Текст книги "Блокадный ноктюрн"

Автор книги: Алексей Ивакин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)

– Танки! Наши! – вдруг пронесся крик по траншее. Старший политрук облегченно выдохнул и обернулся.

Действительно, со стороны Чертового Моста, взревая моторами, разворачивалась танковая рота – десять машин с красными звездами на башнях.

И Рысенков громко выругался.

«Т-38».

Экипаж – два человека.

Вооружение – пулемет.

Толщина лобовой брони – восемь миллиметров.

Этакая бронированная тачанка, которую переворачивало даже противопехотными минами. Да и чем она бронированная-то? Бронелисты держат пулю со ста метров – вот и вся броня. И, тем не менее, немцы развернули свои танки на нового врага. Они подставили борта бронебойщикам роты Смехова, прикрывая собой свою пехоту, упрямо ползущую вперед.

И как на полигоне стали расстреливать «тридцатьвосьмерки».

Бензиновые костры заполыхали один за другим. Один из «Т-38» вдруг замер и пулемет его заглох. Немецкий «Т-III» остановился и спокойно навел свою короткую пушку на заглохший советский танк…

– Да бейте же его, твою богадушумать! – вдруг заорал старший политрук.

Бронебойщики, словно расслышав отчаянный крик Рысенкова, зацвинкали по броне немца. Еще мгновение и… И немец вспыхнул от попадания в бензобак. Но, перед этим, успел выстрелить и наш танк разлетелся на куски. Как раз в тот момент, когда открылся люк…

Узкие гусеницы советских танков постепенно завязали в жидкой глине. Они останавливались, расстреливаемые как на полигоне, но продолжали поливать из пулеметов залегшую, наконец, немецкую пехоту.

Ненадолго залегшую.

Со второй немецкой густой цепью шли самоходки. Те, не обращая внимания, на своих и чужих танкистов, начали вести огонь по траншее роты.

– Командира убило! – вдруг пронесся крик после очередного разрыва.

Сквозь грохот, лязг и свист Рысенков поднялся во весь рост, не обращая внимания на виз осколков:

– Рота! Слушай мою команду! Примкнуть штыки! Вперед! В атаку!

– Да пошел ты, – взвизгнул кто-то под ногами. Без промедления старший политрук выстрелил в бойца, свернувшегося в калачик на дне окопа.

Рысенков выскочил из траншеи:

– За Родину, сынки! За Ленинград!

Пробежать он успел несколько шагов, когда мощный разрыв приподнял его и обрушил на землю. Поэтому, он не увидел, как остатки роты рванули в штыковую, опрокинув немецкую пехоту рукопашным боем.

Странно, но немцы побежали от русского штыка. И ни уцелевшие танки, ни самоходки не помогли им.

Русский штык – страшное оружие. Втыкаешь его в низ живота, чуть доворачиваешь, перемешивая внутренности и вытаскиваешь обратно. Вроде бы и ранка-то небольшая. Маленькая четырехугольная дырочка. А в животе врага – хаос и мешанина. Очень страшная, мучительная смерть. Недаром, на Гаагской конференции девятого года русский штык приравняли к негуманному оружию. Но когда война приходит в твой дом – какое тебе дело до гуманности?

Тяжело контуженного Рысенкова оттащили в траншею уже после боя.

От роты осталось тридцать человек. По странным вывертам судьбы уцелели все три комвзвода. Даже ранены не были.

Рысенков оглох, поэтому доклад в полуразрушенном блиндаже читал по бумажке. Правда, буквы двоились, но это ничего, ничего…

Где-то немцы прорвались. Стрельба слышалась в тылу. Рысенков этого тоже не слышал, но так доложили ему лейтенанты. Окружение…

Дождь не прекращался. Серое небо накрыло ленинградскую землю темнотой.

Приказа отступать – не было. Но и держаться было нечем. Еще одна атака – и все.

В конце концов, после долгих раздумий, приказал готовиться к прорыву. Вдоль Черной речки к Чертовому мосту мимо Южной ЛЭП, а там уходить в лес на соединение со своими.

Его под руки вывели из блиндажа. Сильно болела голова. В ней словно колокол бился. Тошнило. И в ушах пульсировало.

Черное небо полыхало, хотя канонады он не слышал.

Полыхало везде.

Старший политрук снял каску и молча ощупал вмятину на своей зеленой каске. И тут его столкнули на дно траншеи, а земля снова брызнула грязью в лицо. Рысенков скорее догадался, чем понял беззвучный крик лейтенанта Москвичева – минометы!

Приказа отступать не было, да. Но и обороняться было уже нечем. Собрав раненых, рота начала ползти в тыл.

Утром же, пятая горнострелковая дивизия вермахта пошла в очередную атаку. Но русские внезапно ушли, поэтому горнострелки осторожно стали прочесывать изувеченные воронками траншеи. Время от времени, раздавались сухие щелчки выстрелов – немцы стреляли во всех, показавшихся им живыми. На всякий случай. К этому они привыкли еще с прошлого лета. Русские воевали неправильно – идешь себе в атаку на разбитые артогнем, перепаханные бомбежкой, отутюженные панцерами окопы – там уже и нет никого, вроде бы. Никто не стреляет – только дымятся воронки. Подходишь… Лежат большевики в тех позах, где нашла их смерть, выкованная тевтонским богом войны. Лежат, не шевелятся, присыпанные землей. Ни одного живого! Идешь дальше – и вдруг выстрел или разрыв гранаты или пулеметная очередь по спинам. Сколько Гансов, Куртов, Эрихов остались лежать в русской земле, сраженные предательскими выстрелами в спину… Проклятые фанатики!

Командир взвода Юрген Мильх научился добивать русских в первую же неделю. Арийская жизнь дороже. А под Севастополем он убедился в фанатичности русских. Эти славяне просто не понимали того, простейшей аксиомы – лучше жить в плену, чем умирать за клочок выжженной земли. Война закончилась бы раньше, если русские понимали бы это. Увы, они слишком тупы для этого.

– Лейтенант! Герр лейтенант! – внезапно раздался крик. – Тут живой и руки поднял!

Надо же… И среди большевиков разумные люди попадаются! Впрочем…

– Стоять! Не подходить к нему! Держать на прицеле!

Странное ощущение дежавю вдруг накрыло лейтенанта Мильха. Это уже было. На Мекензиевых горах в июне сорок второго. Они точно так же прочесывали разбитые русские позиции, когда вдруг из одной воронки встал русский моряк с поднятыми руками. Тельняшка его была изодрана, в левой руке он зажал бескозырку с болтающимися черными ленточками. Солдаты его взвода с шуточками стали подходить к нему. Тот молча скалился в ответ. Мильх споткнулся о вывороченный взрывом камень, что и спасло его, когда моряк уронил бескозырку на каменистую землю. Вместе с гранатой уронил. Себе под ноги. Трое погибших, четверо тяжелораненых.

Держа карабин на перевес, лейтенант осторожно приблизился к русскому солдату. Слава фюреру, у этого в руках ни бескозырки, ни каски не было. Невысокий, белобрысый русский тянул к пасмурному небу трясущиеся грязные руки. Мильх осторожно подошел к нему. Тот чего-то быстро забормотал на своем варварском языке. Говорил он быстро, и лейтенант выхватывал лишь отдельные слова:

– Сталин капут, камрад, великая Германия…

– Связать его. И в тыл!

Сашка Глазунов был несказанно рад, что для него война закончилась. Лагерь был совсем не сказкой, но война оказалась еще хуже. Вместо лихих атак и геройских вылазок в тыл врага, бывший зэк внезапно получил бесконечное перекапывание земли и ужас летящей с неба смерти. Лежа под адским грохотом, он внезапно понял, что очень хочет жить. Разве для этого его родила мама? Разве для того, чтобы лежать в болоте и вжиматься от страха в жижу? К чертям собачьим такую жизнь! Сашка не подписывался на такое! Ну вас всех на хрен с вашей войной!

В лагере Сашка плюнул бы любому, кто сказал бы, что Глаз с удовольствием будет подставлять руки, когда его вертухаи крутить будут. А вот поди ж ты – стоит и улыбается. А что такого? Против силы ломить, что ли? Что он, дурак? Не, Сашка Глазунов – не дурак. Немцы нация культурная. Война закончится – он домой вернется, да еще и Европу посмотрит, может и приподнимется там на бюргерах-то… Матери там отрез какой привезет. Сашка Глаз никому не говорил, что сел он после того, как по пьяни сам же ее и избил. Врал всем, что защищал ее, да крайним оказался для поганых ментов. Так врал, что сам же себе и поверил.

…Рядовой Уткин очнулся, когда рядом услышал гортанные голоса. Он осторожно приоткрыл глаза – и точно. Немцы. Прочесывают позиции. А где же наши-то? Лежат наши… Кто-то где-то стонет. Выстрел. Стон прервался. Внезапно Коле Уткину стало жутко. Неужели война закончилась для него? А даже выстрелить не успел. В самом начале его контузило близким разрывом, а потом засыпало землей. Так засыпало, что ногами невозможно шевельнуть. Вот и вся война. И вся жизнь. Коле стало страшно еще и от того, что он так глупо, так бессмысленно прожил свою небольшую жизнь. Ну что там было-то этой жизни? Три класса закончил, потом мамке помогал, потом устроился на завод и пошел в «фабзайцы». Только-только успел вступить в комсомол и влюбиться – как тут война. Первый бой и последний. Как же он маме в глаза посмотрит, когда вернется? Спросит его мама: «Ну что, Коленька, сколько ты вражин убил?» И что Коля ответит? Покраснеет и отвернется. Не… Так дело не пойдет. Еще не хватало – перед мамой краснеть.

Немцы осторожно шли в сторону рядового Уткина. А тот так же осторожно подтягивал к себе трехлинейку. Лишь бы не попортилась, родимая!

Внезапно из одной воронки встал какой-то боец. Кто это? Присмотревшись, Коля разглядел Сашку Глазунова – хохмача и весельчака, борзого и наглого на предмет добычи еды. Сашка поднял руки и сам осторожно шагнул навстречу к немцам. Те чего-то заклекотали на своем басурманском, осторожно обходя бойца с разных сторон.

Сначала Уткин не понял – что это Сашка делает? Он же всем хвалился своими подвигами и мечтал о разведке, может он сейчас…

То, что Глазунов сдается в плен, Уткин понял, когда немцы стали тому вязать руки его же ремнем.

– Ах и самка собаки же ты, – отчаянно прошептал Уткин и рывком подтянул к себе винтовку. Щелкнул затвором – цела, слава богу. Стал целиться в спину предателя. В глазах немного двоилось. Выстрел! Мимо! Коля передернул затвор и сместил прицелочную планку.

А Сашка, волосы которого взметнула пролетевшая пуля, понял, что вертухаи стреляют по нему. Он вдруг взвизгнул как заяц и побежал, огромными прыжками перескакивая через воронки.

Уткин и какой-то немец выстрелили одновременно.

Кто из них попал – никто никогда не узнает. Глазунова швырнуло ударом пули на землю. Он еще был жив и еще слышал короткую перестрелку, закончившуюся хлопком гранаты. Потом он услышал шаги и зажмурился.

– Шайзе… – последнее, что услышал он перед тем, как его мозги обрызгали сырую землю.

Лейтенант Мильх скомандовал остановку. Надо было перебинтовать плечо одному из солдат. Чертовы русские – пока один отвлекает, изображая сдачу в плен – второй стреляет. Хорошо, что не убил никого.

Лейтенант подошел к очередному русскому трупу и брезгливо посмотрел на него. Удивительно. Как он еще был жив такое долгое время? Ноги оторваны – рядом валяются. А ведь стрелял! Мильх сплюнул: «Когда это все закончится? Скорее бы…»

Легкий ветерок шевельнул светлые волосы на мертвой голове русского и скользнул по стальному шлему немца.

Лейтенант повернулся было к своему взводу и тут его желание внезапно исполнилось.

В нескольких метрах от него пришел в себя еще один Уткин. У России Уткиных много. На этот раз – лейтенант. У него не было никаких мыслей, кроме одной – два огнемета были разбиты во время артобстрела, один высадил струю в подходящую пехоту противника, а один должен был еще отработать. Расчет его погиб, но лейтенант-то жив! Немец топтался около закопанного как-раз в этом месте ФОГа. «Лишь бы сработало! Лишь бы сработало!» – молился про себя лейтенант Уткин. Наконец, немец сделал шаг в сторону и огнеметчик замкнул контакт.

Чудеса случаются. Огнемет не был поврежден, сохранив в своем могучем теле двести литров зажигательной смеси. И провод не перебило стальным дождем горячих осколков. Осколки достались людям.

Огненная струя мгновенно сожгла немца, доплеснувшись чадным пламенем до скучившейся толпы фашистов.

Дикие крики суетящихся факелов развеселили Уткина и он хрипло захохотал, радуясь пламени, очищающем это избитое поле от нечисти.

– Горите, самки собаки! – встал он на колени и стал грозить им грязным кулаком.

Из такого же пламени его вытаскивали зимой прошлого года, когда зажигательная бомба вспыхнула на чердаке госпиталя.

Крики сгоравших заживо стали для него еженощным кошмаром. А теперь вот – сладостной музыкой.

Потом он сел на землю, достал кисет и, с трудом свернув самокрутку здоровой рукой, закурил. Синий дым махорки смешивался со сладким запахом догорающих тел. Докурив, он потушил, зачем-то, дотлевающий уголек о подошву сапога. Встал и побрел в сторону своих позиций. Туда, откуда он пришел всего лишь вчера.

* * *

– Это кто там такой умный? – генерал-майор Гаген с интересом смотрел на небольшой лесок, откуда время от времени лупила «Катюша».

Штабные только пожимали плечами. А удивляться было чему. С утра установилась ясная погода. Ни облачка на небе. Немцы этим, естественно, воспользовались. Эскадрильи Люфтваффе начали долбить по окруженным частям восьмой и второй ударной армий и по гвардейцам Гагена. Аэродромы были недалеко – поэтому, пока одни отрабатывали жуткой воющей каруселью по дымящимся остаткам Синявинского леса, другие успевали заправится и перевооружиться. В редкие минуты отдыха начинала бить артиллерия немцев.

Однако, и советские бойцы не молчали. Одна из уцелевших «Катюш» выезжала на одно и то же место и давала залп по немецким позициям. Буквально через минуту на позиции ракетчиков обрушивался смертоносный шквал. Но спустя какое-то время ракетчики снова давали короткий залп. Так продолжалось несколько раз. Взбешенные наглостью русских, немцы обрушили на рощицу удар сразу двух эскадрилий пикирующих бомбардировщиков. В течение часа бомбы перемешивали землю. Когда налет закончился – «Катюша» снова дала залп. И опять с того же места!

Гаген, наконец, послал автоматчиков к позициям ракетчиков. Через полчаса перед ним стоял растрепанный и слегка ошалевший лейтенант:

– Лейтенант Горошков, – приложил он руку к голове. Потом, обнаружив, что «голова пустая», покраснел. – Ой, извините…

– Ну, рассказывай, – не обратив внимания на уставное нарушение, добродушно сказал Гаген.

– Что рассказывать? – не понял лейтенант.

– Про стрельбы твои рассказывай.

– А… Так это…

От всего дивизиона уцелела лишь одна установка. Зато снарядов осталось хоть пятой точкой жуй. При таком интенсивном обстреле склад реактивных снарядов – лакомая цель для противника. Ну и решили выпустить по максимуму. А делали так. Заряжали «Катюшу». Подъезжали на точку. Давали залп в нарушение всех инструкций. Машину надо бы глушить и водителю в укрытие бежать. Но залп давали, не глуша мотор и тут же – задний ход и сматывались.

– Немцы, наверняка не рассчитывали, что мы с одного и того же места бить будем. Мы же обычно меняем диспозиции.

– А по каким точкам били? – спросил командующий корпусом.

Горошков потупился:

– Ну… Сначала отработали по старым координатам. А потом я поправки внес небольшие и по самой Мге стал работать…

– Сам внес? Без приказа…

Лейтенант молча кивнул.

– Кем на гражданке был?

– Студентом мединститута, товарищ-генерал майор, – не поднимая глаз, ответил Горошков. – Педиатром хотел быть…

– А как в артиллеристы занесло?

Вместо ответа тот пожал плечами. У войны хитрые пути. У военкоматов – тем более.

– Представлю к награде. Весь расчет, – кивнул Гаген. Потом обернулся к своим штабистам и коротко сказал. – Учитесь.

Недаром генерал-майора Гагена называли в корпусе Батей, совершенно не обращая внимания на немецкую фамилию. Впрочем, на этот факт никто внимания не обращал. Ни особисты, ни фронт, ни Ставка. Воюет? И пусть воюет. Тем более что воюет хорошо…

* * *

Три дивизии ударили по горловине прорыва с юга и три с севера. Затем Манштейн стал перепахивать Синявинские леса артиллерией и авиацией. Число самолето-вылетов порой достигало семи тысяч в день! Через несколько дней лесистый массив превратился в выжженную металлом пустыню. Тем не менее, советские войска продолжали драться и даже атаковать. Корпус генерал-майора Гагена продвинулся дальше всех. Еще бы чуть-чуть – и гвардейцы соединились бы с Невской оперативной группой. Но вот этого «чуть-чуть» – не хватило.

Немцы тоже на месте не сидели – атакуя и контратакуя советскую пехоту. Бывалые ветераны первой мировой качали головой, сравнивая болота Синявино с Фландрией, Верденом, Ипром. В течение суток одна и та же траншея переходила из рук в руки десятки раз. Земля стала красной от крови. Впрочем… Какая земля… Мостовая из трупов. Хоронить их было некогда, да и некому. Воевали – все. В конце концов, котел превратился в слоеный пирог. В роще Круглой сидели в окружении немцы, на Квадратной поляне – русские. Было совершенно не понятно – кто, где и откуда атакует.

Огромная масса ожесточенных людей убивающих друг друга…

* * *

Остатки роты старшего политрука Рысенкова, вместе с оставшимися в живых огнеметчиками, закрепились около Чертового моста. Сам политрук пытался установить связь с командованием, однако делегаты связи или не возвращались, или возвращались ни с чем. Повсюду были немцы. Странно, но они на какое-то время оставили в покое роту. В один из тихих моментов бойцы наблюдали, как параллельно их траншее – примерно в километре от речки на запад – куда-то прошли немецкие танки и до пятисот человек пехоты. Затем, где-то вдалеке, разгорелся нешуточный бой.

Первой мыслью Рысенкова было желание ударить атакующим немцам в тыл, но он подавил порыв.

Конечно, порой и соломинка верблюжью спину ломит. И полсотни бойцов могут оказаться очень даже нужными в нужный момент. Так сказать, засадный полк.

Но раненых придется бросить здесь. А это – семьдесят человек, из которых не менее половины – тяжелые.

Рысенков прекрасно понимал – что значат эта канонада со всех сторон. Немцы прорвали фронт и окружили их. Через это он уже проходил под Любанью. Необходимо было немедленно двигаться назад и прорывать пока еще непрочное кольцо. Искать выход к своим. С другой стороны – приказа на отступление еще не было. И приказ «два-два-семь» никто не отменял.

Что же делать, как же быть?

Он собрал своих лейтенантов – Кондрашова, Москвичева, Павлова, – и обсудил ситуацию.

Все высказались за удержание обороны в районе моста. Особого смысла для немцев в этом мостике не было. Они спокойно могли перебрасывать свои войска по железной дороге, пересекавшей Черную южнее. Но этот мост мог пригодится нашим, если бы они возобновили наступление. На том и порешили. Лейтенанты уже собирались расходиться по своим обескровленным взводам, когда бойцы привели четверых человек – двух немцев и двух советских бойцов. Причем, немцы тащили на себе оружие. У одного в руках был «МГ» и коробка с патронами, у другого – ящик гранат. Немцы были двумя здоровяками, опасливо поглядывающими на измазанные глиной лица красноармейцев. Те в руках держали винтовки наперевес. Держали твердо, несмотря на зачуханный вид – мокрые шинели, растоптанные сапоги, натянутые до бровей пилотки. Обоим на взгляд было не менее пятидесяти.

Немцев немедленно разоружили и связали, а Рысенков стал расспрашивать красноармейцев. Рассказывать начал один, который побойчее, второй только крутил седые усы «под Буденного» и изредка вставлял уточняющие детали.

Солдаты оказались ездовыми, лишившимися транспорта и начальства в один из первых дней окружения.

– Бонбой лошадёв убило, – мрачно пояснил усатый. – Начальство сбегло.

Вот они и шарахались по кустам, пытаясь найти своих.

И вот утром…

– Тутошним утром, – мрачное уточнение.

– И вот утром – слыш? – говор немецкий. Глядь-поглядь – эти верзилы идут, машинку несут и ящики каки-то. Ну мы из кустов – хенды, мол, в хох! Они все и побросали. Я их стрельнуть хотел…

– А что не стрельнул? – спросил политрук.

– Патронов-то у нас пяток осталося. Жальча на их тратиться. А с машинкой мы не умеем. Взяли, занчицца, немцы машинку да ящики и потошшыли, куды им сказано было.

– А как они поняли? – без тени улыбки спросил Рысенков.

– Да у Феди больно кулак тяжел, лошади и те приседали. Как даст, так любой присядет!

– Показать? – буркнул Федя.

– У нас лошадей нет.

– А я на фрицах покажу!

– Позже. Продолжайте, товарищ боец!

– Ну и повели их, куды толы зырят.

– И куда глаза глядели?

– Дык куда надо, коль на вас выползли.

– А если бы на немцев?

– Тогда не судьба была бы.

– За языков, отцы, вам спасибо. И за машинку тоже. Поступайте в распоряжение к лейтенанту Москвичеву. До выхода к нашим. Я доложу о вас начальству.

– Не надо! – испугался Федя. – Мы ж нечаянно!

– Идите, бойцы, – на этот раз Рысенков позволил себе улыбнуться.

Допрос немцев был короток. Собственно, они ничего особенного не сказали. Единственное, что нового узнали командиры – то, что против них свежие дивизии, переброшенные из Крыма.

Шлепнули немцев, отведя за мост. А что с ними делать еще? Нянькаться и делиться остатками продуктов? Вот еще…

И вовремя шлепнули. Потому как внезапно началась атака.

Впрочем, что там этой атаки было?

На грунтовке, ведущей к мосту, внезапно появились несколько мотоциклистов и броневик. Подпустили поближе и ухлопали в несколько залпов.

– А вот теперь немцы полезут по серьезному, – задумчиво сказал лейтенант Павлов, наблюдая местность в бинокль. Вернее, то, что от него осталось – правый окуляр разбило осколком еще во время первого боя.

«Штатный философ» роты, как в шутку его называл Москвичев, оказался прав. Немцы, обнаружив заслон у моста, взялись за них по взрослому, как говорится.

Долбать начали с воздуха. Как назло, погода установилась ясная. Более-менее ясная, конечно. Циклон проходил, оставляя за собой тыловые перистые и дезертировавшие кучевые облака, сквозь которые пробивалось к земле солнце.

В первый же налет мост был разбит прямым попаданием бомбы. Обломками досок убило серьезного ездового Федю. Судьба, однако. Военная судьба. После первого налета последовал второй, потом третий. Фрицы не жалели бомб. Но на третьем налете появились наши истребители. Они не дали прицельно отбомбиться фрицам – те порскнули в разные стороны, даже не успев войти в пике. Один из «юнкерсов» задымил, с нарастающим ревом падая на землю. Потом второй. А потом на наших ястребков откуда-то из-за рваных облаков упали «мессеры».

Москвичев впервые в жизни видел воздушный бой, разгорающийся над головой. Порой самолеты пролетали так низко, что лейтенанту казалось, что они вот-вот заденут землю. Он едва успевал крутить головой, пытаясь уследить за виражами и бочками. И наши, и немцы, стреляли коротко и осторожно, стараясь приблизиться друг к другу на минимальнейшее расстояние. «Юнкерсы», тем временем, выстроились поодаль в большой круг, настороженно выжидая финал боя истребителей.

А те клевали друг друга, роняя на землю куски обшивки. Вот задымил один. Наш? Немец? В кутерьме непонятно!

Немец!

А вот и наш задымил…

Одуванчик купола раскрылся синем небе прямо над Москвичевым. Раскрылся и тут же потух, смятый воздушной волной от пролетевшего рядом «мессера». Маленький черный комочек с ужасающей скоростью понесся к земле и…

Пикирующие бомбардировщики, тем временем, не выдержали бесцельного кружения и скинули бомбы по старым позициям. Там, где остался командир роты. Одна из бомб, почему-то, не разорвалась, воткнувшись здоровенной тушей в мягкую землю. А немецкие истребители, тем временем, сбили еще одного нашего.

Бой закончился так же внезапно, как и начался. На огромных скоростях пронеслись и исчезли и «мессеры», и «яки».

– Два-один, – выдохнул Москвичев. – Проиграли, блин.

– Дурак, что ли? – раздался за спиной голос Павлова.

– А?

– Они нас защитили. Бомбежку сорвали. Понял?

– Действительно… – буркнул Москвичев. – Сам знаю! А все равно – обидно!

Вот так они и воевали, наши летчики. Ценой своих жизней, срывая атаки на свою пехоту. Лучше один летчик, чем похороненный под бомбами взвод. Страшная алгебра войны.

Договорить они не успели. Посыльный от Рысенкова передал приказ – «Немедленно уходить от моста всей ротой вдоль речки на север…»

Ушли. И правильно сделали.

Потому как минут через двадцать по мосту стала работать фрицевская артиллерия, перепахивая металлом метр за метром землю Приладожья.

Бойцы отходили, бросая все, что казалось ненужным – противогазы, например. Понятно, что это потеря военного имущества. Но так легче идти, когда не тащишь всякую фигню. Лопатки, вот, не бросали, прикрепляя их на ремне на посередке живота, прикрывая тонким железом мужскую силу. Без руки еще можно домой вернуться. И без ноги тоже. А без силы-то как? Кто детей-то после войны делать будет?

Рота отошла метров на двести от моста, спустившись с откоса берега к реке.

– Неплохо тут! – сказал Рысенков, оглядывая мысок, на который спустилась рота.

– Да… – согласился Кондрашов. – Землянки бы отрыть, отлежаться. Люди устали, товарищ старший политрук.

Рысенков бросил взгляд на бойцов. И впрямь, устали люди. Тащат на себе раненых, не жрамши толком который день.

– После войны отдохнут. Лейтенант Павлов! Со своим взводом вперед! Вдоль берега. Привалимся на отдых около северной ЛЭП. Оттуда к нашим рванем. Вперед, бойцы!

Павлов подозвал остатки взвода и…

– Товарищ старший политрук, а тут речка петлю делает, мы как бы, на западной стороне, получается…

– Вброд, лейтенант, вброд.

Осенью ленинградские речки подсыхают, несмотря на дожди. Поэтому вода доходила лишь до пояса. Это тоже неприятно, но не смертельно.

Внезапно, лейтенант Павлов вспомнил, как в детстве играл в солдатиков. Рос он болезненным пацаном, а иногда и просто хитрил, чтобы не ходить в школу. На сахар йодом капал, как его в классе научили. И горло красное и температура за тридцать семь.

Когда мама уходила на работу, он и начинал играть.

Из книг он строил крепость. Из шашек сооружал танки. На стенах крепости расставлял шахматные фигурки. В атаку шли бочонки лото. Пулял он сжеванными бумажками. В резинку, натянутую на пальцы вставлял мокрый снаряд и пулял. Иногда резинка срывалась и больно хлопала по пальцам.

Но чаще шашковые танки разваливались, шахматные защитники падали, опрокидывались лотошки…

Когда бой заканчивался – Сережка начинал все сначала, воскрешая своих солдат.

Эх, если бы все войны были такими…

Высоко, высоко… За белыми облаками ангелы разжигали ежевечерние свечечки. Души поднимались над разорванными ивами. И слова торопливые…

– Вперед!

– А куда там вперед-то? Вверх да ввысь.

И тоскуют души. И песни поют да молятся. Каждая по-своему. И покоя нет, нету покоя над Синявинской гнилой землей. Мерцает невечерний свет. Вздыхает болото волнами. Зачем все это? Никто свою смерть не видит. Не успевает. Успеть бы место для смертушки заметить – а как? Не принять ее нельзя, и принять ее гостем невозможно.

Стон. Стон… Стоннн… Колоколами над изувеченными деревьями.

Впереди идущий боец вдруг остановился и поднял руку.

Стон.

Откуда-то из-под земли.

И опять пошел дождь. Дождь, дождь, дождь. Взвод Павлова занял оборону по кругу вдоль заваленных взрывами блиндажей.

Остальные принялись копать сырую землю. Лопатками и руками. Увы, но откопали только одного бойца. Остальных немецкие снаряды похоронили в блиндажах полевого госпиталя. Молодой пацан разучился говорить – сильнейшая контузия. А жив он остался только потому, что его накрыло бревнами наката. Ударная волна оставила ему чуть-чуть воздуха для жизни. Последний из санинструкторов сильно забеспокоился, увидав у откопанного струйки крови изо рта и ушей. Типичная картина перелома основания черепа.

Не жилец.

Но не оставлять же его тут? Как же можно оставить-то своего? Сделали носилки из шинели и жердей. Кое-как уложили. И отправились снова в путь. Недолгий путь. Метров через сто – лес закончился, превратившись в дымящуюся пустыню переломанных деревьев.

Рысенков подумал и принял решение – ждать ночи и по темноте прорываться дальше.

Но ночь все не шла и не шла. Рота расползлась по воронкам, покуривая в рукав. Тела убитых выкладывали по периметру, прикрываясь ими от осколков. Немецкие тела, русские тела. Какая разница сейчас? Для живых-то?

И высоко-высоко, за холодными облаками, ангелы продолжали зажигать свои желтые фонари.

Кто-нибудь! Погасите Луну!

Никто не слышит… Некому… Некогда ангелам слышать. В неярких отблесках заката стерегут они души павших за Родину.

Роты имя им. Батальоны. Полки. Дивизии.

Волховский фронт – святой фронт.

Густой, серый туман молчаливо повис над огромным полем. Туман пах дымом, сгоревшей взрывчаткой, гарью горелого железа и человеческим посмертием.

Поле было искорежено рваным металлом так, что не было ровного места. Воронки, воронки, траншеи, снова воронки. Здесь, на этом поле, знаменитая солдатская примета «Снаряд в одну воронку не падает» – не работала. В одни и те же воронки падали и падали новые снаряды, новые мины, новые бомбы, снова и снова переворачивая землю, перемешивая ее с останками людей, лошадей, ящиков, гильз, осколков, винтовок. Лишь обугленные палки, когда-то бывшие деревьями, редко торчали из этой мешанины. Торчали молчаливыми горестными стелами к небу, которое в ужасе спрятало свои глаза за смрадным туманом.

Противогазные трубки извивались мертвыми червями, изорванные осколками лопатки валялись тут и там, россыпи гильз мрачно блестели ровным ковром, ржавели сотнями брошенные винтовки. Из одного заваленного взрывом окопа вертикально вверх торчал изогнутый ствол противотанкового ружья, на котором глубокими шрамами война высекла свои следы. И каски… Расколотые, пробитые, вывернутые наизнанку.

И тела, тела, тела…

Разорванные, простреленные, а, иногда, внешне целые. В летних выцветших гимнастерках, в серых фуфайках, в грязных полушубках.

И в серо-зеленых валяются рядом. Получили ту землю, которую им обещали. И сейчас эта земля постепенно переваривает их.

Кажется, что на этом поле нет никакой жизни. Лишь крысы шныряют между телами.

Но проходит секунда, другая и в тумане слышится чье-то покашливание, постукивание, переругивание. Постепенно, словно кроты из-под земли, появляются – живые. Они снова берут винтовки и пулеметы и снова готовятся начать бой.

Еще несколько мгновений и туман колышется от свиста первого в этот день летящего снаряда.

День начинается. Продолжается война.

– А ну – тихо! – толкнул спящего бойца сержант Пономарев.

– А? – встрепенулся тот и моментально получил по каске ладонью.

– Тихо, говорю! Храпишь тут как немецкий танк. Ползет кто-то, слышишь?

Боец кивнул и облизал губы – воды кругом полно, а пить хочется. Только вот ту воду, которая вокруг – пить нельзя. Слишком много трупного яда в ней. Прокипятить бы… А как? Вкоруг слоеный пирог – немцы, наши, наши, снова немцы. Откроют огонь по дыму все. Так, на всякий случай. Когда был сухой спирт – кипятили воду в котелках и консервных банках. Но она все равно воняла тухлым мясом. А потом и таблетки закончились.