Текст книги "Лошадиные истории"

Автор книги: Алексей Коркищенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

6

Я, наверное, стал бы ветврачом, если бы не война. В мечтах видел себя работающим на племенной конеферме… Но в Европе уже хозяйничали фашисты, наваливались и на наши границы, – и это сказалось на моей судьбе. В Васильево-Петровскую НСШ (неполно-среднюю школу) в конце мая, перед самым выпуском семиклассников, приехал представитель таганрогских ремесленных училищ.

– Нашей Родине нужны металлисты! – сказал он в своем выступлении. – Мы можем обучить их, сделать хорошими специалистами своего дела, но нам не хватает учеников. Нужно пополнение для ремесленных училищ Таганрога. Призываю вас проявить горячий патриотизм и записаться на токарей, на слесарей, на литейщиков!

Я «записался на токаря» и вскоре был вызван в ремесленное училище при заводе «Красный котельщик».

Очень помнится прощание с Зиной в том, сорок первом, году. Я принес ей целый килограмм житных пряников. С руки кормил ее. Она ела неторопливо, не жадничая, и как-то пытливо смотрела на меня. И, когда она съела угощение, я, обняв ее за шею, печально проговорил:

– Прощай, Зина! Прощай, мой верный боевой друг…

Это были последние слова красного казака, ее хозяина. Не знаю, почему мне захотелось произнести их. Зина встревожилась, тоскливо заржала. У меня сперло дыхание.

– Прощай, Зинуля! – едва выговорил я и пошел с бригадного двора.

И долго еще слышал ее грустное ржание, доносившееся издали.

Последний раз я увидел Зину при грозных и страшных обстоятельствах. В 1942 году, в августе, наш край был оккупирован фашистскими войсками. Я вернулся в родной хутор. Кругом гремели бои, пылали пожары.

По грейдеру за хутором тянулись нескончаемые немецкие транспорты. Гитлеровцы торопились: ехали на автомашинах, подводах, велосипедах, верхом на лошадях, которых они забирали в колхозных конюшнях.

Мы с Гришей Григорашенко и Васей Сивоусовым, пробравшись за хутор, угнали в степь пасшихся под бугром лошадей и вернулись за теми, что оставались на бригадном дворе. А двор неожиданно заполонили оккупанты. Заехало туда несколько тяжелых мотоциклов с люльками, завернули велосипедисты. Мы спрятались в бурьяне у старых силосных ям.

Солдаты окружили колодец и водопойное корыто. Умывались, обливались водой. А те гитлеровцы, у которых были поломаны машины, стали ловить бродивших по двору лошадей. На Зину, стоявшую у пустых яслей, никто не обращал внимания. Уж больно она была худа и неказиста. Одному из них, высокому кадыкастому фрицу, не досталось лошади. Ругаясь с досады, он растерянно топтался у своего велосипеда со спущенными камерами. Его приятели, потешаясь, предложили ему оседлать Зину. Показывая на нее пальцами, надрываясь от смеха, они подошли ближе к ней:

– Дас ист шён пферд![2]2
  Вот замечательная лошадь! (нем.)


[Закрыть]

– Буцефаль![3]3
  Буцефал – имя лошади Александра Македонского.


[Закрыть]

– Фриц, дранг нах остен![4]4
  Фриц, бросок на Восток! (нем.)


[Закрыть]

Зина оскорбленно косилась на них. Кадыкастый фриц снял с плешивой головы замызганную фуражку и, дурачась, пошел к ней, словно бы галантный кавалер к даме. Он что-то говорил ей. Что именно – я не расслышал: немного оглох от волнения и ожидания чего-то непоправимо ужасного. Даже привстал из укрытия. Гриша дернул меня за руку, прошептал:

– Пригнись, увидят!

Зина сменила ноги, подняла голову. Я знал, что произойдет через мгновение.

Вот кадыкастый, подойдя к ней, отвел руку с фуражкой в сторону, поклонился. Гитлеровцы хохотали: им очень нравилось это представление. А кадыкастый фриц уже не успел разогнуться. Зина, резко качнув головой вниз, взбрыкнула, взвизгнув. Ударила с такой силой, что он отлетел на несколько метров. Мы слышали, как хрястнули кости. Она влепила ему в лоб и в грудь. Он шлепнулся на кочковатую землю, не издав ни звука. К нему бросились остальные, встревоженно загалдели.

Зина бочком-бочком отошла от яслей и старческим сбивчивым галопом поскакала через люцерновое поле в степь.

Кадыкастого обливали водой из ведра, тормошили – он не подавал признаков жизни. Его приподняли, и я увидел из бурьяна: на его лбу темнел провал от удара копыта.

Один из гитлеровцев что-то прокричал, показывая в сторону удалявшейся лошади. Она скрывалась за бугром. Взревел мотоцикл. Гитлеровец, севший в люльку, схватился за тяжелый пулемет, укрепленный на турели.

Мы затаили дыхание. Меня била дрожь.

Мотоцикл стремительно помчался вдогонку за старой лошадью. Зина уже плохо бегала, хромала на все ноги. Она и не убежала далеко. За бугром раздались длинные пулеметные очереди.

Каратели вернулись. Кадыкастый лежал неподвижно посреди бригадного двора – это был труп. Его погрузили в люльку и увезли. Уехали велосипедисты. Всадники, опасливо понукая загадочных русских лошадей, двинулись на грейдер. Бригадный двор опустел.

Мы побежали за бугор что было сил.

Старая лошадь Зина темным бугорком выделялась на желтом пшеничном поле. Мы тихо подошли к ней. Она была просто перерезана фашистским пулеметом – частые крупные строчки перечеркнули ее худое тело.

Мы вырыли могилу и захоронили удивительную, неразгаданную лошадь. Я горевал о ней, как о близком, родном человеке. Единственное утешало меня – закончила она свою жизнь красиво.

Старая лошадь Зина перед смертью оставила мне еще одну сложную психологическую загадку: она ведь никогда, ни разу в жизни не била ногами людей, даже самых злых и подлых, с такой ужасающей силой, с какой ударила кадыкастого гитлеровца, хотя была моложе и сильнее. Била, конечно, негодяев за дело, но не убивала и даже костей не ломала. В самом бешеном гневе соизмеряла силу с ударом.

Возможно, пожары, грохот выстрелов напомнили ей гражданскую войну и она вспомнила свою боевую лошадиную молодость? И поняла, что эти иноземцы с грубой речью – враги? Или когда-то сталкивалась с их соплеменниками в боях? Или как-то осмыслила происходившее вокруг, припомнила запах гари, запах крови и жестокости?

Кто знает, о чем думают лошади?..

Рыжая стая

Глава первая

Жаворонок спал под кустом заячьего горошка, рядом с гнездом, в котором под теплыми крыльями матери ночевали птенцы. Ночь была тихой, спокойной, ничто не вспугивало его сон, и он наверняка проспал бы зарю, не будь обильной росы. Алые цветы горошка жадно пили прохладную влагу про запас на жаркий день и, отяжелев, вдруг опрокинулись на заспавшегося жаворонка. Он с испугу подскочил, отряхнулся и выбежал на дорогу.

Ночная синева над целинной степью редела неуловимо, – будто бы это она рассеивалась росой на майские полевые цветы, – и небо незаметно яснело, наливаясь сиреневым цветом.

Жаворонок выкупался в своей ванночке – пыльной ямке – и, вспорхнув, запел, радуясь новому погожему дню. Песня поднималась выше кургана, выше топографической вышки на нем, и с той высоты жаворонку открылась бугристая степь, а на ней – летний лагерь конефермы: с хатой коневодов, загонами, капитальными кирпичными сараями, построенными еще в прошлом веке, просторным погребом для овощей, гумном и яворовой рощей над балкой, неподалеку от пруда, обросшего по краям красноталом и камышом.

В одном загоне стояли жеребые кобылицы. Положив головы на жердь высокой изгороди, они задумчиво смотрели на светлеющий восток, и в их глазах, огромных и скорбящих, отражались розово зацветающие высокие облака.

Непонятное жужжание вдруг вплелось в жавороночью песню, и кобылицы настороженно запрядали ушами, косясь в сторону кургана, мимо которого проходила заросшая пыреем старая дорога, – оттуда шел, набирая силу, чужой в степи звук. А одна кобылица, рыже-золотистой масти, с белыми бабками и белой звездой во лбу, нервно заржала, повернувшись к хате коневодов. Ее снова охватил болезненный страх, какой она испытала вчера, во время бомбежки тракторного отряда, расположенного неподалеку от летнего лагеря конефермы.

Из хаты вышел Лукьян Корнеевич, коневод, сухопарый старик в поношенной командирской гимнастерке, в галифе с кожаными подшивами и в чириках на босу ногу. Поправив мятые усы, он спросил у заржавшей кобылы:

– Ты чего всполошилась, Лошадия?

Пофыркивая, она глядела в сторону кургана.

– Что ж ты там услыхала, конская маманя? – ласково проговорил коневод и прислушался. Уловил натужное гудение автомобиля, взбирающегося на косогор. – Ишь, какая чуткая! Достригла его с какой далины… Да не колготись ты, золотая, никому не позволим вас обидеть, – успокаивал он ее, как малого ребенка, встревожившегося среди ночи. – А кто ж там катается спозаранку? Кому это не спится? – И тут Лукьян Корнеевич заметил «эмку», выехавшую на вершину бугра. – Эге-ге, так это, видно, наши родичи катят!.. А по какому делу в такое время? – В голосе старика прозвучала тревога.

Запыленная и забрызганная еще не высохшей грязью «эмка» тихо катилась с бугра с выключенным мотором. Шофер, опустив боковое стекло, высунул голову наружу. Устало улыбаясь, вдыхал прохладный воздух, пахнущий цветущим целинным разнотравьем, и слушал песню раннего жаворонка.

Лукьян Корнеевич узнал водителя – то был старшина Кудря, давнишний шофер его сына, командира кавалерийского полка, – а кто сидел на заднем сиденье, не мог разглядеть. Остановил автомашину старшина рядом с коневодом. Выйдя наружу, пожал ему руку, сказал приглушенно:

– Здравия желаю, товарищ майор.

– Здорово, здорово, Петрович. – Приятно было старику упоминание о его звании, записанном в военном билете.

– Спят, перемучились, – шофер кивнул на автомашину.

Пригляделся старик, увидел внучку и сноху и вздохнул поглубже, не приехали бы они вдвоем с печальными вестями. Спросил:

– На каникулы Лёлю привезли? Вроде бы рановато…

Опять посмотрел на прикорнувшую внучку: приметно выросла за год!

– Не знаю, как и сказать, – подумав, ответил старшина. – Очень часто в последнее время стали фрицы бомбить Ростов. Школу ее разбомбили. Детей там погибло!.. Ну, вот и решили раньше времени выдать семиклассникам свидетельство об окончании школы. А Лелю Дмитрий Лукьянович откомандировал сюда до спокойных дней.

– Ох, нескоро, видно, они для нас наступят, эти спокойные дни, – вздохнул Лукьян Корнеевич и потянул старшину за рукав гимнастерки. – Пойдем-ка, Петрович, в сторонку, побалакаем. И давай закурим, а то уши уже две недели опухшими ношу. Закончилась махра, и добыть негде – некогда в райцентр на базар смотаться: воспринимаю лошат… Видишь, в этом загоне жеребые, поздние, и все на сносях, все вот-вот ослобонятся.

Кудря угостил его «Казбеком». Затянувшись дымком, старик проговорил врастяжку:

– Ну-ну, жизня шика-а-рная у меня началась!.. Вот это угоди-ил ты мне, Петрович. А скажи, друг любезный, родичи случаем не передали мне этого добра?

Старшина засмеялся негромко, поняв намек.

– Передали, а как же. Дмитрий Лукьянович, как вы знаете, не курит, а табачное довольствие берет, нас, старых курцов, угощает. Ну, и сват Степан Петрович подбавил вам в тот мешок. Сейчас из багажника достану.

– Погоди, Петрович, успеешь! Ты вот скажи мне, как там полк Димитрия моего воюет с фашистами?

– Неплохо воюет, справляется с ними.

– Да ты не крути, напрямки мне выкладывай. Я-то человек не случайный, сам знаешь, военного направления и должон правду знать.

Кудря оглянулся: в автомашине еще спали.

– Бойцы полка Дмитрия Лукьяновича недавно выполняли особое задание во вражеском тылу… Урону нанесли коммуникациям, пленных взяли.

– Вот такие пироги! Я тут кручусь-верчусь, покоя не знаю, а он мне ни ответа, ни привета! Сам небось с бойцами ходил?..

– Тихо, тихо, Лукьян Корнеевич! – с укором сказал Кудря. – Я вам по секрету сообщил, а вы еще ему выговор сделаете при встрече, и сразу обнаружится, что это именно от меня вы получили сведения…

С запада, где еще плотной была синяя завеса ночи, донесся напряженный, ноющий гул бомбардировщиков.

– На Тихорецкую потянули, – заметил старшина. – И зайдут к ней, сволочи, от солнца, чтоб их не так видно было, чтоб не прицелились хорошо по ним зенитки.

– И на Тихорецкую, и на Кавказскую! – с болью проговорил старик. – Летят, идут, лезут… Чума проклятая!

Гул самолетов нарастал, становясь непереносимо тягостным. Лошадия задрала голову к небу и заржала жалобно, беспомощно, как перед неотвратимой бедой.

– Да перестань ты, не будут они тебя бомбить, – успокаивающе сказал старик кобыле, и она, заслышав его ласковый голос, утихомирилась. – Вишь, какая умница, все понимает. Наш тракторный отряд недавно бомбили фашисты, а она с бугра все видела, переволновалась… За лошонка своего, которого носит, боится. Ведет себя она, что беременная баба…

– Эй, друзья, что же вы нас не будите?! – раздался в автомашине укоризненный голос Анны Степановны. – Стоят себе, покуривают, а мы в духоте паримся.

Старшина поспешно открыл дверцу, Анна Степановна и Леля торопливо выбрались на волю и стали здороваться со стариком – обнимать его и целовать. Он жмурился, стеснялся, но доволен был таким обращением. Отшучивался, неловко обнимал внучку за плечи:

– Набираешься хороших статей!

– Хочешь сказать, проглядывается у меня экстерьер породистой лошадки? – спросила та насмешливо.

Дед хохотнул.

– Хочу сказать: как ты выросла, Леля!

– А ты как оброс! – Леля погладила его по щеке. – Помнишь: «Колюкая Лукашка – кривоногая букашка»?

– Ну как такое забыть!.. А ты помнишь: «Зинька-разинька, поп мимо ехал, полушку в рот бросил»?

Они засмеялись. Это была их старая шутка, давняя дразнилка. То, что дед кривоног, будто бы долго на бочке сидел, и хромоног от старых ран, – верно, как верно и то, что Леля, с малых лет бывая на хуторе, докучала и ему, и бабке Даше постоянными расспросами, всем интересовалась, всему очень удивлялась. Вот тогда и начали дед и внучка одаривать друг друга потешными дразнилками.

– Ох, Лелька, отколочу же я тебя на прощанье! – сказала Анна Степановна. – Повторяешь детсадовские глупости, как только не стыдно тебе! Выросла, вымахала вон уже как…

– А мы с Лукашкой растем, но не стареем. Правда, дедуля? Ох, как здесь хорошо! – Леля потянулась. – Я скоро сюда насовсем переберусь. Ты, Лукьян Корнеевич, знаешь о моих планах на будущее. Я тебе недавно писала…

А писала она ему: «Вот закончу семилетку и поступлю в школу ветеринаров».

– О каких еще планах речь идет? – настороженно спросила мать.

– Ох, мама, вы отправляйтесь, а то отец нагоняй сделает Петровичу.

– Да-да, нам надо торопиться, – сказал старшина. – Дмитрий Лукьянович дал машину до утра, а мы в Мокрой балке за Батайском засели, пока выбрались, время потеряли. Потому и решили не заезжать в хутор – далеко.

Он начал вытаскивать из багажника мешки и свертки.

– Мы и не поговорили с тобой, Аннушка, про Дмитрия и свата, – растерявшись от спешки, произнес Лукьян Корнеевич. – Как они там?

– С ними всё в порядке, батя. Живы-здоровы, шлют поклоны, – торопливо отвечала она, оглядываясь на шофера. – Некогда, папа. Недавно Митя был в боях. Как и вы в гражданскую, все наперед, в самую заваруху лезет. Ранен был. Слава богу, не очень тяжело. Командиры… Их дело – с умом командовать, а они сами в драку лезут!

– И командовать уметь надо, и доблесть проявлять! – прервал ее старик.

– Да это я так, батя… Нервничаю, – поцеловала. – Прощайте, Лукьян Корнеевич. Лелька, ты куда? Господи, она опять к лошадям! – остановила дочь, уходившую к загону, откуда тянулась к ней Лошадия с нежным, призывным и просительным ржанием. – Иди, доченька, попрощаемся.

Простились торопливо, и «эмка» рванулась в обратный путь. На вершине бугра она прощально прогудела.

Лукьян Корнеевич пошел готовить завтрак «конским маманям», как он любил говорить.

Леля переоделась в рабочее – свободную блузку, галифе, обула парусиновые черевички и, прихватив сумку с овсяными коржиками, сладкими и солеными, – сама их готовила, по собственному рецепту, – побежала к загону, к Лошадии, которую по праву называла своей крестницей. Это она дала кобылице такое имя. Окрестила также в тот год еще двух сверстниц Лошадии, нынешних ее близких подруг, найдя им редкие клички – Палёма и Кулёма.

Это произошло восемь лет назад, в начале мая. Леле тогда как раз исполнилось шесть, и дед Степашка впервые приехал с ней в гости ко второму деду – Лукашке, которого она полюбила с первой же минуты. Привезли ее прямо в летний лагерь конефермы, и здесь, посреди широкой целинной степи, рядом с лошадьми, они прожили целый месяц. Какой чудесный мир она открыла в те дни! И самым притягательным чудом для нее стали лошади. Ее просто не могли оторвать от них. Она безбоязненно, доверчиво подходила к ним, ласкала, и, что было удивительным, лошади сами нежно и бережно относились к девочке.

Бабушка Вера и бабушка Даша переживали по этому поводу страсть как, но дед Лукашка и дед Степашка успокаивали их: не волнуйтесь, мол, кони девочку не тронут, не такие уж они глупые.

И потом каждый год дед Степан и бабушка Вера получали отпуск в мае или в июне, приезжали сюда и всегда брали с собой Лелю.

Став старше, Леля сама отправлялась в хутор, если дед Степан с бабушкой Верой почему-то не могли. И находила в лагере работу по силам, не сидела сложа руки. Училась стряпать, стирать, чинить одежду – очень хотела быть деду Лукашке хорошей помощницей, так как ценила его работу выше всякой другой: душа ее уже крепко приросла к лошадям. Она в мечтах видела себя восприемницей жеребят, ветврачом. Поэтому ей всегда хотелось быть рядом с лошадьми, знать о них как можно больше. Еще с третьего класса стала она лучше учиться и вести себя дисциплинированно, добиваясь разрешения родителей на поступление в конно-спортивную школу при Ростовском ипподроме.

– Но имей в виду, будешь посещать конно-спортивную школу при одном важнейшем условии: если не снизишь высоких показателей в учебе.

– Согласна, папочка! Будь уверен – ни за что не снижу!

– Ну зачем ты поставил перед ней такое условие?! – с возмущением воскликнула мать. – Ради того, чтобы ошиваться возле лошадей, она никакие показатели не снизит!

– Ты права, мамочка! – согласилась Леля.

Да, она добилась своего и теперь могла «ошиваться возле лошадей» сколько хотела.

Глава вторая

Лошадия звала ее, нетерпеливо, капризно вздергивая головой и топая ногами: ласки ждала и угощения. А рядом с ней по бокам, не плечо к плечу, а чуть позади (иерархия в маточном косяке соблюдалась очень строго, а Лошадия была вожачкой в нем) стояли Палема и Кулема. За ними выстраивались остальные. Любопытствуя, задирали головы, тихонько ржали, узнавая Лелю. Это были донские, доно-черноморские кобылы и помесные – англо-донские и англо-доно-черноморские – все из числа родоначальниц буденновской породы. Содержавшиеся здесь племенные лошади имели одну масть – рыже-золотистую. И у многих были сходные отметины: белые звезды или лысины на лбу и белые бабки.

Тут, в загоне, стояли бабушки, матери, дочери и внучки. Лошадия вот уже прабабкой стала. Сама она привела пятерых жеребят, и теперь от нее шестого ждали. Лошадия и ее потомство успешно выступали на ипподромах страны, были рекордистами, брали первые призы.

– Моя милая Лошадия, Лошенька-а, Ло-о-шенька-а-а, – нараспев говорила Леля, подходя к ней. – Как я по тебе соску-у-чи-лась, радость ты моя, золотая белоножка!.. Ты помнишь меня? Не забыла? – Несколько раз поцеловала в бархатистые губы и прильнула к шее, пахнущей острым, горячим потом.

Отзываясь на ласку, Лошадия задрожала тонкой атласной кожей. Приласкав Палему и Кулему, Леля покормила лошадей коржиками, вначале солеными, потом сладкими, начав эту процедуру с Лошадии, чтоб остальные помнили, кто среди них старший. Затем стала подзывать других кобыл. Они выстраивались у ограды, каждая соблюдая свою очередь при кормлении, и, круто изогнув изящные шеи, через верхнюю жердину тянулись к Леле, шевеля в нетерпении губами и раздувая трепещущие ноздри. Шел от маток удивительный, так любимый Лелей живой ток – она просто ощущала его волны лицом, руками, всем телом, испытывала несказанное волнение и восторг, ее заливала бьющая через край нежность к ним, и она загоралась желанием немедленно сделать что-то доброе, приятное для них. Взяв щетку и скребницу, она хотела уже забраться за ограду и сделать им хотя бы небольшой массаж, но тут ее остановил дед Лукьян:

– Леля, погоди с этим. Завтракать им пора. Я приготовил мешанку из дерти, буряка и морковки. – Лукьян Корнеевич открыл ворота загона. – Ну, конские мамани, милости просим завтракать!

Первой вышла Лошадия. Интересно было наблюдать, как ее помощницы и подружки Палема и Кулема следили за порядком, не пропуская вперед молодых необученных кобылиц, еще не разбиравшихся толком в законах косяка.

Лошади проходили мимо неторопливо, важно, приветливо посматривая на деда с внучкой и коротко поматывая головой, а те любовно и заботливо оглядывали тонконогих, длинношеих, статных и сильных животных с красивыми, выразительными головами.

Солнце показалось из сиреневой дымки, высветило лошадей красноватыми лучами, и шерсть их засияла мягким золотистым блеском. Горизонт к западу прояснился, отчетливо проступили там дальние курганы и топографические вышки. И небо сплошь зазвенело жавороночьими колокольцами. Целинная степь просыпалась, легкий ветер понес ароматы полевых цветов.

Леля глубоко вздохнула, раскинув руки:

– Как тут тихо и спокойно. А у нас – ужас что творится! Ни днем ни ночью покоя нет. Я просто замучилась!

– И у нас уже неспокойно, Леля. Станцию Каялу часто бомбят. Наш тракторый отряд разбомбили, проклятые! Напугали конских мамань. До сих пор не могут успокоиться.

Леля задумчиво спросила, взяв деда под руку:

– Скажи, Лукьян Корнеевич, вот они проходят мимо нас, головами этак покачивают, кивают – это что ж, они здороваются, а? Или просто так?.. Нет-нет, видишь: дальше проходят и уже не кивают! Что ты на это скажешь?

– Может, здороваются, а может, укоряют нас: что ж вы, такие-сякие, – ай-яй-яй! – мы давно есть-пить хотим, а вы, недотепы, только вспомнили про нас!

Лукьян Корнеевич издавна привык к ее неожиданным вопросам. Года три назад она, например, поставила, его и Середина, помощника, в неловкое положение – не смогли они ответить на один ее каверзный вопрос:

– Вот вы, старые коневоды, давно дружите с лошадьми, так скажите: лошадь – кто? Зверь или человек?

Середин ошарашенно посмотрел на него, пожал плечами: мол, твоя внучка, ты и выкручивайся. Что ж деду оставалось делать? Крякнул, почесал в затылке и с натугой стал подбирать слова:

– Да как тебе сказать, внучка… Волк, например, или медведь – то зверь, а лошадь… Ну какой же она зверь, сама подумай! Лошадь – это лошадь! Она испокон веков рядом с человеком. Она его помощник, его боевой друг и соратник. На работу человек с лошадью вместе, в бой вместе, в гости вместе. Лошадь, она, конечно, ближе к человеку, чем к зверю…

– Лукашка, ты не крути! – потребовала она. – Ты напрямки говори: лошадь – зверь или человек?

– Да ты сама-то как считаешь? – спросил дед.

– Я считаю так: лошадь – это человек!

– А чего ж ты тогда у меня выпытываешь, если сама про это знаешь! – все же выкрутился он.

Внучка рассмеялась тогда и веселая ходила целый день.

…Они покормили лошадей, напоили и отпустили погулять, пощипать травки в огороженную леваду над прудом. И тут заметили всадника, идущего размашистой рысью по дороге из хутора.

– Так это же сменщик мой, Середин! – удивленно сказал Лукьян Корнеевич. – А ему до вечера еще быть выходным. Что там стряслось?

Остановились у дороги, поджидая всадника.

– Здорово ночевали! – поздоровался Середин, приглядываясь к Леле.

– Здорово-здорово! – ответил Лукьян Корнеевич. – А мне, видишь, невестка внучку подкинула.

– Лелю? Так это она? А я смотрю-смотрю на нее и думаю: да кто ж такая? Заметно подросла, барышня стала. Дак это ж хорошо, что она тут, наша добрая помощница!.. Она с моим Петькой поможет нам.

– Так ты чего прискакал?

– Вишь, какое дело, Лукьян… Военком приказал тебе обучать призывников-кавалеристов военному делу, джигитовке, вольтижировке и всяким там хитростям сабельного боя. Три дня в неделю.

– Да он что! Какой из меня теперь джигит! А где тот самый ихний инструктор? Как его… Чапля Рубаная?

– Так вчерась мобилизовали Чаплю энтого… Раз-два – и в эшелон, под Таганрог!

– И до него дошло… Довоевались!

– Может и до нас дойти. Тяжелая война. Так, значится, приказал военком немедля приступить к обучению. Наверстать, говорит, упущенное. Форсировать… Три дня в неделю, после обеда до вечера. Скачи домой тотчас, тебе ж надо набруньковаться, побриться, значится, амуницию привести в порядок, чтоб примером быть для призывников.

– Да я ж подзабыл все эти дела!

– Дед Лукьян Корнеевич, да ты не волнуйся, я помогу тебе, – горячо сказала Леля. – Я взяла с собой целую кипу книг про лошадей. Есть «Коневодство» профессора Кулешова, «Конские породы» профессора Придорогина и есть еще очень хорошая книга «Иппология» – учебник для кавалерийских и артиллерийских школ. Мне папа подарил. Я его наизусть знаю, можно сказать… – продолжала Леля чуть сдержанней, поймав себя на хвастовстве. – Правда-правда, Лукьян Корнеевич, можешь проверить меня. Я и для Петьки вашего привезла, – добавила она на всякий случай, несколько кокетливо поглядывая на Середина.

Старики переглянулись, усмехаясь.

– А что, кум Лукьян, – спохватился вдруг Середин. – Внучка твоя кумекает в лошадином деле. А нехай она утреть сопелки энтим жигунам-призывникам. Хвастаться они горазды, а соображенья маловато. Нехай парубков корябнет, что Леля, подлеток, получше них коня знает. Напусти туману: мол, она – инспектор кавалерийского полка Донской дивизии и прибыла для проверки! – Середин засмеялся, довольный своей придумкой.

– Попробую, – не очень уверенно сказал Лукьян Корнеевич.

Дед и внучка собрались (Леля втиснула в рюкзачок кое-какие вещи и все книги о лошадях), оседлали коней – она выбрала добронравную, смышленую и проворную кобылку донской породы, а дед – пожилого, но крепкого мерина – и поскакали в хутор. Середин наказал им поторопить Петьку, его внука.

– Все равно он там байдакует[5]5
  Байдаковать – бездельничать (местн.)


[Закрыть], – сказал он. – Тоже ведь семилетку заканчивает, да какая теперича учеба! Не идет она ему на ум. На фронт собирается бежать. Медалей-орденов хочет нахватать.

Петьку Леля знала очень хорошо. И дружила с ним – вместе ведь бывали на конеферме, – и дралась. Петька был задира и садовый вор первой марки. Отец его погиб на границе у озера Ханка, мать не могла с сыном справиться, только дед Середин и пытался приструнить его. Да, Леля не боялась Петьки, держалась с ним на равных, а он, атаман ребячьей ватаги, такого вынести не мог. Хотел заставить бояться. Но пришел день, когда он зауважал Лелю.

Случилось это не так уж давно, десятый год ей тогда шел.

…Леля, распатланная, поцарапанная, босая, что было сил удирала по хуторской улице от разъяренного и тоже поцарапанного Петьки, который настигал ее, размахивая пучком крапивы. Леля бежала молча, и, когда Петька хотел хлестануть ее по ногам, он уже размахивался, она вдруг ничком упала ему под ноги, и он, споткнувшись о нее на скорости, хлопнулся лицом в дорожную пыль. Леля в тот же миг вскочила, схватила выроненную им крапивную метелку и ударила по голой спине. Несколько раз успела ожечь его. И когда он, взвывая, поднялся, она дала ему пинка под зад. Тут Петька, спотыкаясь и загребая пыль ногами, пустился наутек, а Леля, победоносно крича и размахивая крапивой, погналась за ним. Дружный восторженный крик девчоночьей стайки, сбившейся на выгоне, сопровождал ее.

– Боже мой, Лелька, что ты делаешь?! – закричала бабка Даша, выбегая со двора. Тяжело дыша, она пересекла путь Леле и остановила ее, схватив за руку. – Да как же ты смеешь драться?.. Ты забыла, чья ты дочь, чья внучка?!

Леля пыталась вырваться из бабкиных рук, но та держала крепко. Бросив крапиву, Леля крикнула вслед Петьке:

– Не попадайся мне на глаза, хулиган!

– Да ты сама хулиганка! – вскричала бабка Даша. – Посмотри, на кого ты стала похожа! Царица небесная!..

Судорожно почесываясь, Леля возбужденно выкрикивала:

– Он, бандюк, нас крапивой хлестал! Пристает и пристает! А я разозлилась и как дам ему!..

– Цыть! Язык распустила! Людей бы постыдилась. Во что ты превратилась?.. Родители на тебя такую посмотрят, что нам скажут?

Бабушка затащила внучку во двор под шелковицу, в тени которой сидел дед, починяя седло.

– Ты посмотри на эту бандитку, Лукьян!

Дед, ковыряя шилом седло, с философским спокойствием посмотрел на внучку.

– Лукашка, он сам ко мне привязался! – Леля улыбнулась деду. Курносое лицо ее было запылено и поцарапано. – Понимешь, он такой нахал, просто ужас… Лезет и лезет, напрашивается.

– Дело в том, что Петька тебя любит, – заключил дед. – В этом вся штука.

– Ну да? – с отвращением произнесла она, но задумалась.

А бабка Даша тянула свое:

– Она ж надысь еще была такая аккуратная, такая приглядная!

Леля озорно подмигнула деду.

– Надоело быть аккуратной да приглядной!

– Порода свое показывает: вся в отца, – отозвался дед. – Он таким же смалу был. Естественный закон природы, так, Леля?

– Так точно, Лукашка!

– Посмотрю я на вас – больно ученые вы, – обиделась бабушка Даша.

Обняв деда за шею, Леля горячо зашептала ему на ухо:

– Деда, возьми меня в летний лагерь. Соскучилась я по лошадкам – мочи нету. Я буду во всем помогать тебе. А тут делать нечего, скука смертная…

– Затопчут тебя кони – дождешься, – все еще обижаясь, предупредила бабка. Она, видно, сердилась на внучку за то, что та не брала ее в расчет.

– Ну что ты, бабаня, милая! – Леля тут же приласкалась к ней, – Не затопчут меня лошадки, бабулечка! Они умные! – и снова подмигнула деду.

– Она понимает лошадей, – убежденно сказал он.

– И они меня понимают, – подхватила Леля и поцеловала бабушку.

– Ну и хитренькая же ты! – смягчилась та.

– А в этом Леля пошла в тебя, – заметил дед невзначай.

– Разве я была хитрой?

– Ты и теперь такая.

– Ох, с вами говорить – мед пить! Езжай, Лелька, да только приведи себя в порядок, а то кони испугаются тебя, забрыкают.

Они пообедали и неторопливо собрались к отъезду на целую неделю. И вот дед Лукьян наконец сел в седло и хотел помочь внучке забраться на коня, но она отказалась от помощи.

– Я сама, я сама! – схватилась за переметную сумку, подпрыгнула, легла животом на круп коня и, развернувшись, боком уселась на нем.

– Ишь ты, как наловчилась!

– Смотри не свались, – обеспокоилась бабка.

– Да что ты, бабуля, в первый раз, что ли!

…Они ехали шагом по пустынной станичной улице, залитой полуденным зноем. Дед покуривал, задумчиво глядя перед собой. Леля озиралась по сторонам. Пусто. Все живое пряталось в тени, в прохладе. Нет, однако, не все!.. Не прятался от жгучего солнца ее мосластый неприятель Петька. Он ремонтировал свинюшник – заделывал дыру. Увидев ее, бросил молоток, подбежал к тыну, замахал руками, привлекая к себе внимание. И явно обрадовался тому, что Леля заметила его. Это приятно поразило ее, она безотчетно улыбнулась и приветственно взмахнула рукой. Он замер, не веря своим глазам. И тогда Леля, подчиняясь необъяснимому порыву, жестами и мимикой передала ему: «Я еду в летний конский лагерь. И ты приезжай. Вдвоем веселей будет. Понял?»