Текст книги "И прочая, и прочая, и прочая"
Автор книги: Александра Бруштейн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
3. Тихая заводь
Однако ни наличие в городе революционных организаций, ни наезды «товарищей из Петербурга» – еще не революция. Для настоящей революции Новгороду недостает одного, самого существенного и весомого: промышленного пролетариата.
Уже давно, несколько веков назад, утратил «Господин Великий Новгород» свое былое торговое и промышленное значение. Нынче, в 1905 году, это город-музей с встречающимися на каждом шагу поразительными по красоте памятниками древнего русского зодчества. В старом Кремле – «детинце», обнесенном поседевшею местами от времени стеной с девятью сторожевыми башнями, – возвышается древняя «София»: Софийский собор, начатый постройкой еще в 1050 году! Войдешь в ворота Кремля – и словно в средневековье нырнул. Так и чудится, что вот сейчас выйдешь из противолежащих кремлевских ворот к реке Волхову, и откроется твоим глазам картина древнего Новгородского торжища с приплывающими ладьями заморских гостей… Как в опере «Садко», выйдет на берег смуглолицый индийский гость и запоет удивительным голосом Собинова сонно-дремотную песнь, похожую на колыбельную:
Не счесть алмазов в каменных пещерах,
Не счесть жемчужин в море полуденном
Далекой Индии чудес!
Правда, сейчас, в 1905 году, у новгородской пристани бросают якорь и снимаются с якоря уже не древние ладьи, а пароходы «Анна Забелина» и «Андрей Забелин». Однако этими по-современному оснащенными пароходами капитаны управляют, стоя спиной к компасу, по каким-то прадедовским береговым приметам! А лодочный перевоз с одного берега Волхова на другой – по одной копейке с носа за рейс – держит некто Заболотский, здоровенный бородатый мужичище, босой, в расстегнутой рубахе, на могучей мохнатой груди болтается, как маятник, медный крест.
В Новгороде на двадцать пять (примерно) тысяч населения имеется около шестидесяти церквей, три монастыря. Один из них – Юрьевский монастырь с куполом, крытым, как говорят, золотом. Другой – монастырь святого Антония Римлянина – построен, по преданию, этим святым.
– А прибыл к нам тот святой угодник, Антоний Рымлянин, с самого города Рыму, – объясняет посетителям дородный монах с упрямыми ноздрями на бабьем лице. – По Рымской реке приплыл…
– На чем же он приплыл-то?
– На камушке, господин. На камушке, да…
– Ну-у-у… – сомневаются иные. – На камушке – это ко дну идти, а не плыть!
– А уж это ему, милостивцу, святому Антонию Рымлянину, видней было, на чем ему плыть способней! – парирует монах.
Памятников древности – старинных храмов, монастырей, часовен – в Новгороде множество. А вот фабрик почти вовсе нет. Все больше ремесленные мастерские мелкими хозяйчиками, которым помогают один-два подсечных. На двадцать пять тысяч населения насчитываются всего около тысячи рабочих, да и среди них четыреста человек – извозчики, преимущественно ломовые. Это не очень пролетариат… Из этих ломовых извозчиков да еще из работающих на пристанях грузчиков, а также из «молодцов», то есть подручных в рыночных лавках и ларях, вербуют свои основные кадры черносотенные организации.
Буду справедлива: мне все-таки неслыханно повезло. Для меня нашлись пролетарии! Мне поручено вести пропагандистский «кружок портних». Так он называется уже второй год, до меня его вел сам Чеслав Чарновский, один из влиятельных членов социал-демократической организации Новгорода.
Этот «кружок портних» причиняет мне немалые страдания. Начать с того, что состав его до удивительности неоднороден. Собственно, портних в нем только две: две сестры-белошвейки, очень симпатичные, культурные, много читавшие и читающие, посещающие театр. Правда, и они не совсем пролетарки, потому что работают не на хозяина или хозяйку, а берут частные заказы на пошивку белья. Заниматься с ними мне было бы и легко и приятно, но кроме них в «кружок портних» входит еще и молодой парень, кузнец (иногда он несколько запаздывает к очередному занятию кружка – моется после работы). С кузнецом приходит Аня – хорошенькая, щеголевато одетая девушка, дочь владельца той кузницы, где работает наш кузнец, так сказать, дочь его эксплуататора. Наконец, пятый член «кружка портних» – Гриша, ученик двухклассного городского училища, веселый и смышленый парнишка лет тринадцати. Ну, как заниматься с таким пестрым кружком? То, что кровно свое для кузнеца, то не слишком занимает Аню, дочь его хозяина, которая вообще больше тяготеет к эсерам, захлебывается романтикой боевых дружин, индивидуального террора. То, что понятно и интересно сестрам-белошвейкам, не слишком понятно школьнику Грише. Конечно, умелый и опытный пропагандист нашел бы нужную равнодействующую и вел бы кружок с пользой для участников. Но у меня нет ни опыта, ни умения. Я все время мечусь и плаваю, пользы от моих занятий, как мне кажется, мало.
Об этом кружке я вспоминаю здесь не для курьеза. Состав кружка очень ясно отражает классовый состав новгородского населения, в огромном большинстве своем мелкобуржуазного, мещанского.
Мещански-обывательскому населению вполне соответствует выпускаемая в Новгороде газетка «Волховский листок». Отжившим курьезом кажется в 1905 году этот «орган местной печати». Выходит он на двух полосах уменьшенного формата, чуть побольше мужского носового платка. В каждом номере «Волховского листка» печатаются сперва телеграммы, не имеющие никакого отношения ни к революции, ни вообще к жизни народа: «…Его Императорское Величество Государь Император милостивейше принял нового итальянского посла…», «…Их Императорские Величества Государь Император и Государыня Императрица с Августейшими Детьми изволили отбыть в летнюю резиденцию Петергоф», «…Ее Императорское Величество, Вдовствующая Государыня Императрица осчастливила своим посещением Смольный институт для благородных девиц»… За вычетом этих официальных телеграмм, весь остальной текст газеты пишет один человек! Он одновременно и главный редактор газеты Нил Иванович Богдановский, то сокращенно «Н.И.Б.», то шиворот-навыворот «Б.И.Н.». Он же пишет статейки на мелкие злобы дня, подписывая их «Старец Нил» или же «Лин». Люди высказывают подозрение, что и официальные телеграммы пишет все тот же «Каннитферштан» – Нил Иванович Богдановский. Но сердцем газеты и главным аттракционом для обывателей является, конечно, скандальная хроника! Весь город с упоением зачитывается фельетоном, повествующим о разгроме кондитерской: «…хорошо упитанному начальнику Новгородской вольной пожарной дружины такому-то почему-то захотелось вчера сладких крендельков. Он явился в кондитерскую уважаемого господина Маттисена, там учинил пьяный дебош, – полетели на пол вазы с конфетами и печеньем под горькие рыданья мадемуазель Маттисен, дочери кондитера». И т. д.
Все, что сейчас описано, – и красоту древнего города, и заливающую его мещанскую стихию, – мы замечаем лишь до той минуты, когда под вечер прибывают столичные газеты. Тут мы перестаем видеть хотя бы и самые высокие точки окружающего, даже башню святой Евфимии и шпиль Софийского собора! Глушится для нас вечерний благовест шестидесяти с лишним звонниц, – мы его больше не слышим. Все, что есть в городе живого, впитывает в себя доносимое газетами дыхание революции.
Раненное хотя еще и не смертельно, но смертельно напуганное самодержавие, как зверь, борется за жизнь, петляет, запутывает следы, осатанело дерется за власть, которую уже не может удержать. Расстреливает, вешает, загоняет революционеров в тюрьмы, в ссылку, на каторгу, порет крестьян розгами, устраивает бойни на улицах. Игра царской власти с народом – нечестная, двойная: то самодержавие притворяется, будто готово на уступки, даже делает грошовые послабления, то сейчас же бьет отбой. С газетами – сплошная игра в кошки-мышки: сегодня газету запрещают, завтра снова разрешают под новым названием, через два-три дня запрещают и эту, новую, газету.
Вместе с тем царское правительство лихорадочно создает все новые черносотенные организации, как опору в борьбе с революцией. Гигантским грибом-мухомором вознесся черносотенный «Союз русского народа», сразу обросший грибами-поганками повсеместных филиалов. Самодержавие не жалеет денег на них, на их гнусную прессу, сыплет золото в жадно протянутые руки. При их помощи правительство надеется разбить силы революции, отстоять свою власть.
Сейчас, в октябре 1905 года, надвигается небывалый, возможно, девятый вал революции: всероссийская забастовка. Остановятся поезда, пароходы, заводы. Погаснут в городах электричество и газ. Иссякнет водопровод… Все это свершится в первый раз за всю историю человечества!
Как произойдет это в Новгороде, освещаемом преимущественно керосином, таскающем воду из колодцев, – пока не ясно. Но одно уже факт, уже есть: поезда остановились, тихий Новгород отрезан от мира. Никто не приедет и не уедет, не будет газет, не придут письма… Страшновато, но и радостно: революция докатилась и до нашей тихой заводи! Как говорили древние: она стоит «у дверей»!
Она даже стучится в дверь!
Пока в ожидании возвращения Ивана с Колобком я разбирала багаж нашего неосуществившегося путешествия и раздумывала обо всех событиях, во входную дверь снова с силой стучат.
4. Царский нос
Это Соня Морозова, дочь нашего старшего врача. Соня – очень красивая девушка; всего полгода, как она окончила в Петербурге гимназию. Умненькая, веселая, очень тонко понимает юмор и сама с хорошим юмором. Сейчас Соня влетает взволнованная, говорит слишком громко и явно не о том, зачем пришла. (Это – конспирация! А вдруг у меня сидит кто-нибудь чужой?)
– Мы сейчас только узнали, что вы не уехали… И Колобок… В общем, вы оба здесь, чудно, чудно! Мама зовет вас к нам пить кофе… (А красивые Сонины глаза чуть подмигивают мне: дескать, не в кофе дело, вовсе не в кофе!)
Мы бежим к домику старшего врача. На бегу Соня упоенно шепчет мне:
– Вы сейчас у нас такое увидите! Такое!
Морозовых, мужа и жену, мы в самом деле застаем за кофе. С ними за столом – странный гость. По лицу – безусому, безбородому, никогда еще, вероятно, не бритому – подросток. Одет в солидный взрослый костюм. Тонкая, по-девичьи нежная шея болтается в слишком просторном крахмальном воротничке, как в хомуте. В моей памяти всплывают недавние еще гимназические спектакли, где мальчики в отцовских пиджаках изображали Чацкого, а мы, девочки в материнских капотах, – Марию Стюарт и Офелию… Конечно же незнакомый гость Морозовых – переодетый гимназист!
Михаил Семенович, старший врач, брюнет с лицом, утонувшим в густых усах и бороде, улыбаясь, показывает на странного гостя:
– Полюбуйтесь на этого деятеля!
Юноша необыкновенно солидно отзывается;
– Ох, любят взрослые эти слова: «сеятель», «деятель»… И всегда почему-то – «на ниве»! «Деятель на ниве»… – И, передернув плечами, добавляет: – Сейчас надо не деять-сеять, а дело делать, бороться!
В разговор вступает жена Морозова, Анастасия Григорьевна. В этой уже не молодой женщине живет какая-то неизбывная «подросточность»! Она и говорит, захлебываясь, быстро-быстро, словно боясь, что ее перебьют, сыплет словами, как мелкой речной галькой. В революционные традиции – очень смутные, романтические, преимущественно народовольческие – Анастасия Григорьевна просто влюблена! Даже коня, который возит в город колмовскую пролетку, Анастасия Григорьевна переименовала из Васьки в Варвара. Почему? Да помилуйте, Варваром звали коня, умчавшего революционера Степняка-Кравчинского после того, как он убил в Петербурге шефа жандармов Мезенцева!
Новое имя Варвар не понравилось в Колмове. Кучер Стигней ворчал:
– Варвар!.. Придумают тоже!
И в тот же вечер, крепко напившись, Стигней неутешно сокрушался и даже плакал, обнимая коня за шею:
– Васенька! Горький ты! В кобылу тебя произвели – Варварой сделали!..
Анастасия Григорьевна страстно любит тайны, конспирации. Когда при ней говорят о бомбах, побегах из тюрем, она шевелит ноздрями красивого тонкого носа, словно сирень нюхает!
– Это же Митя! – восторженно кивает она мне на гостя. – Митя Мясников, присяжного поверенного Мясникова сын… Вы только подумайте, что они сегодня натворили в своей гимназии!
– Настя! – мягко останавливает жену Морозов. – Пусть Митя сам расскажет.
Митя объясняет очень спокойно и солидно:
– Была у нас сегодня в гимназии сходка. Вместо первого урока. В актовом зале…
– Он председательствовал! – вставляет Анастасия Григорьевна. – Воображаете?
Да, конечно, он председательствовал. Ведь он – председатель всего Новгородского союза учащихся средней школы. Сходка шла очень хорошо, все выступали корректно…
– А разве бывает и не корректно? – не удерживается от вопроса Анастасия Григорьевна.
– А как же! Конечно, бывает. Выступит какой-нибудь из младших классов: «Ну, ты бы молчал, болван!» – или еще в этом роде. Сегодня все было гладко. Вынесли резолюцию. – Митя читает нам по бумажке: – «Полностью присоединяемся к революционному народу. Постановили предъявить царскому правительству требования». Ну, обычные: «Требуем представительного правления, выбранного на основе «четыреххвостки» – всеобщее, прямое, равное, тайное голосование. Еще требуем восьмичасового рабочего дня, передачи всей земли крестьянам. Требуем свободы слова, печати, совести, национального самоопределения»…
– Национальное самоопределение гимназистам понадобилось! – хохочет Анастасия Григорьевна. Глаза Мити темнеют от обиды.
– Мы ж не для одних себя требования выставляем! Восьмичасовой рабочий день и земля нам лично тоже не нужны!
Митя продолжает:
– Но мы, учащиеся, выставляем и свои собственные требования тоже…
– Какие?
– Отмены экзаменов. Отмены буквы «ять». Вежливого обращения со стороны учителей… – И вдруг, словно прорвавшись сквозь заросли готовых формулировок, Митя страстно кричит: – Требуем уважения к нам! Мы – будущие граждане, пусть нас уважают… Которые не умеют уважать, пусть научатся. А кто не научится, долой, вон из гимназии!.. И не над чем смеяться, Анастасия Григорьевна! Совершенно не над чем!
– Господь с тобой, разве я над этим смеюсь? Я над тем, что потом было… Ты об этом расскажи!
И тут начинают хохотать все. Не исключая самого Мити.
– Понимаете… – давится он смехом. – Вот ей-богу, то есть честное слово, просто не знаю, как это вышло… Идет сходка, люди говорят речи, и вдруг, смотрим, прямо против нас в актовом зале царь на портрете! Стоит, прямо на нас смотрит… И хоть бы он прилично одет был! А то – в белом меховом балахоне с черными хвостиками, на голове корона – дурак дураком! Ну и, конечно, не стерпели… – счастливо хохочет Митя. – Бросились на него всей кучей – в клочья изорвали…
– Томагавками изрезали! – радуется Анастасия Григорьевна.
– Зачем томагавками? Ножами перочинными. Каждый себе по куску отхватил… Мне, глядите, свиной пятак достался!
Митя достает из кармана лоскут портретного холста: вздернутый нос и усы царствующего императора.
– А Витька Сметанин корону отрезал! – говорит Митя не без зависти.
– Ну, вот что, друзья… – говорит Морозов. – Шутки шутками, а надо спешно думать, что делать с Митей.
Прежде всего, конечно, уничтожить, сжечь в печке его злополучный трофей – царский нос. Потом родители Мити умоляют сплавить его самого из города. Ведь он председательствовал! Верховодил! Был зачинщиком! Все это правильно, но как и куда сплавить мальчишку? Поезда не идут. Пароходы еще действуют – Митя может доехать до Старой Руссы, где у него есть родные. Но как посадить Митю на пароход? На пристани уже, конечно, установлена слежка за всеми отбывающими, – там Митю сразу сцапают, как куренка.
Решаем иначе: Иван проводит Митю окольной дорогой до следующей пристани – вниз по течению Волхова. Там Митя сядет на пароход.
Объясняем Ивану, что это надо выполнить с умом, чтобы и самому не засыпаться, и Митю не провалить. Впрочем, за те восемь месяцев, что Иван живет у нас, он прошел достаточную школу: Митя – не первый, кого он провожает к безопасному месту. Иван знает, что идти он должен впереди Мити, а потом оставить мальчика на некотором отдалении от пристани. Спустившись к воде – без Мити! – надо осмотреться и, лишь убедившись, что на пристани «чисто», вернуться к Мите и сделать ему знак, чтоб спускался к реке – один! Следить издали, как мальчик взойдет на пароход, и лишь тогда, по отплытии парохода, топать домой, в Колмово.
Все это Иван отлично знает, все это он выполнит точно и добросовестно. А в случае, если бы дело обернулось как-нибудь угрожающе – ну, например, если бы Иван напоролся на офицера, которому отдал честь не так, как надо, или если бы их с Митей задержали на пристани, – я тоже уверена: Иван вывернется. Есть у него один неотразимый козырь. Козырь этот – в той маске непроходимого тупоумия, какая выковалась у русского мужика и солдата в результате вековечного угнетения. Этой защитной личиной притворной глупости мужик и солдат великолепно дурачат господ и всяческое начальство. Этой маской, как я не раз видала, Иван владеет отлично.
Выслушав все наставления, Иван спокойно надевает пегую, не по росту, шинель и сильно утомленную жизнью фуражку-блин (солдат так называемой «слабосильной команды», из которой вербуются денщики, одевают не по последней моде).
– Пошли, паничок!
И уходит с Митей.
Днем, в отсутствие Ивана, приходит Григорий Герасимович Нахсидов, врач, ординатор Колмовской больницы. С самого нашего приезда в Новгород у нас установились очень хорошие отношения с ним и его женой, Розиной Михайловной. О таких, как они, не просто говоришь, что они милые люди, но вкладываешь в эти слова какой-то особенно добрый смысл: «Милые, милые люди!», словно видишь перед глазами их ласковую сердечность. Вместе с тем, несмотря на то что и Нахсидовы относятся к нам с видимой симпатией, есть что-то, мешающее полной нашей дружбе, разъединяющее нас с ними.
Что сближает нас? Нахсидов – молодой врач, моложе моего мужа, и его привлекает широкая медицинская образованность мужа, его интерес к своему делу. С первых дней по приезде сюда муж мой предложил Григорию Герасимовичу совместную научную работу, и тот отозвался на это горячо, с радостью. Потом оба они, муж и жена Нахсидовы, очень музыкальны. Она – певица, он – хороший виолончелист. К ним приезжают из города местные любители музыки. Среди них – скрипач Абисов, по профессии судебный следователь, необыкновенно, просто до удивительности косноязычный человек! О себе, о своих музыкальных досугах Абисов в первый же день знакомства объявил нам, что он «ученик па-а-фессо-ов Кьюге-а и Ауэ-а» (Крюгера и Ауэра). Анастасия Григорьевна Морозова уверяет, будто в официальных выступлениях Абисов говорит: «Поте-а-пев-ший по-у-чиу уда-а ку-а-ком по а-аве» («Потерпевший получил удар кулаком по голове»). Этот дефект речи не мешает, конечно, Абисову быть хорошим скрипачом. Придешь иногда вечером к Нахсидовым, во всей квартире, обставленной со спартанской скромностью, украшенной только множеством зеленых растений в горшках и кадках, – хирургическая чистота, милое гостеприимство хозяев, прекрасная музыка (в этом участвует и мой муж, у него хороший баритон). Посидишь у них вечерок – идешь домой радостная, добрая, томная, как после бани…
Вот на этом и кончается взаимное притяжение. То есть, будь теперь другое время, не 1905 год, не революция, не было бы, возможно, никакого взаимного отталкивания. Но сейчас, сегодня, от действительности ведь никуда не уйдешь, а к действительности у Нахсидовых отношение своеобразное. Они интересуются ею, читают газеты, возмущаются, волнуются. Попроси у них помощи в революционном деле, они бы не отказали, сделали это так, как делают всё: сердечно и просто. Но смотрят они на революцию словно из-за стекла вагонного окна. Сейчас раздастся свисток, поезд тронется, поехали – и все снова далеко-далеко!
Сегодня Нахсидовы прибежали ко мне в большой тревоге. Они узнали о том, что я с Колобком застряла. Они просят, чтобы Колобка ежедневно приносили к ним – ведь я так занята! – пусть мальчик целые дни проводит у них.
– Он мне нисколько не будет мешать! – уверяет Розина Михайловна. – Такой прелестный интеллигентный ребенок! Пусть он будет у нас, когда вы уезжаете в город, и вы будете совершенно спокойны за него.
– И что бы вам ни понадобилось или встретятся какие-нибудь трудности… – вторит жене Григорий Герасимович. – Ну, одним словом, вы понимаете…
В это время просыпается Колобок и, как подлинно «прелестный интеллигентный ребенок», поднимает отчаянный рев:
– Где Ваньчка? Ва-а-аньчка-аа!
«Ваньчка» – то есть Иван – отсутствует так долго, что мы все уже начинаем беспокоиться. Лишь вечером возвращается oн в Колмово – вместе с Митей! Он сделал все, как было сказано: оставил Митю в кустистом овражке, сам спустился к пристани, а там – «мамунюшка родна! И городовой, и стражник, и какие-то «стрюцкие» и «псадские». Слова «стрюцкие» и «псадские» у Ивана в высшей степени пренебрежительные: штатские, да еще не заслуживающие уважения! В данном случае «стрюцкие» и «псадские» были, конечно, шпики. Увидев их, Иван потолкался для виду на пристани, спросил, скоро ль пароход. Ему сказали: через полчасика-часок. Он воротился к Мите и привел его окольной дорогой обратно к нам, в Колмово.
Митя спит стоя. Нелегко все-таки за один день пережить и сходку в гимназии, и разодрание царского портрета, и поспешное бегство в отцовском костюме в Колмово, и пешую прогулку с Иваном на следующую пристань, и возвращение, несолоно хлебавши…
Анастасия Григорьевна укладывает Митю спать в кабинете Михаила Семеновича. Мы все еще сидим некоторое время молча за чайным столом, рассеянно слушая, как граммофон жалобно поет женским голосом: «Скоро, как сон, проходят дни счастья. В зиму весна обрати-и-ится опять…»
Потом расходимся.
Никто из нас не догадывается, что за этим последуют неожиданнейшие события и что Митя только первая ласточка в ряду укрываемых нами в Колмове людей.
