Текст книги "Романтик из Урюпинска, или долгая дорога в Рио-де-жанейро"

Вместо предисловия

Вообще-то, герой повествования Антон Сергеевич Ильин последние двенадцать лет живет в Средневолжске, в городе, который снискал славу депрессивного и захолустного населенного пункта. Таких городов в России процентов семьдесят, если не больше. Точно вам никто не скажет. Впрочем, такое утверждение сегодня некорректно. Все знают: благосостояние наших граждан как бы неуклонно растет. Посмотрите телевизор! Почитайте газеты! Послушайте радио! А между тем, наш Средневолжск упорно называют Урюпинском. Кто со снисходительной усмешкой, кто с раздражением, а кто и с нескрываемой злобой. Так уж случилось, что название маленького городка (Урюпинск) стало символом, такого непростого явления, как российская глубинка, то бишь, провинция.

Вслушайтесь в это слово – У-РЮ-ПИНСК… Чувствуете? Нет в нем злобы! А есть что-то родное, приятное, точно вы выковырнули из сдобной булочки сладкую изюминку, с едва заметной горчинкой.

1

Майское утро было солнечным, но неожиданно стало темно, свинцово, и повалил снег, падая на цветущие сады. Ильин неторопливо оделся и пошел в забегаловку. Взял сто пятьдесят граммов водки и, как иностранец, стал неторопливо отпивать крошечными глотками, привычно уставившись в окно на опостылевшую улицу. Потом вернулся домой, похлебал пакетного супа, лег на любимый старый диван, и ему вдруг захотелось почувствовать себя человеком, cпасенным от стихийного бедствия отважным отрядом МЧС. Он снял пододеяльник, проворно разделся до трусов и накрылся шершаво – ворсистым одеялом из верблюжьей шерсти. Сразу же к нему запрыгнул нахальный Кузя, а на полу, рядом, неспешно расположилась его старая собака. Стало тепло, хорошо, и "спасенный" уснул.

«– О, Антоний! Неужели не понимаешь, что гибнешь?

– Наконец-то спохватилась, прелестнейшая из красавиц.

– Ты, столько раз побеждавший смерть в многочисленных битвах, сегодня сжигаешь себя заживо!

– А чего ты ждала после того, что произошло с нами?

– О, боги! Ты уже не в силах противостоять обстоятельствам и решил погибнуть от вина, которое, как последний плебей, пьешь неразбавленным в огромном количестве!

– Лучше от вина, чем от твоей назойливости. Что ты, женщина вздорная и завистливая можешь предложить мне взамен вина? Остывшее любовное ложе? Или душеспасительные беседы, вызывающие зевоту? А, может, обсуждение наших милых сенаторов, погрязших в склоках, и заботящихся не столько о гражданах Рима, сколько о своем обогащении?..»

– Ни хрена себе! – проснувшись, произнес Ильин. – Если я уже Антоний, то кто же тогда моя Катька?

Он опустил руку и привычно погладил собаку по голове, вспомнил ее первое появление в своем доме, который остался в прежней жизни, в далеком южном городе...

– Отец! Смотри, какой подарок я тебе принес!

Старший сын открыл кожаный репортерский кофр, и оттуда высунулась бесподобная мордочка медвежонка с бессмысленными черными глазами-пуговками.

Это был четырехнедельный щенок, помесь английского сеттера с лайкой. Кличку придумали быстро. Отца сеттера-медалиста звали Тим, а мать – Найда, поэтому назвали щенка первыми слогами, и получилась Ти-На.

– Вообще-то это человеческое имя, – с сомнением сказал Ильин. – Вспомните: Тина Тернер...

– Да брось ты! – возразила жена. – Еще скажи, что это не имя, а противные болотные водоросли. Вечно что-нибудь выдумаешь.

Когда Антон выходил с Тиной гулять, все спрашивали: "Это водолаз?"

И действительно, щенок был похож на черного медвежонка-водолаза, вызывая у прохожих чувство умиленного восторга.

Однажды, когда Тине было три месяца, Ильин пошел с ней гулять, отпустив ее из квартиры без поводка. Спускались с третьего этажа. Щенок, смешно виляя задом, дошел до площадки между вторым и первым этажом и... через выбитое окно вышел на козырек подъезда. Антон бросился на помощь, но Тина уже прыгнула вниз на бетонные плиты и заскулила протяжно и тоненько от страшной боли! Хозяин выбежал из подъезда, приготовившись к самому худшему, но увидел, как Тинка отбегает на газон. Он со страхом взял ее на руки, присел на корточки и стал ощупывать лапы, живот, спину, но не нашел повреждений. "А вдруг что-то внутри повредилось, и она умрет от внутреннего кровотечения?" – с ужасом подумал Антон. Но нет, она ловко вывернулась из рук и побежала как ни в чем не бывало по весенней траве. Еще несколько дней Ильин с опаской поглядывал на щенка, ожидая ухудшения, но все обошлось.

Тина хорошела с каждым днем и все больше походила на шотландского сеттера – гордона, благодаря черному окрасу. От лайки ничего не осталось, кроме звонкого лая, которым она преследовала, взлетающих на деревья многочисленных котов. Ее экстерьер стал таким же, как у Тима, ее отца. Такая же голова с породистой шишкой, сильные ноги, хвост – перо, только была она пониже, плотнее, да висячие уши короче.

Кормили Тину манной кашей, косточками с мясом, частенько баловали колбасой, а ранней весной, как каждому члену семьи выдавали ежедневно по два драже поливитаминов, которые она с веселым хрустом съедала. Всеобщую любимицу мыли с шампунем, а спала она в большом кресле в кабинете, уставленном книжными шкафами. Когда Антон приходил с работы, Тина радостно прыгала и извивалась всем телом, лупя хвостом, словно палкой, по ногам, по телефонной тумбочке, по ножкам стульев и стола, то и дело мощной волной встряхиваясь с головы до хвоста, отчего ее блестящая шерсть цвета воронова крыла становилась еще нарядней. Как-то раз Ильин подумал: "Так, наверное, опытный торговец пушниной встряхивает перед покупателем дорогие собольи шкурки".

2

Летом в Средней Азии очень жарко: бывает до сорока и больше в тени, и Ильин, по рождению северный человек, старался всю работу в издательстве, где он работал фотографом, заканчивать к обеду, но начальству это не нравилось.

Как-то после полуденных новостей Ильин услышал по "Маяку" передачу о своем любимом певце Марио Ланца. Потом сообщили, что это первая передача из цикла, который будет идти всю неделю. Ильин пошел к своему редактору, страстному любителю классической музыки, сухих вин и кроссвордов, и твердо сказал:

– Я не смогу эту неделю быть после обеда. По "Маяку" начинается цикл передач о Марио Ланца.

– Хорошо, – ответил редактор и склонился над кроссвордом.

Случилось невероятное. Антону Сергеевичу удалось добиться того, о чем другие и мечтать не смели – работать полдня за полную ставку. Цикл передач закончился давно, а он работал теперь в новом режиме: на час-полтора приходил раньше, все дела завершал до обеда и, купив пару бутылок пива, уезжал домой, где его радостно встречала Тина. Антон Сергеевич принимал душ, обстоятельно обедал, ложился на удобный диван, читал, неторопливо потягивая пивко, или играл на гитаре.

Тина быстро привыкла к запаху свежего пива и даже полюбила его. Каждый раз она ставила передние лапы на диван, придвигала морду, стараясь лизнуть хозяина в губы, и, подрагивая ноздрями, со всхлипом втягивала пивной дух. Потом ложилась возле дивана и дремала под грустные звуки старенькой ленинградской гитары. Антон Сергеевич ласково

гладил Тину и говорил: "Хорошая, умная моя собака".

Когда заболел младший сын, Тина ни на секунду не отходила от его кровати. Три дня и три ночи собака не ела, не пила, лежала, положив голову на передние лапы, и настороженно поднимала морду, когда приходила медсестра делать укол, смотрела ей в глаза, словно спрашивая: скоро ли Сережка поправится?

3

Конец восьмидесятых был тревожным. То, что подспудно вызревало много лет, выплеснулось в кровавые события в Фергане, Сумгаите, Тбилиси, Нагорном Карабахе, Баку. Люди словно сошли с ума.

В двухмиллионном добром, гостеприимном и теплом Ташкенте, о котором сочиняли стихи и песни, стали заметны перемены в отношении коренного населения к русскоязычным, хотя десятки, сотни тысяч русских по сути тоже были коренным населением, так как жили здесь уже в третьем, четвертом поколении. Сразу же после объявления Независимости, национальное самосознание выросло настолько, что часто опережало здравый смысл.

На главной площади города памятник Ленину убрали, и на старый гранитный постамент водрузили большой шар, на котором было сделано рельефное географическое изображение республики Узбекистан, занимавшее всю лицевую сторону шара. Рассказывали, что кто-то из туристов спросил милиционера, дежурившего на площади:

– Что это за памятник?

– Это глобус Узбекистана! – гордо ответил сержант.

На всех предприятиях, в учреждениях, учебных заведениях началась активная замена русскоязычных. Резко упали тиражи газет и журналов на русском языке. Часть изданий закрыли. В транспорте, в магазинах, на улице все чаще можно было услышать: «Езжай свой Россия! Ты наш хлеб кушаешь!».

И тысячи русских, украинцев, белорусов, евреев, татар, немцев – у кого за пределами Узбекистана жили родственники, кто имел хоть малейшую возможность уехать – уезжали.

Однажды Ильин поздно ночью возвращался из гостей. Водитель иномарки, симпатичный узбек лет сорока пяти оказался профессором университета. Он полгода работал в США, а сейчас, чтобы прокормить семью подрабатывал извозом.

Зашел разговор о массовом исходе русскоязычных, и он с горечью сказал: "Да если все русские уедут – мы друг друга начнем резать!"

Как и ожидалось, русского директора издательства заменили. Новым руководителем стал малорослый молодой человек с плоским лицом степняка, с широко поставленными черными глазами, говорящим по-русски с сильным акцентом. В первый же день своего правления, новый директор объявил на планерке, что закончил журфак МГУ. Большинство присутствующих ушам своим не поверили. Позже, в курилке, Ильин рассказал хохму, в которой утверждалось, что МГУ может окончить любой представитель братской республики, если привезет в Москву вагон гранат, но не тех, которые взрывают, а тех, которые выжимают в хрустальные бокалы и запивают их соком виски или водку.

Теперь в кабинете директора пахло не табаком, а французскими лосьонами и дезодорантами. Женщины заметили, что новенький после обеда каждый раз приезжает в свежей рубашке и другом галстуке. Это, по их мнению, характеризует "шефа", как господина чистоплотного и перспективного.

Двадцатисемилетний директор оказался человеком незаурядным, целеустремленным и с фантазией. От русскоязычных сотрудников он не стал избавляться способами вроде взысканий за незначительное опоздание или несвоевременную сдачу материалов. Метод новичка поразил всех своей иезуитской простотой. Секретарша обходила все кабинеты и сообщала распоряжение директора: собраться к 10.00 в приемной. Народ приходил к десяти, рассаживался, кому хватало стульев, и ждал начала совещания. Проходило пять, десять, двадцать, сорок минут, но сотрудников не приглашали. Раздавались возмущенные возгласы, люди расходились, и вдруг следовало новое распоряжение (директор по телефону звонил через стену секретарю) – совещание переносится на послеобеденное время. После обеда ситуация повторялась, и встреча переносилась на утро. После двухнедельного правления нового руководителя русскоязычные работники в массовом порядке стали писать заявления "по собственному желанию".

4

"Надо срочно искать работу! – лихорадочно думал Ильин. – Эту пытку я долго не выдержу. А не получится, как в старой поговорке: каждая последующая жена – хуже предыдущей!»

Но долго искать работу не пришлось. Антон встретил старого приятеля, и тот сообщил, что написал заявление об уходе из своей редакции.

– Да разве можно твоего редактора с моим сравнивать? – удивился Ильин.

– Можно, – ответил Валентин, – но не нужно. Хочешь, махнемся, не глядя, тогда и почувствуешь разницу.

– Запросто! – согласился Антон.

"Чем же его не устраивает редактор? – думал, возвращаясь домой, Ильин.

Антон знал, что сорокалетний Ильясов, полгода назад вернулся из Токио, где четыре года работал собкором центральной газеты, свободно владел тремя иностранными языками, а по-русски говорил – залюбуешься! За те полгода, что он возглавлял международный республиканский журнал (по своей сути повторяющий апээновский "Спутник"), никакой отрицательной информации вроде бы не было.

Утром Ильин был в кабинете Ильясова. Редактор, как старый знакомый, поздоровался за руку и жестом указал на кожаное кресло.

– Слышал, что у вас освобождается место фотографа,– начал Антон.

– Да, ответил редактор. – Вот Валентин закончит сдачу дел, и можете принимать у него лабораторию.

– У меня к Вам просьба. Мне нужна вторая половина рабочего дня, и я бы хотел устроиться на полставки.

– Зачем же на полставки? Оформляйтесь на полную, как положено. А сколько вы будете на работе один час или круглые сутки – меня не интересует. Мне нужны хорошие слайды, сданные вовремя в секретариат. Ильин ушам своим не поверил!

С понедельника он уже работал на новом месте, наслаждаясь свободой, и еще не веря в свалившееся на него счастье.

Пребывание в редакции международного журнала оказалось таким комфортным, что вызревающая мысль о переезде в Россию утихла, как зубная боль.

Уехавший полгода назад на Среднюю Волгу сотрудник и приятель Ильина Игорь Никитин, присылал письма, в которых делился своими впечатлениями об исторической родине. Зарисовки бытовых сцен своей дикостью соперничали с описаниями Максима Горького. Антон относил это на счет впечатлительности Игоря.

Подумать только! "Лужи блевотины и крови на асфальте, снегу (в зависимости от времени года) возле питейных заведений и на центральной улице города".

"Неужели и мне когда-нибудь доведется увидеть эти картинки русской жизни", – думал Ильин.

И как в воду глядел.

В один из апрельских вечеров в квартире Ильина раздался междугородный звонок. Звонила родственница жены и сказала: "Если хотите– переезжайте к бабушке насовсем. Ей уже восемьдесят лет и ухаживать за ней некому. Надумаете – сообщите".

Прошлым летом Ильины ездили в отпуск в Средневолжск и видели это жилье, – старый деревянный дом с печным отоплением в центре города без канализации, без ванной, без душа, с клозетом на улице. Три маленьких комнатки, крошечная кухонка, где двоим тесно.

И вдруг Антон ясно понял – или сейчас, или никогда! И он, плюнув на новую работу, на стабильную зарплату, на хорошую квартиру, решился уехать. Сначала один, чтобы осмотреться, устроиться на работу, прописаться, сделать

ремонт, а потом, осенью, забрать к себе семью.

Весть об отъезде Ильина мгновенно облетела шестнадцатиэтажный издательский корпус, который с легкой руки Антона уже лет десять журналисты называли "элеватором". Теперь, встречаясь с Ильиным, чуть ли не каждый считал своим долгом пошутить, скрывая чувство зависти: "В Россию едешь! Смотри, не спейся там!".

5

Приехав в Средневолжск, Ильин сразу же позвонил Игорю Никитину. Встретились у почтамта. Еще издали, увидев Антона в зимних сапогах, в куртке с пристегнутым мехом и шерстяной вязанной шапочке, Игорь рассмеялся и, пожимая руку спросил:

– Ну что, бабай, замерз? Это тебе не Ташкент!

– Слушай, здесь всегда такой конец мая?

– Да нет, это временное похолодание, через пару дней будет совсем тепло.

– "Совсем тепло" – это плюс одиннадцать?

Пошли на рынок, и Никитин на правах хозяина, не позволив Ильину вытащить деньги, купил телячью вырезку, овощей, зелени, бутылку водки, и они поехали к Игорю. Любитель узбекской кухни умудрился сварить на электроплитке вкусный плов.

Через несколько дней Ильин по рекомендации Игоря устроился фотографом в коммерческую газету, которую содержала какая-то фирма. Еженедельник был рассчитан на местных предпринимателей, рекламировал всевозможные товары, услуги, попутно похваливая своего спонсора, – обычное провинциальное издание.

С первых же дней работы Антона Сергеевича удивило, что в коммерческой газете, где сам бог велел зарабатывать, люди не работали толком: приходили, когда хотели, долго раскачивались, играли на компьютерах, обсуждали местные сплетни, гоняли чаи, а иногда, "после вчерашнего" похмелялись пивом. Было ощущение, что до этого города еще не долетели ветры перемен. Редакция была настоящим подарком для бездельников, а подарок этот преподнес молодой синеглазый бородач, сумевший найти спонсора и убедить его в необходимости выпуска еженедельника.

Гурьянов был человеком умным, подвижным, хорошо чувствующим ситуацию, и при этом добродушным и воспитанным. В городе его знали все и он всех.

Рабочий день редактора начинался с телефона, но звонил он не для того, чтобы узнать биржевые новости, а чтобы выяснить, где и когда будет презентация. Чуть не каждый день в городе открывались разные фирмы и фирмочки, и их владельцы хотели быстрой раскрутки, надеясь на помощь СМИ.

Костяк газеты составляли замглавного Лариса Петровна – маленькая женщина без возраста, Инга Зорина – крепкая и телом, и мастерством, и Гурьянов, обладающий хорошими организаторскими способностями. Без его связей и знания изощренно-провинциальной жизни газета не продержалась бы и двух месяцев.

Коллеги недолюбливали бывшего ташкентца Никитина, который благодаря своей энергии и работоспособности был на особом положении. Он предлагал множество разных идей, сам же их реализовывал, носился по всему городу, доставал рекламу, оформлял договоры и приносил редакции весьма ощутимую прибыль.

У Ильина с Ингой сразу же сложились хорошие отношения, и она стала "своим парнем", с кем можно было поговорить за жизнь за чашкой кофе, выпить по рюмке коньяку.

Как-то хорошим летним днем они шли по уютному старому бульвару и Инга неожиданно, с какой-то болью сказала:

– Ненавижу этот город! Болото чертово!

– Ты что, тоже не местная? – удивился Сергей.

– Да местная, местная...

– А что тебя не устраивает?

– Ладно, давай не будем. Поживешь здесь – поймешь.

Потом еще не раз он слышал от самых разных людей: "Болото! Мухосранск!

Скорей бы уехать из этого захолустья!".

Газета выходила в течение полутора лет, пока у спонсора была возможность платить. Потом ее закрыли. Но редактор проявил себя с лучшей стороны и не стал разгонять людей. Через пару недель он зарегистрировал фирмочку по торговле разными вещами: от предметов женского туалета до вин и коньяков, которые привозили знакомые летчики. Антон и Инга, как не имеющие коммерческой жилки, отказались менять профессию, и на прощание Гурьянов сказал: "Вы же понимаете – это вынужденная мера. Как только найду лоха с деньгами – открою новую газету, так что не теряйтесь, позванивайте".

Редактор сдержал свое слово. Через полгода он вышел на приятеля губернатора, создавшего солидное государственно-коммерческое предприятие и предложил создать газету. Закупили новые компьютеры, оргтехнику. Ильин съездил в Москву и купил профессиональную фотоаппаратуру. Теперь редакция находилась в самом центре города, а не на окраине, как раньше. Сотрудники почувствовали себя людьми: всем дали хорошие оклады, ежемесячно выплачивали ощутимые премии. Многие приоделись, стали лучше питаться.

Как-то выпивая с Гурьяновым, Ильин заметил:

– Теперь можно себе представить что такое синекура.

– Да нет, – задумчиво сказал редактор. – Это не синекура, а всего лишь минимум, который должны иметь все нормальные люди. Синекуры, Антон, у нас в принципе быть не может, она может быть только там, – и он указал пальцем в грязный потолок.

6

В первую российскую зиму Тина чуть не погибла. От неминуемой смерти ее спас... сильнейший гололед.

Ильин пошел в магазин и захватил с собой собаку, как всегда без поводка, (она его не переносила). Уже перешли дорогу, и хозяин направился к дверям магазина, как вдруг Тина неожиданно (что ей взбрело?) выбежала назад на проезжую часть и сразу же попала под переднее, правое колесо "икаруса", ехавшего с небольшой скоростью. "Все!" – мелькнула мысль, и Ильин приготовился увидеть раздавленную собаку. Но произошло какое-то чудо! Водитель притормозил, и переднее неподвижное колесо потащило собаку по полированному льду дороги. Тина, точно выгребая из водоворота, отчаянно заработала передними лапами и сумела вытащить себя из-под колеса! С выпученными глазами она метнулась к хозяину. Ильин успел заметить бледное, перекошенное злобой и напряжением лицо водителя, быстро шевелящиеся губы, выплевывающие мат. После этого случая Антон Сергеевич перестал брать с собой собаку без поводка.

Весной Тина впервые принесла двух щенков, один из которых был мертвым, но оставшийся рос крепким, упитанным и через три недели стал таким же игрушечным медвежонком, каким в свое время была Тина.

Однажды, выйдя в сени, Ильин увидел, как щенок подошел к основанию перил, представляющие собой гладкую широкую доску, сел на попку и, как с горки! ловко съехал со второго на первый этаж. Антон Сергеевич глазам своим не поверил! Каждый раз перед прогулкой щенок пользовался только таким способом передвижения; ступени лестницы были для него слишком велики. Все домашние специально собирались в сенях, чтобы понаблюдать за цирковым номером щенка.

Как он до этого додумался, кто его научил? Никто так и не узнал. Щенок подрастал, и его надо было отдавать. Ильин предлагал соседям, но у них были свои собаки, предлагал знакомым, но безрезультатно. В один из воскресных дней хозяин взял малыша на руки и пошел на конечную автобусную остановку, расположенную неподалеку. Почуяв неладное, Тина увязалась за ними. Антон Сергеевич подошел к первому подошедшему автобусу и предложил водителю:

– Купите щенка, недорого.

– Какой породы? Дворняга?

– Охотничья. Сеттер беспаспортный. Вот его мамаша бегает, и он такой же будет.

– Сколько?

– Да на бутылку дай и хватит.

7

Антону Сергеевичу все еще не верилось, что он насовсем приехал в Россию, на Волгу, на родину своих родителей, и просыпался каждое утро с радостным чувством. На улицах, в транспорте, в библиотеке, в фойе театра он, как любознательный турист с интересом вглядывался в лица голубоглазых волгарей, и на душе становилось хорошо. Ильин радовался русской речи, цветущим садам, сплошь покрывающими высокий берег Волги; останавливался перед старыми деревянными домами с резными наличниками, перед крепкими купеческими особняками; подолгу гулял над широкой рекой и думал: " Как же должно быть тоскуют люди, навсегда уехавшие отсюда!". И ему казалось, что пройдет пять-десять лет, жизнь наладится, и его семья, его дети, внуки будут жить здесь долго, счастливо. Он живо представлял, как к нему будут приезжать в отпуск друзья из Средней Азии, как они будут восхищаться, завидовать ему и мечтать о переезде в этот город.

Прожив года полтора, немного привыкнув, Ильин сделал для себя неприятное открытие (как он этого раньше не замечал!): здесь, в центре России, на берегах великой Волги, очень плохо говорят по-русски. Намного хуже, чем в далекой Средней Азии. Все больше раздражали его местные штучки вроде «быват», «глотат», « яш-шики», и то, что большую часть фразы занимает беспричинный мат.

Но мало этого! Выросшие, как грибы после дождя, радиостанции внесли свою лепту в разрушение языка. Круглые сутки в перерывах между исполнением тупой попсы, псевдотюремных песен и англоязычного мусора напористо и нагло звучала залихватски-хамская, захлебывающаяся речь абсолютно безграмотных ведущих.

И телевидение не осталось в стороне. Многие дикторы, ведущие, корреспонденты разных каналов или картавили, или шепелявили, или "акали", или "экали", или " мэкали". Это стало для Антона Сергеевича какой-то пыткой!

Как-то раз, он ждал автобус и вынужденно (не заткнешь же уши) слушал орущее из ларька радио. Рев стих, и молодой, бодрый голос произнес: "Александр Максимович Горький(!) как-то сказал, что жизнь дается человеку один раз и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно! И, чтобы вам не было больно, послушайте песню". Ошарашенный Ильин огляделся и определил, что никто ничего не заметил.

8

Не надо быть очень наблюдательным человеком, чтобы заметить, – русские, долго жившие в советских республиках, сильно отличаются от русских, живущих в Центральной части России. Антон Сергеевич определил это, еще живя в Ташкенте.

Он вспомнил, как ездил в командировку по Самаркандской области с журналистом, недавно переехавшим в Узбекистан из Тулы. На одном из предприятий, по завершении работы, как водится, принимающая сторона угощала представителей прессы. Туляк вел себя безобразно: глушил водку, не слушая тостов, всем своим видом демонстрируя, что плевать он хотел на эти тосты, на этих людей, на их восточное гостеприимство. Ильин чуть не сгорел со стыда, встречаясь глазами с директором завода, воспитанным, знающим себе цену человеком, но уже, видимо, привыкшим к подобному поведению "старших братьев".

Вспомнилась недавняя передача о Рудольфе Нуриеве. Народная артистка СССР, дама весьма преклонного возраста, его педагог, нараспев (по– старомосковски) рассказывала о начале балетной карьеры Мастера. Несколько раз она с деланно-смешливым удивлением произнесла: "Татарчонок какой-то! Татарский мальчишка!". И так она напирала на "татарчонок", что можно было подумать: представителям этой национальности лучше вообще в балет не соваться! Хватит одного Нуриева!

Антон Сергеевич представил себе реакцию своих соседей – татар, спокойных, работящих людей, которые могли дать сто очков вперед многим русским оболтусам.

"И откуда у нас это дурацкое высокомерие?", – с раздражением думал Ильин. – "Все у нас плохи! Жиды – хитрые, хохлы – упрямые, чукчи – тупые, азиаты – чурки. Только одни мы, русские – умные и хорошие! Непонятно только почему чуть ли не во всем мире на нас, как на дикарей смотрят, с опаской; а в некоторых странах открыто ненавидят. Вероятно, дело здесь не только в плохой политической наследственности. Да о чем говорить, если время от времени с уст политиков, писателей срывается какая-нибудь гадость! Хоть кто-нибудь, когда-нибудь поставил себя на место людей, которых они походя оскорбляют? Лезем в судьи, забывая, что мы самая разобщенная нация на земле. Хотя, может где-то в Сибири, на Севере, остались деревни, где русские живут дружно, без этой дикой, ископаемой зависти, которая уже стала нашей главной национальной чертой?!"

А еще Ильин заметил, что и с юмором в этом городе не все в порядке. Разве можно сравнить "урюпинцев" с москвичами, ташкентцами, а тем более с одесситами?!

"Какие-то люди здесь сонные, заторможенные. А если не сонные, то пьяные и агрессивные. Может климат виноват?" – как-то раз подумал Антон Сергеевич и улыбнулся, вспомнив фразу приятеля-художника, побывавшего в Италии: "Отступать некуда – позади Северный Ледовитый Океан".

Ильин не случайно по юмору ставил на одну доску ташкентцев и одесситов. В Ташкенте до знаменитого землетрясения 1966 года был замечательный район Кашгарка, в основном населенный евреями, уехавшими от войны из оккупированных областей. Особенно много было одесситов, которые со своими неподражаемыми хохмами, говором, музыкой, телодвижениями и мимикой прекрасно адаптировались в многонациональном, огромном городе, и если бы не их присутствие, – Ташкент многое бы потерял. Антон Сергеевич был убежден, и не без оснований, что главными носителями юмора в нашей стране были и пока остаются евреи.

9

Ильин был в Одессе всего один раз, восемнадцатилетним студентом. Для него Одесса с детства была городом-мечтой, городом, из которого, он знал, вышли талантливые писатели, музыканты, артисты, украсившие советскую культуру.

В свой первый и единственный приезд Антон смотрел на все с интересом первооткрывателя. Он ходил по Привозу, по Дерибасовской, по Французскому бульвару, вокруг Оперного театра, бродил по территории морского порта, где вдыхал запахи нагретого солнцем железа, мазута, солярки, гниющего кубинского тростника, похожего на запах дешевого портвейна; с жадностью вслушивался в одесский говор, и даже специально подходил с безразличным видом к спорящим людям, в диалогах которых чуть ли ни каждое слово было маленькой парадоксальной жемчужиной.

Тогда он ловил себя на мысли: "Вот бы жить в этом городе!". И тем противней было слушать откровения отцовского друга, у которого был в гостях: "Как же надоели эти евреи!"

И вот теперь, по прошествии тридцати лет, даже имея возможность, он не поехал бы жить в Одессу, потому что знал: той Одессы уже нет, – она чуть ли не вся переехала на Брайтон Бич. И как сидели еврейские старики на Приморском бульваре, так и сидят, только уже на чужом берегу, который может быть через два-три поколения и станет родным, но никогда не сравнится с Черноморским берегом, и мир не услышит неподражаемых хохм, для которых не годится язык Шекспира.

Антон женился рано, на третьем курсе, и через год стал отцом. Надо было подрабатывать. Студенческий вариант – разгрузку вагонов – он отверг с первого же раза. Полдня бригада из четырех человек разгружала рефрижератор с мороженой рыбой, получили небольшие деньги, все устали, намерзлись, и в конце концов половину денег пропили.

Случайно он узнал, что в каком-то проектном институте собирают оркестр. Теперь он благодарил маму, что она частенько стояла с ремнем и говорила "упертому" сынишке, сидящему за пианино: “ Ты будешь играть, негодяй, или нет?!! Я же за тебя марки плачу!” (дело было в Германии). У Антона уже был опыт работы в школьном вокально-инструментальном ансамбле. Он по слуху играл и на рояле, и на бас-, и на ритм-гитаре. Одним словом – находка!

Самое смешное, что он оказался единственным гоем в еврейском оркестрике, но с первой же репетиции вписался в ансамбль, потому что имел абсолютный слух. Руководил группой худощавый, энергичный, с недоверчивым взглядом Фима Герц. Все знали, что он в прошлом году закончил консерваторию c красным дипломом, но Фима не ленился время от времени напоминать об этом своим недипломированным лабухам.