Текст книги "Блокадный ноктюрн"

Автор книги: Алексей Ивакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

Лес был так измолочен артиллерией обоих армий, что больше казался похожим на лунный, или даже марсианский пейзаж. Но, все таки, это был лес. А вот теперь впереди расстилалось небольшое поле. Ну как небольшое? Метров пятьсот в ширину. И его надо как-то пересекать. Что такое пять сотен метров в мирное время? Пять минут прогулочным шагом. А на войне? Одна секунда между жизнью и смертью. И если тебя здесь убьют – никто даже не похоронит. Некому. Тут убивать-то не успевают, когда ж хоронить-то?

Одно хорошо – дождь. Льет как из ведра. Идти, конечно, тяжело. Но зато завеса дождя прикрывает тебя от пулеметчиков и снайперов. Причем от всех пулеметчиков и снайперов. И наших и фрицевских. Поди разбери, кто там бредет, утопая по уши в грязи?

Но идти – надо.

Ну и пошли. Где ползком, где перебежками. Как бы до наших добраться? И главное – понять, где они наши-то?

Слышно, что где-то вспыхивают перестрелки – то там, то тут – но…

Тише идешь – дальше придешь.

Перед огромной воронкой от авиабомбы, пришлось упасть мордой в грязь. Кто-то решил обстрелять поле – и пара снарядов шлепнулись в грязь рядом с отделением Москвичева. Повезло тем, что первый не взорвался, зашипев белым паром. Поэтому и успели упасть. Второй накрыл комьями жидкой грязи. Осколки куда-то унеслись в разные стороны.

– Вперед! – скомандовал лейтенант.

И поползли было дальше, но из этой самой воронки вдруг послышался спокойный, негромкий. Но очень уверенный голос:

– Стой, кто идет?

Москвичев тормознул бойцов, махнув рукой. А потом, лежа на пузе, крикнул в ответ:

– А ты кто такой?

– Назовите себя! – голос стал требовательнее и суше.

– Лейтенант Москвичев.

Из воронки выполз невероятно грязный человек, в форме… А хрен его знает в какой форме.

– Я генерал-майор Гаген.

– Ахренеть! – сказал кто-то из бойцов.

– Документы предъявите, товарищ генерал-майор!

Один лежащий человек протянул другому удостоверение, замазанное в волховской грязи.

Несколько секунд Москвичев смотрел на фотографию, читал каллиграфические буквы надписей и подписей.

А вот так бывает, что лейтенант у генерала документы проверяет. Это война – здесь бывает все.

– Товарищ генерал-майор, извините… – Москвичев начал было подниматься, но Гаген движением руки остановил его:

– Лежите, лейтенант. И ваши документы покажите!

Москвичев показал свои. Только после этого Гаген обратно зажал усики чеки у «эфки».

– Куда идете? – спросил Гаген.

– Выполняем приказ, товарищ генерал-майор. Временно исполняющий обязанности командира роты политрук Рысенков приказал доставить захваченные у гитлеровцев документы в штаб фронта. Вот, посмотрите!

– Приказал? Доставляйте. А смотреть я не буду. Приказано товарищу Мерецкову доставить? Вот ему и доставляй.

Гулко бахнула мина где-то в дождливой мороси. Опять ткнулись мордой в грязь. Полежали.

– Но, товарищ генерал-майор… А вы?

– А я временно прикомандировываю сам себя в состав взвода лейтенанта Москвичева. Или тебе письменный приказ нужен? Извини, у меня ни стенографистки, ни печати нет под рукой. Командуй, лейтенант!

Москвичев несколько смутился. Командовать генералами ему еще не приходилось.

– Но по званию-то…

– Лейтенант, тебя учили командовать взводом? Вот и командуй. Я когда-то тоже так начинал. А теперь разучился. Теперь мне меньше, чем дивизию – не подавай. Так что давай, работай, лейтенант.

Пришлось взять себя в руки:

– Тогда, товарищ генерал-майор, вот… Вещмешок мой возьмите. Я впереди пойду… поползу, то есть. Два бойца по краям вас прикроют. Третий – тыл прикроет. А вы – в центре. Только вы это… Плащ-то свой возьмите тоже.

– Или так, – покладисто согласился Гаген.

И поползли. А что? Не лежать же тут до морковкиного заговенья, как выразился боец из города Горького. Кстати, как у него фамилия?

* * *

Мерецков упрямо оставался на КП дивизии, не обращая внимания на артобстрелы. Фрицы иногда так наглели, что подбирались на расстояние минометного залпа. Пока их отбрасывали, но был и случай, как гитлеровцы почти прорвались к штабу. Кирилл Афанасьевич уже нервно сжимал рукоятку пистолета и облизывал сухие губы, готовясь к бою. К последнему в своей жизни бою.

Но немцев отбили.

А жаль. Лучше было бы погибнуть в бою, чем вернуться подследственным на Лубянку. А он вернется. Он опять провалил операцию. Чтобы не говорили потом кабинетные историки, но сейчас-то виноват он – Мерецков. А кто еще?

И он ждал и ждал случайного снаряда, но те все время падали мимо. Бойцы второй ударной, четвертого гвардейского и восьмого стрелкового все еще выходили из окружения, а это значит, что он должен оставаться на командном посту именно здесь, почти на передовой. А Ставка все еще не знает, что войска выходят. Делегатам связи из штаба фронта он только кивал головой. Генштаб, которым Мерецков руководил всего лишь два года назад, требовал отчета, но Кирилл Афанасьевич не мог дать им ответ.

Ему нечего было отвечать, кроме…

Он бы сам себя расстрелял и был бы прав.

Но…

Не все еще потеряно. Не все.

Промозглый ветер Балтики и Ладоги внезапно ворвался в блиндаж.

– Товарищ генерал-лейтенант! Там это…

Мерецков грузно повернулся на голос. На посиневшем, с красными пятнышками, носу адъютанта висела мутноватая сопливая капля.

– Что это, полковник?

– Там это!

– Да что именно? – повысил голос комфронта.

Полковник шмыгнул носом ровно мальчишка:

– Это… Того…

Мерецков потерял терпение и вышел из блиндажа.

* * *

Поле перешли без особых приключений. Какие там могут быть приключения, когда ползешь по сантиметру мордой в грязь, замирая при любом близком разрыве или пулеметной очереди.

Москвичев никогда не думал, что в мокром тумане так красивы пулеметные очереди, огненными строчками прошивающие воздух.

Вот ты лежишь, утопая в грязи, и шмыгаешь носом, чтобы эта самая грязь в нос не попала. Иначе – захлебнешься. И смотришь перед собой, стараясь не поднимать голову. Впереди – серая промозглая хмарь, через которую несутся длинными тире разноцветные смертельные черточки.

И вот стоит тебе приподнять голову – все. Конец всему. Иногда даже хочется встать и пусть все закончится. Пусть они порвут тебя, но лишь бы скорее все закончилось.

И сам себе – Лежать, сука! Ползи, скотина! Работай давай, работай!

Особенно страшен звук…

Нет, не звук.

Щемящее шипение горячей пули, упавшей рядом с тобой.

Она могла остыть в твоей крови, но так получилось – кто уж там распорядился? Ангелы-хранители или его величество математическая вероятность? – она зашипела, поднимая струйку пара из лужицы, скопившейся в маленьком следу чьего-то ботинка.

Наконец, из тумана показался лесок.

Что там встретит лейтенанта Москвичева и его взвод? А никто ответить не может. Надо просто ползти.

До леска оставалось уже буквально пара десятков метров, когда фрицы, зачем-то, решили обстрелять минами видимое и невидимое ими пространство. Одна за другой железные хреновины то взрывались, поднимая фонтаны жидкой земли, то просто тонули в ней.

Москвичев не выдержал в какой-то момент, чуть приподнялся, оглянувшись – как там бойцы и генерал? – и крикнул:

– За мной!

Одним рывком, чего бы и нет? Осталось-то – рукой подать! И бойцы, а вместе с ними и Гаген, послушно дернулись за командиром. Буквально пару шагов до спасительного леска оставалось, когда вдруг что-то лопнуло на бедре у лейтенанта и нога перестала слушаться, он было упал. Потом чуть приподнялся, сделал еще шаг и снова упал. Больно не было. Просто нога одервенела.

Его подхватили под руки бойцы и затащили в лес. А потом стащили с лейтенанта штаны, осматривая окровавленное бедро.

Оно было исполосовано стеклянными осколками поясной фляжки. Некоторые так и торчали из ноги.

Москвичев очень долго ругался плохими словами, когда Гаген своими ручищами вытаскивал эти осколки, а потом бинтовал их, разорвав индпакет. Ругался лейтенант не на генерал-майора, а вообще. Так часто мужчины ругаются.

Потом Гаген снял с себя многострадальный свой плащ, бойцы уложили на него раненого своего лейтенанта Москвичева и вчетвером потащили его дальше. Куда-то на восток.

* * *

– Генерал-майор Гаген из окружения вышел. Управление корпусом потерял. Поставленные задачи не выполнил. Цели не добился.

Упрямый, набычившийся Гаген стоял, смотря исподлобья на Мерецкова. С плаща его стекала под струями дождя кровь потерявшего сознание того лейтенантика, которого утащили в санбат, как только взвод генерала добрался до линии фронта.

Комкор Гаген ждал чего угодно. Трибунала. Пули в лоб. Чего угодно. Но только не внезапного порыва командующего фронтом, обнявшего Гагена при всех.

Генерал-майор снял вещмещок и протянул его генерал-лейтенанту. Тот было протянул руку, но, в этот момент, подошел полковник и громко, так что Гаген услышал, шепнул:

– Кирилл Афанасьевич, там опять Ставка!

Мерецков помрачнел, но кивнул:

– Передайте, что я сейчас подойду.

Да, подойти надо. Рано или поздно – надо. И пусть, что хотят, то и делают. Не справился. Виноват. Готов понести ответственность.

– Что у вас, генерал-майор?

Гаген, держа в руках вещмешок Москвичева, ответил просто:

– Посмотрите сами…

Через несколько часов последние резервы Волховского фронта пробили коридор к окруженным частям ударной группировки. Коридор узкий, простреливаемый насквозь. Но через этот коридор наши «КВ» умудрились вытащить из трясины болот новейший тяжелый немецкий танк «Тигр». Почти неповрежденный.

Как они это сделали?

Не важно, главное, что сделали.

А через полгода эти же бойцы все-таки прорвут блокаду. А еще через полтора – окончательно снимут ее.

И останется от немцев лишь огромное кладбище во Мге, да следы от осколков на телах бойцов и постаментах под конями Клодта.

И еще изувеченная земля под Синявинскими высотами.

Но это будет потом, а пока…

А пока три бойца, оставшихся так и неизвестными, жадно едят гречневую кашу с прожилками тушенки, а лейтенанта Москвичева оперируют на столе, а генерал-майор Гаген устало спит на лавке, а комфронта Мерецков докладывает в Ставку о срыве немецкого наступления на Ленинград, что, собственно говоря, истине не противоречит.

* * *

Лейтенант Кондрашов тяжело хрипел простреленной грудью. Рядом, в коричневой луже на дне окопа сидел челябинец Пономарев и набивал трясущимися от напряжения руками очередной диск для своего «ППШ». Еще одну атаку отбили. Шестую, вроде бы. А людей все меньше и меньше. Как там Москвичев? Дошел ли? Смог ли? Должен дойти. Обязан дойти.

Сержант подал своему командиру автомат и помог приподняться. Кособоко Кондрашов прислонился к земляной стене. Тяжело положил дуло «ППШ» в выемку бруствера. И стал ждать.

Где-то хлопнула мина, потом еще одна и еще. Ага. Сейчас пойдут. Точно. Маленькие фигурки проявились через дождевую хмарь. И какой-то рокот где-то за спиной. Так, так, так… Подпустить метров на сто пятьдесят. Иначе бесполезно высаживать диск. А вот винтовки наши уже захлопали. Вот одна из фигурок упала, вот вторая. Когда же я-то?

Подождем под дождем.

А рокот все громче и громче.

Сил обернуться нет.

Ну! Идите уже быстрее!

Затарабанил пулемет. Последний из оставшихся. Так, так, так…

Главное, короткими очередями.

Понеслась!

Кондрашов скупо бил по приближающимся немцам, радостно отмечая упавших. «Еще один!»

Когда в наспех вырытую траншею прыгали бойцы, когда тяжелые наши танки разворачивались для буксировки «Тигра», Кондрашов уже потерял сознание и на губах его пузырилась кровь. Но палец рефлекторно продолжал жать на спусковой крючок. Патроны уже кончились, но он продолжал жать.

И небо завертелось в странном танце дождевых моросящих капель.

Линия сердца
(Май 2011)

День третий

А утром мы уже собрались на работу. На настоящую работу. Не такую как дома. Дома – там мы работаем, чтобы жить. Здесь мы работаем – для того, чтобы совесть была чистой. Не все так думают. И все так не говорят. Слишком это пафосно звучит, я знаю. Но мне надоело прятать себя под броней цинизма. Я, слишком сед, для того чтобы врать. Времени-то все меньше и меньше. Поэтому надо успеть сказать правду. И делать то, что ты считаешь должным. Считайте это пафосом. Мне наплевать.

С одной стороны – мы живем не будущим, а прошлым. Это страшно. У нас нет будущего. У нас только прошлое. С другой стороны, у многих и прошлого-то нет. Только сегодня. Только «здесь и сейчас». Так и меня когда-то учили на факультете психологии – «живи здесь и сейчас». С точки зрения психолога, это, может быть и правильно. С точки зрения меня – нет. Потому что человек тем и отличается от зверя, живущего в его душе – он помнит прошлое и делает будущее. Быть зверем – легко. Быть человеком – тяжелее. Но к этому надо, хотя бы, стремиться. Иначе всем нам каюк.

Если бы не эти бойцы, которых я пойду сегодня искать – мы были бы рабами третьего рейха.

Если бы не эти бойцы, я стал бы потреблядью, живущей ради очередного ломтя хлеба повкуснее, телевизора побольше, авто понавороченнее.

Они воюют до сих пор. Воюют за меня. За мою душу…

– Леха, опять книгу сочиняешь? – мощный удар в плечо едва не уронил меня с бревна, на котором я сижу и курю, бездумно глядя на пеплом подернувшиеся угольки утреннего костра…

– Блин, Юди! Я чуть сигарету не сожрал из-за тебя!

– Чего сочиняешь-то?

– Ничего.

Я не соврал. Я не сочиняю. Я вижу костер, морщась от сизого дыма. Я вдыхаю ароматный запах кофе с водкой. Я слышу кукушек, отсчитывающих минуты и часы до домовины тем, кто поливал огнем и кровью речку Черную, урочище Гайтолово, ЛЭП, Синявинские высоты… Кукушка, кукушка, сколько я в этот раз бойцов подниму? Молчит, сволочь…

– Жень, куда идем?

– Белоснежка, ты с нами, что ли? – кричит Дембель, старательно упаковывающий в разгрузку свои причиндалы – нож, лопатка, фонарик, аптечка, фляжка, тушенка. Зачем фонарик? А ни зачем. Темнать тут начинает аж в десять вечера. А сейчас девять утра. Неужели не вернемся до темноты? Да, конечно, вернемся. Но фонарик взять надо. Потому что, Поиск не прощает разгильдяйства. Уходишь на час? Возьми еды на сутки. Сколько раз бывало, когда бойца находили перед тем, как уже время идти в лагерь. И любой поисковик – нормальный поисковик – никогда не уйдет с раскопа, пока не поднимет последнюю махонькую косточку. Ох, и орал как-то Еж на Риту, когда она с детьми как-то пришла в час ночи.

И принесли они тогда трех бойцов. В темноте просеивали на ощупь землю. Искали. Дособирали. Утром, когда вернулись на место, чтобы поставить крест ребятам из сорок второго, снова перебрали землю – тяжелую, глинистую. Не нашли ни одной косточки.

И медальон тогда не нашли.

– С вами, Дембель! Куда ж вы без меня-то?

– Без тебя-то? За водкой и по бабам!

– Ну, тогда я точно с вами!

– Дед, – кричит Еж, проверяя рации. – Тебе-то куда по бабам, ты же седой и старый!

– Старый конь, он детка, борозды не портит, – важно говорю я.

– И глубоко не вспашет, – меланхолично говорит Ритка, заполняя очередной акт эксгумации.

– Что Рита, и твою борозду Дед глубоко не вспахал? – замирает Еж, изображая удивление.

– Как и твою… – так же меланхолично отбривает Мать.

Еж аж закашлялся.

От смеха.

Вот так у нас всегда. Не подначишь, не поешь.

От души я ему врезаю по спине. Чтобы больше не кашлял.

– Куда идем, Еж?

– Да вот, думаю на Квадратную.

Квадратная поляна…

Страшные там были бои. Очень страшные. Впрочем, как и высота «Огурец», как и «Невский пятачок», как и весь Ленинград.

Кстати, странно… Я этот город называю или Питером, или Ленинградом. Санкт-Петербургом только в кассах вокзалов.

– Туда, где вы в прошлом году нашли Штугу.

Штуга – «STUG-III». Немецкая самоходка. Ее прямым попаданием на куски. Ствол мы тащили вшестером два часа километр до дороги. А там загрузили на зыкинский «Соболь». А потом привезли в Киров, где он и валяется сейчас в музее. Посетители нашего музея непременно пинают эту дуру. Правильно и делают.

У меня, внезапно и резко, начинает болеть голова. Странно, обычно в лесу голова у меня не болит. Это дома бывают приступы – остаточные явления инсульта. И снимают их, как правило, либо цитрамон, либо алкоголь. Либо и то, и другое. В лесу ближе алкоголь. Он за пазухой. Во фляжке.

Глоток. Медленно легчает. Только в висках стучит.

– Дай-ка… – протягивает руку Еж.

– Это лекарство, – даю ему фляжку.

– Я знаю.

– Вечером дождь будет.

– Башка?

– Угу.

– Пить надо меньше, – он делает еще глоток. – Как тебя жена терпит?

– Она меня не терпит. Она меня любит, – парирую я.

– Мы тебя тоже полюбим вечером, Белоснежка! – Дембель, подслушав последнюю фразу, внезапно шлепает меня чуть ниже спины, отбирая, одновременно, фляжку из рук Ежа.

– Старый ты уж, со мной рядом спать, – и подмигиваю пацану, с рядом с которым сплю в землянке. – Вона смотри. В этом году Ванька мой любимец!

Тот краснеет и отпрыгивает в сторону. Все ржем. Даже Рита, которая пытается нахмуриться:

– Мужики, иди-ка вы на работу, а?

И мы уходим.

Еж. Я. Дембель. Змей. Буденный. Юди.

До поляны пара километров. От Чертова моста по дороге на восток. Слева лес. Справа поле, потом тоже лес. В лесу мелькают палатки – вот Тамбов, вот Северодвинск. Остальных не видно с дороги. По пути таблички – «Мемориальная Зона! – Въезд запрещен!»

Захотел бы – не проехал бы иначе, чем на танке. В некоторых местах почти до колена грязи. Инстинкт поисковика заставляет скользить взглядом по обочинам. Кукла «стопиццот»-летнего возраста – типичный пупс из детства восьмидесятников. Автомобильный номер – он-то откуда взялся? Бутылочка из-под йгоурта. Пустая полторашка пива. Презерватив. Когда-то и здесь было сухо. Пустой корпус от снаряда. Сто пятьдесят два миллиметра.

Когда-то и здесь была война.

Не верится…

А что тут веровать-то? Вот они – вороночки вдоль дороги.

А вот и она – Квадратная Поляна.

И только входим на нее – сюрприз сразу же. В центре поляны могильный холм. В прошлом году его не было. А на холмике – воткнут кем-то крест. На кресте приколочена табличка.

На табличке фломастером:

«Здесь покоятся останки трех бойцов РККА. Поисковики, похороните их!»

– Мать, Мать… Еж на связи.

– Чо надо? – отвечает рация.

– Не чо надо, а позывной говори, – выключив «прием», Еж добавляет пару неласковых.

– Мать на приеме, скотина колючая!

– Давно бы так. Двух баб на Квадратную нам пошли.

– Еж, ты не уху ел?

– Мать, три бойца.

– Так поднимайте!

– Тут легкие, мы дальше упремся. Девок хватит.

Молчание. Шипение в эфире.

– Мать! Мать, Мать!

– Наташка к вам пойдет с Аней. Еще Катька приехала, тоже к вам пойдет.

– Да мне насрать кто. Через сколько придут?

– Через полчаса.

– Отбой связи.

Еж запихивает рацию в карман своей разгрузки:

– Дед, ты тут остаешься.

– Как же мы без Белоснежки-то? – возмущенно орет Дембель.

– Я-то чо? – возмущенно ору я.

– Ты старый. И ты нас найти сможешь. Примерно в километре на северо-восток. Валим.

И они исчезают в лесу.

Я остаюсь. И правильно остаюсь. Я, хотя тут и второй всего раз, не заблужусь. У меня какое-то идиотское чувство ориентации. В лесу я не теряюсь. А в городе – запросто. Бывает такое. Я – лесной человек. Жена так меня и называет ласково – волк. И как меня не корми, я смотрю в лес. В Демянский лес, в Новгородский, в Ленинградский…

Блин, как же башка болит. Точно дождь будет. Кидаю плащ от ОЗК. Укладываюсь на него около могилы. Достаю фляжку, дополненную водкой перед выходом. Банку тушенки открываю ножом. Хлебнул водки, не чокаясь. Не потому, что не с кем. А за вас, мужики. Закуриваю.

А вот ведь странное дело. Именно за такой случай нас называют гробокопателями.

Кто-то нашел останки трех человек. Решил, что это бойцы РККА. Принес сюда их. Закопал. Сделал могилу. Ну и оставить их уже в покое? Чего носить-то с места на место?

А кто их нашел? Грибники? Охотники?

Нет.

Ребята их нашли, которых называют «черными». Которые копают хабар. Потом продают и живут на него. А найденных бойцов прикапывают вот на таких местах.

Это нормальные «черные». Я и сам-то «черный». Удивлены? Не удивляйтесь. Официально, по документам, я сейчас нахожусь в Старорусском районе Новгородской области. Здесь меня по документам нет. И если сейчас – вдруг! – приедут русские человеки в голубовато-серых мундирах покроя «аля вермахт», то вполне меня могут посадить меня по двести двадцать второй статье – «Хранение оружия и боеприпасов». И правильно сделают. Потому что у меня в руках сейчас пять патронов тем самым калибром семь и шестьдесят два. Я в нее ножом попал, после того, как банку открыл и в землю его воткнул. Патроны, правда, гнилые. Но это пока экспертиза докажет… Бывали случаи, бывали…

Да что же так башка-то болит? Точно портится погода. Был дождик – будет дождище. Люблю погоду. Любую. Лишь бы голова не болела. Приходится еще бахнуть. Запивая водкой три таблетки цитрамона.

Цитрамон, цитрамон…

Зачем мы сейчас этих бойцов будем поднимать?

Они же уже похоронены!

Нет.

Там, на мемориале, к ним будут приходить гости. Мы будем приходить. Туристы будут приезжать на мощных автобусах. Не то, что тут – глухой лес и никому не добраться.

Кому-то кажется, что никакой разницы в этом нет? Они же мертвые! Они же – ВСЁ!

Ага.

Они-то всё. А мы только начинаем.

Это не мы их ищем. Это они выбирают – с кем из нас лечь в настоящую домовину.

Если я не похороню их – меня тоже выкинут на обочину. С тротуара, где я внезапно умру. Вот иду-иду – взял да умер. Как в Ленинграде зимой сорок второго. Тогда увозили на кладбище. На Пискаревку. Еще куда-то. Много куда.

Да и сейчас бомжей увозят.

Бомжей увозят и закапывают под безымянными, с номерами, железными кольями.

А мужиков этих не увозят.

И не закапывают. Их бросили в лесах и болотах. Мы бросили. Да, да. Мы. И нечего валить на Сталина, Ленина и прочих Берий.

Это я не похоронил их.

Потому что – Россия – это я.

Повторюсь.

Россия – это я.

Нет, не государство аки Людовик Какой-То-Там.

Я – это страна. Потому что меня когда-то так учили – если не ты, то кто? Потому, что Россия состоит из таких, как я. За единую и неделимую? Тогда не делите ее судьбу на всех. Каждый из нас – это Россия. И каждый из нас – несет ответственность за судьбу России. Ровно в одинаковой степени – что бомж, что президент. Потому что…

Россия – это я.

Я буду хоронить своих отцов и братьев, чего бы мне этого не стоило.

А ты – как хоронил своего отца?

Так же будут хоронить и тебя.

Можете считать это манией величия. Мне все равно.

– Дед! Чего разлегся?

А вот и Наташка с Анькой.

Киваю на крест.

Протягиваю им банку с мясом, хлеб, луковицу. Есть надо всегда, пока есть еда. Иначе – смерть. Джек Лондон, чо. И практика. Эти девки – молодцы. Хотя и дуры. Молодцы, потому что допинывают тушенку, смачно заедая луком. Дуры – потому что ездят сюда. Не бабское это дело…

Пока они доедают мой обед – я начинаю копать, доставая бойцов из земли.

Снимаю дерн.

Потом рыхлую, и что странно, сухую землю.

А вот и…

Полиэтилен.

Мешок, черный такой. Я его, немедленно, рву лопатой.

А потом мы достаем кости.

Одну за другой.

Бедренные откладываем отдельно. По ним считаем бойцов.

Раз, два, три, четыре, пять, шесть….

Три бойца.

Шесть бедренных костей.

Здоровые такие. Больше, чем у меня. А у меня рост – сто восемьдесят.

Голени идут. Анька вверх пошла по костям. Хотя тут все перемешано. Ребра вместе с ступнями. Череп – один – в тазовых костях. Наши ли? Может, немцев «черные» прикопали? И пошутили?

Наши, наши…

Фаланги пальцев ног в валенках. «Черные» их так и подняли. Не стали доставать косточки из смеси корней травы и войлока.

И еще наши пуговицы.

Впрочем, пуговицы – это отдельный рассказ. Не те, которые на шинелях, а те которые на нижнем белье. Есть с четырьмя дырками, есть с двумя, а есть даже и с тремя.

Какие чьи?

Вы, пока погадайте, а мы поднимать будем дальше.

Ребра россыпью.

Череп, более-менее, целый – один. Нижней челюсти нет. В верхней только один зуб. Других нет. Только ямки. Сама голова без повреждений. Даже черепные кости – ой, я знаю, что это не по паталогомедицински – по швам срослись без семидесятилетних проблем разложения. Кажется, вот тут даже хрящик сохранился на шве? Складывай, давай! И медальон ищи! Дед, да не бубни, ты, ладно? Ладно.

А вот плечевых костей только две. Странно. Обычно тоже сохраняются. «Черные» потеряли? Или в бою от потери крови из выдранных плечевых суставов умерли они?

Мы не плачем по ним.

Мы просто копаем и собираем бойцов по косточке. Одного за другим.

И не разобрать – где чья?

Но вы не волнуйтесь.

Мы вас всех троих в одном гробу похороним восьмого числа.

А пока вот так – в два черных мешка. В каждый мешок – уже в лагере – засунем бумажку, на которой Рита напишет – «Три бойца. Квадратная. В один».

По этой записке мы потом и разберемся.

А пока мешок с мелкими костями я складываю в полевой рюкзак – маленький такой, литров на тридцать, ношу там все нужное, – а два, с костями большими, на плечи и домой. В лагерь. Потому что две девки не донесут в руках пятьдесят килограмм костей.

А я потом дерну до наших мужиков в лес…

На раскопе время летит незаметно. Только начал работать – глянь, уже три часа прошло. Так что, когда вернулись, внезапно наступил обед. А после обеда – так же внезапно – полил дождь. Затяжной такой, мелкой сеточкой накрывший деревьица.

Лес тут какой-то смешной. Не то что – наш. У нас там деревья. Чисто энты толкиновские. Здесь же… Какие-то недоростки, право слово. Редко попадаются высокие деревья. Словно когда-то здесь был лесоповал. А потом на этом лесоповале, густо удобренном человеческим мясом, выросли вот эти вот – тополинки, осинки, елочки…

По ним сейчас и барабанит дождь. Плащ ОЗК я опять не взял. Не люблю я его. Длинный, ходить в нем не удобно. И он резиновый – не дышит. Закутаешься в него – и потеешь как в бане. Для бани мы их и берем. А сейчас я иду сытый и довольный по мокрому снизу и сверху болоту, жирно чавкая сапогами.

Вообще-то по дороге, хоть и дальше, но удобнее. Напрямки тут километр. Но местами приходится по колено в болотной жиже шагать.

Но я люблю лес под дождем. Идти легче. Да и работать легче, чем под солнцем. Под солнцем потеешь как негр на плантациях – тяжело дышать. А сейчас вот самое-то – мелкий такой дождик. Нечастый. Я люблю дождь. Впрочем, я солнце тоже люблю. И снег люблю. И даже морозы люблю. Я вообще погоду люблю. Любую. Потому что еще жив. Перестану ее любить – когда умру. А может и не перестану.

Умрем – все узнаем. А пока остается только верить.

Пока размышляю над тайнами бытия и погоды, дождик заканчивается. И я выхожу на Квадратную. Мужиков нет.

– Еж, прием. Белоснежка на связи. Я на квадрате, вышел с юго-западного угла.

– Привет, любимая. Метров сто на восток продернись. Услышишь много мата – не подходи.

– Понял. Конец связи.

Много мата я услышал почти сразу. И, конечно же, пошел на этот самый мат.

Ругался Дембель.

Он закопался почти по плечи в землю. Время от времени пропадал в яме. После чего мат раздавался снова и оттуда вылетала мина калибром восемьдесят два миллиметра. Ее ловил Юди, меланхолично покуривая на бруствере раскопа, потом складывал минометку к своим товаркам.

– Чо приперся, старый пень, сказали же не подходи! – Юдинцев возлежал аки турецкий султан, наблюдающий за невольниками на каторге.

– Юди… Ты где видел русского человека, который увидев надпись «Осторожно, покрашено!» не потрогает пальцем?

– Ты не русский. Ты немец. А немцам положено быть законопослушными.

– Я русский немец. И, значит, подчиняюсь законам тогда, когда хочу. И вообще, от деда у меня только печень.

Дед у меня и впрямь – немец. Самый настоящий немец. Матерый такой. Фашистский. Попал, собака в плен, и батю моего бабушке заделал.

В это время Дембель вышвыривает еще одну мину.

– Пятьдесят три.

Я, сначала, не понял, что за калибр такой.

Только потом дошло – это порядковый номер.

Мины лежат в рядок по десять штук. Рядом двенадцать снарядов калибром семьдесят шесть миллиметров.

А Еж со Змеем таскают поросенков по сто пятьдесят два миллиметра. Здоровые. Восемь штук уже стоят рядком.

Все это добро, как выясняется, не стрелянное. Артобоз, что ли тут накрыло? Ну да… Скорее всего. Больше тут ничего нет. Только ВОПы – взрывоопасные предметы.

Вопы, вопы – всем нам… Рифма нам, в общем. Ежели что. Даже хоронить будет нечего. Кроме Буденного. Он копается почти в сотне метров от взрывоопасной полянки.

– Дед, я флягу твоего деда нашел, смотри!

Фляжка и фляжка. Немецкая.

– Деда мне лучше найди.

– Нету тут твоего деда. И моего нет. Только фляжка. А ты ее переверни, переверни…

Я переворачиваю немецкую фляжку. А на ней надпись.

«Отнята у немца в бою».

И звезда.

– Еще есть чего?

– Неа. Только фляжка.

Вот так бывает. Отобрал у фрица фляжку. В бою. А потом потерял ее. Бывает. Дай Бог, если этот боец дожил до Победы.

Нет, не так.

Дай Бог, ЧТОБЫ этот боец дожил до Победы.

А если он и погиб тогда – пусть его смерть была красна. Не обязательно на миру. Но обязательно – правильная.

Вот так вот живешь-живешь и вдруг понимаешь – смерть бывает правильная и неправильная. Вот сосед у меня как-то умер. От алкоголя. Два года лежал на кровати и пил. Больше ничего не делал. Потом и вставать перестал, чтобы в магазин сходить. Всех просил. Дружки ему носили. Меня просил. Я, по первости, брал для него. Потом перестал. Так он схитрил. Говорил мне, что сердце у него болит, врачи мне валокордин прописали. Возьми, а, пару пузырьков, я его в чай капаю. А потом выяснилось, что он их тупо выпивает – конечно, семидесятипроцентный спирт.

Вот так и помер лежа. В загаженной, обосранной комнате. В темноте. В одиночестве. И, самое странное, что я не помню – как его зовут? А ведь хоронил в прошлом году. Или позапрошлом? Или?

А вот своих бойцов помню.

Алешка, Витька, Иван.

Калимов. Трошин. Сергеев.

Чудово, Демянск, Демянск.

Архангельск, Воронеж, Чита.

1942, 1942, 1942.

1995, 1998, 2000.

Трех бойцов я нашел опознанных за пятнадцать лет. Всего трех. Извините, больше не получилось. Пока не получилось.

Вот такие бывают смерти.

Так что, после того как Буденный перерыл землю вокруг фляжки, мы возвращаемся на «рыбное» место.

Лучше уж от восьмидесятки, чем от валокордина.

Быстрее и честнее.

А тем временем, Дембель идет на рекорд. Уже сотня минометок. Я такого еще не видал. Бывало всякое. Как то нарыли пулеметное гнездо гансов – там гильз от французского «Гочкиса» было столько… Что когда собрали их в кучу – куча выросла мне по колено. А я длинный! Сто восемьдесят сантиметров по вертикали. А вот такое количество снарядов и мин в одном месте – первый раз вижу.

– Юди, а ты что не копаешь?

– Лень! – флегматично отвечает наш здоровяк.

– Да они, ссуки, вниз идут. Тут вдвоем нечего делать… – Дембель выкидывает еще одну мину – А Юдинцеву тут вообще… Он тут застрянет.

И впрямь. Раскоп похож на шурф. Тоннель к центру земли.

Попеременно мы лазаем туда, сменяя компактного маленького Дембеля. В итоге, через два часа все вырыли.