Текст книги "Жизнь - жестянка (СИ)"
Автор книги: Александра Стрельникова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)
Глава 8
«Пробуждение» трудно назвать приятным. Голова чувствует себя так, словно ей играли в футбол. Руки и ноги связаны. Сама – в чем мама родила. Даже полотенчика, в котором я из ванной вышла, нет. Зато знаю где я и даже вижу с кем. И то и другое не радует. Это хорошо знакомая мне дальняя кладовка в подвале моего же дома. Матрас отсюда я так и не убрала, и вот – гляди ж ты – пригодился! Напротив на стульчике, лениво раскачиваясь вперед-назад, сидит тот самый тип, который подсунул мне в машину взрывчатку. Смотрит с удовлетворением. И мне это его удовлетворение ох как не нравится.
– Какого хрена тебе надо?
Голос хриплый, словно бы и не мой. Особо не жду, что он ответит, но у парня отличное настроение. Видимо потому, что я лежу там, где лежу и в таком виде, в каком есть. Он настроен поговорить. Главное, что я выношу из его рассказа, который он перемежает пинками и зуботычинами в особо волнительных для него местах, это то, что он профессионал, а из-за меня его профессиональная честь задета.
– Чтоб я три месяца безо всякого толку бегал за какой-то мокрощелкой? Две попытки – и обе коту под хвост. Первый раз вообще не понял, как ты, убогая, догадалась о бомбе. Второй раз этот тип придурочный вместо тебя пулю схлопотал. Из-за тебя, сучка, менты мне на хвост сели так плотно, что пришлось менять документы, место жительства, работу, которая служила мне отличной прикрышкой. Даже бабу, к которой я привык. А все это стоит денег. А за тебя мне так и не заплатили. Дело-то не сделано! Но теперь все – добегалась, дрянь!
Он ухватывает меня за волосы так, что шея моя выворачивается под неестественным углом. Зато теперь он имеет возможность смотреть мне прямо в глаза. Он так близко, что я чувствую как пахнет его лосьон после бритья, вижу как бьется жилка возле глаза. Вроде обычный Homo sapiens. Но что-то с ним не так. Да и что может быть «так» с человеком, который хладнокровно, просто за деньги лишает других людей их жизней?
– Кто тебе платить-то будет?
– А мне знать это без надобности. Кто, за что, почему… Не мое это дело. Мне надо знать только: как и за сколько.
– И как?
– На мое усмотрение, – улыбается так мерзопакостно, что я не выдерживаю и отвожу глаза.
Судя по тому, как он разговорчив – я точно не жилец. Ждать внезапных гостей не приходится, надеяться не на кого… Отпускает мои волосы, отходит в сторону и начинает расстегивать на себе брюки.
– Собственно, мне платят только за то, чтобы я тебя грохнул. Остальное – бонус за хлопоты. Я тебя сначала оттрахаю, потом изобью до полусмерти, а уже после этого сломаю тебе шею.
Стаскивает с себя майку, садится, чтобы снять ботинки и носки, одним движением смахивает брюки с трусами.
– И самый прикол в том, что все то время, что я буду тебя трахать, а затем калечить, ты будешь знать, что после всего этого я тебя убью.
Если я и надеялась оказать ему хоть какое-то сопротивление, то мои надежды развеялись как дым. Он и не думает развязывать меня. Просто переваливает так, чтобы было удобнее насиловать и все. Когда я дергаюсь и извиваюсь слишком активно, он прерывает свое занятие, чтобы отвесить мне несколько оплеух и пинков, а потом опять возвращается к прерванному процессу. Я пытаюсь лягаться, стараюсь укусить его, как только его рука оказывается более или менее рядом с моим ртом. Поняв, что зубы у меня здоровые, и пускаю я их в ход с отменной прыткостью, он не рискует насладиться минетом в моем исполнении. Зато сполна компенсирует себе это всеми другими доступными способами.
Я кричу от боли, он дышит шумно, с пристоном на каждом выдохе. Не удивительно, что ни он, ни я не слышим, как дверь за его спиной открывается…
Выстрел из пистолета без глушителя шарахает так, что у меня закладывает уши. Мой мучитель то ли всхлипывает, то ли икает и заваливается сначала на меня, а потом медленно сползает в сторону. Кто-то подхватывает мое тело на руки и несет прочь из кладовки, потом вверх по лестнице. Кто – я не вижу, слышу лишь тяжелое дыхание. В глазах плывет, резкость наводиться отказывается.
* * *
Прихожу в себя уже в машине скорой помощи. Медики колдуют надо мной, что-то рассматривают, ощупывают. Это что-то – я. Но своего тела я не чувствую совершенно. Даже не больно, когда они втыкают в меня иголки и вливают какие-то лекарства. Они рады, что я очухалась и прилагают массу усилий, чтобы не позволить мне снова отключиться. Когда я совершаю такие попытки, в ход идут грозные окрики, нашатырь и даже звонкие пощечины. Моя разбитая физиономия их тоже не ощущает, только слышу звук. До больницы меня довозят живой и уже там берутся за меня всерьез. Сообщают, что придется зашивать, но общий наркоз мне сейчас давать нельзя. Будут под местным. Они возятся где-то там, ближе к моим ногам, и я наконец-то начинаю что-то чувствовать. Это разные виды боли – тянущая, острая, режущая. Но зато я понимаю, что это мое тело так реагирует на их вмешательство, а значит мы с ним начинаем снова обретать друг друга.
После того, как меня перевозят в палату, первыми ко мне на свидание являются естественно полицейские. Они-то и сообщают, что моим спасителем стал Антон. Оказалось, что не только я видела его у дома Коршунова, но и он наблюдал за мной. Сказал, что по привычке. Ведь он пусть и не долго, но был моим телохранителем и чувствовал за меня ответственность. С тех самых времен у него сохранился ключ от моего дома (какая прелесть!), и когда Антон увидел через мои окна какое-то странное движение, решил сходить и проверить все ли в порядке. Правда нашел он меня не сразу. Вот ведь незадача какая…
Киллер мой после его выстрела тут же сделался покойником. По этому поводу полицейские очень переживали. Но я их успокоила, рассказав, что к человеку, который заказал меня, этот тип все равно бы, наверно, не привел. Он был уверен, что убьет меня, а значит ему не было никакого резона врать мне. А он ведь совершенно четко сказал, что не знает заказчика.
Следом за полицейскими приходят Кондрат и Стрельников. Последний – бледный до синевы. Похоже добрался он сюда не столько своими усилиями, сколько благодаря выносливости Кондратьева. Феди…
Они сидят по сторонам от моей кровати, которая больше всего похожа на какую-то пыточную машину будущего – вся обставлена аппаратурой, от которой ко мне тянутся провода и шланги. Сидят и по очереди тяжело вздыхают. Кондрат убивается не на шутку. Ведь это он был в моем доме непосредственно перед покушением, он проверял заперты ли окна и двери, и он в конце концов оставил меня одну-одинешеньку.
Как честно признается в порыве самобичевания – из-за трусости. Я, по его словам, была какая-то странная, не такая как раньше, и он побоялся, что если останется у меня ночевать, то не совладает с собой и все-таки… гм… перестанет быть мне другом, а как следствие и другом Коршуну…
Дурачина здоровенный!
Больше в тот день никто меня не беспокоит. А утром следующего в палату врывается бабушка в сопровождении Кристофа. Он наполняет больничный покой совершенно неуместными здесь французскими эмоциями. Она просто садится рядом со мной, берет мою свободную от капельницы руку, и я чувствую, что ее ледяные пальцы мелко дрожат.
Кристоф и Кондрат (иногда вместе со Стрельниковым) появляются и исчезают. Бабушка сидит рядом со мной безвылазно. И как-то так получается, что штаб операции по расследованию серии преступлений против ее внучки, перемещается в мою палату. Именно сюда – на доклад к бабушке – ходят ее генералы и простые полицейские. Сюда же приходят отчитываться о проделанной работе доктора.
Но меня вся эта суета интересует мало. Даже думать о чем-то нет никаких сил. У меня вообще больше ни на что нет сил. Даже на то, чтобы просто жить… Лежу, отвернувшись к окну, стараюсь не слышать того, что происходит рядом, терплю. Когда терпеть оказывает невмоготу, рядом неизменно возникает медсестричка и делает мне очередной укол.
И что за несправедливость? Когда мужик бьется с другим мужиком, он ведь просто убивает противника и все. Никому ведь и в голову не придет его сначала изнасиловать! То же на войне. Входят, к примеру, фрицы в русское село, и что? Мужиков просто разгоняют или сразу стреляют, баб же опять-таки насилуют и только потом отправляют по домам или все-таки стреляют. Несправедливо! Почему нам вечно двойное наказание?
Пытаюсь представить себе войны, в ходе которых баб никто не трогает, зато мужики – ну те, что победили – планомерно дерут в зад своих недавних противников и всех мирных жителей мужеского полу… Ну, допустим, традиция такая новая. Бред, конечно, но интересно, что бы стало с миром, начнись такое? Может меньше бы стали воевать? Или просто число педерастов стало бы увеличиваться не в арифметической, а в геометрической прогрессии?
С другой стороны, если бы козел, которого наняли меня убить, был бы голубым и моя нагота не подвела бы его к мыслям о «сладеньком», Антон мог бы ко мне просто не успеть…
Какая все-таки странная штука жизнь… В течение многих лет я по сути дела пряталась от нее. Ныла, что она – дерьмо, но ведь на самом деле у меня ее – этой самой жизни – просто не было. Теперь я в самой ее гуще. Стало мне от этого лучше? Спросите что-нибудь полегче. Как любит говаривать в критические моменты работы над фильмом один из моих режиссеров: «Да здравствует мыло душистое и веревка пушистая!»
Житие мое больничное начинает блистать новыми красками. Вы когда-нибудь пробовали ходить в туалет по большому, когда у вас в заднице несколько еще не подживших швов? Попробуйте. Не пожалеете. Масса впечатлений. Зато я уже встаю и даже могу дойти до туалета сама.
Еще один знак того, что я иду на поправку: бабушка перестает просиживать возле моей кровати дни напролет. Стрельников в один из своих приходов притаскивает мне ай-пад, и я теперь развлекаю себя новостями из всемирной паутины. Даже странно – мой личный мир полностью перевернулся, а тот, большой, что вокруг меня, этого даже не заметил. Все те же новости, все те же политические и экономические склоки, все те же «звездищи», которые то женятся, то разводятся в качестве бесплатной рекламы себя любимых.
Силикон в бюстах, силикон в задницах, силикон в губищах и как мне кажется – силикон в мозгах.
Кристоф и бабушка непреклонны – после того как я буду приведена в более или менее транспортабельный вид, меня ожидает поездка во Францию без малейшего шанса вернуться домой, на мою родину-уродину. Со смертью исполнителя потенциально возможная ниточка к заказчику окончательно делается эфемерной. Остановится ли он на достигнутом?
Вскрытие покажет. Это так Стрельников говорит и веселится над собственной шуткой. Кретин! Коршунов так и не появляется. Не звонит, не пишет, и, наверно, даже не думает обо мне. Странно, но ни разу не заглядывает и мой спаситель – Антон. Борзунов приходит один раз. Я так понимаю, только ради того, чтобы поторговать физиономией перед бабушкой – дескать вот он я, пришел, отметился. А может ему и правда хочется взглянуть на то, что от меня осталось? До сих пор бросает в дрожь от его внезапного признания там, на приеме. Он говорил тогда о любви… Хотелось бы знать, что он понимает под этим словом?
Точнее так: ничего не хочу об этом знать, и слышать тоже не желаю. Упаси господи от такой любви, как его…
Хочу спросить Борзунова о Коршуне, но трушу и вместо этого интересуюсь Антоном. Говорю, что хотела бы поблагодарить парня лично. Через пару дней он появляется. Антон сильно не в своей тарелке, на меня смотрит странно. Благодарности, которые я рассыпаю перед ним щедрой рукой, его скорее смущают, чем бодрят. Не понимаю, что с ним. Как раз в тот момент, когда он сидит у меня, в палату вваливаются Кондрат со Стрельниковым. Оба рады встрече. Тоже благодарят Антона, хлопают его по плечам и спине, жмут руку так, что того гляди оторвут. На их восторги он опять-таки реагирует как-то болезненно. Что-то его гложет, но что?..
На смену Антону и двум моим друзьям-приятелям прибывает бабуля в сопровождении очередных генералов. Сообщает, что Кристоф отправился на родину, чтобы подготовить все к моему приезду. Бабуля уверена, что в Париже из-за наступившей жары находиться невозможно, а потому решает, что мы остановимся в одном из поместий маркиза де Ментенон на севере страны. Оно, по словам бабули, стоит прямо на берегу моря-окияна, в исключительно красивом месте.
– Тебе там будет хорошо, – говорит она и похлопывает меня по лежащей поверх одеяла руке.
Жизнь в очередной раз начинает замедлять ход. Но все же не на столько, чтобы совсем остановиться. Кто-то никак не может успокоиться и периодически подбрасывает в топку локомотива, который тянет мой поезд, все новые порции угля.
Это приносят мне с «передачей» – большим пакетом со всякой снедью. Начинаю рыться в нем, потому как не понимаю, от кого он может быть – ни записки, ни визитки, ничего. Зато на самом дне обнаруживается плотный конверт, тщательно заклеенный скотчем. В нем проявленные фотопленки, фотографии и диск. Его мне просмотреть не на чем, но достаточно и фотографий, чтобы понять, что именно на нем может быть.
На поблекших от времени снимках все прекрасно видно. Сердце мое подпрыгивает к горлу, ладони становятся мокрыми от пота, во рту отчетливо появляется вкус гнили. На фотографиях я и Александр Петрович Борзунов… Никогда и подумать не могла, что он не просто наслаждается действом, но еще и фотографирует его на память… Теперь уверена, что на диске еще и видео обнаружится.
Мне всегда было интересно, что он чувствовал тогда? Пыталась поставить себя на его место, влезть в его голову, увидеть все его глазами. Теперь вижу со стороны… Себя – совсем еще детская мордаха, выпирающие лопатки, острые локти, по жеребячьи длинные, какие-то неуклюжие ноги… И его – мужчина в расцвете лет… Строен и, если абстрагироваться, недурен собой… О чем он думает вот в этот самый момент, когда я передним на коленях, а глаза устремлены наверх, следят за выражением его лица? Чтобы убедиться в том, что я все делаю правильно, хорошо, так, как он хочет…
Первое желание – немедленно уничтожить эту погань. Но в больнице это просто невозможно. Не спускать же в унитаз? Глупо. Так что до поры прячу конверт вглубь прикроватной тумбочки.
Прячу и задумываюсь…
Кто мне прислал это? Борзунов? Ну не идиот же он! Да и какой смысл? Этим меня шантажировать трудно. А вот его как раз – очень удобно. Значит кто-то другой. Тот, кто имеет доступ к тайникам Александра Петровича, потому как я сильно сомневаюсь в том, что он держит подобное просто в верхнем ящике своего письменного стола.
Может его недавние признания в неземной любви как раз и связаны с тем, что кто-то спер у него компромат (а это компромат страшной убойной силы, хоть срок давности по тому, что когда-то совершил по отношению ко мне Борзунов, уже истек!), и он перепугался? Но кто же это мог сделать? И почему фотографии и диск отправили мне, а не на телевидение или не выложили в И-нет? Размышления ни к чему путному меня не приводят, кроме четкого понимания – фотографии уничтожать ни в коем случае нельзя. Быть может неизвестный доброжелатель дал мне в руки мощнейшее оружие…
Или он вовсе не доброжелатель, а враг, который просто хочет еще раз причинить мне боль? Унизить, растоптать? Быть может, копии фотографий как раз в это самое время рассматривает моя бабушка или… Или Коршунов. Мне становится дурно.
На что в данный момент смотрит Коршун установить не представляется возможным. Зато бабушка – в широком доступе. Набираю ей. Сначала она пугается – чего это я вообще решилась звонить? Потом радуется. У нее все в порядке, бабуля весела как птичка, и я несколько успокаиваюсь. Она сообщает мне, что ее посетил «чудный мальчик» по имени Олег – «тот самый, за которого ты просила» – и долго беседовал с ней о прошлом. Я понимаю, что свои обязательства по отношению к нему я могу считать исполненными – свое интервью он получил. Интересно, что бабуля там наговорила?..
Эксклюзивный материал – интервью с самой маркизой де Ментенон – выходит в эфир через несколько дней. За это время его украшают обилием фотографий и даже кое-какой хроникой из Госфильмофонда. Я смотрю получившийся фильм лежа в кровати в своей палате и попивая чай. Бабуля бесподобна. Рассказывает о своей любви к деду, о том, каким он был человеком – таких теперь не осталось. О тех весьма непростых временах. Потом ее рассказ плавно перетекает на более поздние годы. Говорит она и о том, как мучилась, прыгая из Парижа в Москву, чтобы успевать уделять внимание внучке, и как бесился по этому поводу ее муж – Маркус де Ментенон, которого она упорно называет Маркушей… Ничего такого, что было бы неизвестно заинтересованным лицам. Я и подумать не могла, что именно это совершенно невинное, полное великолепной грусти по уходящему прошлому интервью, способно вызвать настоящую бурю.
На следующий же день дверь в мою палату распахивается, и я в изумлении вижу… маму. Последний раз я ее видела… Ну-у-у… Ну год назад так точно.
Она уже в том возрасте, который у нас почему-то называют «бальзаковским», хотя этот господин, соответствуясь с эпохой, считал «вышедшими в тираж» женщин не за пятьдесят, а чуть за тридцать. От бабушки моя мама унаследовала разве только осанку – прямую, как доска спину. Лицом пошла в деда. Широкие крестьянские скулы, короткий тоже широкий нос, узкие губы, которые совсем не портили жесткое мужское лицо Петра Соболева, но ужасны на лице его дочери. В первую очередь потому, что она постоянно пытается исправить их форму с помощью карандаша для губ и помады. В итоге получается что-то страшное. Помада расплывается, контур губ – и без того причудливый и фальшивый – размазывается… В общем жуть.
Причина ее неожиданного появления вскоре становится ясна: мама в ярости, хоть и пытается это скрыть. Интервью, которое «посмела дать» бабуля, как ей кажется, наносит ущерб ее доброму имени. «Как она могла утверждать, что я не уделяла тебе достаточного внимания?!» О Господи! Самое смешное, что она сама не понимает, что несет, и в каком виде выставляет себя. Просто здорово: и не подумать хотя бы по телефону проведать дочь после того, как все СМИ в два захода (по количеству известных им попыток) трезвонили про совершенные на меня покушения, но примчаться выяснять отношения после бабушкиного интервью.
Но главный ужас в том, что она решает раз и навсегда доказать «общественности», что на самом деле она прекрасная мать. Похоже некоторое время – по крайней мере, пока я лежу на глазах у всех в больнице – мне предстоит с ней общаться ежедневно. Лучше б я все еще валялась без сознания! В коме. Такое отличное, теплое, уютное слово. Лежишь себе, ни на что не реагируешь, ни за что не отвечаешь. Поют тебя и кормят внутривенно. Даже глотать и жевать не надо. И швы в заднице не волнуют никак.
Я оказываюсь права – мама появляется в больнице и на следующий день. Сидит, со всей строгостью расспрашивает меня о моей непутевой жизни. Оказывается, она все-таки следит за моим творчеством, и я подвергаюсь строгому взысканию за то, что своим «циничным отношением к своей работе, которая суть – служение обществу», ставлю ее – маму – в сложное положение. «В то время как я…» «А ты…» «Ты же рупор, через который общественность может доносить до власть имущих, погрязших в бесконечной драчке за дележ нефтедолларов…» «Ты обязана воспитывать простых людей в должном духе и вести за собой…» Ну да. Надо полагать вперед, заре на встречу…
«Бля-я-я!» – как сказал бы Стрельников.
На свою беду минут через десять после маминого прихода в палату заглядывает Кондрат в своей черной форме и краповом берете, на сей раз надетом не задом наперед, а как положено. Мама усаживает его перед собой, спиной ко мне. Так что выражения его лица я не вижу, но вскоре замечаю, как складки кожи на его здоровенной шее и бритом затылке розовеют, потом приобретают устрашающий красно-коричневый оттенок, а после начинают шевелиться по-моему сами собой. А ведь мама к нему относится хоть и строго, но справедливо. Как ей кажется. Еще бы! Ей в руки попал «жандарм», «душитель прекрасных порывов народа» (Пушкин бы плакал), «палач на побегушках у власти» (палач на побегушках – это сильно! Я оценила!), и прочая, прочая, прочая.
Все-таки удивительная у нее каша в голове. Какая-то жуткая помесь идей и словечек эпохи раннего Ленина, эпохи начала 90-х с ее дикой демократией, которую в народе много позднее никто и не именовал кроме как «дерьмократией», и непонятно еще какой эпохи, скорее всего придуманной ей самой. С отцом вот все более или менее понятно. Он фанатичный коммунист. А вот куда занесло маму, по-моему даже она плохо понимает… После того, как она принимается именовать Кондрата – офицера СОБРа – «омоновцем», чем по незнанию наносит ему самое жестокое оскорбление, мне приходится спасать боевого товарища.
– Мам, оставь Федора в покое. Он у нас натура тонкая, твоего напора может и не снести.
«Тонкая натура» смотрит на меня затравленно и нервно стискивает пудовые кулаки. Похоже, бежать без оглядки ему не позволяет только офицерская честь. Мама возмущенно смолкает. Обрадованный Кондрат вскакивает, быстро передает мне приветы от Стрельникова, «который, видно, умом тронулся в этом своем санатории – девицу завел и носится с ней, как с писаной торбой». Рассказывает о том, как его самого и все его подразделение «дрючат» в связи с прошедшими майскими и подступающим Днем независимости – «навещать часто не смогу, душа-девица, все учения какие-то и усиления. Учат нас, понимаешь, террористов ловить. Усиленно. Сегодня вот и то еле вырвался».
После того, как Кондрат уходит, мама клещом вцепляется в меня. «Кто такой? Какие у вас с ним отношения? Что значит друг? Он же молодой мужчина, а ты молодая женщина!» Железная логика! Меня спасает только появление моей подруги Ирки с двумя младшими детьми. Палата тут же наполняется суетой, беготней и детским смехом. Мама торопливо простившись отваливает. Я всегда подозревала, что причина ее отношения ко мне в том, что она просто боится детей. Боится и не понимает, как ей с ними быть. С детьми же нельзя вести политические дискуссии…
Иногда мне ее жаль. Иногда жаль себя – ведь если бы она была мне хоть чуть-чуть ближе, если бы я ее хоть сколько-нибудь интересовала, я может и не попала бы в ситуацию под названием «Александр Петрович Борзунов». Кто знает? С Борзунова мысли мои по давно протоптанной тропинке переходят на Коршуна. И что это за семейка такая, оказывающая на меня какое-то фатальное влияние? То отец, то теперь сын.
Когда я осознала, что Коршун – сын Борзунова, у меня даже в глазах потемнело, так стало нехорошо. Долго приходила в себя, держа в трясущихся руках свидетельство о рождении Сергея, в котором черным по белому были прописаны имена и фамилии его родителей… Потом как-то свыклась с этим. Родственников ведь не выбирают. Да и потом, Борзунов развелся со своей первой женой, когда его сыну – кстати единственному сыну! – едва исполнилось пять лет. Яблочко недалеко падает от яблоньки только тогда, когда зреет на ней. А если ветку срезали, а потом успешно привили на другое дерево, то созревшее на ней яблочко, хоть и сохранит свой изначальный сорт, но будет напитано совсем другими соками… Сергей ведь не Борзунов, а Коршунов, и я очень надеюсь, что его отчим дал мальчику больше, чем биологический отец.
Но что это я? Коршуна рядом со мной нет и вряд ли будет. Если только в привычной роли малоразговорчивого соседа…
Ирка с детьми заскакивает ко мне совсем не на долго. У них в планах еще бассейн и изостудия. Так что через пятнадцать минут я уже предоставлена сама себе. Смотрю телевизор, что в обычной жизни не делаю практически никогда. Потом включаю скайп. Стрельникова в сети нет. Действительно что-то новенькое! Зато тут же начинает названивать Кристоф. Он в поместье, в которое бабушка планирует меня отвезти после выздоровления. С планшетом в руках он специально выходит из дома, чтобы по вебке показать мне окрестности. И правда очень красиво. На таком фоне самое то снимать фильм, в основе сюжета которого красивая любовная история времен рыцарей и прекрасных дам.
Жаль только, что нет уж ни тех, ни других. И любви тоже нет. «Любовь придумали мужчины, чтобы не платить женщинам». Это еще один старый анекдот, но очень жизненный. Правда недавно прочитала, что Всемирная организация здравоохранения пошла еще дальше. Любовь теперь объявлена болезнью и занесена в список человеческих хворей наряду с гриппом, кариесом и аденомой простаты. Чудо-доктора даже номер болезни под названием «любовь» присвоили, описали симптоматику и последствия, которые наступают для человеческого организма при отсутствии должного лечения. Почитала. У меня точно все налицо!
Проклятый Коршун! И где его интересно черти носят? Знает он о том, что со мной приключилось или нет?..
Опять разыгрывается фантазия. Вот он узнает о моих страданиях. Вот заливаясь горючими слезами и терзаясь мыслями о том, что мог меня потерять, мчится в Москву, врывается в мою палату, падает на колени и… И ничего. Одни швы в заднице и кое-где еще тоже!
* * *
Бабушка забирает меня из больницы, как только это становится возможным. Мой бедный организм, несколько оправившись от шока, дальше уже идет на поправку довольно быстро. Хотя до самолета меня везут как какую-нибудь древнюю старушку на раскладном инвалидном кресле. Но я себя утешаю тем, что просто залежалась. Вот поэтому-то в вертикальном положении и кружится голова.
Шарль опять-таки присылает за нами свой самолет. Поэтому дорогу до Франции я проделываю в условиях повышенного комфорта. Мы садимся в Париже, но только для того, чтобы дозаправиться и пройти необходимые при международном перелете формальности. Дальше наш путь лежит на север. Пилот аккуратно сажает самолет в небольшом аэропорту Туке. Полное его название – Ле Туке Опаловый берег (Le Touquet Cote d'Opale Airport). Вокруг городки, в само название которых входит слово «пляж»: Ле-Туке-Париж-Пляж, Фор-Маон-Пляж. Улочки, сбегающие к проливу Ла Манш тоже сплошь и рядом называются Пляж.
Но мы оставляем пляжную тусовку и толпы туристов в стороне. У трапа самолета нас встречает машина, и мы едем в сторону от центров местной жизни. Дорога вьется вдоль побережья. Затем сворачивает чуть в сторону. Морской берег теперь только угадывается справа за деревьями, а потом и вовсе теряется. Наконец машина сворачивает направо, и я вижу знак – частная дорога. Вскоре, подтверждая это, путь нам преграждают витые кованые ворота. Водитель лезет в бардачок, вытаскивает пульт, нажимает кнопку, и их створки словно бы нехотя начинают расходиться.
Улыбающийся и по-моему совершенно счастливый Кристоф встречает нас на пороге небольшого особняка. С удовольствием объясняет, что дому уже не одна сотня лет. Что кто-то из его предков получил его в подарок от одного из многочисленных французских королей. Он полон гордости и трепета, прекрасно помнит все имена и даты, все обстоятельства и нюансы, но я слишком устала с дороги, чтобы они могли задержаться в моей голове.
Он на руках легко относит меня в спальню, из окон которой видны прибрежные скалы и море. Обещает свозить на мотоцикле в Брюгге – до него отсюда рукой подать. Потом спохватывается:
– Конечно, после того как ты поправишься, Ксения.
Я улыбаюсь. Ободренный этим Кристоф склоняется ко мне и нерешительно целует. Я позволяю ему это. Вскоре он оставляет меня одну, и я откидываюсь на подушки. Ветерок доносит через открытое окно шум волн и соленый терпкий запах.
Сказка.
Или опять-таки декорация к кино (ну что поделать так уж заточены мои мозги!) под названием «Богатые тоже плачут». Вокруг все так хорошо – и дом, и комната, и вид из окна, и даже шикарный, кажется действительно влюбленный в меня француз. Но все равно почему-то хочется плакать. Однако по мере выздоровления настроение мое все улучшается и улучшается. Я много гуляю, когда погода позволяет – купаюсь. Мы играем с бабушкой в петанг, и я неизменно обыгрываю ее. Зато она раз за разом отставляет меня с носом в преферанс. Мы уже объехали все окрестности. Я за рулем, она с картой на коленях.
Кристоф улетел в Париж. У него работа. Бабушка рассказывает, что на нем все дела, связанные с фамильным бизнесом, управлением поместьями и фабрикой в Лилле, вполне приличным банком и даже газетой. Именно он сейчас финансовый центр, на котором держится достаток семьи де Ментенон.
– Стало быть и твой тоже.
Я возражаю. Какое я имею отношение к высокородному маркизу де Ментенон и его деньгам?
– Ты имеешь самое прямое отношение ко мне, дорогая. Этого достаточно.
Кристоф пересылает мне из Парижа мою мотоциклетную амуницию, визитку ближайшего мотосалона и кредитную карточку. На ней его подарок к моменту моего выздоровления. Еду на такси в Этапль и возвращаюсь уже своим ходом. На свежекупленной Хонде. Поначалу трушу и еле тащусь, но потом осваиваюсь. Дорога великолепна. Ее плавные изгибы позволяют по-настоящему почувствовать мотоцикл. Его мощное железное тело у меня между ног вибрирует и урчит – то ласково и томно, то яростно, зло. Закладываешь его в поворот и всем телом провожаешь это движение. Словно сложный парный танец полный силы и тягучей, тянущей эротичности. Прямые же участки так и провоцируют прибавить газу. Но я сдерживаю себя. В конце концов я ведь натуральная преступница – прав-то на управление мотоциклом у меня нет…
Впрочем, вопрос этот решается удивительно легко. Бабушка кому-то звонит. Потом мы едем к какому-то очередному «генералу». На этот раз французскому. Он тотчас вызывает к себе в кабинет кого-то рангом пониже. У меня быстро принимают какой-то, честно говоря, чисто символический экзамен, и вот я уже – законопослушный водитель мотокобылы.
* * *
Наконец-то объявляется в скайпе Стрельников. Он уже не в санатории, а дома. Но, похоже, часть персонала этого заведения он забрал-таки с собой. Пока мы болтаем, в поле зрения камеры попадает совершенно голая девица. Она подходит к окну, чтобы раздернуть шторы, и я вижу ее всю – мальчишеская фигурка с узкими бедрами, маленькой, едва обозначенной грудью и копной рыжих мягко вьющихся волос.
– О-о-о! – одобрительно говорю я.
Девчонка оборачивается, ойкает и единым прыжком исчезает из кадра. Стрельников ржет. До меня долетают ее возмущенные повизгивания. Потом Егор исчезает от компа, а возвращается уже с ней. Мы знакомимся. Она смущена и даже немного рассержена, но очень мила. А Стрельников так просто счастлив. Я рада за них.
Ночью начинаю представлять себе их вместе. Она такая крошка, а у Стрелка, насколько мы с бабушкой успели рассмотреть, оборудование весьма внушительных размеров… Внезапно понимаю, что банальным образом возбуждена. Забавно. Это мои первые сексуально заряженные эмоции с тех пор, как… Короче говоря, с давних пор. Неужели и правда иду на поправку?
