Текст книги "Расследование (СИ)"

Автор книги: Алексей Иванников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Я быстро спустился на первый этаж и шёл по коридору; теперь я по-другому видел окружающее меня: красные и малиновые пиджаки ещё пока бегали из аудитории в аудиторию, и длинноногие накрашенные девицы тоже не отставали от них: рабочий день пока продолжался, и все выглядели страшно занятыми, как будто от их суеты зависела судьба человечества или по крайней мере этого города, привлёкшего или вызвавшего волшебной дудочкой полчища двуногих крыс, заполонивших улицы, площади и кварталы; они слетелись как стаи саранчи, как толпы шакалов на зов падали, приманившей их со всех сторон света и давшей всем им пищу и кров, самые сладостные и удобные. Только последнего не смог или не захотел сделать невидимый крысолов: устроить им западню с пышными похоронами и поминками в конце: так и остались они из-за этого отступления от плана хозяевами, разжирев и заплыв светлым тёплым салом; мне здесь было делать нечего, и я свернул в вестибюль и вышел на улицу.

Однако почти сразу я заметил, что меня догоняет какой-то человек; я двинулся ещё быстрее, но мужчина уже открыто бежал за мной. Мне пришлось остановиться: баллончик с газом лежал в кармане куртки, укутанный в носовой платок, и я постарался побыстрее развернуть его, чтобы иметь возможность сразу же отбить нападение. Мужчина был моего роста и выглядел чуть старше: мне абсолютно не было ясно – чего от него можно ожидать – и я собрался и расставил ноги, чтобы легче отпрыгнуть в сторону.

Но когда он наконец добежал, то остановился за несколько метров, и я смог убедиться, что у него достаточно мирные намерения: он улыбался натренированной улыбкой профессионального лицедея и медленно приближался ко мне. Наконец он встал и улыбнулся ещё больше: широкий оскал должен был, видимо, изображать подобие голливудской улыбки. – «Извините, что я вас так напугал: насколько мне известно, вы журналист, пришедший сегодня утром?» – «Да. А откуда вы знаете?» – «Какая разница.» – Он мило улыбнулся. – «Но вы так спешили, что мне пришлось вас догонять; и даже немножко пробежаться.» – Он снова выставил ослепительный белозубый оскал, на который, видимо, очень рассчитывал. – «Но вы, я надеюсь, не окончательно нас покинули?» – «Да я, собственно, заходил тут по одному делу – вы понимаете? – по маленькому.» – «Как же, как же, мы всё понимаем.» – Он ухмыльнулся и подмигнул, уличая меня в чём-то не вполне дозволенном. Похоже, я попался: соглядатаи и.о. ректора застукали меня, и предстояло неприятное прояснение ситуации. – «И где же вы… извините за нескромность, прятались?» – «Да вот: пришлось подниматься наверх: у вас же непонятно ничего; не будешь же прямо в подъезде?» – «Ну да; но я так спрашивал. Насколько мне известно, вы интересуетесь искусством?» – «Не совсем.» – Он вёл себя мирно, и от объяснений моего присутствия здесь в данный момент, возможно, удалось бы уйти. – «Меня интересует конкретный человек: Р.» – «Тот самый, который был двадцать лет назад?» – «Да: один из лучших актёров последних десятилетий.» – «А лучший актёр будущего вас не интересует?» – Я с большим сомнением оглядел его: он вряд ли мог претендовать на такую роль. – «Нет, вы неправильно меня поняли: я его преподаватель. Разве вас не привлекает такое: стоять у истоков нового искусства нового времени? А что касается Р.: для той эпохи он был, конечно, хорош, но сейчас, извините, другая ситуация.» – «Что вы имеете в виду?» – «Разве вы не слышали, что сейчас эпоха постмодерна? По-моему, об этом все должны знать: это общеизвестно.» – «Знаете, меня не интересует постмодернизм.» – Я кажется, понял, с кем имею дело: с новейшим продавцом старой гнилой тухлятины. – «Ну тогда вы ничего не понимаете в искусстве: время реализма давно прошло, и, кстати, Р. – появись он сейчас – непременно стал бы сторонником нового. Уж я-то точно знаю.» – Я с сомнением покачал головой. – «Ну а куда бы он ещё пошёл: к голливудским жеребцам и бройлерам, которых теперь набирают на актёрский? Его бы сейчас просто не приняли. Остаёмся только мы.» – «Вы преувеличиваете.» – Но я совсем не был уверен, что он говорит неправду: насчёт жеребцов можно было с ним согласиться. – «А может, вы и правы: какие-то они все больно здоровые и откормленные.» – «Вот-вот, я же говорил: новые времена – новые тенденции – новые вкусы. Нынче в моде – голливудский стандарт. С соответствующими мозгами.» – Он нервно рассмеялся, и я тоже не мог к нему не присоединиться: он открывал мне глаза на реальную ситуацию, и по одной этой причине я мог быть ему благодарным. – «Так что почему бы вам не помочь тем, кто занимается на самом деле искусством?» – Я серьёзно задумался: он явно рассчитывал на моё содействие в качестве журналиста – кто же теперь обходился без широкой и крикливой рекламы? – но нужно ли это было мне самому и мог ли я позволить себе такое отвлечение и не лучше ли было всё же полностью сосредоточиться на моём замысле? Я задавал себе такие вопросы и одновременно вспоминал только что прошедший разговор с педагогом на третьем этаже: там бился и стонал от боли ещё один человек, рассчитывавший на мою помощь, почти без шансов на успех и облегчение – но он не знал этого и, несмотря на вероятную и близкую опасность, он всё-таки доверился мне и выдал всю подноготную людей, которые получили бы в иные времена за свои подвиги максимальные или близкие к максимальным сроки заключения; он уже был конченным человеком, и единственным, ради чего он это делал – было воздаяние всем справедливого возмездия и наказания, но здесь ситуация выглядела иначе: помощь требовалась уже новому, молодому и растущему, могущему хоть как-то продолжать общее дело, почти заброшенное и вытесненное далеко на периферию: ради этого стоило отвлечься, тем более что здесь не было видимых опасностей и моё участие не грозило осложнениями. Педагог ждал моего ответа, и я наконец решился. – «Хорошо: а далеко идти? И ещё: у меня не так много времени.» – «А мы быстренько: за полчаса уложимся. Я покажу вам своего ученика, а уж вы не подведите.» – Мы двинулись обратно к зданию института. – «Но учтите: такая помощь не только от меня зависит. Главному тоже придётся дать.» – «Непременно, непременно: как же без главного? Но вы обеспечите скидку?» – «Если ваш ученик того заслуживает. Но если главному очень понравится, он может и даром: на основе благотворительности.» – «Даром?! Не верю своим ушам!» – «Но на всякий случай: спонсоры у вас есть?» – «А как же? Без спонсоров мы никуда: разве мы не понимаем? Мы всё прекрасно понимаем. А наши спонсоры плюс ваша газета – великая сила.» – Он был откровенен, видимо, чувствуя за спиной значительную мощь, уже начинающую крутить жернова и молоть ту муку, из которой со временем можно будет наделать много мягкого и пышного хлеба; тот, кто давал зерно и помогал запускать колёса, должен был безусловно в будущем оказаться в выигрыше, и широким и доброжелательным жестом он приглашал меня тоже принять в этом участие, и я не собирался отказываться, как и все те, кто уже что-то вложил в появление и взлёт новой звезды.

«Нам ещё далеко?» – «Не очень.» – Мы поднимались на второй этаж и я стал внимательно оглядываться по сторонам: встреча с и.о. ректора сулила неприятности, и сложно было заранее определить, поверит ли он моим объяснениям. – «Вот сюда: прошу вас.» – Он завернул в самый конец коридора и приоткрыл одну из дверей: я захотел пройти, но неожиданно он засунул голову внутрь и неразборчиво крикнул. Когда я вошёл в обширную тёмную аудиторию, то не сразу понял причины такого поведения: обведя взглядом почти половину территории, я только тогда узрел двоих ребят, молчаливо что-то делавших за ширмой. Потом они вышли, и тогда я увидел, что один из них – девушка в рабочих брюках и рубашке; вторым был, судя по всему, тот самый студент: будущая звезда театральной сцены.

А педагог не терял времени напрасно: он уже зажёг батарею ламп дневного света и дал мне возможность рассмотреть обстановку: комната напоминала зрительный зал со сценой, обставленный кривыми и безногими стульями, а часть сцены занимала декорация с кучами сваленного тряпья, где и нашли приют те двое. Девушка быстро ушла, а педагог стал подгонять ученика, натягивавшего облегающий костюм телесного цвета: между делом он ещё и поругивал нерадивого подопечного, с которым – насколько можно было разобрать – имел договорённость. Я подошёл к стене и выбрал один из стульев: насколько я понимал, ученик должен был продемонстрировать что-то из своего умения, и я устроился прямо напротив свободной половины сцены. Однако когда переодевание кончилось, оказалось, что такого пространства будет явно недостаточно, и демонстрация предполагается непосредственно в зале. – «Эта сцена требует простора.» – Педагог наконец занялся представлением ученика, разминавшего пока руки и хлопавшего и тёршего неразогретые пока икры и мышцы брюшного пресса. – «Позвольте представить: Дима. Он из области, поступал два раза безуспешно, и если бы не я: мог ещё раз десять. Самое главное: обратите внимание, какая пластика. Если вы мне предъявите человека, могущего хотя бы половину, я согласен, – он коротко задумался, – покинуть навсегда это заведение и никогда больше театром не заниматься.» – Он выглядел почти гордо, не сомневаясь в успешности дела. Я вернул стул на то место, откуда взял его, и постарался поудобнее устроиться; педагог нервно ходил рядом, и – насколько можно было разобрать – собирался разъяснять мне ход действия и давать комментарии.

Я ожидал каких-нибудь слов или хотя бы несложной пантомимы, но, видимо, это был уже театр, очень далеко ушедший от Станиславского в непонятном и неизвестном мне направлении: лицо и голосовые связки оставались как раз единственным не задействованным средством, а в дело пошли руки, ноги и прежде всего само тело; начало состояло в том, что ученик свернулся твёрдым шариком на полу и застыл в такой позе. Педагог стоял рядом со мной, нервно подпрыгивая и раздавая комментарии. – «Он покажет сцену «кольцо жизни»: идея моя, постановка тоже.» – После недолгого состояния неподвижности тело зашевелилось и покрылось конвульсиями: он то приподнимал напружинившиеся плечи, то двигал ими из стороны в сторону, изображая подспудное глубинное движение, готовое вот-вот вырваться на поверхность; насколько я мог понять, сцена должна была сопровождаться мелодией, но педагог в ответ только согласно закивал головой и приложил палец к губам: он хотел сам давать комментарии, а моё мнение его не интересовало. – «Он был комком глины… а теперь прорастает… вот оно как пошло!» – Из комка проклюнулось и выдралось – освобождаясь из цепких объятий земли – пока ещё слабое и трепещущее от порывов ветра растение: оно поднималось вверх, к солнцу, где раскрывающиеся руки-листья жадно ловили растворённое и рассеянное вокруг тепло; пока всё казалось спокойно и мирно, и саженец проходил все метаморфозы превращения в рослое и стройное дерево: оно крепко держалось за почву и тихо шумело пышной раскидистой кроной. Но неожиданно движения студента изменились: он сделал несколько шагов в сторону и принял совершенно другую позу: это был кто-то массивный, кто шёл, переваливаясь с боку на бок и принюхиваясь к ароматам полей. – «Корова или овца: в-общем, нечто травоядное.» – Корова шла дальше и наконец что-то обнаружила: судя по всему, она обнюхивала растение, достаточно молодое и сочное, чтобы быть интересным и привлекательным, и когда окончательное решение созрело, началась настоящая серьёзная борьба: растение пыталось оказывать сопротивление, но силы были слишком неравны, и корова постепенно заглатывала и пережёвывала уже простую зелёную массу, бывшую только что частью живого и сильного организма. Начались судороги и метаморфозы: ученик изображал теперь одновременно и гибнущее одинокое растение, и ленивое, но настойчивое травоядное, не желающее оставить добычу другим, придущим после; борьба уже кончилась и прекратилась, и последние остатки зелени исчезали в объёмистой ненасытной утробе, поглощавшей их, казалось, с хрупающими и чавкающими звуками: отсутствие звукового оформления компенсировалось на самом деле богатейшими возможностями и способностями ученика, делавшего время от времени почти невероятные вещи. Он изгибался как длинная бескостная гусеница и закидывал руки за спину, сцепляя их замком и выворачивая обратно через голову, а потом опрокидывался на спину, изображая последние предсмертные судороги, и снова восставал из пепла, обновлённый и принявший другое обличие. Но снова уже что-то изменилось: он отошёл на несколько шагов и стал новым персонажем. – «Это хищник: тигр или лев.» – Незамедлительно подсказал преподаватель. Хищник подходил не спеша, он хорошо ощущал добычу и не боялся, что она уйдёт от него, и только недобро и мрачновато посверкивали его глаза, предчувствовавшие будущее пиршество, а он был всё ближе и ближе, пока не подошла к концу возможность выжидания: он бросился как молния и почти сразу свалил глупое и доверчивое животное, вцепившись ему в холку, и, подведя постепенно зубы к горлу, разорвал главные артерии и вены; травоядное уже тихо умирало, не надеясь на помощь и спасение: оно слишком поздно всё узнало и заметило, и так же, как совсем недавно зелёное ни в чём не повинное существо стало его пищей, оно само должно было стать средством для поддержания чужой посторонней жизни, и никакие отсрочки и послабления не могли уже здесь помочь и изменить ситуацию. Оно слабело и угасало, никло вместе с убывающей и кончающей вытекать кровью, а хищник тоже не терял времени напрасно: он был очень голоден, и не стал ждать, пока жизнь окончательно уйдёт из жертвы: он уже кромсал её мягкое брюхо длинными острыми зубами, захлёбываясь и давясь от нетерпения. Теперь настало его время, когда он один оставался на вершине успеха, но, наверно, так не могло продолжаться очень долго: добыча была давно уже съедена, а голодный зверь долго ходил по бескрайним просторам степи, пытаясь найти и поймать ещё одну безобидную и смирную тварь: все они куда-то исчезли, и голодный зверь напрасно всматривался в мелькание силуэтов на горизонте. Он был уже совсем слабым и беспомощным, и даже если бы набрёл на самую жалкую и ничтожную овечку, у него вряд ли хватило бы сил догнать её и сомкнуть на шее зубы, почувствовав снова позабытый вкус горячей крови: он сам уже подыхал, как предыдущая его жертва, только намного медленнее, и мучения – которые у жертвы продолжались всего несколько минут – были намного страшнее и горше: та хоть знала, ради кого пришлось ей проститься с жизнью, а он в полном одиночестве и тоске брёл по раскалённой равнине, и ещё не видел, кому принесёт в жертву своё тощее исхудавшее тело. Но наконец он тоже не выдержал и остановился: он умирал медленно и мучительно, конвульсивно пытаясь что-то ещё сделать, но неоткуда было взяться запасам сил, и так уже израсходованным в напрасных попытках спастись: он наконец расстался с жизнью, и откуда-то со стороны налетели страшные мохнатые птицы: они дрались уже за тело, хотя что там могло остаться после недель бесцельных блужданий? Скоро они покинули жалкие останки, и началась новая глава: там уже копошились и ползали черви и насекомые, что очень охотно и достаточно подробно описал педагог, смакуя детали и не надеясь, видимо, на мою достаточную догадливость. Они жирели и размножались, и наконец привлекли к себе постороннее внимание: на них уже налетела стайка птиц, вкусившая как и все и включившаяся в тот общий круговорот, который никогда не кончается, но они тоже не были последним звеном и стали жертвой уже самого опасного и грозного хищника: заряд картечи из ружья охотника уничтожил половину стайки, и теперь они мирно колыхались на связке у пояса с перебитыми крыльями, шейками и сердцами. – «А теперь внимание: финальный аккорд!» – Ощипанные жирные тушки уже жарились на огне, и человек приступил наконец к поеданию: очевидно, они являлись лакомством, и он не мог устоять и не ограничивал себя в грубом примитивном обжорстве. – «А сейчас он их… на свалку!» – Человека мучительно затошнило: можно было подумать, что у него начинаются конвульсии и он продолжит крутить то колесо, которое прошло уже так много оборотов и никогда не захочет остановиться, но это был, видимо, только временный позыв, и всё то, что переходило из состояния в состояние, меняя растение на корову, а из льва доставаясь ни на миг не останавливающим свой вечный танец жучкам и насекомым, двигалось теперь по новым, благословлённым цивилизацией маршрутам: теперь оно истекало вниз, покидая человека, чтобы по длинной системе канализационных труб достичь тихого укромного места и превратиться в кусок вещества, быстро затвердевающего и на глазах превращающегося в кусок мерзкой грязной субстанции: ученик снова уже лежал на полу, двигаясь всё медленнее и спокойнее, прижимаясь ближе и ближе к тому, из чего всё выходит: он уже только дрожал и вздрагивал, уменьшая амплитуду, и наконец замер, сделавшись таким же плотным и упругим комком, каким был вначале.

В полной тишине неожиданно захлопал преподаватель. – «Браво, Дима!» – Он подбежал к уже вставшему на ноги и несмело улыбающемуся ученику, по лбу которого скатывались холодные капли пота, и похлопал его по плечу. – «Ну как: видели?» – «Сцена впечатляет.» – «Так что, может, всё пройдёт даром?..» – «Посмотрим. Кстати, я не совсем понял: а что означает концовка?» – «Ну как же, – он выглядел растерянно, – это же последнее превращение: хи-хи! – через фекалии в кусок глины.» – «В кусок, вы хотите сказать… говна?» – На всякий случай я почти прошептал последнее слово: мало ли как отреагировал бы на него благодушный преподаватель, да и реакция ученика оставалась слишком неопределённой. – «Зачем же так грубо? Для этого понятия существуют другие обозначения.» – «А без этого понятия обойтись нельзя?» – «Ну как же без него: речь ведь идёт о кольце, и без него несостыковочка получается. Ладно, так всё-таки: мы можем рассчитывать на пару статей рекламного характера? Разумеется, бесплатно? И потом: на данном проекте наши планы не кончаются.» – Он снова резко взбодрился. – «Я не буду рассказывать обо всём, но более-менее близкое будущее выглядит таким образом: мы – я не буду говорить пока, кто ещё – хотим создать собственное отделение или даже студию при институте: естественно, там будет постмодернизм, только постмодернизм, и ничего кроме постмодернизма. Вы ведь видели тех, кто ещё здесь остался: на что они способны? – ни на что, это я вам говорю как специалист, а уж у нас-то искусство не пропадёт: потом мы сможем выйти на новый уровень, и тогда уже – можете не сомневаться – даже заграница нам поможет! В наших планах создание целой Академии. Но тогда мы уже будем смотреть: от кого брать деньги, а с кем сразу же не связываться. Но для начала нам нужна поддержка: и реклама прежде всего!» – Я не знал, можно ли назвать его демагогом, или просто педагог очень уж увлёкся и раскрыл нечаянно свои планы: возможно, он считал меня уже своим человеком, полностью преданным и готовым вступить в борьбу с окружающим миром за новое искусство, но здесь он ошибался: сцена произвела на меня впечатление, но концовка только усилила старое негативное отношение к тому течению, чьим сторонником представился педагог: концовка просто стала ещё одним подтверждением сути и направленности, которые содержались в самом течении и были его сердцевиной; ударный момент оказался скалой, о которую разбивались все смелые и радужные мечты и мысли, тонувшие в куче грязного пахучего навоза. В мои планы не входила помощь пожирателям падали и смакователям отбросов, пускай даже делающим что-то такое, чего не в состоянии больше предложить старшее поколение, и я начал думать о том, чтобы как можно спокойнее и безболезненнее вырваться отсюда: этому месту уже не могло ничего больше помочь, и распад и разложение под достаточно привлекательной внешней маской зашли слишком уж далеко, чтобы с видом опытного хирурга можно было делать попытки в лечении смертельного заболевания, последний симптом которого разворачивался у меня на глазах. Но последняя гнойная опухоль вертелась рядом и что-то ещё хотела от меня. – «Знаете, уже поздно: я пойду.» – «Как: вы не хотите даже дослушать меня?! И насчёт Академии тоже?» – «Нет.» – «А помощь?! А статьи?!» – «Статей не будет.» – Он опешил. – «Но так нечестно! Вы же обещали, вы просто обязаны…» – Я подошёл к двери и молча приоткрыл её: я не прощался, а просто обвёл глазами помещение, в котором провёл последние полчаса, и где прямо напротив стоял мой несостоявшийся союзник. Это была крыса новой генерации – более устойчивой и жизнеспособной, и не случайно, что во времена всеобщей деградации и распада именно ему удалось чего-то достичь и как-то закрепиться: я не сомневался, что он-то наверняка добьётся успеха и получит ту помощь и поддержку, на которую рассчитывает, но только это случится без моего участия: я не хотел становиться пропагандистом разложения и распада, превращения человека сначала в кусок грубой вульгарной глины, а потом, после долгих странных метаморфоз – в венец мысли ярого сторонника постмодернизма – кучу застывшего дерьма.

Почти весь следующий день отходил я от тягот и переживаний предыдущего: я решил дать себе отдых и никуда не ездить, тем более что договориться с кем-то ещё у меня просто не было времени и возможности: бывшего друга Р. я всё никак не мог застать, а с последней женой – чей номер телефона у меня хранился несколько лет – слишком неудобно казалось договариваться после десяти часов вечера. Я сделал это на следующее утро, когда неожиданно даже для себя дозвонился ей домой: она подошла сама после двух или трёх гудков, и хотя я и почувствовал некоторое сопротивление, мне удалось уговорить её принять меня на следующий день после обеда. Как раз приближалась суббота, и я надеялся, что не очень сильно отвлеку вдову и главную хранительницу памяти от личных дел: насколько мне было известно, она не выходила больше замуж и одна воспитывала детей. Я слышал, что у Р. было двое – мальчик и девочка, но не имел совершенно никакой информации: сколько им лет и кем они стали. Это безусловно имело значение для будущей книги, где нельзя было обойтись без всякого упоминания оставшихся родных и наследников, несущих в себе гены великого отца. Возможно, кто-то из них стал даже продолжателем дела Р., для чего, безусловно, существовали самые благоприятные условия: сына или дочь великого актёра не могли не принять в любой самый престижный и труднопроходимый институт, и наверняка любой или почти любой театр взял бы продолжателя к себе в труппу. Это требовало проверки, а пока я занялся информацией, приобретённой вчера во время визита в театральный институт. Как ни печально выглядело дело, но об Р. в том самом месте – гордостью которого он фактически стал – почти окончательно забыли: им там просто не интересовались, во всяком случае с тех пор, как к власти пришло новое руководство. Насколько я заметил, искусство больше не являлось для них приоритетом, и они занимались чем-то грязным и не вполне разрешённым: подпольная возня вместе с рассказом старого преподавателя производили страшное впечатление, которое явно усиливалось невозможностью чем-то помочь: ведь если всё это было правдой, то покровители руководства обладали полным превосходством, и пострадать при таком раскладе мог только незадачливый разоблачитель. Я даже не решился позвонить кому-нибудь из знакомых: услуга могла оказаться медвежьей, и я ещё оказался бы и виноват в том, что хотел вступиться и помочь правде, и так получающей слишком много в последние времена.

Единственным положительным итогом стало подтверждение слухов о поведении Р. и его отношениях с женщинами. Здесь картина прояснялась и показывала в истинном свете его особенности и недостатки. Полностью подтверждалась его репутация донжуана и шутника, любящего беззлобно поиздеваться над тупым нечутким обывателем, ничего не понимающим до определённого момента: такое встречалось и раньше, ещё в школе он доводил некоторых учителей до слёз, за что неизменно страдал и получал выговоры и нахлобучки, но уже совсем явно данное качество стало проявляться у Р. в пору расцвета: играя в спектакле, он мог незаметно сымпровизировать, издеваясь над ничего не понимающей публикой, и только режиссёр хватался за сердце, но тихо и почти незаметно великий актёр выплывал из той ситуации, куда сам только что себя загнал. Никакие запреты и внушения не годились и не могли воздействовать на его характер: даже режиссёр, с которым Р. почти всю жизнь работал вместе в театре, оказывался беспомощен и почти не пытался оказывать влияние. К счастью, вышестоящие и курирующие органы слабо разбирались в искусстве, и потому претензий с их стороны практически не возникало, тем более что большая часть их внимания сосредотачивалась на официально зарегистрированных и заверенных экземплярах тех опусов, которые находили доброе внимание и поддержку у режиссёра и потому принимались к постановке: трудно было доказать, что целью импровизаций являлась попытка ухода из-под бдящего ока, а не обычная ошибка или неточность, тем более что магнитофонные записи в данном случае не рассматривались в качестве решающего доказательства.

Что же касается отношений Р. со слабым полом, то ничего удивительного не было в тех многочисленных победах и приключениях, слабые воспоминания о которых и сейчас ещё бороздили умы: гениальному и по-настоящему привлекательному человеку оказалось многое доступно и дозволено, и он не стесняясь использовал свои преимущества, не слишком считаясь с официальной точкой зрения и собственным семейным положением. Началось это – как я уже знал – сразу после первой женитьбы: тогда он только распробовал свободу, но по-настоящему стал раскрываться уже позже. Даже вторая женитьба не образумила его и не заставила даже просто убавить темп, в котором он менял любовниц: одна из них и стала его новой женой. Надо думать, он не слишком скрывал от неё очевидную реальность, потому что второй брак продолжался также не слишком долго: он женился повторно через год после окончания театрального института, когда был молодым начинающим актёром в одном из самых молодых тогда театров города.

Даже лучшие друзья находились в шоке из-за непонятного тогда никому события: некие предвестия той славы, что в конце недолгой жизни всё-таки успела накрыть Р. своим крылом, уже начинали рокотать на горизонте, и во всяком случае посещавшим театр и видевшим будущего кумира была очевидна его великая стезя; когда же в самый разгар великой работы, которая шла всерьёз в нём самом и проявлялась время от времени на сцене, побуждая обратиться к великим примерам и сравнениям, он всё-таки совершил свой никому не понятный шаг – все оказались разочарованы. Пока он ещё не стал любимцем публики, из-за которого во время аншлагов возникали уличные пробки и почти невозможно было добраться домой из-за дежуривших в самых неподходящих местах поклонников и главное поклонниц: он снова жил у родителей, видимо, сумев как-то помириться и восстановить почти прерванные связи, хотя и не всегда по понятным причинам приходил домой ночевать. Он находился ещё в начале пути к вершине; главный режиссёр не доверял пока ему главных ролей, но и второстепенное он делал так, что многие ведущие актёры могли позавидовать новичку, и, надо думать, без сопутствующих интриг дело не обходилось. Во всяком случае далеко не сразу талант Р. начинал находить достойное применение и воплощаться в образы, ставшие классикой поколения: здесь был и весьма своеобразный Хлестаков – вершина всего раннего периода, и пара достаточно значительных ролей в шекспировских пьесах, и кое-что из традиционной русской классики: уже тогда диапазон ролей и образов простирался от лёгкой иронии до тяжелейшего гротеска, включая также большую часть всех жанров и направлений театрального искусства. Многие не понимали Р., считая его всеядным и предсказывая скорый закат карьеры: вот ещё чуть-чуть, и он не выдержит – но он совершенно не хотел считаться с сумрачными прогнозами и поднимался выше и выше, отходя ещё и от тех заученных азбучных истин, на которых был воспитан. Если бы теперь он попался на глазам былым учителям, выпустившим его за двери сначала школы, а потом театрального института, то вполне возможно, что у наставников возникло бы горячее желание забрать соответствующие выпускные документы обратно, но ошибка была уже сделана и никто не мог её исправить: разумеется, кроме соответствующих органов. Вольномыслие, естественно, не принадлежало качествам, считавшимся положительными и требующими поощрения, и вполне естественно, что с приходом Р. в театр за ним установилось негласное наблюдение, по результатам которого можно было предпринять адекватные действия; помимо всего прочего сам театр вместе с его режиссёром также числились в списке негласных подшефных у той же организации, хотя до поры до времени явного нажима и воздействия почему-то на театр и не оказывалось. Возможно, дело заключалось в его популярности и той волне успеха, на которой никому не известная труппа с достаточно молодым руководителем пребывала в течение нескольких лет: волна несла их мимо скал и рифов, пока ещё не выраставших резко на самом пути и не дырявивших не слишком прочные борта. Это оказался самый удачный период, о котором потом во времена наступления трудностей всегда с благоговением вспоминали: спектакли выпускались если и не в срок и не совсем в том окончательном виде, к какому существовало максимальное стремление, то во всяком случае с не очень значительными поправками и купюрами, дававшими возможность понять первоначальный замысел. Р., конечно же, являлся активным участником постановочного процесса, вмешиваясь уже тогда в дела, не относящиеся к его компетенции, хотя пока ещё с ним не очень считались, объясняя излишнюю горячность молодостью и желанием выделиться, показать себя на общем фоне. Что-то здесь было, наверно, справедливо, но никто пока не знал истинных глубочайших возможностей, скрывавшихся внутри Р. и до поры не выходивших наружу: его умение из пустой посредственной пьесы сделать нечто вполне приемлемое и даже иногда достаточно интересное ещё не смогло из-за внешнего сопротивления проявиться в полной мере, и, как и прежде, Р. считался человеком с трудным и вредным характером.

На фоне таких процессов разворачивалась совсем другая жизнь: весь коллектив театра находился в курсе амурных дел самого талантливого из молодых актёров, хотя Р. и не стремился оповещать о своих очередных успехах; друзья и собутыльники – в том числе из театральной среды – делали это намного лучше, чем если бы Р. сам задумал устроить себе рекламу. Их близость с таким человеком отбрасывала и на них тоже часть славы, заставляя как бы поделиться слишком тяжёлым грузом, который великому человеку сложно оказывалось нести в одиночку, но и сам Р. в конце концов не выступал против: отдать часть такой славы он соглашался кому угодно, не являясь ни грязным бабником, ни тривиальным донжуаном. Он был выше и завоёвывал сердца при помощи того же дара, который приносил ему потом любовь миллионов людей, видевших его на сцене и по телевизору: это был дар убеждения и дар любви – самой по себе, независимо от объекта и точки приложения, и там, где у обычного среднего актёра проявлялась лишь более-менее удачная игра, у него возникал ослепительный поток света, истекавший из самых глубин души и делавший воздух и мир вокруг ярким и тёплым. Совершенно естественно, что на тепло – как мотыльки – слетались поклонницы, и требовалось уже как-то упорядочить и наладить отношения, не допуская их превращения в главную помеху жизни и творчеству. Большую часть жизни Р. успешно справлялся с задачей, и только незадолго до конца – когда возникли сложности и трения с последней женой – его положение стало неприятным и двусмысленным: сразу несколько оставленных им бывших любовниц попробовали воспользоваться ситуацией и вернуть Р. снова себе, но у них ничего не вышло: волевые качества, надо признать, у последней жены были развиты достаточно сильно, и в титанической борьбе, разгоревшейся потом, она одолела соперниц и отстояла свои права на уже почти спившегося супруга.