Текст книги "Романтик из Урюпинска, или долгая дорога в Рио-де-жанейро"

Автор книги: Алексей Жданов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Однажды, перед началом репетиции, пока музыканты расчехляли инструменты, докуривали, Герц сидел за роялем и задумчиво наигрывал грустную еврейскую мелодию. А надо сказать, Антон был внимательным слушателем. Он мог пропустить мимо ушей словесную директиву, но музыку слышал хорошо. Настолько хорошо, что прогуливаясь по улице и услышав из окна дома любую, даже не знакомую, замысловатую мелодию, мог на спор определить ее тональность и тут же воспроизвести на любом инструменте.

– Фима, извини, пожалуйста, – осторожно прервал игру маэстро Антон. – Мне кажется, в четвертом такте лучше будет смотреться «ля чистый», а не "ля – септ"

– Ты, гой, будешь мне указывать какой аккорд играть! Я консерваторию с красным дипломом закончил!

– Да играй хоть «си-бемоль»! Мне плевать! – взорвался Антон.

Все повернулись к нему и с интересом уставились: что будет дальше! Тем временем Фима раздраженно стал брать аккорд за аккордом, проверяя предложение Ильина, и… остановился на "чистом ля-миноре"

– Зи бис аид? – недоверчиво спросил Герц.

– Да что за привычка у вас у всех! – возмутился Антон. – Как увидите толкового русского, сразу же в евреи зачисляете!

– Вот! Вот! – закричал Фима и, как молодой Фидель (только безбородый), стал трясти полусогнутой рукой с клювом – пальцем в пол. – Русский так не скажет!

– С вами, клезмерами, и не этому научишься! – выразительно сказал Ильин. – Так я не понял, мы пришли репетировать или будем выяснять национальную принадлежность?

Подруга тещи Вера Николаевна Поченкова, женщина образованная, но высокомерная, была антисемиткой. Каждая не очень русская, а иногда и русская фамилия, носитель которой имел нестандартную внешность, вызывала у Поченковой изнуряющее подозрение. Филолог по образованию, она со знанием дела выискивала мельчайшие признаки в сомнительной фамилии, и дошла до того, что на полном серьезе считала Аллу Пугачеву умело замаскированной еврейкой.

Ильин впервые столкнулся с таким идиотским сочетанием образованности и антисемитизма. Как-то за чаем Вера Николаевна рассказала, что она родом из глухой алтайской деревни. Полтора десятка ребятишек учились в маленькой деревянной школе. Всеобщей любимицей была старенькая, из ссыльных, учительница русского языка, сумевшая привить на всю жизнь любовь к родному слову. "Неужели эта женщина могла воспитать в детях вместе с любовью к литературе и ненависть к евреям?! – глядя на Поченкову, думал Антон. – Чушь собачья! В деревнях и евреев-то никогда не было! Скорее всего, "просвещение" произошло позже в каком– ни будь захолустном райцентре, где, возможно, всего было два еврея: провизор и заведующий продуктовой базой!"

10

Водку Ильин переносил плохо. Утром ныло сердце, подташнивало, болела голова. Приходилось принимать анальгин, корвалол. Все чаще он ловил себя на мысли, что в Ташкенте не пил так часто, а если и пил, то сухие вина, очень приличные и недорогие. Здесь же сухие вина были ему не по карману, да и пили все только водку, не отягощая себя закуской. Иногда неожиданно всплывало шутливое напутствие приятелей: "Смотри, не спейся там".

Вскоре редакцию газеты снова закрыли, и Антон Сергеевич во второй раз стал безработным. Четыре месяца он был на иждивении жены и полностью отказался от спиртного.

В начале февраля Ильин узнал, что открывается новая газета, где требуется опытный фотограф. При устройстве на работу, выполнив необходимые формальности, он зачем-то сказал редактору: "Да, чуть не забыл, я совершенно равнодушен к спиртному".

Лучше бы он этого не говорил. Редакция новой газеты оказалась весьма специфичной. Она была создана исключительно для торговли недвижимостью. Чуть ли не каждая покупка, продажа квартиры, завершалась в стенах редакции обильным застольем. Поначалу Ильин крепился и под разными предлогами избегал искушения, но вскоре случилось то, чего он так боялся.

С утра 23 февраля начались приготовления к празднику: женщины готовили салаты, красиво нарезали окорок, буженину, оранжево-красную семгу, делали симпатичные маленькие бутерброды с черной и красной икрой, мужчины открывали банки с маринованными грибочками, огурчиками, помидорками, а когда на стол поставили запотевшие бутылки "Смирновской", "Твиши" и "Мукузани" Антон Сергеевич подумал: "Пожалуй, выпью стаканчик сухого вина – праздник все-таки, да и закуска мировая".

– Давай тару, Сергеич! – говорили коллеги и, щедро наливая, добавляли, – давно бы так! А мы думали, что ты не вольешься в наш коллектив.

Было шумно, весело, откуда-то появилась гитара, и Антон сразу же очаровал всех своей игрой и пением.

Рано утром опять давило сердце и сильно болели виски. В фотолабораторию зашел журналист Витя Лунин и участливо спросил:

– Как самочувствие?

Ильин вяло махнул рукой.

– Подлечишься? Вынимая из сумки "чекушку", спросил Лунин.

– Может лучше пивка?

– Не говори глупости. После вчерашнего банкета необходимы радикальные меры.

Между Ильиным и Луниным вскоре возникло взаимопонимание и приятельство, которое обычно случается с людьми творческими и выпивающими. Платили мало, и с середины марта Антон Сергеевич стал подрабатывать ночными дежурствами здесь же, в офисе редакции, и стал «прикладываться» чуть ли не каждый день. Возник новый режим дня. К шести вечера он уже был нетрезв Ложился спать в семь– восемь вечера, просыпался в два-три ночи, ходил из угла в угол, пил воду, снова ложился и, если получалось, спал до семи утра, потом вставал, и, не умывшись, шел к новому другу похмеляться: тот дежурил в редакции и всегда брал на дежурство водку.

Лунин оказался прекрасным собеседником – умным, образованным, настоящим книголюбом и (наконец-то!) человеком, понимающим и любящим юмор.

Как-то раз Лунин спросил:

– Ты английский знаешь?

– А что?

– Да вот, дочке задали кусок текста перевести, а она не успевает, сегодня экзамен по сольфеджио, а завтра сдавать перевод.

–Ich spreche nur Deutsch, aber nicht besonders, – хитро улыбнулся Антон.

Он взял листок, внимательно посмотрел в него и, ни черта не поняв, решил подшутить. Задумался на мгновение и неторопливо стал писать, правдоподобно заглядывая в английский текст: "Что мне делать? Я в смятении, я потерян и безоружен... Твои глаза, подобные северным озерам, чисты, невинны и порочны в своей будущности. Это притягивает и пугает. Если я скажу, что люблю тебя – ничего не скажу. Я очарован, околдован, я болен тобой, и хочу видеть тебя всегда! Эти глаза, это лицо, бледное, нарочито аскетическое и недоступное...

Что может быть выше любви?.. Но я же не люблю тебя! Я лишь встаю на путь, ведущий к Любви, которую создал в своем воображении".

– Это все? – подозрительно спросил Лунин. – Странный текст… И так мало…

– Потому что это вольный, литературный перевод. Да не волнуйся, пятерка ребенку обеспечена!

11

Наступил очередной понедельник. Ильин встал в семь часов. Побрился, умылся, причесался. Поставил на газ маленькую сковородку, накапал подсолнечного масла, взял пару яиц, разбил одно, взял второе и неожиданно услышал раздраженный голос жены:

– А не жирно ли будет?

– Ты что, серьезно?

– Серьезно! Тебе что, зарплату повысили, или ты пить прекратил?

– Скоро черный хлеб с водой будем жрать,– пробурчал Антон и вернул яйцо в холодильник.

– А ты не знал, что девяносто процентов России на картошке, да сером хлебе живет, романтик хренов!

Антон Сергеевич быстро проглотил однояйцовую яичницу, хлебнул жидкого чаю и вышел в сырую мглу. Черные, голые деревья безнадежно выделялись на фоне серого неба. Моросил нескончаемый дождь, и на душе было также серо, слякотно, как на улицах с разбитыми дорогами, с залитыми водой трамвайными колеями, с облупленными домами. Казалось, пройдет еще тысяча лет, и в этом городе ничего не изменится. Так же будет темно, ненастно и мерзко; будут стоять эти же обшарпанные дома; навстречу будут идти синюшные, пьяные рожи в струпьях, и все так же по кривым, ущербным улицам будут бегать голодные собаки; и большие рекламные щиты с улыбающимися белозубыми людьми (Минздрав предупреждает: "Ночь твоя – добавь огня!»), грубо подсвеченные, витрины – запоздалые вестники новой, красивой жизни, выглядели, как позолоченная сбруя на больной, тощей кляче.

В трамвае воняло прелой одеждой и перегаром, смешанным с дешевым табаком. Среди пассажиров преобладали женщины с суровыми лицами ("Родина-мать зовет!") и мужчины с потухшими глазами, жаждущими похмелиться. Были и студенты, которые беззаботно болтали глупости, время от времени хохотали без видимой причины, вызывая раздражение у злых и подавленных пассажиров. Казалось, весь воздух был пропитан ненавистью, и Антон Сергеевич вспомнил слова французского драматурга: "К ненависти можно привыкнуть. К любви привыкнуть нельзя". "По-моему француз что-то напутал, – ухмыльнулся про себя Антон. – Как раз к "хорошему" быстро привыкаешь, а вот к ненависти..."

С утра по телевидению звучала симфоническая музыка. Был траур по погибшим от взрывов жилых домов в Москве. Исполняли «Реквием» Моцарта. Дирижировал Владимир Спиваков. В этот день «Реквием» звучал по – особому, его нельзя было слушать без слез. Ильин смотрел на экран и взгляд невольно фиксировал деланно-серьезные лица мальчишек из хора, их начищенные до блеска ботинки, и Антон Сергеевич представил себе, как после окончания записи бежали эти мальчики, галдя и толкая друг друга, по московской, солнечной улице.

Ильин вышел из дома. Хотелось свежего воздуха, солнца, тепла, и он пошел на набережную. По дороге встретил знакомого журналиста, поздоровался и привычно спросил:

– Как дела?

Неестественно-бледное лицо болезненно дернулось, и он сдавленно сказал:

– Моему двухгодовалому внуку ампутировали обе ноги, а дочь в реанимации.

– Когда это случилось?! Где?! – спросил потрясенный Антон Сергеевич.

– В шесть утра позвонили из Москвы. Они жили в доме на Каширке.

Настроение Ильина редко было хорошим. Все точно сговорились, ежедневно вываливая на него всякую мерзость, начиная с жены, сообщавшей о еженедельных повышениях цен, кончая всеми программами радио и телевидения, соревнующихся в мастерстве изображения чернухи, и когда Антон Сергеевич попал в больницу с перитонитом, то к удивлению обнаружил, что в гнойной палате было чем-то лучше, чем дома. Здесь не было ни телевизора, ни радио, а газеты если и приносили, то почему-то сугубо эротические, с безобидными голыми задницами и грудями.

В палате с Ильиным лежал маленький моложавый старик с живыми черными глазами, говорящий на хорошем русском языке (мать его была учительницей литературы). В его сутуловатой фигуре, в манере медленно поворачивать голову и останавливать на объекте внимательный взгляд, чувствовалось странное смешение напускного, старческого комизма и какого-то молодого озорства. Дед тяжело перенес операцию, четверо суток был в реанимации, и выздоровление шло плохо. Его настроение напрямую было связано с самочувствием: когда боли стихали, он был подвижен, весел, рассказывал смешные истории или вспоминал вместе с другим стариком, похожим на исследователя морских глубин Кусто, общих знакомых, начиная с пятидесятых годов; когда же усиливались боли, Семеныч тихонько матерился и восклицал возмущенно: "Да что это за "пердонит" такой!". Каждый день к нему приходила жена. Он капризничал, разговаривал с ней строгим, начальственным тоном, как с прислугой, и как-то раз очень тихо, думая, что его не услышат, попросил принести нательный крестик.

Серебряный крестик Семеныч носил дня три-четыре. Потом ему стало получше, он его снял и отдал жене. Когда же через два дня боли возобновились, на его шее появился золотой, довольно крупный крест на массивной золотой цепочке, какой носят удачливые молодые предприниматели. Похоже, крест этот, как и тот, серебряный, был с чужой шеи. Ильин не выдержал и сказал, что мы вспоминаем Бога, только когда нам плохо. "Слаб человек", – ответил больной атеист и отвернулся к стене.

12

Несмотря на бодрые заявления членов правительства и разных людей с сытыми, холеными лицами, что экономика в России пошла в гору, жизнь для большинства людей в провинции становилась все хуже. И Антон, и Катя работали теперь на двух должностях, чтобы как-то выжить. Было не до собаки. Тина всеми днями болталась на улице, приходя покормиться серым хлебом, вымоченным в остатках щей и жрала жадно, чавкая, как свинья. Она незаметно превратилась в уличную суку с угасающими следами сеттеровой красоты. Когда начиналась течка, со всей округи сбегались кобели, и начиналась собачья свадьба.

Два раза в год Тина приносила по пять-шесть щенков, и Ильин с жалостью и отвращением топил их в большом пластмассовом ведре с крышкой, на которую клал тяжелый силикатный кирпич. Потом он закапывал на пустыре раздувшиеся, окоченевшие тушки кутят и каждый раз напивался.

Иногда, после ужина, часов в одиннадцать Антон Сергеевич ставил на газ чайник, доставал из холодильника колбасу (самую дешевую, напичканную соей, добавками и еще какой-то дрянью) и делал себе бутерброд. Тина подходила вплотную и напряженно смотрела базедовыми, голодными глазами на хозяина. Этот взгляд доводил Ильина до бешенства , и он орал: "Сидеть!!". Игнорируя команду, Тина ложилась, вздыхала тяжко, как старуха-приживалка и клала свою породистую голову на передние лапы, демонстративно отвернув морду от жадно жующего хозяина. "Неужели и я когда-нибудь буду смотреть вот такими же глазами на кусок хлеба с колбасой?" – думал в такие минуты Ильин.

Однажды Ильин зашел в ЦУМ и остолбенел. Он не был здесь полгода. Можно было подумать, что по какому-то волшебству жизнь резко изменилась, и все жители города неожиданно разбогатели. Из отечественных товаров остались только нитки, иголки и резинки для трусов, все остальное было импортным и безумно дорогим.

Ильин подошел к красиво освещенной витрине с наручными часами. Бегло взглянув на нарядные японские часы, он надел очки и нагнулся к нижней стеклянной полочке, где в открытых, обтянутых кожей, футлярах скромно лежали швейцарские часы: "Tissot", "Omega", "Longines", "Rolex". Посмотрев на цену, Антон Сергеевич деловито подумал, что за такие деньги можно было бы значительно улучшить свои жилищные условия и не мучиться всю жизнь без сортира, без ванной, без душа...

И он, как Гантенбайн, представил себя в хорошем костюме, в удобной обуви, с "ролексом" на руке, прогуливающимся в фойе Большого зала Московской консерватории. "Сколько же здесь знаменитостей! – отмечает про себя Ильин. – И какие они милые, простые люди, как легко и естественно держатся... Странно, что только в пятьдесят четыре года я наконец-то смог приехать в Москву, чтобы попасть на концерт Берлинского филармонического оркестра...".

Ильин взглянул на свою двадцатирублевую "Победу", купленную пятнадцать лет назад и немного приободрившись, подумал: "Ни к чему эта роскошь, чепуха все это, главное – здоровье". Почему-то вспомнилась гнойная палата, где, просыпаясь ночью, Антон видел одну и ту же картину: сосед по койке сидит, как изваяние и смотрит на культю бедра, все еще не веря в случившееся, не веря, что теперь он калека, и идиотскую шутку Семеныча: "Чего ты все глядишь? Думаешь, новая нога вырастет!".

13

После того злополучного утра (романтик хренов) словно что-то надломилось в душе Антона Сергеевича. Продолжая жить в этом доме, он редко общался с членами своей семьи, а на разговоры о его творчестве и заработках было наложено негласное табу. Катя поняла, что говорить на эти темы не только бесполезно, но и опасно, так как все сводилось к одному: на кой черт твое творчество и два высших образования, если за них не платят. После таких разговоров Ильин ожесточался, пил еще больше, занимая деньги.

Невостребованность, унизительные гонорары, бесправность и безысходность все больше "доставали" Ильина.

В последнее время Антон Сергеевич возненавидел телевизор, а бодрый предрекламный проигрыш, проникающий через стену, доводил его до бешенства. По вечерам он закрывался в своей каморке и, лежа на диване, читал и перечитывал книги, оставшиеся после отца.

Как-то Ильин поймал себя на мысли, что выбор чтения стал несколько необычным. У Бунина, Куприна, не говоря уже о Гиляровском, Антон Сергеевич, как бы невзначай читал все больше о еде, об изысканных блюдах, о застольях. Если брал, к примеру, том Булгакова, то книга, как по заказу, открывалась на третьей главе "Собачьего сердца", и Ильин, кажется, в сотый раз с наслаждением читал описание обеда Филиппа Филипповича с доктором Борменталем.

Антону Сергеевичу не раз доводилось слышать рассказы людей, испытавших голод военных и послевоенных лет. В одной из радиопередач серьезный ученый – историк утверждал, что Россия никогда не была сыта, и это, по его мнению, являлось главной причиной всех бунтов, революций и бесконечных бед.

Вспомнилась давняя поездка с семьей на Украину. Соседкой оказалась пожилая учительница, словоохотливая, симпатичная женщина.

–Сколько себя помню – всегда любила покушать, – рассказывала она. – Как все дети любила сладкое, но больше всего сгущенное молоко, я его просто обожала! Сразу же после войны на танцах познакомилась с молоденьким лейтенантом. Время было голодное, а военные (я знала) получали паек, в котором непременно была сгущенка. Лейтенант был симпатичным, скромным пареньком небольшого роста, и я ему определенно понравилась, а мне он был, почему-то, совершенно безразличен. Когда же он предложил мне руку и сердце, я подумала: "Если откажусь – сгущенки мне не видать!". Так и прожили вместе сорок четыре года, хоть и без любви, но зато мирно и спокойно (он у меня непьющий был). Вот что значит сгущенка, – улыбаясь, закончила рассказ учительница.

Ильин зашел в буфет. По телевизору шли новости. Бесстрастный голос диктора сообщал: "Костя Романов живет без обеих ног в деревне на самом большом болоте в мире (пять тысяч квадратных километров). Имеет компьютер. Вся деревня ненавидит его за то, что ему уделяют много внимания. Земляки пишут в разные инстанции: «На каком основании столько внимания Романову?» Антон Сергеевич матюкнулся про себя, взял 150 граммов водки и маленький бутерброд с кусочком селедки. Не торопясь, выпил и задумался. Мысли были какие-то путанные и невеселые.

...Люди образованные, интеллектуальные воспринимают все (счастье, боль, смерть) осознаннее, острее, глубже, чем люди серые, бездушные. А разве не счастье чувствовать радость бытия, саму жизнь объемней и ярче других! А каково чувствовать горечь, безысходность, безутешность большого горя? Хорошо бы всегда быть счастливым и не знать горя! Но тогда не будешь знать истинной цены счастья. А в чем состоит истинная цена счастья? Все в этой жизни так перемешано...

Тихо, чисто и проникновенно зазвучало "Венецианское адажио" Альбинони. Ильин закрыл глаза, и ему захотелось плакать. Он вспомнил покойных отца и мать, их чудесную, уютную квартиру в старинном особняке на краю соснового бора под Потсдамом.

14

Отец любил добротные вещи и знал в них толк. Он носил удобные полуботинки на толстой, мягкой подошве, темные, строгие костюмы из английской шерсти, цейссовские очки в элегантной оправе, дорогие швейцарские часы. Но лучше всего Антон почему-то запомнил темно-вишневый перламутровый "паркер" с золотым пером. Сколько же этим пером было написано заключений, диагнозов, сколько выписано рецептов! Правда, гэдээровские чернила были неважнецкими, но стойкий "паркер" их выдерживал. За много лет кончик пера истерся изрядно, но промываемая регулярно авторучка действовала безотказно.

Старинные вещи обладают удивительными свойствами. Пианино с бронзовыми подсвечниками, потемневшие настенные часы с тяжеловатыми римскими цифрами и мелодичным боем, небольшой книжный шкаф из орехового дерева, сохранивший, кажется, запах кожаных переплетов, изысканная, мраморная статуэтка мальчика, вынимающего из ноги занозу... Эти вещи, по которым привычно скользит взгляд, напоминают чем-то намоленные иконы. Дорогие сердцу семейные реликвии, переезжающие вместе со стареющими хозяевами в новые квартиры, будь то холодный блочный дом, или деревянная изба. Они несут в себе частичку дома, в котором вырос под мелодичный бой часов, под звуки старинного пианино; напоминают дом, где прочитал первые книги, дом, которого уже никогда не будет, но который до конца останется в цепкой детской памяти.

Родители Антона были людьми гостеприимными, хлебосольными. Где бы ни служил отец: на Крайнем Севере, в Восточной Германии, в Средней Азии – везде семью Ильиных окружали интересные, неординарные люди, главным образом врачи, коллеги отца. Семейной многолетней традицией были воскресные обеды. Мать готовила простую, но очень вкусную еду. Холодец, пельмени, пироги с мясом, с рыбой, жаркое, плов. Антон часто вспоминал жаркое, которое мать прекрасно делала из любого мяса. Крупные куски она жарила в большом количестве топленого масла (тогда еще не знали о вреде холестерина), потом доливала воды, добавляла специи, тушила часа полтора, Это мясо подавалось отдельно, оно источало непередаваемый аромат, было румяно-коричневого цвета в прозрачном янтарном соку, и вызывало зверский аппетит. На отдельном блюде лежал золотистый, дымящийся картофель. Обедали долго. Потом пили чай с пирогами.

Традицию семейных обедов потом пытался сохранить и перенести в свою жизнь с Катей Антон, но с каждым годом они были все реже, и вскоре превратились в маленькие, редкие праздники.

15

В последнее время Ильин возненавидел праздники. Несмотря на то, что жизнь становилась с каждым днем хуже, – праздников становилось больше. Причем, на радость трудящимся по два-три дня, будто бы нарочно подталкивая людей к запою. В эти дни пили больше обычного (праздник же!), вели бестолковые или "умные" разговоры, в которых непременно запутывались, и все это часто заканчивалось конфузом. Потом было стыдно за себя, за собеседников, за всю эту чепуху.

Теперь на каждый праздник у Ильина требовали песен под гитару, и отпереться было невозможно (влился в коллектив!). Самым внимательным и благодарным слушателем был начальник охраны Петр Иванович, бывший кагэбэшник, полковник в отставке. После каждой песни, романса, он крепко жал Антону руку, хлопал по плечу, подливал водки и с чувством говорил: "Ну, Сергеич, молодчина! Мы тебя никому не отдадим, не отпустим!" В один из таких дней Ильин, изрядно выпив, вышел с полковником из офиса на улицу подышать свежим воздухом, и Антон доверительно, как к старшему товарищу, обратился к Петру Ивановичу:

– Я уже не могу! Уже не лезет эта водка! Я спиваюсь в этой конторе! Понимаете? Спиваюсь!

– Тихо, тихо! Ты что! – словно боясь, что их услышат, сказал полковник.

–Может мне закодироваться? Есть у вас хороший специалист?

– Все, все... Пошли. Не говори глупости.

Недели через три после увольнения из «веселой» редакции Ильин встретил на улице Петра Ивановича. Антон заметил его метров за пятьдесят, но «благодарный слушатель» опустил лицо и надел маску озабоченной сосредоточенности. Этот нехитрый трюк полковник почему-то повторял при каждой встрече.

Иногда жизнь в этом городе представлялась Ильину каким-то затянувшимся дежурством на никому не нужном объекте, про который все забыли и поэтому не присылают замены. Порой казалось, что это чертово дежурство может окончиться только со смертью. От этой мысли становилось еще хуже и Антону хотелось выпить, но пить уже было нельзя, – болело сердце, ныла печень, тряслись руки. Ильин вдруг ясно понял, что если он не выйдет из этого состояния, то случится катастрофа.

16

К старости характер портится не только у людей, но и у собак. Все чаще Тина требовала внимания к себе, стараясь быть на глазах домочадцев: нарочно растягивалась во всю длину своего большого тела на пороге кухни, ложилась поперек узкого коридорчика, или под обеденным столом, за который, как ни сядь, упрешься ногами в собаку.

Тину не купали уже несколько лет (не поведешь же ее в баню), и ей запрещали заходить в комнаты и на кухню. Летом она жила в сенях, зимой в коридоре, где распихивала по всему полу обувь. Если Катя перед уходом на работу выгоняла собаку в сени, закрыв дверь в квартиру, то Тина начинала бунтовать, и вечером взору представала безобразная картина: полы и деревянная лестница были усыпаны клочьями сорванных с двери дерматина и ваты, а сквозь дыру изодранной обивки зияли голые доски. Однажды Ильин не выдержал и больно хлестнул бунтарку сложенным вдвое поводком, но это не помогло, и она вернула-таки себе территорию коридора и кухни.

Иногда Тину била крупная дрожь, похожая на озноб, и это каждый раз пугало, но в то же время, она сохраняла отменный аппетит (вспоминалось Чеховское: "Старики прожорливы"). Стоило только приблизиться к холодильнику, звякнуть тарелкой, зашелестеть пакетом, как собака подходила и смотрела голодными глазами, ожидая внеочередного кормления.

Стало проблемой выгнать ее во двор. Приходилось хитрить. Катя придумала трюк с мусорным ведром. Перед его выносом она громко говорила: "Тина, пойдем ведро выносить!". И собака с удовольствием сопровождала Катерину до зловонного оврага, куда все жители грязного переулка вываливали мусор. Ильин догадался, что вероятно и раньше Тина рылась на помойке в овраге, добирая недостающие "питательные вещества". Но после того, как собаку обманули, пару раз выйдя с пустым ведром, и спешно закрыв за ней входную дверь, этот трюк перестал срабатывать. Как-то раз, после принудительной двухминутной прогулки (больше не хотела гулять), она сделала в сенях лужу. Теперь ее, упирающуюся, как ослица, приходилось выпихивать на двор, а дверь запирать, после чего дверь стали "украшать" длинные глубокие царапины от когтей и следы зубов на поперечной планке.

У младшего сына собралась небольшая компания студентов. Поначалу было тихо, но через некоторое время разговор за стеной стал оживленней, громче зазвучали песни под гитару, то и дело заглушаемые всплесками девичьего хохота. Но это ничуть не мешало Ильину, он был «выпимши». Уже засыпая, хаотично вспоминал студенческие годы... «Кажется, вчера это было, а прошло уже... Сколько прошло? Лет двадцать пять. Теперь вот младший сынок гуляет, – сквозь дрему думал Антон Сергеевич. – Ох, не пристрастился бы к выпивке! Россия все-таки!» И вдруг вздрогнул от громкого объявления торжественным голосом, в котором узнал Сережку: «Господа! Прошу всех желающих блевать в ведро на кухне!» «Стервец! Весь в меня»– ласково подумал Ильин и заснул.

Проснувшись, часов в пять утра, Антон Сергеевич заметил на кухне свет. Зашел и увидел сидящую за столом, заваленным грязной посудой, девушку, завернутую в махровую простыню. Девушка задумчиво курила и стряхивала пепел в тарелку.

– Как звать тебя, деточка? – спросил Ильин.

– Мы вчера уже знакомились, – хмуро сказала гостья. – Маша.

– Да– да, помню, Маша... Осталось что-нибудь?

– Да вы что!

17

У Антона Сергеевича была сильная воля. Настолько сильная, что он не курил уже девять лет. Он мог не пить по нескольку месяцев. Ни водки, ни капли вина, ни даже пива. В эти дни он был горд за себя, за свой сильный характер.

Ночные дежурства в офисе риэлторской газеты, с которой он расстался, все же, не прошли даром. Во-первых потому, что очень любил читать, а днем не почитаешь – нужно было выполнять свои журналистские обязанности, а во-вторых он смог вернуться к своему дневнику, который вел с девяностого года, и к которому в месяцы трезвости относился вполне серьезно. И, как оказалось, не зря.

Сотрудничая в единственном местном журнале в качестве фотографа, он, набравшись смелости, принес десять страничек текста, небольшую выжимку из своего дневника. Прочитав их, главный редактор немедленно поставил материал с фотографией автора в номер. После выхода в свет журнала коллеги перестали воспринимать Ильина как веселого парня, только и умеющего щелкать "Никоном". Первым Антона поздравил хмурый, желчный собкор Центральной газеты, от которого никто и никогда доброго слова не слышал. Он пожал руку и отчетливо произнес: "Хороший материал. Тебе надо писать".

Через некоторое время Ильина пригласили в новый еженедельник, который быстро стал популярным на фоне серых, однотипных изданий. Ему дали колонку на предпоследней полосе, где он регулярно публиковал свои короткие рассказы, миниатюры – ироничные, грустные, смешные, нашедшие своего читателя. Кто-то из сотрудников рассказал Антону, как замглавного кричал на молодого газетчика, недавнего выпускника журфака, тряся свежим номером газеты с очередным опусом Ильина: "Вот! Учись, как надо писать!.

Так получилось, что опять Антон Сергеевич оказался на особом положении. Он приходил в редакцию вместе со всеми, а уходил, когда хотел. Это вызывало раздражение коллег, но Ильина это не волновало. У него сложились прекрасные отношения с руководством. Числясь официально фотокорреспондентом, он активно писал, помогал отделу информации, с удовольствием ездил в командировки и никогда не подводил редакцию.

Как-то вечером Антон дописывал материал. К нему обратился зам. главного:

– Так сколько лет ты прожил в Средней Азии?

– Двадцать пять.

– Значит уже "урюк", – задумчиво произнес газетный волк

– Урюк, – спокойно подтвердил Ильин.

– Будешь? – доставая из стола бутылку и стакан, спросил замглавного.

–Давай – улыбнулся Антон.

Акции Ильина еще больше поднялись после одного неприятного случая. Немолодой уже журналист принес слабую информацию про открытие нового музея. Ответственный секретарь попросил переделать, но тот отказался, заявив, что там не о чем писать. Почему-то решили послать Антона, и на следующий день он принес на целую полосу материал с фотографиями. Он сумел разговорить неразговорчивого директора музея, увлеченного человека, и как оказалось, известного в своей отрасли ученого.

Нерадивый журналист был уволен.

18

– Разденьтесь по пояс. Лягте на кушетку,– врач привычно потер руки, поправил очки и стал пальпировать живот.

– Здесь больно? А здесь? Здесь что-нибудь чувствуете? Какие ощущения? Какая боль? Острая, тупая, колющая?.. Понятно. Одевайтесь.

– Ну что, доктор? – с опаской спросил Ильин.

– Печень сильно увеличена. Картина довольно типичная. Вы сколько пьете?

–Простите, сколько лет? Или сколько в день?

–Я смотрю вы человек с юмором. Но на вашем месте я не стал бы шутить. Значит так! Пить можете продолжать. Врач сделал паузу. – Но ровно через год я гарантирую вам цирроз печени.

Что-то противно шевельнулось внутри, и Антон Сергеевич вдруг вспомнил, как несколько лет назад хоронили тридцативосьмилетнего знакомого, умершего от цирроза печени. Осталась жена с тремя детьми. Неужели у меня так серьезно?" _ думал Ильин.