Текст книги "Полет мотылька"

Автор книги: Алексей Калугин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

– Сегодня мы играть не будем.

Геннадий Павлович почувствовал, что за столом произошло нечто такое, что, быть может, изменит в дальнейшем жизнь не только тех, кто сидел сейчас рядом с ним. Кто-то сказал очень важную фразу, но никто не обратил на нее внимания. Почему? Или нужные слова еще только будут сказаны?

– Порой мне кажется, что мы похожи на мусор, – негромко произнес Алекс, задумчиво глядя при этом в сторону повара, ворошившего угли в жаровне. Угли вспыхивали яркими рубиновыми огнями, горящими таинственным внутренним светом, и рассыпались сотнями мелких сверкающих искорок. – Да, именно на мусор, – повторил Алекс, хотя никто и не пытался ему возражать. Он хлопнул ладонью по карману ветровки, довольно улыбнулся и достал новую пачку сигарет. – Вы видели когда-нибудь, как летает обычный обрывок газетного листа, когда ветер загоняет его в тупик? Он кружится, взлетает вверх, планирует, потом снова взлетает вверх и вдруг на какой-то миг зависает в воздухе в полнейшей неподвижности. Затем он сворачивается на манер растрепанного жгута и начинает кружиться вокруг собственной оси, то соскальзывая вниз, то снова подпрыгивая вверх. Когда смотришь на этот причудливый танец газетного обрывка, создается впечатление, что он наделен собственной волей и в замысловатых узорах, что выписывает он во время полета, скрыт некий таинственный смысл, постичь который дано не каждому. – Алекс разорвал тонкую пластиковую упаковку на пачке сигарет и открыл ее. – Но вдруг ветряной вихрь, поднявший кусочек бумаги вверх, затихает, и газетный обрывок замертво падает на грязный асфальт, превращаясь в то, что он и есть на самом деле – мусор.

Алекс выдернул из пачки сигарету, торопливо раскурил ее и глубоко, нервно не вдохнул, а заглотил табачный дым.

История была красивой, но о чем она, Геннадий Павлович не понял. Он пододвинул к себе пиалу с лобио, чтобы наконец попробовать. Яство оказалось отменным.

Глава 3

Три дня размышлял Геннадий Павлович над словами, что произнес под занавес встречи Петлин, да так ничего и не понял. Что хотел сказать Алекс, сравнивая людей с танцующим на ветру обрывком бумаги? И кого он имел в виду – все человечество вкупе или же лишь тех его представителей, что сидели с ним за столом? А может быть, он говорил только о себе одном? Одно слово – поэт. Что ни слово, то образное выражение или того больше – зашифрованное послание неизвестному адресату, мыслящему в одном с ним волновом режиме. Может быть, и не стоило воспринимать его слова всерьез? Просто запечатлел взгляд поэта эффектную картинку – и все тут, – не кроется за ней ничего, никакого тайного смысла. Но почему-то не давали Геннадию Павловичу покоя слова о летящем по ветру мусоре. Да к тому же жалко было, что в тот день они так и не разыграли ни одной партии в маджонг. И дело было даже не в возможности выиграть какую-то мелочь, хотя в игре Геннадию Павловичу обычно везло. Игра захватывала его, поглощала, растворяла в себе. В тот момент, когда он делал ход, ему казалось, что от принятого им решения зависит судьба мироздания. Ну, или как минимум результаты очередных переговоров с Европейским союзом относительно квот на поставки сырья. И тогда Геннадию Павловичу казалось, что он способен воспарить над миром, окинуть все происходящее в нем единым взглядом и сделать что-нибудь такое, от чего приятно засвербит на душе. А если сказать проще, то игра заменяла Геннадию Павловичу реальную жизнь, которая с некоторых пор оказалась сосредоточенной в четырех стенах крошечной комнатушки в огромной коммунальной квартире, сидя в которой он мог только думать, мечтать и ждать очередной игры.

Мыслей у Геннадия Павловича в голове было много, но бродили они там, точно пьяные гномики, заблудившиеся в подземелье. Что самое обидное – не с кем было поговорить. В пятницу Артем с утра пораньше убежал на работу, а вернулся уже в одиннадцатом часу вечера, поел и сразу лег спать. В субботу он проспал почти до полудня. Поднялся недовольный и мрачный, явно не склонный обсуждать с отцом вопросы, до которых ему, скорее всего, не было никакого дела. Даже не позавтракав, накинул ветровку и ушел, бросив на ходу, что ему нужно встретиться с друзьями. Возвращения его в тот день Геннадий Павлович так и не дождался. Только сквозь сон услышал, как тихо щелкнул дверной замок, и затаенно вздохнул. То же самое повторилось и в воскресенье. И продолжалось это уже не первую неделю. Геннадий Павлович не знал, что за друзья были у Артема и где пропадал он все выходные. Домой Артем друзей не приводил, сам о них ничего не рассказывал, а когда Геннадий Павлович осторожно интересовался насчет того, чем занимаются его друзья и где они вместе проводят свободное время, сын в ответ только бурчал что-то невразумительное. Нехорошие подозрения мучили Геннадия Павловича. Но что он мог сказать сыну? Какие претензии мог предъявить? Хотя Артем никогда не давал ему повода, Геннадий Павлович подозревал, что сын относится к нему как к старому, ненужному хламу, от которого давно пора избавиться. Порой Геннадию Павловичу становилось любопытно, почему Артем все еще терпит его присутствие? Зачем ему нужен отец, с которым он даже разговаривать не желал? Родственная привязанность? Вряд ли. Артем стал самостоятельным с тех пор, как вернулся из армии. А прежде он был попросту предоставлен самому себе. Родители были настолько заняты собственными проблемами, что редко вспоминали о сыне. Признательность за то, что отец дал ему образование? Сомнительно. Что ему сейчас с этого образования? Геннадию Павловичу даже приходила в голову мысль о том, что Артем не просто презирает, а ненавидит его всей душой. За то, что, когда он был ребенком, отец почти не уделял ему внимания; за то, что позже, когда он учился в престижном колледже, отец не упускал случая напомнить, кому он должен быть за это благодарен; за то, что он позволил матери уйти, бросив не только мужа, но и сына… Да мало ли еще за что! Если начать вспоминать, то можно такого понавытаскивать! Существует ли на свете хотя бы одна по-настоящему счастливая семья или же у всех только скелеты в шкафах? Может быть, Артем потому продолжал жить с отцом, что хотел навсегда сохранить ту, еще полудетскую злость, что отчасти сделала из него того, кто он есть? Может быть, утрата ее для него равносильна потере самого себя или того жизненного стержня, что не дает согнуться?

А с кем еще мог поговорить серьезно Геннадий Павлович? В будни, к тому времени, когда Артем уходил на работу и Калихин-старший вылезал из кровати, чтобы совершить обычный утренний моцион, в квартире уже почти никого не оставалось, если не считать нескольких выживших из ума стариков. Ну, не обсуждать же было, в самом деле, программу генетического картирования с пенсионером Потемкиным, который готов был спорить на любую тему, но при этом неизменно придерживался мнения прямо противоположного тому, что высказывал его собеседник. Он являлся сторонником простой до примитива, но при этом удивительно эффективной тактики спора: на всякое «да» Потемкин говорил «нет», а на «нет» – «да». А если оппонент говорил: «Тут нужно подумать» или «На этот счет у меня нет определенного мнения», Потемкин тут же вставал на дыбы и с криками «Вот она где, реакция, скрыта!» убегал к себе в комнату, где тут же включал на всю громкость радио. Или другой сосед, почти никогда не покидавший квартиру, – Сивкин. Так он вообще через две минуты забывал, с чего начался разговор, и при этом начинал страшно злиться или же, наоборот, впадал в глубокое уныние. Жил еще в квартире старик Семецкий, пока не впавший в глубокий маразм. Этот неизменно сводил любой разговор к воспоминаниям о прожитой жизни. Нередко Семецкий увлекался и начинал пересказывать сюжеты фильмов, которые видел в молодости, – при этом сам он искренне верил в то, что рассказывает историю своей жизни. Семецкого Геннадий Павлович порою просто жалел, но общаться с ним все равно было невыносимо муторно.

Правда, была еще Марина, – но это особый разговор. Встречаясь с девушкой в коридоре или на кухне, Геннадий Павлович всякий раз испытывал мучительную неловкость, как будто опасался, что она может прочесть его мысли. Нет, помыслы Геннадия Павловича были чисты, как снега Гималаев! Но он был вдвое старше Марины. И, что, пожалуй, самое главное, он уже почти смирился с мыслью о том, что многим его мечтам так и суждено остаться мечтами. Весь жизненный опыт, что успел приобрести Геннадий Павлович, вполне определенно свидетельствовал о том, что даже умеренный оптимизм легко оборачивается глубоким разочарованием. А прыжки на краю пропасти отчаяния представлялись Геннадию Павловичу далеко не самым увлекательным способом времяпрепровождения.

В понедельник утром, пока Артем собирался на работу, Геннадий Павлович, как обычно, лежал отвернувшись к стене и старательно делал вид, что все еще спит. Но, когда сын уже взял со стула сумку и готов был выйти за дверь, Геннадий Павлович неожиданно обратился к нему с вопросом:

– Что говорят твои приятели о программе генетического картирования?

Артем удивленно посмотрел на отца.

– А что, собственно, тебя интересует?

Геннадий Павлович приподнялся на локте.

– В четверг я встречался с друзьями… Ты ведь помнишь Юлия Никандровича Коптева? – Артем молча кивнул. – Его лабораторию подключили к выполнению программы генетического картирования. И даже пообещали закупить новое оборудование…

Геннадий Павлович внезапно умолк, чувствуя, что не может четко сформулировать те сомнения, что возникали у него, когда он в очередной раз мысленно прокручивал в голове разговор с друзьями. Алекс даже не пытался скрыть агрессивного неприятия новой национальной программы, но мотивы его оставались для Геннадия Павловича туманными, а доводы Петлина казались всего лишь игрой слов, иногда – удачной, иногда – не совсем. В замечаниях, что отпускал Анатолий, чувствовалась затаенная нервозность, причину которой Геннадий Павлович также не мог понять. И даже радость Юлика, которому наконец-то представилась счастливая возможность восстановить работу лаборатории, казалась не до конца искренней, – как будто его все же мучили сомнения, но он не хотел, чтобы кто-то о них догадался. Быть может, он даже рассчитывал на то, что друзья помогут ему избавиться от недобрых предчувствий, но, увы, этого не произошло. Чем больше думал об этом разговоре Геннадий Павлович, тем явственнее становилось ощущение, будто что-то было в тот вечер не так, – не так, как обычно. Но что именно?..

– Так что там у тебя? – нетерпеливо спросил Артем.

Подумав еще пару секунд, Геннадий Павлович махнул рукой.

– Ничего… Это я так… Просто подумал…

– О чем? – Артем большим пальцем поправил на плече ремень сумки.

– Да нет, ни о чем, – Геннадий Павлович постарался придать лицу беззаботное выражение и даже изобразил нечто похожее на улыбку.

Артем безразлично дернул плечом, – мол, как знаешь, – но, взявшись за дверную ручку, все же еще раз посмотрел на отца. Геннадий Павлович сделал вид, что не заметил его взгляда, и Артем вышел из комнаты. Сухо щелкнул дверной замок, и Геннадий Павлович расслабленно откинулся на подушку. У него было такое чувство, словно ему чудом удалось избежать опасности; пока еще непонятная и неопределенная, она не становилась от этого менее жуткой. Что-то зловещее висело в душном, застоявшемся воздухе. Форточка была открыта – следовательно, странное ощущение могло проникнуть в комнату извне. Что происходило вокруг? Что происходило с этим городом, название которого никогда не определяло сути, в душе которого было намешано столько всего самого разного, порой совершенно несочетаемого, в диких, несусветных пропорциях, что, когда задумываешься об этом, становится странно, почему он до сих пор стоит? И это с самого утра! Представить страшно, что за процессы будут проистекать в атмосфере ближе к вечеру.

Геннадий Павлович чувствовал себя так, будто всю ночь пролежал, не сомкнув глаз. Голова – словно ватой набита. Именно ощущение этой ватной бесформенности и мягкости не давало возможности собраться с мыслями и начать наконец что-то делать. Казалось, достаточно сделать самое незначительное, лишенное какого-либо смысла движение – просто чуть приподнять кисть левой руки или повернуть голову, – и это приведет к тому, что тело медленно сдвинется с места и поплывет, подобно зыбкому облаку, влекомому едва ощутимыми токами воздуха. От одной только мысли об этом к горлу подкатывал вязкий комок кисловатой тошноты.

Геннадий Павлович попытался избавиться от наваждения, подумав о чем-то хорошем. Самым приятным воспоминанием за последнее время была встреча в «Поджарке», мысль о которой хотя и грела душу, но не вселяла покоя и уверенности. И виной всему – Геннадий Павлович упорно не желал себе в этом признаваться, но так оно и было – разговор о программе генетического картирования. Или – генетической чистки. Юлику не понравился этот термин, но, кажется, даже он разок употребил его. Странный какой-то разговор получился – рваный, неопределенный. Когда Геннадий Павлович пытался припомнить его во всех подробностях, ему начинало казаться, что каждый говорил меньше, чем знал. Или меньше того, что хотел сказать, – это касалось в первую очередь самого Геннадия Павловича. К тому моменту, когда Геннадий Павлович вошел в кафе, странная атмосфера уже окутывала столик, подобно кокону, не видимому для глаз, но ощутимому всеми фибрами души. И дело было даже не в словах, что были или не были произнесены. Тон встрече задавала некая неопределенная напряженность, – не в общении, а в желании понять друг друга. Все равно как если бы разговор происходил у кровати безнадежно больного. Близкие друзья и родственники, пришедшие навестить его, быть может, в последний раз, стараются вести себя раскованно и непринужденно, – говорят о пустяках, натянуто улыбаются, строят планы о том, куда они все вместе махнут, когда больной встанет на ноги. И при этом все, включая самого больного, знают, что он обречен. Так зачем же они делают вид, что все в порядке? Кому от этого легче? А никому! Просто людям всегда, в любой ситуации удобнее оставаться в рамках обычного поведения. Тем самым они бессознательно пытаются убедить себя в безусловной стабильности своего существования. Что может со мной случиться, если день прошел так же, как вчера? Я шел обычным путем, встречался с хорошо знакомыми мне людьми, говорил с ними на привычные темы. Кажется, я даже не сделал сегодня ни одного лишнего движения. Все было так же, как вчера, а завтра все будет в точности, как сегодня. И так – изо дня в день, из года в год. Сохранять стабильность собственного положения в пространстве – вот главная заповедь для того, кто хочет жить вечно!

Чувствуя, что лицо начинает покрываться испариной, Геннадий Павлович приподнял руку, чтобы провести ладонью по лбу. И в тот же миг его вновь захлестнуло тошнотворное ощущение не то полета, не то бесконечного падения в бездну. Продолжив уже начатое движение руки, лишь слегка изменив направление, Геннадий Павлович скинул с себя одеяло, да так и остался лежать на спине, вытянув руки вдоль туловища и глядя в потолок. Большое серое пятно в левом дальнем углу осталось после того, как прорвало трубу отопления у соседей сверху. Поперек потолка проходит трещина шириною в два пальца. Пенсионер Сивкин, в комнату которого тянется потолочная трещина, твердил, что все дело в том, что дом строили на скорую руку, да к тому же не настоящие рабочие, а стройбатовцы. Спустя год после сдачи дом начал оседать, вот по нему и прошли трещины. Еще год-другой – и дом вовсе завалится, похоронив жильцов под руинами. Ну так то ж Сивкин, – если его послушать, можно решить, что конец света уже наступил, только никто этого не заметил. Впрочем, Геннадию Павловичу и самому трещина не нравилась. Он раз пять пытался замазать ее, но штукатурка неизменно осыпалась с этого заколдованного места.

Как ни странно, тупое, бессмысленное созерцание потолка позволило Геннадию Павловичу обрести душевные силы для того, чтобы вновь окунуться в реальность. Медленно, боясь снова почувствовать тошноту, причиной которой были не проблемы с пищеварением, а странные процессы, протекавшие в голове, Геннадий Павлович сначала чуть приподнялся, затем оперся на руки и наконец сел на кровати. Проведя ладонями по бедрам от пояса до коленей и обратно, Геннадий Павлович понял, что обрел прежнюю уверенность в себе и своем теле. На здоровье он не жаловался, – спасибо сеансам энзимотерапии, которые он в свое время удосужился пройти. Хотя, помнится, многие тогда отговаривали – дело, мол, новое, непроверенное, неизвестно, чем все это обернется лет через десять. И кто же оказался прав? Геннадий Павлович не без самодовольства похлопал себя ладонью по груди. Вот он, пятьдесят два годика от роду, а выглядит не старше тридцатилетнего. Если и есть у него проблемы, так только с зубами, – старые пломбы понемногу выпадают, а на то, чтобы новые поставить, денег нет.

Сунув ноги в тапки, Геннадий Павлович бодро поднялся с кровати. Накинув на плечи старый халат с продранным на локте левым рукавом, Геннадий Павлович глянул на себя в зеркало, висевшее слева от двери, и, оставшись вполне доволен своим отражением, двумя быстрыми движениями ладоней пригладил растрепавшиеся за ночь волосы. Заглянув в холодильник, Геннадий Павлович обнаружил там помимо традиционных яиц и йогурта еще кусок полукопченой колбасы и пару ломтиков сыра, завернутых в целлофан. Сверху на холодильнике лежал пакет с супом-концентратом, – «Томатно-луковый суп с вермишелью», прочитал Геннадий Павлович на упаковке, – и три пакетика овсяной каши быстрого приготовления. Узрев такое изобилие, Геннадий Павлович невольно ухмыльнулся, – не часто он мог выбирать, что приготовить на завтрак. Впрочем, поздний завтрак – время уже приближалось к одиннадцати – можно было объединить с обедом. Геннадий Павлович задумчиво потер пальцами подбородок, колючий от утренней щетины. Здраво поразмыслив, он пришел к выводу, что пока еще не слишком голоден. К тому же возиться с супом Геннадию Павловичу не хотелось – близился час, когда на кухню со своими кастрюльками и судками выползали пенсионеры, дабы разогреть обед, а заодно в очередной раз перемыть косточки всем своим добрым соседям, – и он решил обойтись овсяной кашей с яблочным ароматизатором и бутербродом с колбасой.

Геннадий Павлович перебросил через плечо полотенце, взял в руку целлофановый пакетик с туалетными принадлежностями – зубная щетка, полувыдавленный тюбик зубной пасты, одноразовый бритвенный станок и красная пластиковая мыльница, в которой прятался плоский обмылок с ароматом лаванды, – указательным пальцем подцепил за кольцо лежавшие на столе ключи и подошел двери. Едва он протянул руку к дверному замку, как в дверь снаружи постучали. Геннадий Павлович вздрогнул от неожиданности и затаился. Хотя, казалось бы, чего бояться? Он на законных основаниях занимал комнату. Документы – паспорт с пропиской и карточка безработного – в полном порядке. Ну, подумаешь, постучали в дверь – что с того? Скорее всего, это кто-то из соседей-пенсионеров пришел попросить соли.

В дверь снова постучали.

На этот раз Геннадий Павлович понял, что именно его напугало. Стук был короткий, отрывистый, нервный – так-так-так, – три быстрых удара, один за другим, почти без пауз. Старики так не стучат. Судя по звуку, тот, кто стоял за дверью, очень спешил. Он и во второй-то раз постучал только потому, что хотел быть уверен в том, что хозяев нет дома. Но это был не секретарь жилкомитета, – тот тоже стучит торопливо, но куда более уверенно. К тому же официальные представители власти никогда не стучат дважды. Не получив ответа, они уходят, оставив приколотой к двери повестку. Тогда кто бы это мог быть? Быть может, кто-то из друзей Артема? Но прежде они никогда не заходили к нему домой, разве что только изредка звонили по общему телефону, стоявшему на тумбочке возле входной двери.

Геннадий Павлович почувствовал, что у него затекла левая нога. Он стоял, боясь пошевелиться, ожидая, когда из-за двери послышатся удаляющиеся шаги. Но за дверью было тихо, как будто тот, кто постучал в нее, тоже стоял, затаив дыхание и напряженно вслушиваясь в тишину.

Черт возьми, что ему нужно? – с раздражением подумал Геннадий Павлович. Он вдруг понял, что ему страшно – по-настоящему, до дрожи в коленях, – но при этом он не знал, чего боится. Беспричинный страх пугал сильнее, чем самая ужасная из возможных причин. А раздражение всего лишь маскировало его. После этого оставалось лишь признать, что Калихин самого себя пытался обмануть.

«Если сейчас снова постучат в дверь…» – подумал Геннадий Павлович.

Он не успел решить, что именно он сделает в этом случае, а в дверь уже снова стучали. Быстрым, срывающимся движением Геннадий Павлович отдернул крючок замка и рванул на себя дверь.

– Геннадий Павлович, – стоявшая за дверью Марина смотрела на него с упреком.

И было за что, – в столь затрапезном виде гостей, и уж тем более дам, не принимают. Геннадий Павлович испуганно запахнул халат на груди. Вспомнив о дырке на локте, он тут же опустил руку вниз, при этом халат снова распахнулся. Пытаясь вернуть все на свои места, Геннадий Павлович выронил пакет с туалетными принадлежностями. Решив, что лучше его не поднимать, он ударом ноги загнал пакет под кровать.

– Я сейчас, – суетливо произнес он, пытаясь прикрыть дверь, – не переодеваться же на глазах у девушки. – Одну секундочку…

– Геннадий Павлович!

Марина выставила руку, не позволяя ему закрыть дверь. А в следующую секунду она скользнула у него под рукой и оказалась в комнате.

Геннадий Павлович растерянно двинул бровями, – что бы это могло означать? Да, при встречах он всегда улыбался Марине, и она неизменно отвечала ему тем же. Да, ему хотелось думать, что это была не просто вежливая улыбка. Но никогда прежде Марина не пыталась заглянуть к нему в комнату.

– Простите, Марина, я в таком виде…

Геннадий Павлович попытался улыбнуться, но улыбка получилась не виноватой, а исключительно глупой.

– Да при чем здесь ваш вид! – Марина всплеснула руками, и на лице ее появилось выражение отчаяния. – Почему вы все еще дома?

– Простите? – Геннадий Павлович чуть приподнял левую бровь и склонил голову к плечу.

Он определенно не понимал обращенного к нему вопроса.

– Инспекция явится с минуту на минуту!

Подавшись вперед, Марина взмахнула раскрытыми ладонями, едва не задев кончиками пальцев носа Геннадия Павловича.

– Какая инспекция? – Калихин растерянно улыбнулся и пожал плечами, давая понять, что он по-прежнему ничего не понимает.

– Вы читали объявление у двери? – Марина махнула рукой в направлении прихожей.

– Нет, – качнул головой Геннадий Павлович. На губах его появилась виноватая улыбка. – Поверите ли, я три дня не выходил из дома…

Марина перебила его, не дослушав:

– Сегодня в одиннадцать к нам явится инспекция! Как вы себе это представляете?

– Никак, – честно признался Геннадий Павлович.

– Идемте, – Марина решительно схватила его за руку и потащила к двери.

– Куда? – машинально спросил Геннадий Павлович.

В следующую секунду он уже думал о том, что если Марина приглашает его куда-то, то не имеет значения, куда именно. Любые вопросы в подобной ситуации не то что неуместны, а попросту глупы.

– Простите, Марина, но мне нужна буквально пара минут, чтобы привести себя в порядок, – Геннадий Павлович с многозначительным видом провел рукой с открытой ладонью сверху вниз, ото лба до коленей, давая понять, что для свидания с девушкой у него имеется куда более презентабельный костюм.

– У нас нет времени! – почти с отчаянием воскликнула Марина. Восклицание было эмоциональным, но приглушенным, как будто она боялась оказаться услышанной кем-то посторонним. – Идемте, – Марина вновь, еще более решительно потянула Геннадия Павловича в сторону двери. – Я знаю, где мы можем укрыться.

Это звучало уже интригующе. В голове Геннадия Павловича начали зарождаться мысли, обычно ему не свойственные. Нет, дело было вовсе не в том, что противоположный пол уже нисколько не волновал Геннадия Павловича, – он, как и всякий нормальный мужчина, нередко провожал взглядом дамочку с фигурой, формой напоминающей песочные часы, а случалось, что и представлял себя в компании сразу нескольких кинокрасоток, чьи вызывающие портреты украшали яркие обложки глянцевых журналов, выставленных в витринах газетных ларьков. Однако при непосредственном общении с женщинами Геннадий Павлович неизменно был скромен, корректен и добропорядочен.

– Да идемте же! – настойчиво тянула его за руку Марина.

И Геннадий Павлович не смог устоять. Почти не отдавая себе отчета в том, что он делает и на что рассчитывает, Геннадий Павлович сделал шаг в сторону приоткрытой двери.

Марина выглянула в коридор, бросила быстрый взгляд сначала в ту сторону, где находились умывальня и кухня, затем в сторону прихожей и полушепотом произнесла:

– Идемте.

Интересно, в который уже раз она произносит это слово? – подумал Геннадий Павлович, выходя следом за Мариной в коридор. Мысль оказалась на удивление приятной, – никогда прежде девушки не уговаривали Геннадия Павловича столь настойчиво пойти куда-либо вместе с ними.

Щелкнувший за спиной замок заставил Геннадия Павловича слегка вздрогнуть. Первая его мысль была о ключах. Кольцо с двумя ключами – от входной двери и от двери в комнату – было надето на указательный палец. Удостоверившись в том, что он сможет вернуться в свою комнату в любой момент, как только пожелает, Геннадий Павлович с облегчением перевел дух. Но всего лишь миг спустя он пришел в ужас, вспомнив о своем костюме. Помимо трусов на нем был только халат с рваным рукавом и пластиковые шлепанцы на босу ногу. Вдобавок еще и полотенце так и осталось висеть на плече, явно не способствуя созданию достойного имиджа. Геннадий Павлович сделал было попытку дернуться в сторону двери, но Марина продолжала тащить его за собой по коридору, подобно маленькому катерку, что в акватории порта заводит к причалу огромный океанский лайнер. Ситуация была настолько абсурдной, что Геннадий Павлович даже и не думал сопротивляться. По счастью, коридор был пуст. А что бы было, если, не приведи господь, кто-то из обитателей комнат, расположенных по обе его стороны, вдруг выглянул за дверь? Даже подумать страшно, что бы могло прийти в склеротическую голову маразматирующего старика, когда бы он увидел Марину, тащащую следом за собой по коридору полуодетого Калихина! Геннадий Павлович до сих пор не мог взять в толк, куда и зачем вела его Марина, но решил, что лучше уж поскорее добраться до места, а уж там, укрывшись от посторонних глаз, можно будет наконец выяснить, что происходит. В довершение всего Геннадий Павлович был отнюдь не прочь уединиться где-нибудь с Мариной. Что смущало его, так это костюм, глупее которого невозможно было придумать, и то, что он даже не успел умыться.

Марина остановилась перед дверью, оклеенной полимерной пленкой, что должна была придавать ей сходство со свежеоструганной доской. Выглядело это совершенно нелепо. Возле дверной ручки и прорези замка рисунок вытерся, осталась лишь бледно-розовая пластиковая подложка – все равно что нежная кожица на месте недавно затянувшейся ссадины. Не выпуская из руки локоть Геннадия Павловича, Марина вставила ключ в прорезь замка, быстро повернула его и чуть приоткрыла дверь – ровно настолько, чтобы в нее можно было проскользнуть боком.

– Скорее!

Марина глянула в конец коридора и вновь нетерпеливо дернула Геннадия Павловича за локоть.

– А бабушка? – немного растерянно спросил Геннадий Павлович.

– Бабушка старая, ей все равно.

Ситуация все отчетливее приобретала черты некой абсурдной пьесы без начала и конца, смысл которой заключался не в действии, а именно в отсутствии каких-либо действий со стороны участников спектакля, когда каждая произнесенная фраза несла в себе не одну и не две, а три-четыре смысловые трактовки, разобраться в которых мог разве что только искушенный критик, умеющий найти в обрывочных репликах персонажей нечто такое, что не приходило в голову самому ее создателю. Геннадий Павлович себя к знатокам современного театра не относил. Мысль, мелькнувшую у него в голове в ответ на последнюю реплику Марины, можно было бы озвучить примерно так: нужно уходить. Но уходить ему не хотелось. А переступить порог комнаты, у двери которой они стояли, было почему-то боязно.

– Геннадий Павлович! – с отчаянием во взгляде посмотрела на Калихина Марина.

Геннадий Павлович ничего не успел ответить. В пустом, словно вымершем коридоре отчетливо прозвучал сухой щелчок замка входной двери, – как будто ореховую скорлупу кто-то над самым ухом раздавил. Лицо Марины сделалось бледным, словно присыпанное мукой, и даже как будто несколько вытянулось.

Геннадий Павлович и сам не понял, что произошло потом, – не то Марина толкнула его так, что он влетел в комнату, не то он сам, испугавшись явления новых действующих лиц странного спектакля, участником которого он стал помимо собственной воли, юркнул за дверь.

Комната была почти точной копией той, в которой он жил. Желтые, в мелкий белый цветочек обои, две узкие кровати у противоположных стен, торшер с желтым колпаком возле той, что была застелена, встроенный платяной шкаф, полукруглый стол у окна, пара стульев и низенький комод темного дерева с двумя створками и шестью ящичками – должно быть, из бабкиного наследства. Даже трещина пересекала потолок в том же самом месте. Вот только пятна от протечки не было.

Марина юркнула в комнату следом за гостем. Оттянув язычок замка, она бесшумно прикрыла дверь и, обернувшись на Геннадия Павловича, приложила палец к губам. В ответ Геннадий Павлович попытался улыбнуться, чтобы показать, что он лично находит ситуацию забавной, но внезапно слева от него раздался глубокий, раскатистый утробный звук, не имевший аналогов среди тех, что когда-либо доводилось слышать Калихину. Звук доносился с узкой панцирной кровати, на которой, накрытое толстым ватным одеялом, лежало кажущееся безмерно огромным бочкообразное тело. Все в квартире знали, что Марина живет вместе с бабкой, которая никогда не покидает своей комнаты. Не то чтобы Геннадию Павловичу было очень интересно взглянуть на старуху, но все же, подчиняясь какому-то подсознательному извращенному влечению, заставляющему детей тыкать палкой в полуразложившуюся плоть дохлой кошки, он сделал шаг в сторону кровати. Голова бабки утопала в огромной пуховой подушке. У нее почти не было волос, а те, что оставались, прилипли к коже черепа, подобно клочьям пакли. Нос был похож на огромную гнилую картофелину. На широком подбородке торчало несколько длинных седых волос. Верхняя губа проваливалась в полость рта, а нижняя едва ли не на сантиметр отвисала вниз. Когда бабка делала вдох, нижняя губа начинала вибрировать, а из полуоткрытого рта доносился звук, который и заставил Геннадия Павловича обратить внимание на старуху. Маринина бабка была невообразимо старой, но почему-то при этом она вовсе не производила впечатления тяжело больного человека, которому даже с кровати подняться нелегко.