казалось неожиданным: Яковлева, например, на его месте вела себя куда спокойнее.

Впрочем, всякое волнение полковника Прознанского испарилось, едва он появился перед жюри присяжных. Шумилов имел возможность выслушать завершающий фрагмент допроса полковника обвинителем, как раз выяснение деталей весьма красочно описанной сцены сексуального контакта сына с гувернанткой. Дмитрий Павлович был обстоятелен, по-военному четок в ответах и чрезвычайно хорош в шитом золоте мундире с орденами. Видимо, его рассказ произвел определенное впечатление на присяжных заседателей, поскольку Шидловский, передавая свидетеля защитнику, довольно потирал руки. Да и сам полковник выглядел удовлетворенным, как человек, с честью выполнивший свой долг.

Хартулари заговорил с Прознанским несколько даже иронично, впрочем, такой тон можно было считать вполне даже адвокатским:

– Господин полковник, а покойный Николай Дмитриевич вообще-то читал по-немецки?

– Да, он знал довольно по-немецки, – с достоинством ответил Прознанский.

– А почему вы предложили ему для чтения такую странную книгу?

– Чего же тут странного? Это книга как раз о том пороке, к которому у него могла развиться привязанность, – тон полковника был очень наставителен. Вопрос защитника, видимо, показался ему весьма наивным.

– Ну, а почему Вы не дали ему книгу, скажем, о вреде содомитской любви? Или о грехе скотоложества? – не унимался Хартулари.

– Да при чем же здесь содомитская любовь?! – полковник аж даже фыркнул над непроходимой тупостью адвоката.

– Может, я что-то неправильно понял, тогда вы меня, пожалуйста, поправьте, – кротко заговорил Хартулари, игнорируя высокомерие полковника. – Из ваших живописных показаний следовало, что Николай Дмитриевич держал на коленях обвиняемую и она ласкала его детородный орган рукой. Правильно?

– Именно так.

– Но при чем же тогда в этом случае онанизм?

– То есть как?.. – поперхнулся полковник Прознанский и задумался. Видимо, только сейчас он заподозрил, что угодил в какую-то ловушку, подстроенную адвокатом, но пока еще непонятную его уму.

– Если женщина удовлетворяет мужчину рукой – это петтинг. Онанизм, или говоря по-русски, рукоблудие – это самоудовлетворение. Поэтому книжка на немецком языке не могла служить к пользе Николая Дмитриевича.

Полковник покраснел и отчеканил:

– Не требуйте от меня компетентного ответа! Я не знаток по части извращений!

Похоже, Дмитрий Павлович был чрезвычайно доволен своим находчивым ответом. Хартулари, впрочем, тоже.

– Вот именно, – легко согласился он, – так почему же в этой ситуации вы не обратились за помощью к компетентному специалисту?

Полковник сидел красный как рак и хлопал глазами. Казалось, его сейчас хватит удар. Адвокат, выждав несколько секунд и убедившись, что Прознанский не в состоянии додуматься до сколь-нибудь разумного ответа, снисходительно махнул рукой:

– Да Бог с ним, со специалистом. Будем считать, что вы такое обращение сочли нескромным. Но вот ответьте мне на другой вопрос: а почему вы лично не поговорили с сыном, застав его за таким весьма пагубным – с вашей точки зрения – занятием?

– Это было бы неуместным, – после паузы выдавил из себя полковник.

– Правильно ли я понимаю, господин полковник, что пафосно рассказывать в суде о безнравственной связи сына вы считаете уместным, а приватно объяснить это самому сыну – нет?

Шумилов мысленно зааплодировал адвокату. Полковник вытащил из кармана платок, поскольку по лицу его градом покатился пот. Возможно, появление платка послужило сигналом Шидловскому, тот вскочил и возопил:

– Я протестую! Против!.. Адвокат пытается навязать жюри оценку личности!.. Совершенно недопустимая манера проведения допроса!..

Кони не успел ничего сказать – Хартулари поднял вверх обе руки, словно сдаваясь, и с улыбкой проговорил:

– Что вы, что вы, я отказываюсь от вопроса. Можете не отвечать, господин полковник… И так уже многое понятно.

– И против этого я тоже протестую, – гневно закричал Шидловский, – ваши комментарии после моих слов недопустимы.

– Вообще-то, это я веду допрос, – резонно возразил адвокат.

Тут Кони ударил молоточком.

– Господа, призываю вас остановиться, – произнес он. – Господин защитник имеет еще вопросы по существу? – И обращаясь к стенографам, добавил: – Последний обмен репликами в стенограмму не включать.

– Да, – кивнул Хартулари, – всего один вопрос. Господин полковник, а вы уверены, что именно СЫН держал на коленях обвиняемую? Вы ничего не перепутали?

Тут Шумилов еще раз мысленно зааплодировал адвокату. Хартулари просто издевался над полковником. Конечно, до поры скрытый подтекст сказанного был непонятен присяжным заседателям, но когда все станет на свои места, они должны будут по достоинству оценить последний вопрос.

Шидловский опять резво подскочил, грозя сломать свой хлипкий стул, и заверещал:

– И снова я протестую!.. Это вообще ни в какие рамки… Полчаса свидетель под присягой дает показания, а под конец ему задают вопрос, дескать, не перепутал ли, о чем говорит? Это же суд, а не желтый дом!

– Ну отчего же, – философски заметил Кони, – вопрос задан корректно и по существу, пусть свидетель ответит.

Видимо, председательствующий почувствовал намек на интригу.

– Я ничего никогда не путаю, господин присяжный поверенный, – отчеканил полковник. Он буравил Хартулари ненавидящим взглядом и обильно потел. Казалось, будь у полковника под рукой пистолет – застрелил бы ненавистного адвокатишку без рассуждений.

– Благодарю, – развел руками Константин Федорович, – защита вопросов более не имеет.

Наверное, в эту минуту Шидловский испытал искреннюю радость. Перекрестные допросы свидетелей обвинения закончились. Теперь роли на процессе радикально менялись: защита представляла свидетелей, которых обвинитель мог терзать по своему разумению. Но если помощник прокурора действительно испытал радость, то уже через несколько минут она неизбежно должна была смениться ужасом.

Отчего?

Да потому что Хартулари вызвал в качестве свидетеля защиты доктора Николаевского. Шидловский, видимо, почувствовал, что ситуация выходит из-под контроля, поскольку защитник неожиданно повел себя совсем не так, как должен был. Помощник прокурора встрепенулся, поднял взгляд на судью и невпопад сказал:

– Вся медицинская документация представлена… Может обсуждаться экспертами… Какой резон обращаться к врачу, ведь… если вопрос был рассмотрен еще вчера?

Сумбурная фраза явно не была заготовлена заранее и то, как Шидловский состругал ее из неоконченных предложений, с очевидностью продемонстрировало его растерянность.

– Адвокат имеет право заявлять любого свидетеля, – обронил Кони.

Николаевский занял свидетельское место. Хартулари бегло расспросил его об образовании, стаже работы, времени знакомства с семьей Прознанских. Николай Ильич поначалу заметно волновался, с опаской посматривал в сторону обвинителей, затем понемногу успокоился и заговорил ровно.

– Скажите, Николай Ильич, – перешел к существенной части допроса Хартулари, – а Николай Прознанский был вообще-то здоровым юношей?

– Да, в целом так можно сказать.

– А в частности? Он имел дефекты, способные повлиять на его половую сферу?

– Да, Николай Дмитриевич страдал фимозом, это врожденный дефект детородного органа, препятствовавший его интимному сближению.

– Объясните, пожалуйста, в чем это выражалось.

– Короткая уздечка полового органа не позволяла обнажиться его головке при эрекции. Из-за натяжения кожи возникала сильная боль, которая приводила к спаду возбуждения и исчезновению эрекции. Иногда все же происходило принудительное обнажение головки детородного органа, но в этом случае она оказывалась пережатой слишком узкой крайней плотью и начинался застой крови, чрезвычайно болезненный и, в принципе, опасный.

– Почему опасный?

– Из-за застоя крови возникала угроза омертвения головки детородного органа. Кроме того, попытки заправить головку под крайнюю плоть могли привести к надрывам кожи, чреватым внесением заражения в ранки. Это очень нежные места, травматичные, – пояснил Николаевский.

Шумилов наблюдал за Шидловским. Тот сидел как истукан, боясь шелохнуться. И что же творилось в его голове в эти минуты?

– Медицина может помочь при фимозе? – спросил Хартулари.

– Есть операции, устраняющие этот дефект. Например, рассечение уздечки, либо обрезание крайней плоти.

– Как у иудеев?

– Именно, как у иудеев, мусульман. Только в данном случае операция эта совершается не по требованиям религиозного закона, а по медицинским показаниям.

– Может быть, в данном случае какая-то из этих операций была все же произведена?

– Нет. Я предлагал, но Николай Дмитриевич боялся операции. Рядом с уздечкой у него проходила большая вена, он боялся, что из-за ошибки хирурга произойдет ее повреждение и он останется калекой. Очень переживал по этому поводу, но никаких доводов не хотел слышать.

– Он сильно переживал из-за фимоза?

– Да, очень сильно. Он ведь был сильным молодым человеком, по большому счету здоровым. Кровь так и играла. Вы можете представить, каково это, терпеть таковое ограничение.

– Ну, монахи же терпят плотские ограничения, – заметил Хартулари.

– Монахи для облегчения зова плоти постятся. И их эрекция не сопровождается болью. И потом, семнадцатилетнему юноше ведь не скажешь: будь монахом, правда? – весьма здраво возразил Николай Ильич.

– Может быть, все же Николай Прознанский мог провести половой акт в какой-то ограниченной или особой форме?

– Нет, при той форме фимоза, которая была у него, – категорически нет.

– А при помощи руки это было возможно?

– Я повторяю: он фактически не мог терпеть эрекцию, какой уж тут половой акт!

Хартулари помолчал, прошелся перед своим столом, потом извлек из бумаг исписанный лист бумаги:

– Николай Ильич, я прочитаю выдержку из дневника Николая Прознанского, объясните присяжным заседателям, о чем пишет автор.

Адвокат прочел тот фрагмент дневника, в котором Николай описывал посещение публичного дома.

– Это как раз тот момент, когда Николай имел возможность осуществить половой акт. Из текста можно заключить, что он пытался контролировать возбуждение и не доводить дело до эрекции, но не справился с этим. Это вызвало самые неприятные для него переживания. Как Вы сами можете заключить, он не испытал никаких положительных эмоций.

– Что ж, спасибо за исчерпывающие ответы. Пожалуй, последнее: родители Николая Прознанского знали о недуге сына?

– Да, разумеется. Конечно же, переживали, думали, как помочь.

– Конечно, – механически повторил Хартулари, – а помощник окружного прокурора, присутствующий в этом зале, был проинформирован вами?

– Да, разумеется, – с готовностью кивнул Николаевский, – я поставил его в известность.

Хартулари неожиданно повернулся к Шидловскому, в два шага подошел к столу обвинения и наклонился над ним. В эту секунду маленький худенький адвокат нависал над тучным помощником прокурора, сидевшем на стуле и немо таращившемся на него. Хартулари посмотрел прямо в глаза Шидловскому и неожиданно зычным голосом спросил:

– Так что же вы, Вадим Данилович, комедию здесь ломаете?!

– Шта-а-а?!! – заревел Шидловский в страшном гневе. – Эти дешевые адвокатские трюки…

Эти мизансцены… Я с самого начала знал, что нам представят дурную постановку! И не ошибся!

Но тут Кони стукнул молоточком. Судья был мрачен и не расположен к сантиментам.

– Представители сторон, подойдите ко мне, – произнес он тихо. – Последний обмен репликами стенографу в протокол не заносить!

Все трое – судья, прокурор и защитник, склонив головы («ну, прямо три грации», – подумал не без иронии Шумилов), зашептались. О чем они разговаривали, догадаться было довольно трудно, лишь изредка из невнятного бормотания вычленялись отдельные слова: «обвинение уничтожено», «отозвать и извиниться», «осталось посыпать голову пеплом», «скажите, что это ложь, и я еще раз раздавлю вас в открытом заседании». Наконец, Кони выпрямился в своем кресле и вторично ударил молоточком.

– Перерыв на час. После перерыва заседание продолжится в прежнем режиме!

Стало быть, по-быстрому договориться не получилось. Судья решил увести представителей сторон в свой кабинет, чтобы там найти приемлемую форму соглашения.

Шидловский отсутствовал ровно час и вернулся в зал судебных заседаний мрачнее тучи. Он прошел на свое место за столом по правую руку от судьи, молча уселся и тупо воззрился в пространство. Потом обернулся к Шумилову, сидевшему сзади.

– Вот что, голубчик, – сказал он шипящим шепотом, – пошел вон! Ты мне здесь не нужен.

Алексей Иванович мог бы многое сказать в ответ, но лучше это было сделать не здесь и не сейчас. Он поднялся и вышел из зала. На душе было неожиданно легко, как будто он долго-долго тащил в гору камень, наконец, бросил его и понял: какое же удовольствие идти без этой бесполезной ноши!

Покинув зал судебных установлений, он направился по месту службы, сел за стол и написал на чистом листе бумаги:

«Прошу освободить меня от работы в делопроизводстве помощника прокурора Санкт-Петербургского окружного суда Шидловского В. Д. ввиду моего несогласия с его методами искажения расследуемых дел и игнорирования материалов, клонящихся к оправданию обвиняемой Жюжеван М. С момента подачи сего заявления не могу являться на службу ввиду того, что был отстранен от исполнения обязанностей устным распоряжением Шидловского В. Д.».

Текст выглядел довольно коряво, зато юридически корректно. Прокурор суда, несомненно, испытает большие затруднения при разрешении поставленного перед ним вопроса. Надписав шапку и подписавшись, Шумилов спустился в канцелярию и попросил зарегистрировать документ.

Секретарь, уже заканчивавший рабочий день, прочитав принесенную бумагу, схватился за голову и сначала стал уверять, что не примет «заявления с такой формулировкой», затем начал уговаривать Шумилова «подправить и изменить документ». В конце концов, потеряв терпение, Шумилов прикрикнул на секретаря: «Напишите в углу, что вы отказываете в приеме, поставьте дату и свою подпись. Когда я буду судиться с Шидловским, на заседание суда будет приглашен Сабуров, где я и покажу ему вашу писанину. Думаю, прокурору очень не понравится, что Вы присвоили себе право решать, какие документы на его имя принимать, а какие нет!» Секретарь после этих слов сдался, поставил входящий номер и зарегистрировал заявление в журнале входящих документов.

Дело приняло необратимый характер.

Через два дня в комнату, служившую Шумилову кабинетом, заглянула госпожа Раухвельд, домохозяйка. Вид она приняла самый что ни на есть заговорщический.

– К вам пришли господин, – она подала визитку, – и дама.

Визитка принадлежала Константину Хартулари. Шумилов выскочил в длинный, изгибавшийся буквой «Г» коридор и за поворотом, возле входной двери, увидел Жюжеван и адвоката. Они улыбались.

– Незваный гость хуже татарина! – засмеялся Хартулари. – Надеюсь, мы опровергли эту пословицу.

– Поскольку Вы здесь, я не спрашиваю, чем закончился суд, – ответил Шумилов.

Он представил домохозяйке своих гостей и они все вчетвером расположились в большой гостиной. Хартулари извлек из принесенной корзинки пару шампанского и лукошко с клубникой. Раухвельд быстро накрыла стол с самоваром и сдобой.

– У Мари начинается напряженная светская жизнь, ее график расписан на месяц вперед, все ее желают видеть, все хотят узнать, что же такого загадочного произошло на закрытом заседании, – со смехом заговорил Хартулари.

– Да-да, по освобождении мне прямо в зале суда стали дарить цветы, – закивала Жюжеван, – какой-то господин порывался немедля везти меня кататься в своей карете, а другой предложил выйти в залив на зафрахтованном пароходе. Я не ожидала, что за три дня стала такой популярной персоной.

Они пили шампанское и веселились. Более весомого повода для веселья, чем освобождение в зале суда, и придумать невозможно.

– Расскажите, что случилось после того, как меня удалил Шидловский? – попросил Алексей Иванович.

– Я признаюсь, думал, что Шидловский умнее, – начал Хартулари, – во время переговоров судья предложил ему отозвать обвинение. В этом случае суд бы закончился уже на второй день. Но Шидловский уперся. Он не мог сказать ничего разумного, он просто трясся и твердил, что не допустит оправдания Жюжеван. Поэтому получилось еще хуже для него же самого. Кони после перерыва опять вызвал на свидетельское место полковника Прознанского и теперь уже сам допросил его. Полковник признался, что придумал вопросы, которые прокурор задавал на допросах прислуге, то есть горничной Матрене Яковлевой и няне Алевтине Радионовой, и отрепетировал с ними ответы. Всем присутствующим окончательно стало ясно, что свидетельства этих маленьких, зависимых от Прознанских людей никак не могут претендовать на истинность. Они просто вызубрили то, что он них требовал полковник.

– Если бы полковник был человеком чести, он бы, наверное, застрелился прямо в зале суда, – сказала Жюжеван.

– Не будем говорить в таком тоне, – примирительно сказал Хартулари, – второго трупа не хватало нам в этом деле! Но позорище, конечно, было великим. По большому счету, Дмитрия Павловича Прознанского следовало судить.

– Полковник был страшен, – добавила Жюжеван, – он багровел, сверлил глазами судью, у него же сабля на боку висела, я боялась, он зарубит Кони!

– После допроса полковника судья еще раз подозвал нас к себе и вторично предложил Шидловскому отказаться от обвинения, – продолжил рассказ адвокат, – но тот как рогом уперся. Кони дал ему время подумать до следующего утра и закрыл заседание. Поэтому Мари провела в тюремной камере лишнюю ночь. На следующий день – уже в открытом режиме – последовало оглашение графологической экспертизы, долгое беспросветное мудрствование по этому вопросу. Шидловский клянчил у графолога утверждения о полной идентичности почерка Жюжеван с почерком анонимки, но так ничего и не добился. Я даже не стал допрашивать графолога: не о чем было спорить. После обеда заслушали заключительные речи обвинения и защиты.

– Вы знаете, как перевернулся Шидловский? – перебила адвоката Жюжеван, – в заключительной речи он стал утверждать, что любовные отношения между мной и Николаем «могли быть не обязательно плотскими». Вы представляете! Все обвинительное заключение построено на тезисе об интимной связи, весь процесс Шидловский пытался доказать, что она существовала, а в заключительном слове сделал вид, будто ничего такого не утверждал.

Тут уже засмеялся Шумилов:

– Бедный Вадим Данилович! Стало быть, он не спал всю ночь, переписывал заключительное слово…

– И во время выступления обвинителя в зале стоял некий непочтительный гул, – заметил Хартулари. – Люди почувствовали, что на закрытом заседании произошло нечто, разрушившее версию обвинения, но конечно, не знали, что именно, и терялись в догадках.

– Зато посетители очень внимательно слушали Константина Федоровича. Я даже записала некоторые тезисы, он прекрасно выступил, – Жюжеван извлекла из сумочки тетрадку, намереваясь прочесть записанное (Хартулари тут замахал руками: «Избавьте меня от цитирования меня же!»). – Ага, вот: «История с рубашкой такая же неудачная выдумка, как и откровенность подсудимой о своей любовной связи. Упомянутые доказательства обвинения, по мнению моему, настолько слабы, что ссылка на них равносильна просьбе поверить на слово». И тут из зала выкрикнули: «Так кто же убил?».

– Да, публика поняла уже, что обвиняемая к смерти Николая Прознанского отношения не имеет. Ну я и рассказал о том, как понимаю его самоубийство. О том, что он был отчужден от родителей, меланхоличен, хотя и умен, но ленив и учиться не любил. Не случаен, я полагаю, выбор даты – 18 апреля – спустя ровно месяц с того дня, когда Николай был отвергнут Верой Пожалостиной. Не желая, чтобы его уход из жизни выглядел как признак слабости и мужской несостоятельности, Прознанский обставил его романтически-загадочно: написал анонимку, заронил зерно сомнения в души близких… А вдруг и правда есть некая законспирированная организация, с которой Николай имел некие загадочные связи и которая уничтожила его? Нечаевщина еще ведь у всех в памяти. История с папиросами, пропитанными морфием, тоже не случайна. Николай понимал, что после его смерти начнут вспоминать и по-новому оценивать события последних дней, и отравление странными папиросами предстанет необъяснимо-загадочным предостережением. Близкие будут вспоминать и сетовать: как же мы не уберегли его после первого покушения? Не поняли? Не насторожились?

– Присяжные долго совещались? – спросил Шумилов.

– Час сорок. Для процесса по убийству это пустяк, – ответил Хартулари. – Вердикт был предсказуем. Один Шидловский не хотел этого понимать.

– Алексей Иванович, расскажите: что с вами? Какова ваша будущность? – поинтересовалась Жюжеван.

Шумилов кратко поведал о собственном заявлении и о том, что уже два дня сидит безвылазно дома, перечитывая романы любимого Федора Михайловича Достоевского.

– Я думаю, прокурор окружного суда вас вызовет в ближайшие дни, – заметил Хартулари. – Ваше заявление в его нынешнем виде он принять не сможет. Станет уговаривать написать по собственному желанию, либо взять бессрочный отпуск без содержания. Вот тут вам есть прямой резон с ним поторговаться.

– Я тоже так думаю, – кивнул Шумилов. – Я напишу, что увольняюсь по собственному желанию, но при этом потребую хорошей аттестации.

– Если надумаете судиться с этими канальями, адвокат Хартулари в вашем полном распоряжении в любое время и в любом суде России, – сказал Константин Федорович. – В прокуратуре вам в любом случае больше уже не работать, там не простят, даже если признают, что Шидловский – каналья. Займитесь земельным правом. Если сговоритесь с прокурором насчет хорошей рекомендации, то проблем с работой юристом в каком-нибудь обществе поземельного кредита не возникнет.

– А я буду рассказывать всем, что Алексей Иванович Шумилов – честнейший юрист и лучший человек в прокуратуре петербургского окружного суда, – добавила Жюжеван, – буду направлять на консультации к вам всех, кому таковые понадобятся.

– Спасибо, спасибо. Думаю, у меня начинается новая жизнь, – улыбнулся Шумилов.