355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александра Бруштейн » Цветы Шлиссельбурга » Текст книги (страница 9)
Цветы Шлиссельбурга
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 18:51

Текст книги "Цветы Шлиссельбурга"


Автор книги: Александра Бруштейн



сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

«Альберт был бледен, лицо его было изжелта-синее, буквально измученное, избитое, кривая усмешка трогала его губы, когда он говорил мне: «Как дальше жить будем, не знаю! Черт знает, что творится. Меня уже били четыре раза после приемки».

«До свидания! Еще встретимся!» – говорил мне и моему мужу Аля Сапотницкий, провожая нас в 1906 году из Новгорода. – Ждите – отыщется след Тарасов!» – шутливо кричал он нам в окно вагона.

Вот и встретились. Вот и отыскался след Тарасов…

Таков был тот последний круг мучений Дантова ада в Орловском централе, куда попал Борис Жадановский. Какое-то, правда, минимальное, улучшение жизни заключенных получилось после разоблачений в печати и запроса депутатов Государственной думы. Для Бориса Жадановского это проявилось в там, что хотя ему и продолжали время от времени грозить поркой, но это оставалось только угрозой и в исполнение не приводилось. Боялись общественного скандала! Да, впрочем, и без розог в арсенале тюремщиков имелась совершенно достаточная шкала разнообразного, дьявольски утонченного мучительства, физического и нравственного.

Довольно привести краткую оправку о взысканиях и наказаниях, наложенных на Бориса за полтора года в Орловском централе (с июля 1912 года по январь 1914 года).

За этот срок он:

1) провел – в разное время – в карцере, темном и светлом, в общей сложности 2 месяца (из 18-ти);

2) был лишен переписки и свиданий – в разное время – в течение 12 месяцев (из 18-ти);

3) был лишен – в разное время – права выписки продуктов из тюремной лавки в течение 5 месяцев (из 18-ти);

4) был лишен права чтения каких-либо книг, кроме «святого евангелия», – в разное время – в течение 6 месяцев.

Все эти полтора года Борис был в ручных и ножных кандалах, хотя, как тяжело больного туберкулезом, его обязаны были расковать.

Особенно тяжело было для Бориса лишение права переписки. Он любил мать, отца, сестер, брата, любил получать и писать письма. А тут часто случалось так: ему показывали пачку писем, полученных за долгое время на его имя, но не отдавали: «в наказание за строптивость». Иногда удавалось отправить письмо с оказией, нелегально, но это бывало очень редко. Когда кто-нибудь из товарищей уходил из тюрьмы – отбыл срок или направлялся в ссылку (бессрочными, «вечниками», были только Жадановский и Циома), он, по просьбе Бориса, писал его матери, Ольге Николаевне Жадановской, – отец к тому времени уже умер. Письма этих товарищей полны любви к Борису, восхищения перед его мужеством и тревоги о его здоровье, его жизни, о дальнейшем пребывании его в Орловском централе.

«Так как положение Бориса скверное, – писал один из товарищей из Сибирской ссылки, – «улучшения не видать, он просит похлопотать о замене ему каторги на тюрьму, – туберкулезным заменяют по просьбе вечную каторгу на 25 лет тюрьмы. Сам он не может подать прошение по этому поводу. Ему помешает орловская администрация, так как он непокорный. Сделайте все, что можете, иначе он погиб!»

Другой бывший шлиссельбуржец, деливший с Борисом ужасы Орловской тюрьмы, – Григорий Курочкин – тоже по выходе из тюрьмы написал Ольге Николаевне о Борисе:

«Он не сдается ни перед кем. Чуткий и отзывчивый, всегда готовый реагировать на отрицательные стороны тюремной жизни, он, как Протей, черпает свою силу в сопротивлении, в борьбе с произволом этих апостолов гнета и мордобития. Он не попрал в себе человека, не склонил головы своей перед гнусными насильниками, потерявшими человеческий облик».

Сама Ольга Николаевна Жадановская познала на себе в полной мере жестокость тюремщиков. На тревожный письменный запрос о здоровье сына, направленный начальнику Орловской каторжной тюрьмы, Ольга Николаевна получила ответ, можно смело сказать, классический! Тут и, казалось бы, уважительное большое «В» в словах «Вы» и «Ваш», и глубочайшее пренебрежение, непробиваемая броня бюрократического равнодушия, и вместе с тем хитрость охранников, желающих использовать для своих целей даже высочайшее из человеческих чувств – материнскую любовь.

Вот он, этот подлинно бессмертный эпистолярный перл!

«Вследствие письма Вашего, по приказанию господина начальника, уведомляю Вас, что здоровье ссыльнокаторжного Жадановского посредственное, так как Вам должно быть известно, что Жадановский болен туберкулезом легких. За неподчинение установленным тюремным правилам Жадановский лишен свиданий и переписки впредь до полного исправления. Разрешение переписки и свиданий зависит от Господина Начальника, и он, до тех пор, пока Жадановский не будет подчиняться тюремным правилам, этого не разрешит.

Просить о разрешении свидания можно кого угодно, но Начальник всегда будет говорить о нежелательности свиданий. К Борису Жадановскому может быть пропущено лишь одно письмо от Вас, при условии, если в нем будет выражено пожелание о подчинении тюремному режиму».

Ольга Николаевна приехала в Орел. Здесь ей повторили требование, чтобы она написала сыну «увещание». Матери захотелось «перехитрить» тюремщиков: под видом требуемых увещаний, вернее рядом с ними, написать сыну хоть самые краткие и беглые сведения о жизни его семьи. Ведь он давно томился без писем и ничего ни о ком не знал! Однако тюремщики перехитрили Ольгу Николаевну Жадановскую: они передали Борису только тот кусочек ее письма, в котором было «увещание», – остальное уничтожили!

На это Борис вскоре ответил ей письмом, пересланным нелегально, нацарапанным на клочках папиросной бумаги (привожу это письмо, как и некоторые предыдущие, с сокращениями):

«Милая, родная моя мамочка! Итак, ты, бедная, приезжала в этот проклятый Орел и беседовала с этим отвратительным человеком. Бедная мама!.. Здоровье у меня не так плохо, как ты, мамочка, думаешь. Вообще могу сказать, не кривя душой, что оно не хуже, чем в Шлиссельбурге. А условия здесь действительно страшно тяжелые. Я не стану этого скрывать. Этот новый начальник (сменивший Синайского. – А.Б.) весьма большой негодяй. Но и на нем оказывается дух времени. Так, когда он ругается, то делает это очень «культурно», по его мнению, – хотя ругань самая отвратительная, но произносит он ее тихим голосом. Духом я так же бодр, как всегда, и даже теперь моложе, чем когда бы то ни было. Уверьте барышень, что, когда я выйду на волю, то не ударю лицом в грязь ни в венском (вальсе. – А.Б.), ни в мазурке… Ах, как это они выдумали лишить меня переписки! Ужасно тяжело это лишение. Я не говорю о моем поведении, я уверен, что вы прекрасно меня понимаете: не могу же я подчиняться правилам, направленным исключительно к унижению человеческого достоинства… Ты, мама, писала в письме против этого, но я уверен, что ты прекрасно понимаешь в этом меня, как я понимаю тебя, моя хорошая… Итак, вопрос о переводе меня в какую-либо другую тюрьму можно считать окончательно лопнувшим. Ишь ведь, выбрали наихудшую и из нее не выпускают!..»

И все-таки… «Все-таки она вертится!» Сколько веков повторяют люди этот торжествующий крик великого ученого! Святейшая инквизиция хотела заставить его отречься от своей правды, признать, будто Земля не вращается вокруг Солнца. «Нет, – твердили ему заплечных дел мастера, – нет, Земля не вертится!» Но, измученный тюрьмой, истерзанный пытками, – а отцы-инквизиторы умели это делать не хуже, чем штабс-капитан Синайский! – ученый вновь налился волей, силой, страстью и крикнул своим палачам: «А все-таки она вертится!» Это был крик победы Человека над человекообразными, крик торжества несломленного духа, непокорной мысли…

«А все-таки она вертится!» – думаешь сегодня с волнением и гордостью, когда вспоминаешь Бориса Жадановского. В страшном Орловском централе, пытаемый голодом, холодом, обезьяньей жестокостью тюремщиков, карцером, лишением подолгу книг, вестей от родных, он все-таки, наперекор всему, думал, учился, творил, изучал три иностранных языка, перевел на русский язык капитальный труд Роуз Болла – «История математики».

Об этом думаешь с великой гордостью за человека! Поистине, идя дорогой пессимизма, настоящие люди приходят к подлинному праву на оптимизм и приводят к этому других!

В связи с этим хочу привести слова Бориса из письма его к матери. Прочитав произведения Леонида Андреева «Сашка Жигулев», «Жизнь человека» и др., Борис пишет:

«Он – талантливый писатель, и, когда такой талантливый пропитан насквозь каким-то безысходным пессимизмом, ему надо противопоставить свою жизнерадостность. Этого последнего элемента у меня, думаю, достаточно, но все же лучше не растрачивать его так, зря, в такой неблагоприятной обстановке. Бог с ним, пусть им наслаждаются те, с кем он ноет в унисон, а мне он дал здесь несколько черных часов…»

Революционер Борис Жадановский, имевший право на пессимизм, заплативший за это право годами неимоверных страданий, отвергал это право. В «пессимизме» модного писателя Леонида Андреева он увидел неискреннюю позу, кокетство человека благополучной и благоустроенной жизни – и не принял этого писателя.

Оба друга, Борис Жадановский и Владимир Лихтенштадт, – люди одних убеждений, одной героической самоотверженности в революционной борьбе, люди не сломленного в испытаниях духа – имели не только сходную судьбу, но и одинаковый конец.

В начале революции казалось: вот теперь сбудутся пророческие слова Пушкина, обращенные им к декабристам, «во глубину Сибирских руд»:

 
Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут, и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут!
 

Так оно и было поначалу. Пали оковы, свобода радостно встретила освобожденных борцов своих у входа в разрушенные темницы, и братья отдали им меч… Но дальше все пошло иначе, по другой исторической логике, которой не знал и не мог знать Пушкин. Меч, отданный братьями, еще рано было вешать на стену или сдавать в музей, – этим мечом еще надо было драться. Борьба не была кончена, – она продолжалась «на обломках самовластья». И Борис радостно, упоенно бросился в самую гущу борьбы.

Выйдя из тюрьмы, Борис представлял собою тень человека. Горько смотреть на его последний фотоснимок, горько видеть это милое лицо, еще молодое, преждевременно состарившимся, седину на висках. Казалось, теперь следовало ему подумать о себе, отдохнуть от всего пережитого, поправить свое здоровье.

Но так же, как и его другу Владимиру, Борису было «некогда» заниматься собой. Мы видим его после революции в гуще самых разнообразных дел, на самых разнообразных должностях. Он гласный Ялтинской городской думы, товарищ председателя горисполкома Ялтинского совета, редактор «Известий Ялтинского Совета» (позднее – «Ялтинская правда»), и, наконец, он на труднейшем и ответственнейшем посту продовольственного комиссара Ялты и уезда.

Весной 1918 года военное положение Крыма стало угрожающим. Соединенные части гайдамаков и немцев, поддерживаемые местными белогвардейцами, взяли Симферополь. Обороноспособность советского Крыма оказалась явно недостаточной. Красная гвардия была слаба: рабочих в Крыму было мало, а всякого сброда налетело много.

Был создан Социалистический отряд, преимущественно из освобожденных революцией бывших политических заключенных и политических каторжан. В моральном отношении это была сила, но большинство из них не умели обращаться с оружием, никогда не обучались военному строю.

Борис, как бывший офицер, возглавил этот Социалистический отряд. Если бы отряд удалось обучить, из него, несомненно, выковалась бы надежная и морально стойкая воинская часть. Но для правильной военной учебы не было ни времени, ни возможностей. Занятия с бойцами Социалистического отряда велись в лихорадочной поспешности, – гайдамаки и немцы приближались, они уже заняли Массандру, вблизи Ялты.

Борис повел против них Социалистический отряд с влившейся в него частично Красной гвардией. Начало было удачным – Социалистический отряд снова отбил у гайдамаков Массандру и деревни в направлении, Алушты.

27 апреля 1918 года в стычке с неприятелем Борис, раненный в ногу, отполз в сторону от дороги. Подбежавший к нему гайдамак разбил ему лицо ударом приклада. Борис был еще жив. Его доставили на санитарный пункт, там перевязали и повезли на автомобиле в Алушту. По дороге туда он скончался.

Как лермонтовский Мцыри, Борис Жадановский «мало жил и жил в плену». После короткой поры детства все отрочество и юность он провел в закрытых интернатах военных учебных заведений: сперва кадет в корпусе, потом «юнкер рядового звания» в инженерном училище. Отрочество и юность прошли под муштрой, военной муштрой царской армии, безжалостно и тупо подстригавшей нежную зелень молодых деревьев. По выходе из училища юный офицер Борис Жадановский прожил на воле, на свободе, всего около полугода.

За этим последовало двенадцать лет заточения в самых жестоких каторжных острогах.

Наконец в 1917 году снова свобода. И снова ненадолго – только на один год.

Итого дано ему было свободной сознательной жизни – до и после революции – всего полтора года. Но прожил он жизнь солдатом революции, солдатом большевизма. Таким и погиб. И гибель его – «на валу мировых баррикад» – достойно увенчала подвиг его жизни.

Приношу глубокую благодарность сем, оказавшим мне помощь в работе над «Цветами Шлиссельбурга». Благодарю директора Музея Революции СССР A.И. Толстихину и научного сотрудника этого музея B.С. Михайловскую. Также благодарю начальника Центрального Государственного военно-исторического архива Главного архивного управления при Совете Министров СССР И.С. Назина и заведующую читальным залом Н.П. Жуковскую.

Благодарю бывших политкаторжан и старых большевиков, в особенности Г.М. Коффа, а также родственников бывших шлиссельбуржцев – Н.Ф. Яницкого и Л.А. Юрчевскую, поделившихся со мной своими личными воспоминаниями. Также благодарю лейтенанта милиции В.В. Кириченко, приславшего мне сделанные им прекрасные фотоснимки с памятных мест.

Самое большое, самое горячее спасибо Анне Моисеевне Глузман за самоотверженную дружескую помощь в работе с архивными документами.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю