Текст книги "Чеки серии "Д""

Автор книги: Алексей Биргер

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ПОЧТИ ЭПИЛОГ, НО НЕ СОВСЕМ

– И что было дальше? – спросили мы с Ванькой у отца и Богатикова.

– Дальше?.. – Богатиков прищурился, вспоминая. Он так и встряхивал в руке игральные кости, но все не находил времени их бросить. – Димкин отец после этой истории лишил Димку его лаборатории. Директриса, получив "телегу", собрала общешкольное собрание – этакое показательное судилище устроила – и Димку на две недели исключили из пионеров, и занесение в личное дело ему вломили. Видно, из-за этой отметки в личном деле его сперва и не выпускали за границу вместе с хором. Лишь потом... Что еще? Седой стал офицером. Последние известия о нем были, что он погиб в Афганистане. Свою роту вытаскивал из окружения. Говорят, он спас жизни своих солдат, ценой собственной, и был посмертно к Герою Союза представлен...

– Про Седого я им рассказывал, – заметил отец.

– А я не верю, что Седой погиб! – вырвалось у меня.

– Никто не верит, из тех, кто его знал, – кивнул отец. – Такие ребята не погибают...

– Это да... – вздохнул Богатиков. – Но сколько ж лет прошло, другая жизнь... – он, наконец, бросил кубики. – Куда это я попал? Ага, я захватил город, неподалеку от которого находится испанская эскадра, готовая высадить десант, чтобы этот город освободить... Либо запереться за стенами города и пропустить три хода, либо... Фиг вам! Я знаю, что я сделаю. Я приму бой на мелководье. Мои пираты будут стоять по колено в воде – этого достаточно, чтобы встретить шлюпки и напасть с палашами и пистолетами на испанский десант, не давая ему высадиться и топя испанцев, в их тяжелых кирасах, как щенят...

И он продекламировал:

 
Вот он я, старичок среди засухи. Мальчик
Мне читает, а я поджидаю дождя.
С царем Леонидом я не был, и в теплом дожде
Не сражался, рубя палашом,
По колена в соленом болоте,
Облепленный слепнями, не отступив ни на пядь...
 

Богатиков рассмеялся.

– Теперь я смогу, став старичком, говорить, что все это неправда, все это не обо мне. И с царем Леонидом я вместе – с царем огромного лесного царства, – шутливый поклон отцу, – а теперь, когда я отобьюсь от испанской эскадры, то смело смогу утверждать, что сражался, рубя палашом, по колено в соленом болоте, и ни на пядь не отступил!.. Что мне надо сделать?

– Три раза кинуть кубики, – подсказал я. – И, если вы выкинете нужную силу ветра и течения, то с испанцами справитесь. А если нет, придется покидать город.

– Что ж, кидаю, – заявил Богатиков.

– А потом про этих валютчиков вы ничего больше не слышали? – с любопытством спросил Ванька.

– В общем, нет, – ответил отец. – То есть, через некоторое время в газетах появились репортажи об аресте крупной банды валютчиков и о суде над ними – и мы предположили, что это те самые, "наши". Став постарше и научившись лучше сопоставлять и соображать, мы пришли к выводу, что все тогда сложилось очень удачно для полковника. Как раз в то время вышло строгое постановление ЦК о необходимости усиления борьбы со спекулянтами валютой и с незаконными финансовыми махинациями, и позарез требовалась "крупная банда", над которой можно было бы устроить показательный процесс, чтобы показать, как здорово и оперативно постановление проводится в жизнь. Так что друг полковника, попавший на службу в КГБ, сделал, можно сказать, настоящий подарок своим сослуживцам, предельно своевременно подсунув им подходящую банду. Одно могу сказать: Седого никуда не вызывали как свидетеля, не таскали ни на допросы, ни в суд, и Юркины родители никогда ничего не узнали. Полковник и другие участники событий сдержали свое обещание, устроив все так, чтобы дальнейшее потекло мимо нас, стороной. Самым пострадавшим оказался Димка. Да и то, пострадал он не смертельно.

– Но тогда и я кой-чего не понимаю, – сказала мама. – Если была магнитофонная запись, ставшая одной из важнейших улик, то суду необходимо было объяснить, где и как эта запись была сделана. Разве из-за этой записи вас не привлекли, не пригласили давать показания?..

– Да что ты! – рассмеялся отец. – Тогда была тысяча способов, позволяющих не объяснять происхождение записи. Скажем, представитель "органов" выступает с заявлением, что оглашение сведений может повредить расследованию дел, которые ещё находятся в разработке. Или что запись сделана важным информатором, которого нельзя раскрывать, в интересах дальнейшей оперативной работы...

– Но если суду отказываются рассказать о происхождении записи, то любой адвокат в два счета отметет улику как недействительную, – настаивала мама.

Теперь и Богатиков хмыкнул.

– Какой адвокат!.. Если велено засудить валютчиков, под постановление ЦК – все улики принимаются как миленькие, и ни один адвокат не посмел бы спорить... Ага, двенадцать! Есть нужная сила течения! От испанского десанта я отбился – и город мой!

Он передал кубики отцу. Отец стал встряхивать кубики – и запел, скорчив зверскую рожу:

 
Через глаз повязка,
Через череп шрам,
Это не жизнь, а сказка,
Так доложу я вам!
Добычу при победе
Мы делим пополам,
И только малютку леди
Я выбираю сам!..
 

Он выкинул семь очков – и попал точно на поле, где Ванька только что поставил кабак (купив лицензию у губернатора), в котором пираты, пришедшие с плавания, обязаны просаживать по триста пиастров.

– Не везет так не везет, – заметил отец, отсчитывая пиастры.

– А мандарины дольками в собственном соку были вкусными? – спросил Ванька.

– Обалденными! – ответил отец. – Мы их сожрали на следующий день. С тех пор мне доводилось несколько раз есть такие мандарины, но никогда они не казались мне такими вкусными.

– Вы были мальчишками, – сказала мама.

– Мы ими и остались, – живо ответил отец. Он взял гитару, которую заранее, на всякий случай, поставил рядом с собой, и тронул струны, наигрывая пробные аккорды. – Помнишь, – обратился он к Богатикову, – у Димки в его библиотеке была книга, потрепанная вся, сорок пятого, что ль, года издания, биография знаменитого американского физика Роберта Вуда, и Димка ей зачитывался. Этот Роберт Вуд был таким отчаянным экспериментатором, и таким хулиганом, с детских лет, что даже Димке нос бы утер. И у этой биографии был подзаголовок: "Книга о мальчике, который дожил до семидесяти лет, но так и не вырос". Вот и наше поколение... Хотя...

 
Он взял ещё один пробный аккорд – и запел:
А помнишь, друг, команду с нашего двора,
Послевоенный над веревкой волейбол,
Пока для секции нам сетку не украл
Четвертый номер, Коля Зять, известный вор...
 

А Богатиков подхватил припев:

 
Да, и это – наше поколенье,
Рудиментом в нынешних мирах,
Словно полужесткие крепленья
Или радиолы во дворах...
 

Отец пел и пел – эту песню о судьбах всех ребят, составлявших дворовую команду далеких лет. Мы знали, что отец любит Визбора. А по тому, как подпевал Богатиков – и он Визбора любил, и знал хорошо.

 
...И вот встречаются два танка, два ферзя,
На Эльбе встреча, встреча войск далеких стран:
Идет походкой воровскою Коля Зять,
Навстречу, руки в брюки, Левочка Куран.
И тут, ребята, начинается кино,
И добавляет в это блюдо остроты
Белова Танечка, глядящая в окно,
Внутрирайонный гений чистой красоты...
 

Надо сказать, отец очень здорово воспроизводил (и воспроизводит, то есть, разумеется) совершенно особые интонации Визбора: и иронические, и одновременно очень добрые.

 
...Ну что же, каждый выбрал веру и житье,
Полсотни игр у смерти выиграв подряд,
И лишь майор десантных войск Н. Н. Зятьев
Лежит простреленный под городом Герат.
Да, уходит наше поколенье,
Рудиментом в нынешних мирах,
Словно полужесткие крепленья
Или радиолы во дворах!
 

– Ну уж нет! – Богатиков налил клюквенной настойки (отец делает её сам, и взрослые говорят, что роскошный напиток) и поднялся. – Да, нам за сорок, мы многих друзей потеряли за горизонтом лет, но мы не уходим, и мы не рудименты, потому что... Да, потому что был миг, когда мы стояли над Москвой, распахнувшейся перед нами волшебным королевством, и этот миг никуда не делся, он пророс в нас, он всегда будет с нами, а мы всегда будем тринадцатилетними, и всегда будем жителями сказочного города, жизнь в котором бывала не сахар, но который остался сказочным и не сгинул во времени. Этот миг, он вобрал всю нашу жизнь, прошлую и будущую, он так и длится, просто маскируясь под разные другие мгновения. И не прострелен Седой под городом Герат, а проходит где-то рядом с нами, своей пружинистой походочкой, и, как всегда, за внешней сдержанностью прячет свою порывистость и... и какой-то такой заряд мужской страстности во всем, которая словно огнем опаляла всех девчонок вокруг и была для них важнее красоты и стати... вот он проходит, и готов до конца стоять на том, что считает правильным, и делать то, что считает правильным, не отступив ни на пядь. И, раз уж мы друг друга нашли, то и остальные друзья найдутся. Верно?

– Верно! – отец тоже поднялся, и они выпили.

– А все-таки, что там за история с этим транзистором, который вам в Париже выбирал Высоцкий... – начал Ванька.

Он не договорил, потому что Топа глухо заворчал. В этот вечер Топе позволили быть в доме, при всех, а не во дворе.

– Что такое, Топа? – спросил отец.

Топа, встряхнувшись, поднялся и залаял. Отец подошел к окну.

– Не пойму. Есть, что ли, кто-то во дворе?

Топа тявкнул несколько раз – не яростно, но вполне уверенно: мол, отвечаю за свои слова.

Отец поглядел на часы.

– Батюшки, почти полночь! Это сколько же мы сидим? Ведь вскоре после ужина сели, не позже семи...

– Да, заигрались, – согласилась мама. – А ведь они у нас ещё не совсем здоровы... Немедленно спать!

– Но игра и правда очень затягивает, – сказал Богатиков. – Здорово они её придумали! И потом, мы ведь не только играли, мы целую повесть поведали.

Отец продолжал вглядываться.

– Подошел, вроде, кто-то. Надо пойти проверить. В такое время зря тревожить не станут. Если только Михалыч опять не сорвался в запой и, забыв о времени, не ползает по всем соседям подряд, прося срочно одолжить ему на бутылку самогона.

– Это не Михалыч, – сказал я. – На Михалыча Топа реагирует с лютой яростью, а сейчас в Топе ярости нет.

– Нет... – согласился отец. – Выходит, какой-то человек, которого Топа уважает, – отец направился к дверям.

– Ты, Гришка? – услышали мы его голос. – Что случилось? Почему в такую пору?

Про Гришку-вора я много рассказывал. Здесь могу только сказать вкратце, что он замечательный мужик, давно не ворует (кличка за ним после прошлых дел и отсидок осталась), и что, кроме всего прочего, столяр он потрясающий.

Гришка объяснял что-то отцу – тихо и неразборчиво.

– Хорошо, – сказал отец. – Заходи, передохни... Ну, как знаешь.

Отец вернулся в комнату минут через пять.

– Что случилось? – спросила мама. – Гришка обычно по ночам не шастает. Почему его принесло?

Отец пожал плечами. В руке у него был конверт.

– Вот. Был у Угличе, заказ у него там имелся на оформление нового коттеджа столяркой и художественной резьбой – резное крыльцо, перила лестниц, наличники, двери и прочее – и, когда зарисовывал для себя резные детали палат бояр Романовых и храма на крови убиенного царевича Димитрия, чтобы потом какие-то идеи в работе использовать, разговорился с одним мужиком. Мужик, вроде бы, из Томска, но Гришка не уверен, а в Угличе был проездом, по делам. Невысокий, ладный, по выправке на офицера похож, а по манере обращения – на бывалого, тертого офицера, в чинах. Сказал, что тоже когда-то знал некоего Леонида Болдина – Гришка не объяснил, почему он сам обо мне упомянул – и просил передать мне вот это. Мол, если тот самый Леонид Болдин – он поймет. Гришка на ночную рыбалку ехал, конверт взял с собой, чтобы утром завезти, но увидел свет у нас в окнах и решил завернуть на секунду... Гм! – отец вскрыл конверт, на котором было выведено всего два слова: "Леониду Болдину", крупным и четким почерком выведены, таким четким и крупным, что он казался немного угловатым и неуклюжим.

– Что там? – мы с Ванькой потянулись вперед.

Отец протянул нам фотографию. На ней была запечатлена широкая панорама Москвы – вид чуть ли не с высоты птичьего полета. Панорама как раз той части города, где прошло детство отца, и шпили виднелись: шпиль высотки на "Лермонтовской", шпили вокзалов... Судя по всему, фотография была сделана совсем недавно, и кто-то специально поднимался на какую-то высокую точку (крышу?), чтобы запечатлеть то, что ему хотелось. На обратной стороне была бледно проштампована дата трехдневной давности. То есть, пленку проявили и фотографию отпечатали уже в Угличе, а это означало, что человек, её сделавший, был в Москве проездом, очень недолго.

Отец и Богатиков обменялись долгим задумчивым взглядом.

– Это Седой! – шепнул мне взбудораженный Ванька, поддавая мне своим острым локтем в бок. – Точно, он! Выходит, он не погиб тогда, ещё задолго до нашего рождения!

Я кивнул. Конечно, потом может выясниться, что фотографию передал совсем другой человек, но мне твердо верилось – и хотелось верить – что это привет от Седого.