Текст книги "Великосветский свидетель"

Автор книги: Алексей Ракитин

Соавторы: Ольга Ракитина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

Вслух он этого, разумеется, не сказал, а выразился иначе:

– Дневник этот я сам почитаю. Из-за чего там копья ломать…

Понимать сказанное можно было как угодно.

– Пусть химики тушь сведут, – продолжил Шидловский, подписывая отношение в лабораторию министерства внутренних дел. – Может, и правда что-то стоящее окажется.

– И еще, Вадим Данилыч, думаю, версию о радикальной группе можно считать полностью отработанной и не нашедшей подтверждения. Получен ответ на запрос в адресную экспедицию о родственниках Петра Спешнева. К петрашевцу Спешневу наш персонаж отношения никакого не имеет.

– Прекрасно. Как все замечательно сходится, – проговорил помощник окружного прокурора.

– Только я все равно предложил бы расширить рамки графологической экспертизы и представить специалистам для сличения образцы почерков друзей Николая Прознанского.

– Зачем это? Для чего это? – неожиданно нервно отозвался Шидловский.

– Ну, как же, мы же собирались проводить сличения с почерками приятелей Николая. Ограничившись проверкой одной только Жюжеван, мы существенно снизим достоверность заключения.

– Да, я помню, мы собирались проводить сравнение. Но признаемся себе, что это имеет смысл, коли есть конкретный подозреваемый, а так… Не станешь же сличать у всех знакомых подряд… Это раз. А во-вторых, раз проведена экспертиза с образцами Жюжеван и все подтверждается, то больше нет смысла искать автора.

– Разве? – спросил Шумилов. – Заключение экспертов составлено в предположительном тоне. И речи нет об абсолютной надежности их суждений.

– Ну, в этой науке абсолютной надежности вообще не бывает. Это не математика. Теперь вот что, – Вадим Данилович сделал паузу, показывая, что речь сейчас пойдет о совсем других вещах. – Дамочка эта, Жюжеван, в тюрьме. Вот пусть и посидит себе, подумает. Оно полезно иной раз! А мы будем спокойно заниматься текущими делами. Слава Богу, есть, чем заняться, ее дело на нас висит не единственное. Что касается этого расследования, то считаем, что оно в общих чертах завершено. Конечно, мы должны по жалобе прореагировать – мы и прореагируем. Передопросим, очные ставки устроим. Только торопиться не будем. Знаешь, Алексей Иванович, иногда тюрьма так благотворно на человека влияет, так хорошо ему мозги вправляет – лучше всяких проповедей и внушений. Посидит, злодей, посидит, а потом сам на допрос запросится, да все и выложит: и как убивал, и как замышлял, и всех сподручников своих сдаст. Вот так-то…

Алексей Иванович выслушал тираду. И в который уже раз в нем шевельнулось острое чувство негодования. Конечно, Шидловский был старше и опытнее, он многих преступников повидал на своем веку. Как раскаявшихся, так и нераскаявшихся. И многих из них вывел на чистую воду. Гораздо больше, чем это пока сделал Шумилов. Но если то, что сейчас Шидловский говорил Шумилову, не было цинизмом, то что же тогда вообще следовало называть этим словом?

14

Прошло два дня. Как и предсказывал Вадим Данилович, скорость продвижения дела заметно поубавилась. Куда же теперь спешить, если обвиняемая схвачена и посажена за решетку?

Шумилов раздумывал, как лучше подступиться к сокрытому тушью тексту. Хотя можно было просто перепоручить решение этого вопроса химической лаборатории, он не спешил этого сделать, опасаясь, что в случае неудачи сокрытый текст будет безвозвратно потерян. Записи в дневнике Николая были выполнены дорогими кампешевыми чернилами «Пегас» глубоко-черного цвета. Они легко растворялись в воде. Черная тушь, которой был закрашен текст, растворялась спиртом. Попытка травления туши привела бы к повреждению бумаги и неизбежной утрате текста. Теоретически тушь можно было растворить спиртом, но стопроцентного спирта в природе не существует, его максимально возможная концентрация не превысит 96 процентов, поскольку остальные 4 процента массы он неизбежно возьмет из воздуха. Таким образом, даже самый концентрированный спирт представляет из себя водный раствор, при воздействии которого будет растворена как тушь, так и чернильный текст под нею.

Попытка прочесть скрытый текст на просвет, как и следовало ожидать, успехом не увенчалась. Черная тушь поверх черных чернил – что там можно было увидеть? Изучение обратной стороны страницы в косых лучах света, в надежде прочесть оттиск, оказалось тоже безрезультатным. Николай Прознанский не имел привычки сильно давить пером на бумагу.

Самым разумным вариантом в сложившейся ситуации могло бы стать аккуратное снятие слоя туши. Шумилов знал, как к этому делу следует подступить, но для подготовки к предстоящей работе ему пришлось зайти в продуктовый магазин и купить там за семь копеек баночку лучшего меда от «северокавказской пчелы». Это был единственный не засахарившийся, несмотря на позднюю весну, мед.

Придя домой, Шумилов отыскал старшего дворника Афанасия, и попросил к завтрашнему утру наловить дюжину тараканов, пообещав полкопейки за каждого. Афанасий поначалу заподозрил подвох со стороны «барина прокурорской службы Алексея Иваныча», и не без ехидства уточнил, каких именно тараканов надо поймать: черных или рыжих? Убедившись, что Шумилов не шутит, старший дворник воспрял духом, поскольку задание обещало быть легким и прибыльным.

Отправляясь на службу утром 11 мая, Шумилов нес в портфеле баночку меда и стакан, прикрытый бумажкой, замотанной суровой ниткой. В стакане находились полтора десятка живых тараканов. Афанасий к потребной дюжине добавил еще три штуки, так сказать, от душевной своей щедроты. Кроме того, дворник простодушно заверил Шумилова, что за «подобный дивидент готов ловить тараканов каженный день и сдавать их даже не за полкопейки штука, а пятак за дюжину».

Способ, которым намеревался воспользоваться Шумилов, был издавна известен русским каторжанам. Еще во времена Ваньки Каина, за сто тридцать лет до «дела Жюжеван», преступники, используя тараканов, аккуратно сводили записи водостойкой тушью с гербовой бумаги, получая в свое распоряжение чистые бланки паспортов, пригодные для последующего заполнения.

Очутившись на рабочем месте, Шумилов извлек из опечатанного шкафа тетрадь Николая Прознанского и аккуратно намазал медом часть строки, замазанную тушью. Затем, подцепив пинцетом доброго жирного таракана, опустил его на это место и, дабы шельмец не сбежал, прикрыл перевернутым вверх дном стаканом. Таракана долго уговаривать не пришлось: почуяв мед, он остервенело накинулся на него, шевеля усищами и безостановочно работая челюстями. Необычные манипуляции Шумилова не прошли незамеченными у его соседей по кабинету. Молодые люди оставили свои столы и расположились кругом, обсуждая небывалое зрелище.

– Алексей Иванович, что это за зоосад?

– Ваш тараканий тотализатор принимает ставки государственных служащих?

– Если зверь прогрызет дыру, вы объясните Вадиму Даниловичу, что это просто пулевое отверстие!

Молодежь ерничала и развлекалась, а Шумилов, убедившись, что все идет как надо, принялся намазывать медом другие участки скрытых тушью строк. После того, как усатый трудяга закончил работу и уперся своей головной частью в стакан, Алексей Иванович аккуратно передвинул его дальше, предоставив новый фронт работ.

Работа шла медленно, ее темп определялся способностью тараканьих челюстей пожирать тушь с медом. Но филигранный природный механизм, каковым оказалось гнусное усатое насекомое, всецело оправдал расчет Шумилова: таракан уничтожал тушь и не повреждал скрытых под нею чернил. Почему так происходило, догадаться было нетрудно: тушь не пропускала через себя мед, и потому чернила и бумага оставались для таракана несъедобными. После того, как темп работы усатого чудовища явно замедлился (его раздутое брюшко с очевидностью свидетельствовало о причине падения работоспособности), Шумилов отправил трудягу в стакан с голодными братьями, и запустил под перевернутый стакан второго молодца. Эти манипуляции вызвали вой восторга коллег Шумилова. Один из них убежал в коридор «звать всех», и через пять минут к столу Шумилова началось настоящее паломничество чиновников. Стали подтягиваться даже сотрудники других делопроизводств с нижних этажей; прокуратура была явно заинтригована происходящим.

В половине одиннадцатого в кабинет ворвался Шидловский. Видимо, шефу надоело слушать шарканье ног в коридоре и он решил проверить, что это за хождения начались к его делопроизводителям. Выражением лица Вадим Данилович напомнил Шумилову рассерженного хряка Кузю, которого Шумилов в далеком детстве имел обыкновение дразнить, засовывая в ухо спящему за изгородью животному метелку полыни (если глупый Кузя вовремя не просыпался, веточка поджигалась, и животное в умоисступлении вскакивало с ревом и визгом и мчалось прочь, сокрушая все на своем пути). Впрочем, следовало отдать должное выдержке помощника прокурора. Шидловский, посмотрев на занятие подчиненного, только восхитился:

– Эко, Алексей Иванович, удумали! За смекалку – спасибо!

К этому времени примерно треть замазанного текста была очищена от туши и Шидловский, подойдя к столу, прочел проступившие слова.

– Хвалю, Алексей Иванович, хвалю. Как закончите, покажите уж!

После четырех часов неутомимой тараканьей работы Шумилов полностью очистил последнюю страницу дневника от туши. Остались только ее небольшие кусочки, ничуть не мешавшие чтению последних строк. Дословно замаранный тушью фрагмент выглядел так: «…ни цели, ни веры в единственное, что меня поддерживало – искренняя симпатия той, коей одной я мог вверить свое сердце. Как пошло, как банально все заканчивается! Она категорично потребовала прекратить мои бессмысленные и навязчивые ухаживания. И все из-за этого напыщенного, надутого индюка! Как мало он видел, но как много думает о себе – это видно всем, кроме нее самой. Кому-нибудь из двух – мне или Ф. И. Ч. – придется переселиться в лучший мир. Иного выхода не мыслю, не вижу и не готовлю».

Шумилов задумался: кто такой Ф. И. Ч.? Означает ли это, что в деле появляется новый фигурант? Впрочем, сама по себе личность этого человека, видимо, не столь уж и важна. Кто бы он ни был, важнее всего то, что Николай пишет о собственной смерти.

«Надо будет еще уточнить у родителей покойного, не приходил ли к Николаю человек с инициалами Ф. И. Ч.», – решил Шумилов.

Шидловский, прочитав восстановленные строки и выслушав Шумилова, спорить с его выводами не стал. А потому Алексей Иванович, спрятав в шкаф сафьяновую тетрадь, направился прямиком на Мойку, в дом Прознанских.

В предвечерний час в воздухе было разлито умиротворение. Солнце было по-настоящему теплым, ветер, этот повседневный хозяин невских берегов, – ласково и совсем легонько обдувал лицо. По Мойке плыли украшенные лентами и гирляндами искусственных цветов прогулочные лодки, прятавшие пассажиров под натянутыми тентами всех цветов радуги. Из лодок доносился женский смех, звуки гитар и тальянки, звон бокалов. А на широких понтонах, установленных возле ведущих к воде гранитных ступеней, можно было видеть согбенные спины прачек, день-деньской полощущих белье, подносимое в громадных корзинах грузчиками.

На этот раз в квартире Прознанских было непривычно тихо и безлюдно. Бесшумная горничная, не взглянув на Шумилова, приняла у него фуражку и плащ и провела в кабинет хозяина. Казалось, в квартире больше никого и не было.

Полковник сидел за массивным дубовым столом, перед ним лежали рукописные листы с безразмерными таблицами, а рядом раскрыла свой зев толстая папка с подшитыми документами. Полковник работал, это было очевидно. Неожиданный визит следователя раздосадовал его. Дмитрий Павлович надменно и в то же время встревожено посмотрел на Алексея Ивановича: так обычно смотрят люди, знающие за собой грешок.

– Что опять привело вас, Алексей Иванович, в мой дом? – спросил он.

Что ж, по крайней мере Шумилов заставил его превосходительство выучить собственное имя-отчество. Значит, прошлая встреча должным образом запечатлелась в голове полковника.

– Я полагал, Дмитрий Павлович, что вам будет удобнее, если я навещу вас здесь, нежели повесткой приглашу в прокуратуру.

Шумилов сделал паузу. Полковник жестом пригласил сесть в громоздкое глубокое кресло, стоявшее подле стола. Алексей Иванович удобно устроился и продолжил:

– Мне необходимо получить объяснение по поводу дневниковых записей вашего сына. Скажите, это вы вымарали последние строки?

Полковник молчал. Он хотел что-то сказать, даже открыл было рот, но внезапно передумал. Пауза затягивалась.

– Скрытая от наших глаз запись не до такой степени саморазоблачительна, как некоторые другие в этом дневнике. Если бы сам Николай решал, что следует спрятать, то он, полагаю, уничтожил бы совсем другой фрагмент. Или даже весь дневник. Но для зачеркнувшего дневник был дорог как память, поэтому он не мог уничтожить его целиком. Кроме того, уничтожение улики влечет за собой уголовную ответственность. Так что признайтесь, Дмитрий Павлович, это ваша рука ходила?

– Да, это действительно сделали мы с женой, – полковник взыскательно смотрел на Шумилова. – И сделали это только для того, чтобы не портить впечатления об образе сына! – Он повысил голос. – Знаете, в обществе и так уже идут пересуды, публике ведь только дай повод, и она с готовностью начнет полоскать грязное белье! Порой наше приличное общество уподобляется этим прачкам, целыми днями стоящим с исподним бельем на понтонах на Мойке.

– Скажите, Дмитрий Павлович, а этот «Ф. И. Ч.», которого упоминает Николай, был вхож в ваш дом?

– М-м… – словно от зубной боли замычал полковник. – Значит, вы прочли!..

– А я разве не сказал? Да, разумеется, прочли. – Шумилов нарочито высказался так, словно речь шла о сущей безделице. Пусть полковник поломает голову над тем, как такого опытного офицера тайной полиции переиграл мальчишка из прокуратуры. – Кого имеет в виду Николай?

Полковник не выдержал:

– Ну, что вы все вынюхиваете? Вы не там ищете! Вам надо заняться этой гувернанткой, а вы все про приличных людей выспрашиваете! Это же ясно – ОНА, именно она, дала морфий Николаю! А «Ф. И. Ч.», как вы изволили выразиться, в наш дом не ходил. Всех Николашиных друзей мы уже назвали. Чего же вам еще? И вообще, не впутывайте сюда семейство Пожалостиных! Это очень почтенные люди. Если бы вы только могли представить себе, какими проблемами вынужден заниматься Полуект Эрастович!

– Я наслышан, Дмитрий Павлович, про его ответственную работу с личными шифрами Его Императорского Величества, – у Прознанского при эти словах округлились глаза, – но сие не отменяет того весьма печального факта, что дочь уважаемого Полуекта Эрастовича своим неумением урегулировать отношения с сердечными воздыхателями, возможно, довела одного из них до самоубийства! И если это действительно так, то я не понимаю, как можно «не впутывать сюда» уважаемое семейство Пожалостиных. Уж вляпались, господа, так вляпались, извините за безыскусное слово… Что есть, то есть!

Полковник смотрел на Шумилова глазами, полными ненависти, но не спешил высказываться. Видимо, решил, что с Шумиловым, несмотря на его молодость, следует держать ухо востро.

– Так что, Дмитрий Павлович, позволите мне самому определять, что важно, а что неважно для проводимого расследования? Ответите на вопрос: кто же такой этот «Ф. И. Ч.»? Или мне следует пригласить вас на официальный допрос?

– Он не из числа Николашиных друзей, – выдавил из себя полковник. – Это человек гораздо более старший, офицер, поручик Преображенского лейб-гвардии полка Феликс Ильич Черемисов. У Пожалостиных он частый гость, и Николай с ним едва был знаком. Я же Черемисова в глаза не видел. Ну, и к чему это все ворошить? Он не имеет отношения к смерти Николая, неужели не ясно? Я знаю, что говорю!

Под конец тирады он постарался придать своему голосу максимум убедительности.

Когда Алексей Иванович простился и направился на выход, Прознанский остановил его вопросом:

– Алексей Иванович, объясните, чем вы вытравили тушь?

– Профессиональное любопытство, понимаю, – улыбнулся Шумилов. – Я ее вообще не травил. Я скормил ее тараканам.

Он вышел на набережную Мойки, с минуту постоял на месте, рассматривая проплывавшие мимо лодки, стилизованные под гондолы. Шумилов был очень доволен тем, как сложился разговор с полковником, тем, что не позволил вертеть собой, как мальчишкой.

«Теперь надо ждать кляузы или жалобы, – думал Шумилов. – Обиделся полковник жандармской службы, не продемонстрировал я должной лояльности!»

15

Весь остаток вечера и следующий день Алексей Иванович мыслями возвращался к обстоятельствам дела. По-прежнему оставалось много вопросов, на которые не было ответов. Участники событий многого не договаривали. Совершенно непонятны были истоки вражды, которая, казалось, вспыхнула между ними внезапно и ниоткуда. Противоречивым казалось и поведение Николая все последние месяцы перед смертью. Так или иначе, но необходимо было поговорить с Жюжеван, услышать ее объяснения. Шумилов решил ехать в тюрьму и еще раз допросить гувернантку.

Исполнить сие было не так просто, как решить. Каждый помощник прокурора окружного суда имел в доме предварительного заключения на Шпалерной свою камеру, куда мог вызывать для допроса любого арестанта. Рядовые делопроизводители, как и следователи, не могли проникнуть на территорию тюремного замка (тем более провести допрос) без письменного разрешения помощника прокурора, соответственным образом выписанного, заверенного и зарегистрированного. Алексей Иванович опасался, что Шидловский не позволит ему встречаться с Жюжеван, подозревая, что подобная встреча лишь усилит критику со стороны Шумилова того направления следствия, которое задал ему помощник прокурора.

Отчасти его подозрения оправдались: Шидловский заерзал в кресле, едва услыхав, чего хочет Шумилов.

– Алексей Иванович, нам, кажется, следует уточнить диспозицию, – начал рассуждать Вадим Данилович, в присущей ему манере заводя рака за камень. – Тот этап следственной работы, который проделан – и успешно проделан! – вами, позади. Каким образом дело будет представлено в суде – это уже прерогатива помощника прокурора. Мне решать, сколь полна доказательная база, сколь убедителен наработанный материал. Я подспудно чувствую некую оппозиционность ваших взглядов на это дело и мне непонятно, что питает ваши суждения.

– Я считаю, что слишком многое остается поныне вне изучения следствием, – ответил Шумилов. – И если в таком виде дело пойдет в суд, то вас, как обвинителя, там будут ждать неприятные сюрпризы.

– Например, какие?

– Если б знать, Вадим Данилович. Материалы дела не объясняют причину резкой перемены Прознанских в отношении Жюжеван. Еще 21-го апреля они до такой степени близки, что обвиняемая ночует в их доме, а менее чем через неделю родители начинают высказываться в ее адрес в высшей степени неприязненно. По-вашему, они напрочь забыли и об оборванном подоле рубашки, и о том, как гувернантка удовлетворяла их сына рукой, и вспомнили об этом лишь 26-го числа?

– Оценим ситуацию с другой стороны. Что вы, Алексей Иванович, вообще хотите услышать от Жюжеван? Я не сомневаюсь, что она начнет лить помои на своих благодетелей, рассказывать небылицы, обвинять… Даже если сказанное ею и окажется правдой, утверждения этой дамочки не снимут с нее обвинения: именно она подавала Николаю Прознанскому под видом микстуры яд. И я буду доказывать в суде, что действовала она умышленно. У нее был мотив, пусть иррациональный, пусть вздорный, но с точки зрения истеричной бабы – вполне весомый. У нас происходит масса умышленных убийств из побуждений куда более нелепых.

– Вадим Данилович, мы опять возвращаемся к прежней полемике. Из того, что раствор морфия находился в пузырьке 22-го апреля, вовсе не следует, что он там был и вечером 17-го. Я уже указывал, что убийца имел достаточно времени, чтобы влить яд в пузырек и тем навести подозрения на Жюжеван. И в суде вы услышите точно такое же возражение защиты. К тому же, – Шумилов останавливался только для того, чтобы перевести дыхание, – теперь у нас есть дневник. И дневник не только не объясняет некоторые моменты, а напротив, затемняет их. Я совершенно не могу понять из этого дневника характер отношений Жюжеван с покойным. Из него вовсе не следует, что они были любовниками, а ведь именно на этом строится вся ваша версия событий. Мало того – последняя запись Николая Прознанского ясно указывает на возможность суицида.

Шидловского раздражала настойчивость Шумилова, но прямо отказывать в посещении Жюжеван он не хотел. Убедившись, что отговорить подчиненного не удастся, Вадим Данилович подписал пропуск в тюрьму и буркнул недовольно: «Давай, езжай, если заняться нечем. Не бережете совсем время, молодые!»

Тюрьма – мрачное место. А тюрьма на Шпалерной – в особенности. Это был комплекс зданий, настоящий городок, растянувшийся от Литейного проспекта по Шпалерной улице на целый квартал. Массивный дом предварительного заключения, с потребными такому заведению многочисленными службами, здание судебных установлений с большими залами заседаний и разнообразными пристройками соединялись внутренними переходами и имели выходы натри стороны: на Шпалерную и Захарьевскую улицы, а также на Литейный проспект.

Сами стены этих мрачных учреждений, казалось, излучали несчастье и напоминали о тяжкой доле погребенных внутри людей. Голый кирпич, скрипящие железные решетки, лязгающие тяжелые засовы, хмурые неулыбчивые лица полицейских пересыльной части, их тусклые взгляды, профессионально ощупывающие всех без исключения, – все это производило тяжелое впечатление даже на эмоционально стойких людей. Что же можно было сказать о состоянии безродной француженки, проводившей в этой мрачной обстановке дни и ночи!

Арестованную привели в камеру, закрепленную за Шидловским – небольшое продолговатое помещение с тусклым, забранным решеткой грязненьким оконцем под самым потолком. Назначение окна заключалось не в том, чтобы давать свет – оно предназначалось сугубо для проветривания. Стол и стул для допрашивающего и табурет для допрашиваемого были накрепко привинчены к каменному полу.

Жюжеван вошла все в том же платье, какое на ней было в день ареста. Волосы гувернантки были тщательно причесаны, лицо ее заметно побледнело и осунулось, глаза, однако, смотрели на Шумилова твердо, решительно. Ох, не похожа она была на злодейку, которая, сломленная застенком, кинется с покаянием в ноги помощника окружного прокурора!

– Мадемуазель Жюжеван, я пригласил вас сюда, дабы еще раз вас допросить об обстоятельствах, касающихся дела Николая Прознанского, – начал Шумилов. – Спешу сообщить, что мы проводим проверку по вашему заявлению, и это побуждает внимательнее рассмотреть все нюансы случившегося. Я хочу разобраться…

– Да, да, вот именно – разобраться! – обрадовано воскликнула француженка. – Меня специально запутали… опутали… но вы же посудите сами, сколько во всем этом нестыковок!

– Давайте по порядку, – предложил Шумилов, заполняя допросную анкету. – Вы сами признали, что последний раз давали Николаю лекарство из того пузырька, в котором впоследствии обнаружился морфий.

– Вот именно, я повторяю, что САМА это признала. Я не подозревала, что там находится вовсе не лекарство. Ну, как вы считаете, если бы я на самом деле была отравительницей, неужели бы я стала действовать так… так неосмотрительно? Гораздо проще было бы дать яд при первом приеме микстуры, тогда случившееся можно было бы списать на ошибку аптекаря, – резонно заметила она.

– Но ведь вы же не могли не обратить внимание, что жидкость в пузырьке совсем другая, чем была раньше, у нее не было специфического травяного запаха, о котором говорил доктор Николаевский.

– Я тоже об этом думала… Я все время об этом думаю. Я не знаю, что сказать. Я действительно не заметила, чтоб она как-то иначе пахла. Вечером 17-го апреля все было как обычно. Но почему вы не подумаете о другом: ведь Николай мог получить яд позже, ночью, и в пузырек яд был налит уже потом, после моего ухода? Я ведь не ночевала тогда в доме, но в квартире оставалось много людей.

– Да, в квартире были люди, – согласился Шумилов. Он не стал говорить о том, что подъезд и двор здания охраняли агенты Третьего отделения, а окна квартиры Прознанских оставались закрытыми на зиму, а стало быть, никто из посторонних не мог проникнуть в комнату Николая ни через входную дверь, ни как-то иначе. Если кто и наливал ночью раствор морфия в пузырек из-под микстуры, то сделал это либо сам Николай Прознанский, либо кто-то из его ближайших родственников: родители, младший брат, сестра.

– Спросите слуг, может, они что-то видели и слышали той ночью, – Жюжеван замолчала. Потом, внезапно подавшись вперед и глядя с отчаянием в глаза Алексею Ивановичу, произнесла: – Ну, помогите же мне, ради Бога! Как доказать свою невиновность, если все против меня?

– Но объясните мне, с чего родителям Николая так ополчаться против вас, ведь вы на протяжении стольких лет были почти членом семьи?

– О-о, вы неправильно расставляете акценты, – Жюжеван улыбнулась, что было очень неожиданно. – Ополчилась на меня Софья Платоновна, а Дмитрий Павлович просто идет у нее на поводу. И причина есть, поверьте. Веская причина.

– Так расскажите об этой причине.

– Это обычная, банальная женская ревность. Дети, и Николя в том числе, общались больше со мной, чем с ней, и Николя доверял мне больше, чем родителям. И было еще одно обстоятельство… Видите ли… – Она задумалась и опустила глаза, казалось, сейчас она скажет что-то очень неприятное. – Полковник одно время… очень… проявлял ко мне… недопустимый, по мнению Софьи Платоновны, интерес. Это было, когда я еще жила в их доме постоянно. Ну, знаете, он ничего такого не демонстрировал, старался скрыть – я ведь не принадлежу к их кругу, но… женщины чувствуют подобные вещи. Она пыталась, видимо, бороться, но сделать ничего не могла. И тогда она как бы смирилась. Все делали вид, что ничего не происходит. И только прошлой весной – да, прошел уже год – она добилась, чтобы я съехала на отдельную квартиру. Да и пыл полковника уже пошел на убыль. Знаете, как это бывает… Пропала новизна, – она произнесла это устало и безразлично. – И вот теперь это ужасное обвинение. Я думаю, она сводит старые счеты.

– Однако полковник рассказал, что у вас с Николаем была связь, и это даже подтвердили друзья покойного.

– Это неправда, это клевета! Еще раз повторяю: такой связи никогда не было. То, что говорит полковник, меня даже не удивляет – он теперь вернулся под каблук жены и должен всеми правдами и неправдами загладить свой… петушиный кульбит. Как это по-русски?… С больной головы на здоровую! А друзья-приятели? Знаете, в последние месяцы Николай пытался вольно вести себя в компании друзей. Я понимала, отчего это происходит – он ведь был ужасно застенчив и пытался скрыть свою робость развязностью. Такое часто бывает у юношей. Я знала, что это у него пройдет, и не слишком его отталкивала. Но связи между нами не было! Я знала о его романе с Царицей Тамарой. Он очень переживал разрыв отношений. Очень. Скажите, а дневник вы нашли?

Шумилов кивнул.

– И что там было? Вы его приобщите к делу? Там было про разрыв? Я видела, как он взволнованно строчил что-то, как раз в день получения этого письма. И лицо у него было…

– Какое?

– Отчужденное и злое. Я его раньше таким не видела.

– Он вам что-нибудь рассказал тогда?

– Нет. Он стал очень скрытным в последние недели. И вообще он был очень одинок. Вся эта его компания – они люди иного сорта. Ему не с кем было даже поговорить в последнее время.

– А вы?

– Он и от меня стал отдаляться. Но вы не ответили: дневник приобщен к делу?

– Да, приобщен. У вас будет возможность прочесть его во время ознакомления с материалами дела. Закон гарантирует это право. А скажите, если у вас с Николаем были такие теплые, доверительные отношения, то как объяснить факт, что он назвал вас… грязным словом? Об этом есть показания свидетелей.

– Да, я читала, – голос ее стал тихим и грустным. – Я понимаю, почему он так сказал. Он узнал про нас с полковником. Это произошло летом, случайно. Все семейство было на даче, только полковник изредка ночевал в городской квартире, когда на службе задерживался. В тот раз мы были там вдвоем, и неожиданно приехал Николя, застиг, так сказать, с поличным, – она замолчала. Слышно было, как из-за тяжелых дверей доносились тюремные звуки – крики надзирателей, лязг замков, цоканье подбитых каблуков. – Знаете, молодой человек, как воспитывается наше юношество и как оно потом дальше идет: адюльтер со стороны мужчины почитается за удаль и только придает ему вес в глазах окружающих. Если же женщина позволяет себе какие-нибудь отношения вне брака, даже если она не связана супружеской клятвой, то она уже… это грязное слово. И никого не интересует, как невозможно тяжело одиночество, как трудно женщине без мужского участия, – она вздохнула.

Повисла пауза. Шумилов заполнял протокол, а Жюжеван грустно смотрела в пол, думая о чем-то нездешнем.

– Короче, Николя страшно это переживал и злился на меня, – наконец, продолжила обвиняемая. – Но потом его обида утихла, хотя прежней доверительности между нами не стало.

– А как вы объясните показания прислуги по поводу оторванного подола ночной рубахи Николая? И о ваших признаниях в связи с воспитанником?

– Это грубая ложь! Как вы себе это представляете: я буду обсуждать свой амур с прислугой? Их, конечно, Софья Платоновна подучила. Пусть они мне это в лицо скажут! Допросите их еще раз, подробно. Они наверняка собьются! Про рубаху я ничего не знаю, но это тоже, скорее всего, выдумка.

Алексей Иванович вспомнил, как патрон перед допросом снабдил его «шпаргалкой» – перечнем вопросов, какие надо задавать няне и горничной. Самое примечательное, что заготовка вовсе не понадобилась: Матрена Яковлева и так рассказала все самое существенное. Выходит, в словах француженки есть резон?

– Мадемуазель Жюжеван, а вы видели когда-нибудь у Николая медицинскую книгу на немецком языке о половых болезнях или половых расстройствах? – спросил Шумилов.

– Вы это опять к тому, что измыслил полковник? Не было этого! Не бы-ло! – сказала она раздельно. – И книги такой я в доме вообще не видела. Дева Мария, ну, как я могу доказать свою правоту? Потребуйте у полковника, пусть он назовет автора этой книги, ее название, ведь его слова можно проверить. Умоляю вас, заклинаю, помогите мне! – горячо и быстро заговорила она. – Выведите обманщиков на чистую воду! Мне не к кому обратиться кроме вас, у меня никого нет!

– Насчет названия и автора мысль бесперспективная. Полковник ответит, что брал книгу у друзей, друзьям же и вернул. Если потребуется, он ее живо представит, я в этом не сомневаюсь, – заметил Шумилов. – Что же касается помощи, то вам нужен хороший адвокат.