Текст книги "Те десять лет"

Автор книги: Алексей Аджубей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)

Иоанн попросил отца Кулика передать ему со стола две небольшие коробочки. В одной из них оказались три медали с его изображением. «Так отметили мое восьмидесятилетие земляки, – сказал Иоанн, протягивая мне подарок. – Пройдут годы, и, возможно, у вас появится желание взглянуть на изображение человека, с которым состоялась необычная по нашим временам беседа, – продолжил он, – только бог знает, как потекут события. Будем надеяться, что людям удастся долго жить в мире…»

Открыв вторую коробочку, Иоанн обратился к Раде. «Прошу вас, назовите мне имена ваших детей. Я знаю, как их зовут, но я хочу, чтобы вы произнесли их имена сами вслух. Рада назвала наших мальчишек. Иоанн передал ей крестик с распятым Христом. «С таким простым крестиком, – сказал он, – я молюсь каждый день за весь мир. События, происходящие в мире, я осмысливаю в своих молитвах. В одной из них – третьей – я молюсь за всех детей, родившихся в течение 24 часов во всех странах мира. Я хочу, чтобы каждый человеческий сын, появившийся на свет, был встречен молитвой папы. Возьмите этот крестик на память обо мне. Когда вы будете смотреть на него, вы вспомните, что однажды на земле была мама, совершенная в своей любви. Ее звали МАРИЯ».

Иоанн произнес это имя с особым воодушевлением. Следующими фразами он привел мою жену в полное смущение: «Я знаю, что вы атеистка, и, быть может, вам покажется странным мое желание, но я прошу вас не отказать мне. Я хочу благословить ваших сыновей. Человек не может расти без веры, а церковь не запрещает своим служителям являть божескую милость ко всем, кто прибыл на нашу землю, какой бы вере они не предпочитали служить – божественной или мирской». «Надеюсь, атеистам, – улыбнулся Иоанн, – не поставят в укор эту беседу и мое благословение вашим детям…»

Мы стояли рядом с невысоким, чуть согбенным человеком, абсолютно лишенным каких бы то ни было черт показного величия. Я представил себе Иоанна в обыкновенных одеждах, в обыкновенных житейских обстоятельствах и подумал, что и в этом случае он все же обратил бы на себя внимание окружающих.

Он был человеком без маски. Именно это отличало его от множества тех, с кем я встретился тогда в коридорах папского дворца, как, впрочем, и от многих других на моих журналистских дорогах. Нелегкое дело оставаться самим собой. Не мудрствуя лукаво, не прибавляя себе даров, не отпущенных природой, и не пытаясь вставать на котурны. Даже на сцене в реалистическом театре давно обходятся без этих подставок, создающих лишь видимость величия.

Проводив нас до двери, глава Ватикана попросил передать нашим соотечественникам пожелания счастья и мира. Сказал, что работает сейчас над документом, в котором выскажется вполне определенно по многим волнующим его проблемам, и, видимо, это будет уже в последний раз, так как болезнь точит его все сильнее.

Энциклика папы Иоанна XXIII «Падем ин террис» («Мир на Земле») стала его завещанием.

Вот несколько строк-напоминаний: «Если одна страна производит атомное оружие, то и другие должны производить атомное оружие такой же разрушительной силы. В результате люди живут в постоянном страхе, ожидая урагана, который может разразиться в любой момент и принесет невообразимые страдания. И ожидая не без основания, поскольку оружие уже готово…

Справедливость, мудрость и чувство человечности требуют, чтобы была прекращена гонка вооружений, чтобы были одновременно и параллельно сокращены уже существующие вооружения, чтобы было запрещено ядерное оружие и чтобы наконец-то было осуществлено разоружение в соответствии с общим согласием и под эффективным контролем… подлинный мир может быть установлен лишь на основе взаимного доверия…»

И сегодня вполне актуальны эти мудрые слова. И поскольку немало тех, кто не хочет делом доказать свою приверженность единственно возможному реалистическому курсу мировой политики, стоит их напомнить.

Это напоминание оправдано еще и потому, что слова и мысли, приведенные выше, никто не может отнести на счет «коммунистической пропаганды». Иоанн XXIII был и оставался антикоммунистом до последнего часа жизни, и только политические простаки могут думать иначе…

В те дни на другом конце земли, в Соединенных Штатах Америки, президент США Джон Фитцджеральд Кеннеди, как и Иоанн XXIII, пришел к пониманию единственного варианта развития мировых взаимоотношений – мирного сосуществования государств с различным политическим и социальным устройством.

Дело, конечно, состояло не в том, что Кеннеди был католиком и следовал папе, а просто, как и Иоанн XXIII, он исходил из реальностей.

В июне 1963 года умирал в Риме Иоанн XXIII. Умирал тяжело. Он отказался от обезболивающих лекарств, чтобы принять на себя те боли и страдания, которые испытывают простые смертные. В течение нескольких дней тысячи римлян стояли на площади Святого Петра, неотрывно глядя на освещенное окно спальни Иоанна. Пришла минута, когда свет в дворцовом окне погас.

Первая за всю историю Ватикана встреча Иоанна XXIII с советским журналистом стала для итальянской прессы сенсацией. Только позже я конкретнее понял ее значение, обусловленное политическим расчетом на будущее. В ту пору Италия стремилась играть более заметную роль в европейских делах, укрепить позицию страны, способствующей диалогу «Восток – Запад». Личную аудиенцию главы Ватикана, его устное послание Хрущеву можно было расценивать как стратегические ходы партии христианских демократов, которую Ватикан поддерживал.

Я уже говорил, что не всем это пришлось по душе. Тот же канцлер Адэнауэр с раздражением заявил, что поступок Ватикана не способствует консолидации политических сил Европы. Адэнауэр имел в виду определенные политические силы и определенную часть Европы. Наиболее реакционные комментаторы вспоминали о том, что в 1943 году, когда Гитлер посетил Рим, глава Ватикана покинул город в знак протеста. К развитию советско-итальянских контактов Ватикан начала 60-х годов вырабатывал иное отношение.

На следующий день после визита к Иоанну XXIII мы отправились в горные районы Абруццо. Итальянские друзья хотели показать «настоящую Италию».

Выжженные солнцем до цвета слоновой кости каменные ряды строений, прилепившиеся к таким же бело-желтым горам, неправдоподобно синее небо, сухие побеги умирающих от жары растений, безлюдные улочки… Поднявшись по узкой дороге к горному перевалу, мы въехали в один из жарких городов. Все было как в итальянских неореалистических фильмах.

В полуденный час жизнь продолжалась лишь в затененных комнатах. Толстые стены не пропускали жару, и сухая прохлада облегчала дыхание. В доме мэра-коммуниста собралось три десятка местных активистов. Мэр не только сообщил их партийную принадлежность, но и родственные отношения этих людей друг с другом. Родные братья могли быть коммунистом и социалистом, их племянники – христианскими демократами, а дядя – сторонником монархии.

Плюрализм политических ориентации не мешал вполне дружелюбно вести беседу, расспрашивать о жизни в нашей стране. Встреча с папой произвела на них большое впечатление. Мэр рассказал, что ночью, когда радио Рима сообщило о нашем визите, к нему пришел священник советоваться насчет будущих выборов. «Ведь я призывал голосовать против сторонников левых сил, и вдруг Святой отец принял коммунистов!»

«Что же вы ему ответили? – спросил я. «Сделал большую паузу, так как не сразу нашелся, а потом тихо, на ухо сказал: «Падре, не вмешивайся в большую политику, на все воля божья. Пусть каждый поступает, как велит ему совесть…»

Вернувшись в Рим, я стал готовиться к отъезду, так как близился срок, после которого иностранцы, имеющие приглашение от организаций, участвующих в предвыборной кампании, должны были покинуть страну. Однако и последний вечер в Риме выдался необычным. Мы с женой получили приглашение на обед к Пальмиро Тольятти. И сейчас возле моего рабочего стола висит небольшая фотография с надписью: «Товарищу Раде и товарищу Алексею с братскими пожеланиями. Пальмиро Тольятти. Рим. 12 марта 1962 года».

Сказать откровенно, я принял приглашение с большим волнением и даже смущением. Знал, что отношение руководителя итальянских коммунистов к событиям в нашей стране после XX съезда было неясно. Я часто встречался с Луиджи Лонго, Джанкарло Паэта, знал других видных деятелей итальянского левого движения. Тольятти был для меня скорее легендой.

В 1923 году он стал уже руководителем итальянских коммунистов, одним из самых известных в мире вождей мирового пролетариата. В год смерти Ленина стал членом Исполкома Коммунистического Интернационала, а в 1935 году вошел в состав его секретариата. Спасаясь от преследований итальянских фашистов, Тольятти в 1940 году приехал в Советский Союз и прожил у нас до 1944 года. В Италию вернулся в год открытой борьбы с фашизмом, стал во главе сражающейся партии.

Соединяя в себе черты крупного теоретика и революционера-практика, Тольятти к началу 60-х годов острее других чувствовал необходимость перемен в мировом коммунистическом самосознании. Он отыскивал собственное место в том будущем, которое становилось реальностью, понимая, что концепции, не подвергающиеся проверке опытом, ведут в тупик. Тогда мы еще не знали об «итальянской модели социализма», «еврокоммунизме». Спор в коммунистическом движении на этот счет вспыхнул позже, когда стало известно так называемое завещание Тольятти, но я думаю, в тот мартовский вечер, вернее, в ту ночь он высказывал мне свои размышления на этот счет.

Мне трудно было вести сложный разговор, и я просто слушал, лишь изредка перебивая хозяина просьбой повторить то или иное его утверждение. И запоминал.

Тольятти много говорил о Сталине. О его борьбе с оппозицией. О массовых репрессиях, в том числе и крупных деятелей Коминтерна. «Мы чувствовали себя заложниками этого человека, – говорил он. – Пользуясь безвыходностью нашего положения, Сталин не считался ни с какими правилами международного товарищества. Вы молоды, – продолжал Тольятти, – а нам, старикам, оставшимся в живых, после XX съезда кажется, что наше молчание в те годы воспринимается как согласие с тем сталинским курсом. Должен сказать определенно: решительность Сталина импонировала многим из нас. Наши противники стремились задушить коммунизм, не чураясь самых низменных приемов. И в нашем движении были провокаторы, были и маловеры. Мы несем груз ответственности за те роковые преступления, которые теперь известны».

Тольятти задумался. «Да, это, конечно, страх. Мы боялись. Но это даже не личный страх, не обычная жажда жизни, а страх политический. А что, если Сталин прав? И все это действительно враги, а своим неверием, протестом можно помешать революционному делу?! Процессы троцкистов и правых были открытыми, признания обвиняемых повергали нас в ужас, но мы верили суду…»

Во время той долгой ночной беседы Тольятти расспрашивал о Москве, настроениях молодых коммунистов, о журналистах, говорил, что просматривает советские газеты и находит в них много нового. Человек опытный, умевший владеть своими чувствами, он не мог, однако, скрыть некой озабоченности, похожей на раздражение. Чего-то он не мог принять в наших советских делах.

Ни разу Тольятти не заговорил о Хрущеве, других руководителях нашей партии, хотя ориентировался в ситуации. Я понял, что у меня единственный шанс вывести разговор на конкретную цель. Не располагая никакими полномочиями, я стал настойчиво агитировать Тольятти приехать к нам в страну и прояснить все, что его интересует. «Пожалуй, после выборов я последую вашему совету…»

Прошедшие в начале лета парламентские выборы дали компартии Италии сотни тысяч голосов избирателей.

В июне 1962 года Пальмиро Тольятти решил провести отпуск в Крыму. Там отдыхал в это время и Хрущев. Случилось так, что эти два человека так и не смогли начать серьезную беседу. В один из первых же дней своего пребывания на крымской земле Тольятти поехал в «Артек» на детский праздник. В какой-то момент Тольятти вскинул руку, приветствуя детей, а потом начал медленно оседать… Я сидел неподалеку от итальянских товарищей, видел, как они успели подхватить падающее тело Тольятти и уложили его на скамью. Обширный инсульт вызвал беспамятство и неподвижность. Несколько последующих дней шла борьба за жизнь Тольятти. Профессор Арутюнов, крупнейший советский нейрохирург, другие медики, прибывшие из Москвы, и итальянские врачи провели консилиум. Доставить Тольятти в больницу оказалось невозможно. Походный госпиталь организовали на месте. Детей отселили из близлежащих домиков, а по всему лагерю объявили круглосуточную полную тишину.

Многие советские товарищи, отдыхавшие в то время в Крыму, несли дежурство. Мне приходилось дежурить вместе с министром высшего образования Вячеславом Петровичем Елютиным. Профессор Арутюнов вскрыл пораженный участок мозга, чтобы дать выход сгустку крови. Однако ничто уже не могло остановить приближающуюся смерть.

Из Москвы прилетел Брежнев. Ему поручалось сопровождать гроб с телом Пальмиро Тольятти в Рим на похороны.

Ранним утром похоронный кортеж двинулся по жаркой дороге к Симферополю. Маленький автобус натужно брал тяжелые повороты. Наконец, мы выехали на плоскогорье, прибавили скорость. По дороге, в селах стояли группы людей с красными знаменами, увитыми черным крепом. На середине пути случилось непредвиденное. Перед радиатором кто-то укрепил портрет Пальмиро Тольятти. Мотор перегрелся и вспыхнул. Пожар погасили быстро.

Но какое-то время гроб с телом великого итальянца стоял на выжженной крымской земле, так похожей на его родную землю…

«НАМ НАДО ДАТЬ ДОРОГУ ДРУГИМ – МОЛОДЫМ…»

К финалу

Наступил апрель 1964 года.

Отмечалось семидесятилетие Хрущева. Приветствие ЦК, фотографии в газетах и журналах, присвоение звания Героя Советского Союза. Торжественный обед в зале для приемов Кремлевского дворца съездов. К тому времени в начале Ленинградского проспекта на металлической конструкции уже красовался огромный портрет Хрущева во весь рост с поднятой в приветствии рукой. Не помню, но, по-видимому, понизу шла трафаретная фраза типа «Миру – мир».

Славословия в адрес Хрущева становились почти нормой. Было, пожалуй, только одно отличие: без прежних эпитетов – «великий», «мудрый», на «гениальный» не решались даже сверхподхалимы. Портреты появляются не сами по себе, а только по определенной команде. Вырабатывалась, укоренялась установка на возвеличение должности Первого секретаря и его имени. В газетах тоже шло непрестанное цитирование.

Не совестно ли прежде всего мне самому, в те годы редактору большой газеты, не сам ли я приветствовал отход от славословий, не может ли показаться, что я пишу об этом с желанием свалить вину на кого-то? Нет, я вины с себя не снимаю, конечно. Больше или меньше других грешили на этот счет «Известия» – не имеет принципиального значения. Важно иное. Я знаю тех, кто тщательно следил за публикациями и не прочь был обратить внимание на то, что в некоторых важных статьях отсутствовали надлежащие ссылки. Расценивалось это как непочтение, как своего рода политическое небрежение, а иногда и как фрондирование.

Едва не вошла в газетный и политический лексикон стереотипная фраза «в свете советов и указаний», но она зрела, «обкатывалась» и появилась, как известно, в определенный час.

Кстати, тот самый товарищ, который не прочь был отмечать отсутствие в статьях ссылок на высказывания Хрущева, сам чуть позже, в октябре 1964 года, с бухгалтерской точностью подсчитал, сколько раз в той или иной газете это имя упоминалось. И ставил, конечно, данное обстоятельство в вину редакторам. Редактору «Известий» прежде всего. Не называю этого человека только потому, что он сполна разделил судьбу тех перевертышей, страсть которых к политическим интригам привела их к поражению. Победители не ценят перебежчиков, даже если в них и возникает нужда. И еще: мне жаль этого человека. Его ценил Никита Сергеевич. Он занимал высокие посты и, наверное, мог бы по-иному распорядиться своей судьбой.

Чествование Хрущева не носило того официозного, парадного характера, как сталинский юбилей в Большом театре. Вместе с холодными, дежурными словами прозвучали искренние, идущие от сердца.

В тот апрель в Москве было тепло, сияло солнце; казалось, пора обновления природы придаст всем новые силы. Хрущев встречал семьдесят первый год своей жизни с оптимизмом. И уж он-то точно не предчувствовал беды, нависшей над его головой. Еще одно доказательство его политической чистоплотности: не любил интриг, не держал личный сыскной аппарат. На юбилее он был в приподнятом настроении, хотя было видно, конечно, что годы дают себя знать.

Из всего множества тостов, раздававшихся в тот вечер, я запомнил один, по сути, единственный в своем роде. Его не забыли ни моя жена, ни другие члены семьи Никиты Сергеевича. Нина Петровна и на следующий день так возмущалась, что, не удержавшись, позвонила произнесшему этот тост и сказала ему все, что она об этом думает.

Это был тост первого секретаря ЦК партии Украины Шелеста, который он закончил здравицей: «За вождя партии!»

Так о Хрущеве еще никто и никогда не говорил. Что-то зловещее, «сталинское» почудилось мне в этих словах. Видел, как некоторые, будто не заметив протянутого бокала Шелеста, не стали чокаться.

Когда я более года назад начинал писать эти заметки, имя Хрущева в печати почти не упоминалось. И вот теперь, как бы опережая друг друга, журналисты и писатели спешат либо вспомнить нечто такое, что связывало их с этим человеком, либо дать оценку и анализ десятилетию его деятельности – порой такой анализ умещается на нескольких машинописных страницах. И все же, думаю, это лучше, чем умолчание. Каждый волен высказать свою точку зрения.

Хочу думать, что родственные чувства не слишком звучали в моих записях. Однако я никогда не стеснялся этого свойства, а гордился им, и в конце концов то, чего мы с женой добились в жизни, мы добились сами. Так нам, по крайней мере, кажется. Помогал или мешал отсвет родственного имени? Было по-всякому… Но мы не занимали чужого места. У нас есть убедительное подтверждение на этот счет: двадцать три года мы сами по себе.

Перебирая в памяти один за другим эпизоды жизни Хрущева, думаю, что трудился он не напрасно. Его партийная деятельность сложилась драматично. Он был политической фигурой переходного периода, и на его долю выпала целая череда сложнейших кризисов.

По многу часов беседовал Хрущев с товарищами из братских партий, проясняя истоки недоразумений, стараясь преодолеть разногласия. Самые неожиданные проблемы возникали иногда во время таких бесед. Помню, Никита Сергеевич был удивлен, когда Морис Торез попросил замедлить реабилитацию некоторых крупных политических деятелей нашей партии, отложить на некоторое время. «Мы присутствовали на этих процессах, – говорил Торез, – доложили своим партиям обо всем, что слышали, чему верили. Будет очень трудно объяснить теперь, как мы оказались такими простодушными. Время поможет нам избежать лишнего напряжения. После XX съезда оно и так очень велико». Хрущев уступил.

Только в 1988 году вернулись в нашу историю имена Н. И. Бухарина, А. И. Рыкова, Л. Б. Каменева, Г. Е. Зиновьева и других. Вновь созданная комиссия ЦК продолжает работу.

Истоки противоречий и противоречивость характера

Летом и осенью 1957 года в жизни страны произошли два события. В атаку против курса XX партийного съезда пошли семь членов Президиума ЦК: Молотов, Маленков, Каганович, Ворошилов, Булганин, Первухин, Сабуров. Уже в ходе XX съезда стало ясно, что так или иначе последует более глубокий анализ обстоятельств, повлекших массовые репрессии. А главное, утверждались новые, неприемлемые для этих людей принципы партийной работы: выход из кремлевских кабинетов к людям, открытость, правда, демократия. На первый план выдвигалась забота о человеке, не мнимая, не в лозунгах и призывах, а деловая, активная. Молотову претила дипломатия личных контактов. Маленков, Каганович, Молотов помнили о списках арестованных, на которых стояли их резолюции.

Спасло Хрущева от поражения на заседании Президиума ЦК только вмешательство членов ЦК, явившихся в Кремль и потребовавших объяснений по поводу происходившего. К маленькой группе вышли Ворошилов и Булганин, начали кричать на пришедших. Ворошилов заходился от гнева, тыкал Шелепину, тогдашнему первому секретарю ЦК ВЛКСМ: «Это тебе, мальчишке, мы должны давать объяснения? Научись вначале носить длинные штаны».

Окрик «вождей» никого не испугал – уже прошел XX съезд партии. В Кремль спешили все новые группы членов ЦК. Прибывали партийные работники с мест (их вызвал секретарь Горьковского обкома Н. Г. Игнатов).

Заседание Президиума ЦК, где соотношение сил было семь к трем, обострялось. Хрущева поддерживали А. И. Микоян и первый секретарь ЦК партии Украины А. И. Кириченко. Теперь им важно было затянуть время, добиться созыва Пленума. Упреки в адрес Хрущева сыпались как из рога изобилия: ставили в вину освоение целинных земель, мягкость и уступчивость во внешнеполитической деятельности, либерализм в идеологии. За всем этим стоял страх, связанный с нараставшей критикой Сталина.

Был уже почти решен вопрос об освобождении Хрущева с поста Первого секретаря ЦК и назначении его министром сельского хозяйства – подальше от политики. Однако напор «взбунтовавшихся» партийных работников оказался столь сильным, что «семерка» вынуждена была пойти на созыв Пленума.

Заседания Пленума шли несколько дней. Дискуссии достигали большого эмоционального накала. Во время одной из яростных речей Брежнева в защиту нового курса тогдашний министр здравоохранения Ковригина закричала: «Остановите его, он только что перенес инфаркт, сердце не выдержит!»

Оппозиция XX съезду была разбита.

Не осталось тайной, кто в этой «семерке» был главным заводилой, кто организовал оппозицию. Участники сговора преследовали свои цели – уж слишком разные это были люди. Объединяло их, бесспорно, одно: стремление любой ценой удержать власть. И не просто власть, а ту бесконтрольную, которой они «научились» у Сталина. Конечно, это был Молотов. Наивным было бы предполагать, что он, старейший сталинист, мирился с тем, что после смерти вождя должен был довольствоваться вторыми ролями, меж тем как видел себя в роли лидера партии.

Сталин говорил, что завещание Ленина перессорило тогдашних руководителей. Он сам не оставил никакой бумаги, однако успел «столкнуть лбами» практически всех своих приближенных. Сразу после XIX съезда партии в 1952 году, на Пленуме, где решался вопрос о Президиуме ЦК, Сталин, к полному удивлению всех, произнес злобную речь против Молотова и Микояна. Очевидцы вспоминали, что нанесенный удар был так силен и резок, что казалось, судьба этих людей решена. Хрущев говорил, что так, наверное, и случилось бы – Сталин не успел. Однако все же Молотов и Микоян были включены в расширившийся до 25 человек состав Президиума ЦК. В него вошли и многие другие, отнюдь не самые близкие Сталину люди: первый секретарь ЦК комсомола А. А. Михайлов, философ П. Ф. Юдин, Л. И. Брежнев. Политбюро упразднили, но вместо него создали Бюро Президиума. В его составе не оказалось ни Молотова, ни Микояна, убрал Сталин и секретаря ЦК Андреева, старого аппаратчика, громившего по его поручению в 1937–1938 годах партийные кадры во многих республиках. Хрущев вошел не только в Президиум, но и в Бюро.

Когда в 1953 году Хрущев стал Первым секретарем ЦК, Молотов вынужден был смириться. Но он опротестовывал каждое принимаемое решение.

Внешне Молотов казался суровым, аскетичным интеллигентом революционной эпохи. Однако знаю по рассказам старых мидовцев о его далеко не интеллигентной грубости, жестоких разносах даже самых маленьких служащих, в том числе машинисток и стенографистов. Ортодоксальная замкнутость Вячеслава Михайловича была той «броней», за которой скрывался тяжелый характер человека, привыкшего к повиновению со стороны всех нижестоящих и преклонению перед сильным. Двоедушие такого порядка, как правило, уродует человека.

У Молотова была хорошая память. Незадолго до смерти Нины Петровны мы с женой, приехав навестить ее, встретили Вячеслава Михайловича в дачном поселке Жу-ковка под Москвой, где он проводил свои пенсионные годы. Молотов узнал Раду. Я стоял чуть поодаль. Поздоровавшись, я спросил: «Помните меня, Вячеслав Михайлович?» – «Помню, – ответил Молотов, – я вас хорошо помню, я никого не забываю».

Молотову перевалило далеко за 80 лет, но он держался прямо, и глаза его так же жестко и холодно смотрели на мир.

В любых заметках о прошлом не обойтись без самого бессмысленного из вопросов, которые мы все же постоянно задаем себе: «А если бы…»

Если бы тогда, на июльском Пленуме ЦК в 1957 году, к власти пришли Молотов, Ворошилов, Каганович – старая гвардия Сталина, подкрепленная их единомышленниками Маленковым, Булганиным и другими, думаю, что в Мавзолее до сих пор находились бы два саркофага.

Куда более точными сведениями о взглядах многих руководителей сталинской поры располагало бы общество, имей оно документальные свидетельства. Увы, воспоминаний нет либо носят они поверхностный характер. Рассказывали мне, что в последние годы жизни к Молотову часто наведывались писатели Борис Привалов, Иван Стаднюк и некоторые другие. Я видел фотографию Молотова вместе с ними. Это было, кажется, как раз в юбилей Вячеслава Михайловича, в день его восьмидесятилетия. Борис Привалов уверял, что та часть романа И. Стаднюка «Война», в которой описана жизнь и работа «верхнего эшелона власти», составлена (сверена, почерпнута) из воспоминаний Молотова, с которыми он познакомил писателя.

Рассказывая мне это, Привалов даже сетовал, что Стаднюк слишком беллетризировал молотовские заметки. Смолчал Маленков; молчит последний, оставшийся еще в живых – Каганович; в своих воспоминаниях Микоян практически минует все острые углы политической жизни 30-х – 70-х годов.

Многие книги у нас так и не написаны. А может быть, не изданы?

Пленум ЦК принял соответствующее постановление о деятельности антипартийной группы.

Этого постановления никто не отменял. Но в пору, когда Генеральным секретарем ЦК был Черненко, Молотова восстановили в партии. Никаких объяснений на этот счет дано не было. Так дезавуировались прежние решения – их не отменили, не признали ошибочными, просто свели на нет потихонечку. Тогда же в газете «Московские новости» появилось интервью Молотова. Он говорил о своих пенсионных занятиях, о том, что доволен нынешней судьбой. Читал я эту заметку и думал: заседал съезд партии, кипели страсти, газеты гремели статьями, а потом несколько человек, не считаясь с общественным мнением, все решили по-своему. Это иллюстрация к спору по поводу объективных и субъективных факторов в исторических процессах.

Странное стечение обстоятельств, объяснение которому дать не могу, привело к отставке маршала Жукова, к его разрыву с Хрущевым, который, по-моему, в тот момент не проанализировал и сам Никита Сергеевич. Не раз встречал я Георгия Константиновича у Хрущева, который не просто уважал Жукова, но гордился им. По инициативе Никиты Сергеевича произошло возвращение Жукова в Москву сразу после смерти Сталина. На XX съезде Георгия Константиновича избрали кандидатом в Президиум ЦК, а затем и членом Президиума. В 1955 году он стал Министром обороны СССР. Между ними не было никаких серьезных противоречий. Схожими были их жизненные пути, встречаясь на войне, они находили общий язык. Могу только предположить – никогда не спрашивал об этом Хрущева, – но, видимо, Никиту Сергеевича в то время, когда в руководстве существовала некоторая нестабильность (только что прошел пленум с «семеркой»), испугала возросшая амбициозность маршала, принижение им роли партийного руководства в армии. Быть может, Хрущев вернулся к каким-то соображениям Сталина о Жукове? Ведь Сталин отсылал маршала командовать далекими от Москвы военными округами. Кстати, апологеты Сталина не любят говорить на эту тему. Смещение Жукова не прибавило популярности Хрущеву. Он не мог не почувствовать этого, а быть может, и пожалел о разрыве.

Однажды, когда Хрущев уже был на пенсии, он, не по своей охоте, объяснился с женой Жукова. Только что вышли воспоминания маршала, Хрущев не читал их – как я уже говорил, не любил мемуаров военных. Но как-то зашел разговор о событиях, связанных со смертельным ранением под Киевом генерала Ватутина, командующего Вторым Украинским фронтом, где Хрущев в ту пору был членом Военного Совета. По воспоминаниям Жукова выходило, что чуть ли не Хрущев виновен в этом – не обеспечил генерала надежной охраной. Никита Сергеевич огорчился: «Неужели Жуков так пишет? Он ведь знает, что это неправда». Кто-то из гостей Никиты Сергеевича рассказал об этом разговоре автору. Через несколько дней и раздался звонок жены Жукова. Хрущев напомнил, как было дело. Она принесла извинения, сослалась на забывчивость маршала, пообещала, что ошибка будет исправлена. Во втором издании книги эпизод изложен точно. Однако миллионы людей прочитали воспоминания Жукова в том виде, в каком они вышли в первый раз. Кто-то заметил это разночтение, но таких, конечно, было немного.

Летом 1957 года, после разгрома фракционеров, Хрущев отдыхал с семьей в Крыму. Там же проводили отпуск еще несколько членов партийного руководства. Однажды отправились на соседнюю дачу, к секретарю ЦК Кириленко – тот отмечал день рождения.

Застолье подходило к концу, все устали от многочисленных тостов. С каких бы «поворотов» ни начинались заздравные речи, все они заканчивались славословием в адрес самого Никиты Сергеевича, будто не Кириленко, а он был виновником торжества. Южное вино, хорошее настроение – ведь позади осталась нешуточная борьба – прибавляли компании веселья. Секретарь ЦК Аристов достал уже свою гармошку, начались нестройные песни, ноги сами просились в пляс. И тут слово взял Г. К. Жуков. После набора обязательных «поклонов» в сторону именинника, его чад и домочадцев неожиданно провозгласил здравицу в честь председателя КГБ генерала Серова, сказав при этом: «Не забывай, Иван Александрович, что КГБ – глаза и уши армии!»

Хрущев отреагировал мгновенно. Он встал и подчеркнуто громко проговорил: «Запомните, товарищ Серов, КГБ – это глаза и уши партии». Не знаю, возможно, эта политическая «пикировка» не очень была замечена гостями Кириленко, я запомнил ее хорошо.

В октябре Жуков улетел в Югославию. Его пребывание там, какие-то демарши, заявления продолжали раздражать Хрущева и, вероятно, стали предметом обсуждений среди членов Президиума ЦК. Множились разговоры о тех или иных проявлениях самовластия Жукова. Говорили, что, просмотрев готовящийся к показу фильм о параде Победы, Жуков приказал переснять эпизод своего выезда на белом коне из Спасской башни Кремля. На аэродроме перед вылетом в Югославию сказал провожавшим его военачальникам: «Вы тут посматривайте, правительство не очень-то крепко стоит на ногах…»