Текст книги "Живущие на ветрах (СИ)"

Автор книги: Александра Хортица

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

«Не бойся» – шепнул в голове голос ланьего сердца. Улыбнулся откуда-то из-за спины Йинк. «Я выведу, как заблудишься, иди за белым ланьим хвостом, иди на запах моей крови, иди на вкус моего сердца, убей меня, если надо, но вернись по моим следам».

Смешной Йинк.

С коротким воплем Ашк соединила клинки, принимая их собой, и глубже, а потом рванула в стороны. Травы и ветер, небо и лунный свет, и туманы, туманы сгущаются кругом. Внизу – грот, вход, тепло и пламя, дом и дети. Внизу – Йинк. Братья и сестры. Впереди и вверху – смерть и сила.

А потом она сделала шаг, сомкнулись белые стены, глухая волна боли подняла ее выше, еще выше. И швырнула в туман.

«Каждый, каждый из моего народа станет, станет равным Богине, каждый станет петь вместе с миром».

– Мы будем жить! – закричала она, мы будем жить, и смерть наша будет подвластной нам. Приди, Богиня, я видела твою тень на закате, между молний в грозе, в зимней стуже и в летнем зное. Приди криком птицы чар, и взмахом крыла Скашь. Приди и ответь, и дай знание. Новое знание.

Ашк кружит в тумане, и вокруг – только тени. Тени лис и волков, скашей и ланей, всех ее братьев, всех сестер. Тут, отсюда, видно – и тропы, идущие наружу (пойдешь?), и тропы, ведущие обратно (жить), и все нити тумана, сплетающие живой мир воедино. Тянутся из прошлого в грядущее, длинное, вечное, долгое. Много впереди сражений. Долго будут златоволосые убийцы неверно, пусто, глупо убивать птенцов.

– Мы будем жить, – говорит она тише. А потом поет и танцует. Танцует каждую из былых, настоящих и грядущих жизней. Танцует день, танцует ночь, и видит, как Йинк уносит обескровленное тело вниз. Просила же не трогать, но миновало два дня, миновало три, и лето, и жарко, умный Йинк, глупая Ашк.

Но нет тления, и маленькие мышки чика не грызут пальцы мертвой Ашк, почему? Потому что она жива! Танцует в тумане – танцует себя, и Йинка, и Суишь, и всех, и даже тех будущих голубоглазых детей, что не умрут на алтарях, а будут приняты в семьи, как свои, как птенцы, и будет хорошо, и будет правильно. Да неужели? Но сменит кровь былой расы живущих тут, и умрет единый чужой бог, который так ни разу и не поднял голову, не сказал свое слово, лишь руками слуг несет волю.

Ищет Ашк – где их бог? Нет их бога! Есть только вера, слепая вера – и воля жрецов, хищных, страшных. А Богиня – вот она, идет рука об руку с Ашк, огромная, как мир, бесконечная, как жизнь, страшная, как смерть.

Смерть завершит жизнь.

А Богиня шепчет из тумана – идем со мной, оставь птенцов, ты уже выросла, Ашк, лети на крыльях ко мне, летай со мной, отсюда все видно, и все – равно.

– Нет! – кричит Ашк, – Я Ashkh, и я вернусь. И каждый, каждый, каждый станет ветром, птицей и дождем, станет волком и станет оленем, станет тишиной и древом.

«Да», – отвечает Богиня, или мир говорит с ней, – «Каждый, кто придет сюда, в Еhhe Jia, пусть поет о своей сути, пусть танцует о своей смерти, и ты, и ты, Ашк, говори»

– Я Ашк, – кричит она, – Я – смерть, и я клинок, и я – чернокрылая птица, я скашь и ярость, и принесу смерть им, и жизнь...»

И жизнь – говорит Богиня. И жизнь для всех, кто придет сюда – и вернется. Для всех, синеглазых и черноглазых, новых и старых, обновленных и воюющих. Богиня даст шанс каждому, и покажет этот путь, и примет детей чужого бога, как своих – если они пойдут ее путем. Ашк смотрит, видит и соглашается. Почему бы нет? Есть место народу лис, есть место народу волков, и скашей, и других, так почему бы не быть народу, к примеру, чаек, или рыб, или как сами решат, да?

Смешная Ашк. Но жизнь побеждает смерть, идти обратно пора. Идет. Туман, туман кругом. И столько троп – прочь, дальше, туда, где можно летать.

– Йинк! – зовет. Обещал ведь! И что?

Запах, звук, имя. Бьется жаркое сердце, слышит она биение.

– Ашк! – окликнул откуда-то, и вот правда мелькнуло меж мертвых кустов извечного леса белое сердечко ланьего хвоста. Улыбнулась Ашк – словно олененок, она будет следовать за ланьей весточкой. Шаг, шаг, еще шаг – идет Ашк обратно, зовут ее, не отпускают.

А ведь почти отпустили, верно, Йинк? Стыдно будет ему потом, что не поверил в ее жизнь, что сторожил, ждал, держал за холодную руку, пачкался в застывающей крови, и верил все меньше, меньше, меньше. Спал в дурманном сне, искал путь в Еhhe Jia, но не смог, только вот докричался.

Ашк кричит. Хлещет туман из раскрытой груди, и хорошо, что Суишь увидела Neh-Charu, а не Charu-Ji-khass, смерть, из которой быстро не возвращаются. Хорошо, что Суишь сказала Йинку отнести обратно, где взял. И уложить там, где лежала. И сторожить, и отгонять любопытных детей, то и дело желающих увидеть новую смерть. Думала Ашк успеть до рассвета, да вот третий день пришел, и...

Ашк кричит, и кричит от ужаса Йинк. Или от восторга? Поднимается с камней на скалах над входом в грот не Ашк – воплощение могущества. Черные крылья – ах, нет, то лишь тени, то лишь видение, но было же, было? Или нет...

Смеется Ашк, и делает шаг к Йинку. И в руках у нее – обновленные клинки нового пути. А в глазах у нее – смерть и туман, и полет Скашь, и воля богини. Умерла? Вернулась?

– Я вернулась, – говорит она, – Я принесла путь.

Вторая жизнь. Zarrie eshtu. Те, кто доверился пути

Дороги забытых жизней, слова живых колыбельных -

В узорах небесных крыльев, в руках, способных летать.

А власть человечьей воли безгласна и беспредельна,

Способна ломать пространства и заново их сплетать.

Идут над землею грозы, ломаются стены храмов,

Неведомый страх рождая в уставших людских сердцах.

Услышат в народе ропот, увидят в сказаньях шрамы,

И вдруг закричат – живые – живущие на ветрах!

Кто любит, и правда может вернуться назад по праву,

По воле и вечной силе, закон любви нерушим.

Тропинки судьбы плетутся, известны узоры песни,

Загадки эти чудесны,

Темны дороги души.

А небо сегодня пряно

А небо сегодня рьяно

Приносит оно на крыльях

Забытое ведовство

Смешные людские страны

Смешные слова-дурманы

Молитвы покрыты пылью

И слово у них мертво

Кого когда-то убили,  сегодня крылат и весел,

Сегодня крылат и вечен, и вторит ему семья.

Идет по следам бесшумно, глядит, как изогнут месяц,

Как холоден сумрак леса, как в кронах ветра струят.

И каждый пришедший встретит под сенью земных деревьев

Клинков холодные тени в горячих живых руках,

Ступая тропою узкой бесшумней иного зверя,

Рассыплет живые искры, оставит ненужный прах.

Увидит – ковыль да небо, леса и родные горы,

И что-то уже свершилось, а что-то осталось в снах.

Идут меж народом люди, душою и телом птичьи,

В крылатом своем обличьи

Живущие на ветрах.

А небо сегодня знает

Дороги ветров и чаек,

Приводит оно за руку

Заблудших детей домой.

Не стоит бояться смерти,

Судьбу шагами измерив.

Во тьме ни луча, ни звука?

Так сам и сияй, и пой.

Вторая жизнь. Nashass. Власть

Тысячу смертей назад...

Крик Скашь прозвучал над полями. Темная Ночь пришла в окрестности поселка, и двое наблюдали за ним издалека с темного холма. Сюда редко захаживали люди, сегодня двоим это было на руку. Утром семнадцать детей, собранных со всей округи, семнадцать черноглазых молчаливых птенцов должны быть сожжены.

Семнадцать птенцов должны выжить. Хитрые, страшные враги – светлокожие люди. Ни перед чем не остановятся. Искоренят зло от самых ростков. Не дадут подняться новым всходам. Не бывать тому!

Ашк закусила губу, темные глаза сузились, а ладони сжались в маленькие, но твердые кулачки. Выжить – так было всегда, и для того она вернулась, одна из старших жриц прошлого. Вернулась по своей воле и по воле Богини. Вернулась в новый мир, где властвовали люди, не знающие законов смерти, и где не было места птицам Богини.

– Может, llei, все же я поведу? – неуверенно произнес Йинк. Его lle-shass невероятно изменилась за последние годы. Дикая птица, стоящая на вершине Холма, ничем не напоминала ту Ашк, что встретила его у лесного грота, у стен поселения скашей. Та Ашк была растерянной и юной. Та Ашк не знала, что делать с сотнями подростков и юных скашей. Эта же – горела ненавистью, будто бы Богиня давным-давно заменила в ней – ее саму. Но Йинк любил даже эту ненависть.

Ашк провела тысячи обрядов нового пути. Она назвала этот обряд Che-Rui-Zarr. Новый обряд, созданный ею самой, будто бы она была величайшей из жриц. Странный, страшный обряд, после которого он, Йинк, помнил только безумный бег по тропам и травам. Что ему новый путь? Был ланью – ланью и остался. Тот еще воин!

Сама Ашк еще ни разу не превращалась в крылатую тварь, способную поднять в воздух человека. Но он видел, как это бывает с другими. Много славных скашей в их народе. И не только, верно? Говорят, где-то там, в горах снова видели настоящих крылатых вестников Богини. Лучший из возможных знаков.

– Нет, llee, – ответила жрица тихо и яростно, – Скашь будет куда сильнее в женском обличии, ты же знаешь.

Он склонил голову в немом согласии. Ну конечно. Не ему, ланьему воину, убивать врагов. Зато ему – сопровождать лучшую из убийц, и чем не завидная судьба! Они всматривались в темноту, и ждали нужных ветров.

Птенцы – смуглые черноглазые дети – появлялись время от времени в поселках и городах, рождаясь одновременно в совершенно разных семьях. Их голубоглазые и светловолосые родители с этого момента считались проклятыми. До самой Темной ночи, когда дети демонов будут приговорены к смерти. На тот момент им исполнялось по семь лет.

Семь лет ненависти и проклятий. Не все скашата успевали дожить до семи лет. Не все заслужили ненависти родителей. Но – люди умеют находить применение и проклятым. Начали считать, что птенцы собирают на себя все беды и несчастья народа, и, убивая их, люди тем самым приносят покой их душам, и благосостояние своим жизням.

Никто не задумывался, откуда берутся птенцы, и почему их так называют. Почему кровь древнего народа осталась с ними столько веков. Но с момента гибели птенцов их родители освобождались от проклятья и становились почитаемыми людьми. Им несли дары, их уважали. Да, люди не знали законов смерти мира, в котором жили, и тем сладостнее им было убивать.

И тем сладостнее было убивать их.

Люди не глядели в сторону темного Холма, иначе они увидели бы там сполохи пламени и услышали гортанные крики, похожие на птичьи голоса птенцов, которыми те перекликались друг с другом, если им позволяли общаться. Люди отослали своих – нормальных – детей подальше от поселка, чтоб проклятье не передалось им в наследство. Люди молились светлому Отцу и одевали птенцов в одежды, отличные от привычного тем тряпья. Люди кормили птенцов пищей, отличной от привычных объедков. Люди целовали птенцов в черные головы, делая вид, что любят их и отрывают от сердца ради блага народа. Дарили им крохи любви впервые за семь лет. Заглядывали в черные глаза и отшатывались в ужасе – то были не их дети! С младенчества – не их. Люди...

Они готовили настоящую жертву своему единому светлому богу, не зная, что коверкают древние ритуалы смерти. Ритуалы ушедшего народа.

Ашк стояла, зажав в руках маленькие золотые lei-ji, острые до невозможности. Некогда у нее были настоящие lei. Не теперь, а в прошлой жизни. Их можно разыскать в руинах древних храмов, но Ашк давно не бывала там, да и зачем. У них новый путь. Новая история творится руками старого народа. Боевые леи минувших эпох уже не нужны. Один раз они не справились. Теперь – новые пути. Власть Богини возрождается руками возрожденных.

Она опустила голову, черные волосы змеями изогнулись на плечах и груди. Произнеся положенные слова, которые редко слышали непосвященные, а, услышав, уже не рассказывали о них никому, она резкими росчерками одновременно провела по тыльным сторонам рук чуть пониже локтей. Резко и глубоко. Серпы упали вниз, и она стояла, чуть разведя руки в стороны.

Йинк следил за ритуалом внимательно, и был готов вмешаться, если что пойдет не так. Он стоял за ее спиной, и видел, как она медленно развела руки, с которых уже стекали струйки крови. Кровь шла по четко отведенным для нее шрамам, которые она подготавливала не один день, и стекала тремя потоками между пальцами. Когда она подняла руки, ее ладони оделись в темные перчатки, и она продолжила петь на гортанном языке посвященных в обряды Богини.

А потом еще одним движением она взмахнула уже не руками – крыльями, вооруженными стальными перьями, и громкий вопль Скашь разрезал ночь. Птица ступила из круга, и подошла к краю, откуда было хорошо видно поселок. Птица закричала еще раз – огромная голенастая птица, так же не похожая на обычную птицу, как и на девушку, в чье тело вошел древний голодный дух птицы Богини.

– Ашк не поймет любовь как боль. Ашк не поймет смерть как любовь. Ашк поймет смерть как смерть и боль как боль. Идем, Йинк. Пришла пора. Ank she, Ank's she. Зову тебя, Богиня. Приди, приходи сюда.

– Ashkh, – кричит птица.

В поселке в темную ночь никто не спал. Все готовились к огненному рассвету, все ждали, когда черные перья птенцов превратятся в живительный пепел. Тем самым пеплом еще было принято удобрять поля. Расти, расти, золотая пшеница для золотых голов.

Птенцы, семнадцать далеко не беспомощных детей, подняли головы, поднялись с кроватей, потянулись. Они знали свою судьбу, знали, что должно будет случиться утром. Но в их крови бурлил крик Скашь, и семнадцать голосов ответили зову Матери.

Люди хватались за оружие. Но проклятье Скашь коснулось их быстрее. Ребенок темными глазами следил за каплями, стекающими по ножу. Перепуганная мать хотела его убить. Не успела. Кто-то рухнул, схватившись за грудь, из которой торчало стальное перо. Острый крик преследовал другого, и он упал, споткнувшись о порог. Уже не поднялся. Кому-то последним пристанищем стал колодец. Кто-то напоролся на вилы в руках соседа – началась паника...

Паника. Следом за паникой пришел огонь, куда же без него. В поселке было всего двести сорок восемь людей. Не считая птенцов, конечно. Последние из людей, умирая, наблюдали за чудовищных размеров клювастой птицей, медленно шествующей по поселку. За ней клином семенило семнадцать птенцов, она прикрывала их крыльями от огня.

– Ashkh, – разнеслось над холмами, Йинк глядел, как процессия медленно поднимается к нему. Потом он молча сидел в кругу молчаливых детей, почти в полной тьме предутренней Темной Ночи, и смотрел, как один за другим они подходят к Скашь, и она нежно касается их.

Утром семнадцать черных птиц слетело с Холма, сделав прощальный круг над страшным пепелищем, они умчались к скалистым горам на севере. Там, в черных пещерах обитали древние демоны, птицы Скаши. Там, в светлых долинах, жили те, кто примет детей, как родных. Усталая Ашк, опустив голову, сидела на земле, глядя на свои руки. Живы птенцы, дети иного народа, который имеет право на жизнь. Даже такой ценой. Нет, именно такой ценой. Она никогда ни в чем не сомневалась.

– Что дальше, Ашк? – спросил он ее.

– Дальше мы будем жить, – отвечала Ашк, – И умрем тысячу раз, и сколько потребуется, пока последний из моего народа не освободится.

Он смотрел на нее. Он видел, сколько крови ушло в землю, и в ветер, и в пламя. Не было рядом Ашк. Была Богиня, воплощение тьмы и леса. Была яростная птица.

– Но это же не Eh-Khere-Ja, – шепнул. Опомнись. Вернись. Раз за разом превращаясь в орудие мести, ты потеряешь себя, Ашк.

– Это мой Eh-Khere-Ja, – сказала, желтыми глазами глядя на него, – Ты со мной, Йинк?

А потом пришел день, и они шли к своему дому. Рано или поздно их пристанище найдут воины. Но тогда множество детей Скаши сможет дать отпор. Почему? Потому что – Ашк уже знала это – черноглазых детей рождается куда больше, чем синеглазых. Больше, чем умерло раньше. Больше, чем было в народе. Может, прошедшие пути тысячи смертей решили вернуться? Может, новые души пришли тропами Богини в мир? Она не знала.

– Из городов придут воины, они смогут убить их. Бесполезно и неправильно убить их.

– Так не будет, – говорит Ашк, – Не бойся, ланье сердце, они придут в леса и найдут пустые жилища. Мы станем водой и ветром, лисами и волками, камнями и деревьями. Нас не узнают, нас не заметят. А потом мы возьмем всех. Мы соберем всех детей, Йинк. Сегодня, завтра и через год, и год спустя. Больше не будет синеглазых птенцов. Больше не будет у них потомков. Только птенцы. Они не успеют сжечь всех. Они уже не успеют сжечь никого.

– Мы не будем сражаться? – удивился Йинк, – Народ ждет войны, Ашк.

– Это и есть война, – сверкают глаза Богини, – Это именно она и есть, Йинк. Самая страшная из всех войн. И мы победим.

Llei, llee - обращение в близкому

Вторая жизнь. Skuash Shasu. Обручение Скашь

Тысячу смертей спустя...

Благословение Скашь обоюдоостро, как Thaighardt. Отныне нет смысла ходить по земле. Вот Thaighardt, их надежда на встречу в дальнейшем, не тут и не сейчас. В других путях, иных мирах, везде, где их сердца откроются друг другу.

– Ты знаешь, что там, за пределом? – спрашивает Йинк.

– Знаю, – отвечает Ашк.

– Почему же я не помню? – спрашивает Йинк. Ашк смеется.

– Потому что ты смешная лань, и видишь не дальше соседнего куста. А скаши летают высоко и видят далеко. И память у них хорошая.

Объяснила, называется. Смеется, как девчонка. Годы ушли прочь, нет больше лет за их спинами. Но потом сжалилась. И сказала,

– Я просто много дней проводила в charu, чтобы вспомнить, Йинк, и никогда уже не забывать. Лесные травы полуночи, рассветная влага нашего ручья, лунный свет и кровь жертвы – все это уводило меня...

Йинк только вздохнул, он никогда не умел так легко входить в бесконечные туманы Еhhe Jia. Зато если уж входил – то выносил оттуда самую чистую волю Богини. А вот Ашк нет, никогда не слышала Ее, зато умела быть ее руками.

– Уводило в Еhhe Jia, а там я больше птица, чем Ашк, и больше – звук, чем плоть, и больше – смерть, чем жизнь. И там я помню все. Знаешь, там, за пределами, столько всего. И мы уходим туда, и там уже решим, возвращаться или нет... Но я больше не вернусь, – уверенно мотает головой, снова смеется.

Может, вернется, может, и нет.

Интересно ж, что будет в родных землях тысячу лет спустя, правда? Конечно же, интересно. Идут почти весь день, держась за руки. Лучше обряд Thaighardt провести в лесном храме Скашь, но туда они не успеют. Да и к чему наводить погоню, не умеющую летать, зато следы они читать умеют хорошо. Так что подойдет любое место. Как раз успеют удивить златоволосых палачей.

– Мы больше не вернемся, – снова говорит Ашк. Будто убедить пытается.

– Ты уверена? – спрашивает Йинк.

– Да. Птенцы вырастают, им пора вылетать из гнезда. Смешные птенцы, смешные chickha, разоряющие гнезда птенцов. Все мы смешные. Все всегда начинается только смертью. Настоящей, первой нашей настоящей смертью, Йинк! Ты представляешь? – радуется, как девочка, и чему радуется? Смерти...

Семь десятков последних птенцов. Бледна Ашк, устал Йинк, увела в горы рыжая лисица Суишь семь десятков скашьих детей. Там их встретят, там покажут им путь. Там проведут все нужные обряды, и птенцы не утратят свои крылья, свои небесные пути. Все продолжается, что было начато давным-давно, не в этом времени, но начато – ими.

А потом был вечер, и они провели его в объятьях друг друга. Не впервые, но отчего – как впервые? Может, потому что – в последний раз? Неумолимым напоминанием двуклювая смерть лежала у их изголовий, свидетель любви и страсти. Блестело лезвие в мерцании звезд, напоминая о том, что людские пути продолжаются и не имеют завершения.

А потом была ночь, и они сидели, глядя в темноту, и молчали. Вокруг шумел лес, вдали догорал город светлоглазых, подожженных изнутри и снаружи, с неба и с земли. Но они не слышали уже того, они ушли. Целая череда смертей и кошмаров лежала за их спиной. Куда больше, чем нужно великой Богине, но ровно столько, сколько нужно, чтоб жить.

Звучат вдали звонкие голоса. Летят прочь крылатые тени. Поет в кустах смешная лесная птаха, но тоже – дочь Богини, как все, все в этом мире. Кроме тех, кто не живет ее законом, живым законом жизни, страшным законом смерти. Ашк сморит под ноги. Тихо смеется – когда-то тут был один из алтарей народа ланей, давным-давном, много веков тому. Она узнала место. Даже холмы забыли, а она – узнала. У ланей не было кровавых жертв, на алтаре лежали лишь плоды лесные и луговые, травы да цветы. Смешные лани.

Отныне живые лани. Будет снова цел их алтарь, будут цветы подниматься к небу ради того, чтоб сорвали их нежные ланьи дети, чтоб девушки сплели венки, а юноши, танцуя и стыдясь, ловили их высоких травах.

Тысячи, тысячи скашьих детей по всем землям открывают глаза, раскрывают крылья, поднимаются на крепкие ноги. Бесконечна усталость жрицы Ашк, да и Йинк сдает в последнее время.

Хватит.

– Ты уверена? – лань остается ланью до последнего. Но что ведет лань? Конечно, любопытство. Йинку любопытно. Поэтому идет до конца.

– Да, – снова шепнула Ашк. Почему? Потому что тяжесть лет давила на крылья, тянула к земле, не радовало небо, не радовали злые живые дети, ничего уже не радовало. Уйти туда, куда Богиня не ходила, туда, где Богиня будет лишь одной из равных, а не старшей.

Вырасти и улететь из гнезда. А ее народ, народ жрицы Ашк, всегда улетал сквозь смерть. И когда подошел рассвет, они стали друг против друга, нагие, и взяли Thaighardt в руки. Два острия страшного древнего золотого лезвия разместились точно против их сердец, остриями проткнув кожу и удерживаясь напряженными мышцами.

Двуклювая смерть не для златоволосых людей. И это было хорошо. Если он достанется – а это случится – людям в руки, они не смогут им воспользоваться. Да и не захотят. Право, что может быть глупее для человека – завершить жизнь вот так. Они даже не поймут, зачем двое старших жрецов покончили с собой так нелепо.

Впрочем, они привыкли к странному. Ведь множество плененных птиц улетало в небо раньше, чем им отрывали крылья. Люди народа Скашь – скаши, волки, лисы, совы, лани... они умели умирать правильно. Чтоб вернуться очень, очень быстро.

Их тела не останутся лежать тут. Наверняка. Но что будет с их телами? Какое счастье, что это уже будет совершенно неважно. Ни один могущественный бог не привлечет их назад, не призовет их имена, не вернет их в родной тесный мир.

– As-sa istu ja, ashae istu, ejh heje Ashk, jing ja. А-е-а inna ing-je-a, iss hasse arghe. Mja steeshsh. Kherete me...

– Is-tu khass-kii iss-tu jang ji, ish. Еjh heje Jink, jing ja. Ass-kha ehhe, ass-kha nu, iss hasse arghe. Kherete me...

– Met chakhe-tu eneja... Lle-shasu.

– Met khere-tu eneja... Lle-shass.

Ашк улыбнулась ободряюще, Йинк ответил ей улыбкой. Они, зажимая Thaighardt между телами, взялись за предплечья друг друга, и обнялись так тесно, как никогда ранее. Успев почуять холод диска, разъединяющего два тонких клюва орудия. И успев произнести то, что было написано на нем. Смертью соединенные навечно. Смертью освобожденные навечно.

Вторая жизнь. Обручение Скашь

1.

Семнадцать птенцов глазасты, черны и судьбой прокляты,

родители их боятся, кричат – «Отец, забери!

Пусть темная ночь приходит, приносит тварям расплату,

костер на рассвете ясном очистит скверну – гори!»

В окрестностях у поселка стоят на вершине двое,

глядят на родные земли, темнеет оттенок лиц.

Но люди туда не смотрят, не слышат, как ветер воет,

как пляшут лихие тени, что так похожи на птиц.

Гортанные крики скроет порыв ледяного ветра,

Порой так кричали дети, которых к утру сожгут.

Детей светлоглазых люди отправили прочь намедни,

боясь, что лихие твари проклятье передадут.

Молились пресветлым ликам, да бело детей рядили,

кормили не отрубями – а белый давали хлеб,

да в темные лбы целовали, да прочь глаза отводили -

«От сердца вас отрываем во имя священных треб!»

Готовили злую жертву пресветлому злому богу,

не зная, что повторяют обычаев давних суть.

Коверкают ритуалы ухода за все пороги,

мешают с золою пепел, гнилую добавив муть.

Стоят на вершине двое, сердца их клинков острее,

Уверены, что семнадцать поднимутся на крыло.

У Ашк – ледяные пальцы, ладони серпы лелеют,

у Йинка – глаза прикрыты, он знает – время пришло.

Вернулись – во имя древней Богини судьбы и смерти,

вернулись на крыльях ночи, сокрытые от молвы.

Когда-то – птенцы-изгои, такие, как эти дети,

прожили до этой ночи в далеких лесах живых.

Обряды вести не Йинку, он смотрит, как Ашк смеется -

Богиня решит воплотиться в ладонях одной из жриц.

Струятся черные косы, и кровь по ладоням льется -

чертила намедни шрамы, чтоб кровь убегала вниз.

Серпами кривыми когти – пускай не былые леи,

но росчерки их глубоки, и росчерки их ровны.

Судьба по ладоням льется, танцуют черные змеи,

глаза у нее – провалы, и крылья ее темны.

Ладони ее в перчатках багряных оттенков крови,

Ладони взлетают в небо, стальные, как плоть меча.

Крик Скашь разрезает тени, узоры вокруг багровы,

Погибель летит к поселкам быстрей, чем удар бича.

2.

В отвар из тимьяна с мятой добавить щепотку перца.

Получится слишком горькой и пряной такая смесь.

Горячая примесь тени в лазурных глазах младенцев.

Хранится былая раса в крови у рожденных здесь.

Детей черноглазых сонмы рождаются в разных семьях,

родившие их отныне навек себя проклянут.

До самой безлунной ночи проклятое злое семя

растет – до закланья дети семь лет на земле живут.

Семь лет собирают беды, семь лет собирают горе,

Чтоб жить без несчастий людям – все правила хороши.

Жрецы говорят проклятым – костер живой чудотворен,

Костер отпускает искры очищенной их души.

Вернувшимся на рассвете родителям их, свободным

отныне от всех проклятий, жрецы принесут дары...

Летит над поселком ветер, и ветер летит – холодный,

И в холоде том начало веселой и злой игры.

В поселке не спят, тревожась, и шепчут – «Наш Отче Светел,

возносим тебе мы требу, о счастьи Тебя моля,

чтоб в огненном предрассветьи птенцы превратились в пепел,

чтоб черным и сладким пеплом удобрили нам поля».

Птенцы поднимают веки, в глазах их темно и буйно,

встают, отвечая ветру – семнадцать птенцов кричат.

Проклятие Скашь буянит в ночной заоконной буре,

В бурлящей крови горячей снимая с птенцов печать.

В поселке темно и страшно, глаза у людей закрыты,

стекают рдяные капли по острым, как клюв, ножам.

Они ничего не успеют, чужие отцы убиты,

и матери не успеют от мести птенцов бежать.

Огонь от случайной искры, дома в огне догорают,

идет по дороге птица проклятьем, чей взор пунцов.

Последние из живущих, в развалинах умирая,

глядят – укрывает птица крылами своих птенцов.

Над темным холмом и лесом взлетает легко проклятье,

и тот, кто зовется Йинком, глядит на детей и Скашь.

В кругу молчаливы сестры, в кругу молчаливы братья,

в предутренней Темной Ночи не слышится больше плач.

С утра улетают птицы, семнадцать крылатых скашей,

над гаснущим пепелищем несется прощальный крик.

Усталая Ашк ложится на камни под чуткой стражей

и верным усталым взглядом – стоит перед нею Йинк.

3.

Судьба обоюдоостра, как лезвие старых предков -

свидетель любви и страсти, связавшей двоих на раз.

Зовется клинок тайгартом – надеждой живой и едкой

на встречу в далекой жизни, что сбудется не сейчас.

Берутся за руки двое, глядят, как приходит вечер,

который они в объятьях под сенью тьмы провели.

Неумолимой тайной, отравой грядущей встречи

тайгарт у их изголовий – свидетельство их любви.

Рассвет все такой же рдяный, как пламя ночного жара,

и Ашк обрученной птахой встает – «Нам пора идти».

Тайгарт на ладонях Йинка – нестрашная, в общем, кара,

для тех, кто родился в мире под тенью забытых птиц.

От сердца к живому сердцу тайгарт размещают тонко,

два сердца сжимают крылья стального его клинка.

Теплеют глаза у Йинка, смеется подруга звонко,

а после смыкают руки, прижавшись – судьба легка!

Успеют почуять холод, и жар, что приходит следом,

успеют сказать – «Навечно с тобой нас венчает смерть».

Крылатые злые души сорвутся с рассветным ветром,

чтоб вечной своей дороге отныне всегда лететь.

В отвар из тимьяна с мятой добавить две капли яда.

Получится слишком горькой и пряной такая смесь.

Идущим дорогой ночи – судьба дарует награду.

Вернется былая раса, сменяя рожденных здесь.

Вторая жизнь. Послесловие. Живущие на ветрах

В краю средь лесов и пастбищ идут по земле народы,

В крылатом своем обличье живущие на ветрах.

Смуглы и черноволосы, жестки, как сама природа,

И с ними живет Богиня, и людям не ведом страх.

Они почитают птицу, рожденную в новолуние,

Чьи когти – острее стали, чьи перья – серпов острей.

Их храмы полны секретов и яростных жриц-колдуний,

Которые знают тайны туманов, птиц и зверей.

Их жертвы злы и кровавы, их гибель не устрашает,

Они не боятся боли, не знают усталых снов.

Богиня погибших с честью опять в их мир воскрешает,

И кроме ее величья не чтят никаких богов.

Дыша поднебесным ветром, они улетают в небо

На крыльях могучей птицы, и видится свысока

Как движется время быстро, как быль заменяет небыль,

Как тенью от скашьих крыльев укроются берега...

– Отец, беда идет в ночи на крыльях из лесов.

– Мой сын, не бойся, не кричи – Единый нас спасет...

– Отец, приходят чужаки, рождаются средь нас.

– Мой сын, всему придет конец, всему есть смертный час.

Плывут золотые лодки, волну режут острой грудью,

Сердца прилетевших с ними не знали грядущий рок.

В лесах обитают звери – не звери, но тоже люди,

Несущие побережью законов живых урок.

Аренами станут храмы, кровавя гранит ступеней,

Из тени прибудут ветры, и с ними – прибудет смерть.

Немного Богине надо – вернуть череду мгновений,

Вернуть все свои народы – так было и будет впредь.

Плетется узор столетий, вершатся святые требы,

Покой и свобода в мире даны дорогой ценой.

Пришельцам дана надежда – уйти за Богиней в небо,

И сгинуть ли, жить ли в мире, порядок верша земной.

На бронзовокожих девах рисунки, металл и шрамы,

На юношах синеглазых – броня, и в руках щиты.

Смеются, танцуют танец в руинах былого храма,

И кто победит сегодня? Сильнее – я или ты?

– Отец, вам не сдержать напор, нас тысячи кругом.

– Дитя, твои глаза черны, и ты пришел в мой дом.

– Отец, сраженья не нужны, вы – племя средь племён.

– Дитя, молчи, со мною смерть, отныне я сражен.

В отвар из тимьяна с мятой добавить щепотку перца -

Не будет ли слишком горькой и пряной такая смесь?

Горячая примесь тени в лазурных глазах младенцев.

Смешались две давних расы, живые отныне здесь.

На ветках – большие птицы, чернее, чем ночь и сажа,

Их вопли – как звон металла, как крик боевых серпов.

Летают ночные тени, летает ночная стража.

У тысяч семей сегодня в почете былая кровь.

Черноволосые дети, златоволосые дети -

Небыстрый заморский говор и звонкая скашья речь.

Летают под небом ветры, уходит за летом лето,

Живыми легендами люди не могут теперь небречь.

Плетется узор столетий, идут по пути народы