Текст книги "Тёмная ночь"

Автор книги: Алексей Биргер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Алексей БИРГЕР

ТЕМНАЯ НОЧЬ...

(время действия – лето 1958 года)

Твой мир нестесненных фантазий реальности будет реальней.

Наполнятся жизнью цветные картинки игральной

Колоды, увидишь в них фей-чудотвориц и сплетников-слуг.

(Т. С. Элиот. Анимула )

И, конечно, только часть образной системы поэта рождается из литературы. Она приходит из чувств, которые он пережил за всю жизнь, начиная с раннего детства. Почему из всего того, что мы слышали, видели, чувствовали в течение нашей жизни, возвращаются к нам отдельные образы, более насыщенные эмоциями, чем остальные ? … Шесть головорезов, игравших в карты и увиденных в открытом окне ночью на маленькой французской железнодорожной станции, где еще была водяная мельница, - такие воспоминания … отражают такие глубины чувства, в которые мы не в состоянии проникнуть.

(Т. С. Элиот. Из “ Назначения поэзии …” )

1

Высик поглядел в окно, на ясный вечер и первые звезды в еще светлом небе, глубоко вдохнул, прислушался на секунду к тонкому звону комаров за окном, потом повернулся лицом к своим сотрудникам, с напряженными и серьезными лицами сидевшим в его кабинете, он же – комната для общих собраний. Всего под его началом работало двенадцать человек, и Высик про себя еще раз подивился тому, до чего большим начальником он стал. Начинал-то он, в сорок шестом году, практически в полном одиночестве, и скорее был просто участковым, а не начальником отделения, как числился по бумагам. Впрочем, местный люд до сих пор величал его в разговорах между собой чаще «участковый», чем «начальник» – может быть, отмечая этим стремление Высика самолично вникать в любые мелочи местной жизни и местных бытовых безобразий. Такой уж у Высика был характер.

– Значит, так, – Высик подошел к своему столу, слегка прихлопнул ладонью по лежавшим на столе журналу и бумаге, почти прикрывавшей обложку журнала. Он взял паузу, прокашлялся, потом твердо заговорил. – Собрание у нас короткое, но очень важное. Идеологическое, можно сказать, собрание, товарищи. Как вы знаете, в последнем номере нашего профессионального журнала... а я вам напомню, товарищи, что наш ежемесячник МВД закрытым изданием не является, на него много библиотек и вообще граждан подписывается, и поэтому любое идейное нарушение может кучу народу с толку сбить... так вот, в последнем номере напечатана статья известного криминолога Руганова про интуицию. И предлагает он эту интуицию рассматривать таким же инструментом следствия, как, скажем, отпечатки пальцев и микроскопы. Руганов, вы знаете, специалист известный и очень уважаемый... Но тут, получается, занесло его. И товарищи в журнале недоглядели, пропустили вредную статью, от которой мистикой и поповщиной пахнет. И вот, согласно полученным сверху указаниям, статью эту следует категорически осудить. И, разумеется, ни в коем случае не пользоваться ей как руководством к действию. И гражданам, которые могут журнал прочесть, всю вредоносность позиции товарища Руганова разъяснять. Оружие советских правоохранительных органов – логика и точная наука, а не всякие там нематериалистичные штуки с религиозным душком. Вопросы есть?

После недолгого молчания подал голос сержант Филатов, один из молодых сотрудников.

– Мы должны письмо подписать, что собрание провели и единогласно осуждаем?..

Высик, изложивший официальную часть и уже разминавший "беломорину", ответил совсем другим голосом:

– Тут я не знаю. Мне было письменно велено провести собрание и ознакомить вас с идеологической ошибкой лично Руганова и журнала в целом, что я и сделал. Можно проявить инициативу снизу и сочинить такое письмо... а можно и не проявлять. С этими инициативами сами знаете, какое дело. Могут похвалить, что мы такие сознательные, и отметить нас особо, а могут и по шапке дать, что мы вышли за рамки указанного. Про то, чтобы единогласным письмом поддержать, в указаниях сверху ничего нет. В общем, – он повернулся к лейтенанту Овчарникову, который всегда составлял протоколы собраний и прочие подобные документы, здорово в этом поднаторев, – оформи по правилам, Вася, что собрание проведено, все присутствовали и все ознакомлены.

– Так точно, товарищ майор! – весело откликнулся Овчарников.

Майора Высик получил совсем недавно. И промурыжили его с присвоением очередного звания дольше некуда. Впрочем, он и предыдущего, капитанского, ждал почти семь лет. Подчиненные перешептывались, что их начальника "зажимают" за ершистость и независимый характер. Неудобен он был тем, кто наверху, хотя умел при случае и схитрить, и сколько-то дипломатом себя показать. Но при этом, когда до принципов дело доходило, то он, подобно Державину, был "горяч и в правде черт". Вот и реагировали на него так же, как некогда Александр Первый отреагировал на Державина, с неудовольствием заявив поэту, когда снимал его с высокой государственной должности: "Ты слишком ревностно служишь". Высик и правда "слишком ревностно служил", чтобы это нравилось руководству района. Да и перед московскими чинами этот начальник отделения милиции из ближнего Подмосковья успел засветиться своими выходками. Нет, насчет того, чтобы снимать Высика, вопрос никогда не стоял, территорию он содержал в почти идеальном порядке, а территория сложная была, другой бы с ней не справился, но вот насчет того, чтобы с очередным званием подзадержать – это всегда пожалуйста.

Высик кивнул Овчарникову, благосклонно и чуть отрешенно, и сказал:

– А теперь – ноги в руки и за дела. Работы невпроворот.

Заскрипели, зацарапали по полу отодвигаемые стулья, милиционеры стали расходиться.

– Сергей Матвеич! – подошел к нему Никаноров, его заместитель. Никаноров получил капитана в то же время, когда Высик – майора. Еще и по медали им привалило... Объяснялся этот "золотой дождь" из званий и наград, после долгих лет без особых поощрений, просто: раз Хрущев провозгласил компанию беспощадной борьбы с преступностью, чтобы само понятие "блатной мир" перестало существовать и чтобы такие слова как "вор в законе" и такие песни как "Мурка" навеки исчезли из языка, то надо как можно скорее рапортовать ему об успешно выполнении поставленных задач. А рапортовать об успешном выполнении нельзя, не имея в наличии передовых исполнителей, которых всегда можно предъявить. А для того, чтобы они на все сто выглядели передовыми, нужно продемонстрировать, что их успешный труд на ниве борьбы с преступностью справедливо поощрялся званиями и наградами... Так Высик и очень многие другие офицеры милиции по всей стране, попав "в волну", получили то, что давно должны были получить.

Да, компания шла нешуточная. Под нее, по личному распоряжению Хрущева, даже был снят фильм "Ночной патруль", в котором роль крупного уголовника, мечтающего вернуться к нормальной жизни и начинающего сотрудничать с милицией, сыграл всенародный любимец Марк Бернес. Хрущев остался очень доволен фильмом. Еще бы! Это отвечало его призыву (понимай, приказу) к деятелям искусства бороться с блатной романтикой и всячески ее развенчивать. Да и народу фильм понравился.

Теперь срок можно было получить по одному подозрению, что принадлежишь к воровскому миру или разделяешь "воровские ценности жизни". "Ботаешь по фене" – значит, наш клиент. Высик к таким крутым мерам, в общем, не прибегал, но двух-трех особенно намозоливших ему глаза местных пакостников спровадил в места не столь отдаленные, воспользовавшись новой ситуацией и новым, расширенным толкованием законов. А в целом, он считал, что времена все же помягче тех, в которые он начинал милицейскую службу. Сейчас хоть какие-то основания нужно искать, чтобы пришить статью мерзавцу. Да и сама милиция перестала под ножом ходить.

Пользуясь новыми временами, Высик и впрямь навел на своей территории железный порядок, при этом не сглаживая статистику и не цепляя "висяки" на невиновных, хоть сей момент его Хрущеву на блюдечке показывай. Единственно, плохие и маленькие были показатели у Высика по привлечению по ной статье за бытовое хулиганство, сразу сделавшейся печально известной: не считал Высик, что стоит уголовное дело заводить ради, например, того, кто взял и врезал по морде хаму-соседу. И своих подчиненных в этом не поощрял. А “сверху” требовали, чтобы по этой статье большой охват имелся, потому что лично Никита Сергеевич новую трактовку статьи в Уголовный Кодекс вводил – и очень дорожил этой борьбой с хулиганством…

Таков был общий фон, на котором быстрым сполохом промелькнула борьба против протаскивания мистического понятия "интуиция" в науку криминологию...

– Да? – повернулся Высик к Никанорову.

– Надо, Сергей, решать, что с Пачулиным делать. В смысле, в ОБХСС его передавать, или по нашей линии доводить, по чистой уголовщине...

Высик отмахнулся, оставив в воздухе причудливый зигзаг дыма от своей папиросы.

– Пачулин подождет. Вот, погляди, какую нам бумагу спустили, вместе с этим приказом про вред интуиции.

Никаноров взял бумагу, прочел, у него глаза на лоб полезли.

– Ни хрена себе!.. Кирзач?!.. Сбежал?!..

За Кирзачом, он же Иван Сергеевич Пыров, особо опасным рецидивистом, охотилась милиция всего Союза, а взяли его Высик с Никаноровым. Кирзач получил десять лет, Высика и все его отделение особым приказом отметили... и, возможно, Высик и Никаноров новыми званиями были в первую очередь обязаны Кирзачу.

– Вот именно, – отозвался Высик.

– Но как они его упустили?..

– Читай, – кивнул на бумагу Высик. – Там все написано.

Никаноров продолжил чтение.

Кирзач ушел довольно известным способом. Дожидаясь пересылки, сел играть в карты с другим заключенным, неким Гусевым Олегом Николаевичем, получившим два года за мелкую кражу. Кирзачу большой фарт пошел – а может, он сам этот фарт себе и подгадывал – и, в итоге, Кирзач предложил Гусеву сыграть "на срок" – ва-банк. То есть, если Гусев выигрывает, то получает все назад, плюс все имущество Кирзача, плюс часть лагерных пайков Кирзача ("Сахарок на два года вперед", как было сказано в песенке чуть более поздних времен), а если проигрывает – откликается на пересыльном распределителе Пыровым и едет отбывать его десять лет, а Пыров откликается Гусевым – и едет отбывать два года... то есть, считай, месяцев семь-восемь, потому что по статье Гусева год всегда снимали за примерное поведение и срок предварительного заключения тоже засчитывался. При этом, Гусеву совсем не требовалось отсиживать десять лет: едва узнав по "лагерной почте", что Пыров на свободе, он должен был заявить лагерному начальству о подмене, сослаться на то, что Пыров его запугал и он боялся сознаться раньше, и, получив хорошую взбучку, тоже выйти на свободу.

Косвенным доказательством, что игра была затеяна Пыровым с дальним умыслом и что результат этой игры он заранее знал, могло служить внешнее сходство Пырова и Гусева – относительное, но вполне достаточное для того, чтобы ввести в заблуждение дуреющих от бесконечной смены бритых наголо заключенных "сортировщиков" пересыльного пункта, которые иногда толком и на фотографию не успевали взглянуть, и выкликали по спискам, командуя, кому куда. То есть, на одну из самых важных игр в своей жизни Пыров с большим тщанием подбирал подходящего партнера.

В общем, Гусев проиграл – и отправился мотать срок за Кирзача.

Обман вскрылся через полгода, но за это время Кирзач успел оказаться на свободе.

Все это, разумеется, излагалось языком более скучным и официальным, чем я пересказал.

И во все отделения милиции страны пошла паническая ориентировка на беглого бандита.

– Ну и ну... – протянул Никаноров, дочитав до конца. – Дела... Надо ж было так опростоволоситься... И такая наша работа – коту под хвост... Но почему тебя это так волнует? Нас это, по-моему, не коснется. Район, в котором он однажды погорел и где его помнят, он за двести километров стороной обойдет.

– Не знаю, не знаю, – покачал головой Высик. – Бешеный он, и тебе не хуже меня это известно.

– Думаешь, мстить заявится?

– Не настолько он глуп. Но... Вспоминаю, как мы его брали. Есть у меня дурное предчувствие, что еще хлебнем мы с ним горя. В общем, в оба надо смотреть.

– Откуда у тебя это предчувствие? Что-то конкретное?

Высик поглядел на Никанорова тем пустым, тяжелым, почти змеиным взглядом, который появлялся у него порой в самые неожиданные моменты, и сказал без тени улыбки:

– Интуиция.

Не разобрать было, шутит он или нет.

2

По правде говоря, Высик и себе вряд ли сумел бы объяснить толком, что его так насторожило и встревожило. Да, бывали случаи, когда он скрывал свои догадки от всех, даже от ближайших людей и сотрудников, потому что эти догадки были слишком сумасшедшими, чтобы делиться ими, пока не будут накоплены твердые факты, их подтверждающие. Тогда он отшучивался, переводил разговоры о делах на другие темы, доводил собеседников до дурноты потоками пустых и многословных речей – Высик в совершенстве владел искусством наговорить очень много, ничего при этом, по сути, не сказав – чтобы потом словно из засады нанести стремительный удар. Те, кто его знал получше – тот же Никаноров – ухмылялись про себя на эти приступы пустопорожней говорливости и говорили «Начальник напал на след...» или «Ой, плохо кому-то будет...» То, что в своей профессиональной деятельности Высик бывал не просто крут, но жесток, и даже гордился своим умением быть жестоким, было известно всем.

Но сейчас – не тот случай выходил. Высик шел домой, смутно раздосадованный, испытывая то недовольство собой, которое тем обидней, что причины его понять не можешь, и то насвистывал, то напевал одну из песен, для всей страны накрепко связанных с голосом Марка Бернеса, и только с ним:

Темная ночь...

Только пули свистят по степи...

Только ветер гудит в проводах...

Только звезды мерцают...

Высик остановился, запрокинул голову, поглядел на эти мерцающие звезды, крупные и зрелые как августовские цветы...

Да, ухватил он, одно слово смущает его во всей этой истории.

Картежник.

Кирзач – заядлый картежник.

Высик припомнил и задержание Кирзача, и единственный допрос, который он провел сам, перед тем как Кирзача забрали "наверх".

"Бешеный", сказал о Кирзаче Никаноров.

Да, и это тоже.

Но, скорей, нечто иное. Похожее – но иное.

Высик видал заядлых картежников, умел их распознавать. По какому-то общему отношению к жизни. Высик не читал "Маскарада" Лермонтова, где один из персонажей говорит: "Что ни толкуй Вольтер или Декарт, Мир для меня – колода карт...", но он бы согласился, что в этих строках отражена самая суть. Картежника узнаешь по тому, как он реагирует на мир, как просчитывает выигрышные и проигрышные комбинации, мысленно сводя жизнь к размерам карточного стола... как он ведет себя на допросах – очень по-картежному, будто гадает, с мелкой карты или с козыря зайти, когда следователь предлагает ему сделать ход. Это то, что не очень-то и выразишь в словах, но что распознаешь с предельной очевидностью, когда с этим сталкиваешься.

Кирзач на картежника совершенно не был похож.

А когда в человеке не заметен порок?

Да тогда, когда он во власти этого порока настолько, что сам осознает свою рабскую зависимость, и сторонится этого порока – пока порок не одолеет его опять, резко и круто. Скажем, ты можешь месяцами или даже годами общаться со скромным и симпатичным человеком, уважать его за то, что он сторонится компаний – и вдруг, когда один раз удается вовлечь его в компанию, он после двух или трех рюмок резко летит с копыт, превращается в нечто иное, жалкое и несуразное, жадно поглощает любое спиртное, до которого может добраться, с раннего утра бежит опохмеляться, опохмеляется до потери сознания... и так неделю, и две, и три, до белой горячки и до клиники. И ты понимаешь, что перед тобой – законченный алкоголик, который честно сражался со своим недугом, но, раз ему уступив, полетел в пропасть.

И, наверно, по аналогии с алкоголиком, можно назвать "картоголиком" человека, одержимого картами...

Да! Вот оно, это слово!

Одержимость.

Кирзач был не бешеным, а одержимым.

А одержимые могут натворить все, что угодно.

Например, "поднять ставки". Вернуться в тот район, где их арестовали, чтобы самим себе доказать: тот проигрыш был случайным, они кого угодно переиграть могут.

Или выкинуть что-нибудь совсем несусветное.

Вот, вот, вот оно, то, что не нравилось Высику.

Конечно, кто угодно ему возразил бы, что все, примерещившееся сейчас Высику, на песке выстроено, что Кирзач просто прибег к доступному мошенничеству, чтобы "обуть" дурака и вырваться на свободу.

Но даже то, к какому именно мошенничеству он прибег, каким способом его осуществил...

Для этого надо играть блестяще.

Блестящий игрок, который на допросе скрывал свои таланты. Даже не подумал, образно говоря, "передернуть карту" или "зайти под туза", чтобы вышибить туза из рук следователя...

Зыбко, да. Очень и очень зыбко.

Но Высик чуял – именно чуял – что истина здесь. Что характер Кирзача он, наконец, понял правильно.

И, еще раз повторим, ох как не нравилось ему то, что он начинал понимать.

"Раз Кирзач однажды взялся за карты, после воздержания – значит, сейчас он похож на алкоголика, сорвавшегося в запой... И, возможно, приближается к картежному подобию белой горячки... К тому состоянию, когда человек топором искромсает собственную семью – а на следующий день не помнит, что он сделал... И если Кирзача, в таком состоянии, потянет в наш район, с одной больной мыслью отыграться за проигрыш..."

Высик, начавший опять насвистывать "Темную ночь", резко оборвал мелодию.

– Да уж, и впрямь темная ночь... – сообщил он звездам и небесам.

3

Дома Высик подогрел себе котлеты-полуфабрикат, вскипятил чайник – все на электроплитке в его собственной комнате. Высик не любил без крайней надобности толкаться на кухне среди других соседей. Он не так давно сменил керосинку на электроплитку. Но керосинка стояла в углу, заправленная керосином, в полной боевой готовности. Мало ли в какой момент она может понадобиться.

Высик поужинал котлетами с зеленым горошком, несколькими ломтями хлеба, присыпанного солью и заварил себе большую кружку крепчайшего чая. Бутылка водки у него в заначке была, даже полторы бутылки, но сегодня выпивать как-то не хотелось.

Потягивая крепкий ароматный чай, покуривая папиросу, он продолжал размышлять. Потом поглядел на часы.

– Поздновато, конечно. Хотя...

Еще несколько минут раздумывал, хмурясь, потом встал отправился к телефону, находившемуся в коридоре, в отдаленном закутке.

– Девушка, – сказал он, дозвонившись на междугороднюю станцию, – дайте мне Одессу, номер...

Высик решил позвонить Шалому (Вячеславу Илларионовичу Неховатко – но его иначе, как Шалый, никто не называл, здорово прилипло к нему это прозвище), одному из самых старых и надежных своих друзей-приятелей. Встретились они на фронте. Шалый, до войны один из лучших картежных шулеров эсэсэсэрии, пришел в конную разведку после лагерей, как раз перед войной срок получил за убийство, не за что-нибудь, резкое слишком выяснение отношений получилось за картежной игрой, и после штрафбата, кровью искупив, и как раз под начало Высика попал. Обаятельный щеголь, со всегда аккуратно ухоженными усиками, был он парнем отчаянней некуда, сорвиголова. К Высику с первых же дней проникся так, как проникались и все другие разведчики – тоже, в основном, из штрафбатовцев – и готов был за своего командира в огонь и в воду. Под началом Высика он и Героя Советского Союза получил.

Высик волновался, как бы после войны Шалый не покатился назад, в тот мир, откуда прибыл, потому что лихие замашки у него сохранялись, но Шалый не подвел командира. Как устроился в погранслужбу, на катер, выслеживающий контрабандистов, так и продолжал там служить. Была история, в первый послевоенный год, когда он примчался по зову Высика, помочь разобраться с крупными неприятностями. Тогда же и с будущей женой своей познакомился – с подачи Высика, можно сказать. На свадьбу Высик приехать не смог, но позже бывал у них в гостях, после рождения ребенка... Связь между ними никогда не прерывалась, хотя лично встречаться им, к сожалению, редко.

Теперь Высик услышал в трубке характерный голос Шалого:

– Алло?..

– Вопросец у меня к тебе, – без всяких предисловий сообщил Высик.

– Командир!?.. Слушаю.

– Ты про такого Кирзача никогда не слыхал? В миру, Иван Сергеевич Пыров.

Шалый коротко хмыкнул.

– Это сбежал который? Мы тоже на него ориентировку получили, на случай, если он с контрабандистами попытается за границу махнуть.

– Я имею в виду, лично ты с ним не встречался?

– Было разок, в Ростове-на-Дону. Так почти двадцать лет прошло...

– И все равно, что скажешь?

– В чем конкретно проблема, командир?

– Это я его брал.

– Ясно... И хочешь знать, к чему быть готовым? А с чего ты решил, будто Кирзач из тех, кто может в твои края вернуться? Угрожал с тобой счеты свести, когда ты его покрутил?

– Да нет, не во мне дело. Его мести я не боюсь. Только вот... Нескладуха получается. Мне важно понять, хороший он картежник или нет. От этого очень многое будет зависеть.

– В смысле, с какими понтами он ставки гнет и карту мечет?

– Приблизительно так.

– Ну... – Шалый взял паузу – подумать. – Говорю ж, почти двадцать лет прошло. А тогда... картежником он был средним. В смысле, пока с ясной головой играл, любого сделать мог. Даже я с ним какое-то время ухо востро держал. Но заносит его быстро, с любой подначки, с первого крупного выигрыша. И тут, наоборот, его голыми руками можно было брать. Человеку, смыслящему в картах, я имею в виду, фраера Кирзач и в таком состоянии сумел бы обломить. Я бы сказал, что-то бешеное в нем появлялось, чуть ли не запойное... – тут Высик удовлетворенно кивнул, хотя Шалый и не мог этого видеть. – Он первый день нормально отыграет, карту словно рентгеном видя, но потом остановиться уже не может, и играет сутками напролет, пока все не продует... Да, до пустых глаз играл... И еще я бы сказал, что он больше был похож не на картежника по духу, а на... да, на цепного пса, что ли. На цепного пса, который запоем играет, чтобы о своей цепи забыть. Годится, командир?

– Уже кое-что. Недаром говорят, "каким в колыбельку – таким и в могилку".

– А ты ему могилку вырыть хочешь? – поинтересовался Шалый. – Обиделся на него, что он опять на свободе и, вроде как, над твоими стараниями поглумился?

– Ты мне лучше ответь, – сказал Высик, – скольким он сам могилки вырыл? Я так соображаю, цепного пса ты не зазря помянул. Раз по духу он не картежник, а цепной пес, то как цепного пса его и должны были использовать...

– В самую точку, командир. В деле этого нет – видно, не докопалось следствие – но он... да, палачом всегда готов был подработать, науськать его было легко. Особенно если перед этим в карты его разложишь и он без гроша за душой останется. До меня доходили слухи, что одно время ему подумывали и мой смертный приговор доверить... В смысле, который нам с Казбеком вынесли. Но что-то не сложилось. А то бы не пришлось тебе его брать, командир. И этого побега не было бы.

В конце сороковых годов две воровские сходки вынесли смертные приговоры Шалому и его першему другу Казбеку, Константину Макаровичу Безмернову – тоже разведчику Высика, в прошлом лучшему "медвежатнику" страны, прошедшему штрафбат, получившему полную Солдатскую Славу и пошедшему в один погранотряд с Шалым – как "ссучившимся". Шалый и Казбек все время были готовы принять бой и дорого продать свои жизни. Трудно сказать, почему никто даже не попытался эти приговоры исполнить, при всей суровости воровских законов. То ли уважение к Казбеку и Шалому сохранялось, то ли сработал момент, что Шалый и Казбек оказались не в системе МВД, а в системе МГБ – то есть, во-первых, не совсем "суками", на то или иное сотрудничество с МГБ, случалось, подписывались и крупные воры, не нарушая при этом законов блатного мира, и, во-вторых, работниками организации оказались, которая мстила за смерть своих работников еще хлеще и неотвратимей милиции... Хотя и милиция в те времена умела мстить за каждого погибшего, убийство любого сотрудника МВД становилось чрезвычайным происшествием, после которого начинались обыски, облавы и расстрелы. Но эти облавы и расстрелы не шли ни в какое сравнение с волной, поднимавшейся, если сотрудник МГБ погибал. А о том, что делали в пыточных подвалах с убийцами сотрудников МГБ, среди блатарей ходили самые страшные легенды, трудно сказать, насколько достоверные.

– Выходит, – задумчиво подытожил Высик, – если он без средств подсядет, он и сейчас согласится пойти в палачи блатарей... или на наемное убийство, заранее оплаченное, согласится?

– Вполне возможно, – согласился Шалый. – Хотя, повторяю, не могу судить точно, после стольких-то лет. Но, по той ориентировке, которую нам всем разослали, он сейчас совсем как дикий зверь. За что угодно возьмется. Тебя это тревожит, командир?

– Да, – сказал Высик. – И, мерещится мне, он это убийство на моей территории совершит... Чтобы вот так со мной поквитаться. То есть, реальных доказательств нет, и меня все высмеют, если я на свой нюх сошлюсь и буду требовать дополнительные силы для поисков Кирзача... но, сам знаешь, мой нюх никогда меня не подводил.

– Это точно. Еще с фронта. Иначе бы мы все давно покойниками были. Что ж, командир, я тоже попробую кое-где поразнюхать. Если узнаю что-нибудь дельное, сразу отзвоню.

Они распрощались, обменявшись несколькими фразами за жизнь (как жена? как дети? и так далее), и Высик в задумчивости положил трубку.

Вернувшись в свою комнату, Высик поглядел на часы. Второй час ночи. Чуть поколебавшись, Высик хватанул таки полстакана водки – чтобы напряжение снять – выкурил еще две "беломорины" и отправился на боковую.

И сон он увидел чуднее некуда.

Он долго шел по городу, окрашенному в коричневато-желтоватые тона, отлично зная, что город этот – Ростов-на-Дону, хотя в Ростове-на-Дону он никогда не бывал. Смеркалось, кое-где начали зажигаться окна. Высик шагал по пустым улицам, и ему странно было, что он шагает бесшумно – на таких улицах шаги должны были бы очень гулко звучать.

Он шел на свет в высоком окне – на свет в доме, скорей похожем на башню, узком и высоком. Высику еще смутно подумалось, что это и есть башня, пожарная или водонапорная, а может быть, и маяк. Если маяк, то где-то рядом море должно плескаться, сообразил он.

И море зашумело, обступило его со всех сторон, и теперь Высик шел по узкому скалистому мысу... К маяку, определенно, к маяку. Мыс был не больше двух метров в ширину, обглоданный штормами и ветрами так, что идти было трудно. Волны и ветер не сгладили и отшлифовали неровности мыса, а, наоборот, углубили их, цеплялись к каждой трещинке до тех пор, пока трещинка не стала причудливой резной выемкой, проточили камень насквозь в двух местах, и нависшие над буранами куски скалы обрели очертания вскинутых в бешеном беге конских голов, и пенные воротники вокруг этих голов создавали полное впечатление, будто кони сквозь метели бегут – или будто вывозят они из пучины морского царя; и так каждый валун был превращен в какую-нибудь скульптуру, Высик шагал по змеиным головам и по распластанным перед взлетом крыльям хищных птиц, по лапам ящериц и крокодилов и по перекрученным как канаты мускулам неведомых животных. Один раз русалка в очертаниях камня ему померещилась, другой – странно изогнутое, будто в кривом зеркале, человеческое лицо, рельефно и выпукло выступившее, едва Высик хотел поставить на него ногу – и Высик, резко переместив вес тела, поставил ногу на другой камень.

В этом лице было что-то узнаваемое, но Высик не мог сообразить, что именно.

Добравшись до маяка, Высик открыл скрипучую дверь, стал подниматься по винтовой лестнице. Подъем был долгим, очень долгим. На некоторых площадках, где были узкие высокие окна, Высик брал передышку и смотрел в эти окна на панораму хмурого моря и другого мыса, совсем вдалеке, завершавшегося высокой обрывистой скалой. И то ли вправду зеленые огоньки плясали на той скале, почти хороводы водя, то ли это был обман усталых глаз.

Так Высик поднялся до двери в освещенную комнату. Из-под закрытой двери пробивалась узкая полоска света.

Высик отворил дверь – и увидел компанию игроков в карты. Всего их было пять человек, но трое стояли, затаив дыхание, и следили за поединком двоих: Кирзача, в лагерной робе, и сухого сморщенного старичка с хитрым до благодушия лицом. Явно, наступил решающий кон.

И, едва Высик оказался в комнате, старичок оглянулся на него – взгляд старичка пронзил Высика и приковал месту – и шлепнул карту на стол. Кирзач вскочил, опрокинув стул, шарахнулся от стола, с ужасом и недоверием глядя на карту. Теперь старичок смотрел в глаза Кирзачу – так же пристально, как перед этим смотрел в глаза Высику – и Кирзач вскрикнул, закрыл лицо руками и кинулся бежать. Он проскочил мимо Высика, не заметив его, ничего вокруг не видя и не слыша, помчался вниз по лестнице.

А карты взвились в воздух, закружились вокруг троих, безмолвно наблюдавших за игрой, и, когда вихрь карт улегся, в комнате стояли три здоровенные служебные овчарки с оскаленными пастями, и старичок держал все три поводка одной руке.

– Ну? – обратился он в Высику, протягивая ему поводки. – Чего ты ждешь? Догоняй, пока не ушел! Ату его, ату!

Потом был совсем смутный и расплывающийся кусок сна, будто время от времени Высик, во сне, терял сознание, и он осознавал только, что бежит за овчарками, зло рвущимися вперед, в какой-то момент он бежал по болоту, потом все проваливалось, и вот уже он бежит по камням, он спотыкался и едва не падал, но поводок из левой руки не выпускал, в правой держа пистолет наготове, и овчарки тянули и тянули его за собой...

Когда Высик проснулся, он не мог вспомнить, поймал он в итоге Кирзача или нет. Кажется, он стрелял... Но вот попал ли?

А все тело ломило и все мускулы ныли так, как будто он действительно бежал всю ночь, с трудом сдерживая псов, хрипло рвущихся растерзать человека.

Высик с неудовольствием поглядел в зеркало на свое помятое лицо, будто ожидая найти на нем какие-то доказательства реальности своего сна, морскую водоросль на лбу, например, или след болотной грязи на щеке, потом заварил себе крепчайшего чаю и постарался забыть сумасшедший мир, утянувший его в себя сквозь темную ночь.

4

Высик не сразу отправился в отделение милиции, а сделал крюк и заглянул к некоему Семенихину, жившему в одном из последних деревянных частных домиков, отступавших под натиском пятиэтажек.

Семенихин был одним из тех "хитрожопых", как определял эту породу Высик, которые, поддерживая неплохие отношения с уголовным миром, умудряются снимать с этого свой навар, но от ответственности всегда умудряются ускользнуть, будто угри какие. Пытаться взять его на скупке краденого было гиблым делом, точно так же, как и привлечь за укрывательство преступников. Кирзач у него переночевал – и то Семенихин выкрутился. Мол, я-то что, я ничего, давно Ивана Сергеевича знаю, а что он новых преступлений успел натворить и опять в розыске – понятия не имел, он как свободный человек пришел, проверять ведь не будешь, а если б люди из-за каждого гостя в милицию бегали, проверьте, мол, товарищи дорогие, не объявлен ли случаем мой друг в розыск, так это не жизнь уже была бы, а сумасшедший дом...