Текст книги "Живущие на ветрах (СИ)"

Автор книги: Александра Хортица

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

– Neje! – кричит она на рассвете. Зовет. Кого? Кого-то... Поднимается, будит старуху, та кряхтит сердито, но не ругает. Говорит ее девочка словами древних богинь? Пусть себе говорит. Молодости виднее, как говорить правильно. А девушка вслушивается, смотрит за окошко избушки горько.

– Neji... – отвечает ей тень у колодца. Что? Бежит, спешит, слышит крыльев шум, взлетает в небо аист с черными кончиками крыльев. Аистов любят люди в деревне, почитают, и она тоже уважает эту птицу.

            Но это не та птица. Примерещилось...

Бронзовокожая жрица, два серпа, и резкий металлический крик птицы-без-имени, и след узкой стопы в песке, и разворот, удар наотмашь в короткой смертельной пляске. И жертвы, чтоб снова вернуться. Она всегда знала, что ей надо. Она не любила бессмысленность. Она – черное и желтое, обсидиан и золото, змеиные зрачки, бронзовая кожа. Алтарь, и жертва – белая лань, что сама пришла к ней на закате, повинуясь воле духов, трепетная пища диких скашей. И новая жизнь, и память – все, как обещано. А кто она? Нет ее! Есть – след в пустыне, есть развалины храма, есть тень узора от ресниц на щеке. Были другие жизни. Была надежда.

– Мир такой огромный, – говорит старуха, и девочка кивает. Она знает. Она помнит. Помнит многое. И бронзовокожую жрицу с черными глазами она тоже помнит. А больше ничего и не помнит. Но точно хочет вспомнить.

– Я ее найду, – говорит девочка. Старуха кивает. Она не знает, кого будет искать маленькая девочка с зелеными, как два лесных агата, глазами. Богиню? Страшных крылатых дочерей богини? Или, может, последних наследников древней черной крови? Старуха не знает. Она учит девочку ведовству, рассказывает, как сплетать травы в полночь, как превращать янтарный напиток в смертельный яд, а смертельный яд – в сладкое молоко.

В деревне всего-ничего пять десятков домов. Но то и дело – похмелье у кого, роды тяжкие, ожоги. Что ж вам не помогает ваш великой бог? Не подсказывает правильные травы? Отчего молитвы не облегчают боль?

Приходит она, прячась под темным платком, и приносит снадобья. Им становится легче. Она берет молоком и хлебом, изредка – свитком грубой ткани, небеленым льном. Шьет одежку себе и наставнице. Год за годом. Глядит в светлые лики священных икон, на которых плывут по морю корабли с кривыми крестами мачт. Глядит в глаза людям. Видит там себя – чужую, страшную, плохую.

– В небе темном бродит ветер, бродит ветер-колоброд, приходите на рассвете, пусть вас ветер приведет, – шепчет смешную песенку, возвращаясь домой после очередного целительства. Не обращать внимания на злые шепотки за спиной, не искать доброго слова. Просто делать свое дело.

А отчего в избушке на опушке темно? А отчего горько кричит полевая птица char, вещующая горе? Отчего,  отчего немеют пальцы, открывающие дверь в темную избушку, пахнущую лишь травами.

Отчего?

...Похоронить старуху девушке было не сложно. И не страшно. Что такое смерть? Просто двери в Che-Rui. Без лишних обрядов, без кровавых росчерков – поцеловать в лоб, сжать пальцы на сухой, крепкой, но уже неживой руке, и опустить в неглубокую сухую песчаную яму. Прикрыть песком, камнями, мхами, заговорить от злых демонов и голодных собак.

Повернуться спиной к домику, в котором росла всю свою не первую жизнь, и идти. Не слишком быстро. Но быстрее тех, с факелами и вилами, что спешили от села, прослышав про смерть старой ведьмы, которую боялись.  А молодая, смуглая, рыжая да темноглазая, что она? Просто ж девчонка еще. Пригодится развлечься до рассвета, а там – утопить. Или сжечь. Что еще с ней, тварью, делать.

Девушка уходит. Быстрее и быстрее, глотая непрошенные слезы. Та, бронзовокожая, с серпами, не простила бы. Не простила. Слезы? Или побег? А что, сражаться? Одной – со всем миром? Нет, она  обняла бы, погладила по голове, сказала бы доброе слово. Было? Было...

Девушка идет, и нет у нее ничего, кроме души да острого длинного серпа, завернутого в кроличью шкуру, ножа и сетки с отвесами для ловли мелких зверьков и птиц. Она знает лес, знает, как жить там, где не живут люди, она – зверь. Сторожкая лисичка, бескрылая птица,  идет она вглубь гор, перебираясь через потоки, спускаясь в ущелья, прячась от диких зверей в дуплах и ветках.

Она уже не плачет. Но что она ищет?

– Что я ищу... – шепчет девушка, с ветвей высокой скверши разглядывая лесной дол. Говорят, раньше страшные птицы Скаши любили отдыхать в ветвях сквершей. А теперь она, голодная и уставшая, исцарапанная и грязная, будет тут жить. Протянула руку, сорвала шишку, вылущила десяток горьковатых семечек. От них сводит челюсть, зато желудок немеет, перестает болеть. И голод уходит, можно еще много часов идти вперед, ловить птиц, мелких зверьков, разжигать бездымные костры, а порой и вовсе довольствоваться сырым мясом. Зверь? Зверь...

Она пыталась вспомнить. Но горечью потери приходили воспоминания о тех, кто предал ее. Тех, кого учила лечить наставница, тех, кому она помогала, тех, кто отправил своих мужей и братьев, своих сыновей и внуков – за ней, маленькой ведьмой с пологих холмов у края леса.        Но она не плакала. На все воля Единого Бога – говорили они. Мысленно она отвечала – вам чужая воля да власть, а мне – воля моя да совет Богини.

– Кого я ищу? – спрашивала она у пролетающей мимо совы. Ты не скашь из моих ночных видений, но тоже птица, ночная птица, дочь великой Матери. Так подскажи, помоги, приснись, укажи путь. Но сова молчала. Сова жила своей жизнью.

Быстрая тень на рассвете, далекий острый крик. Что это? Она поднялась, помчала ланью из-под заботливой скверши дальше, на восток, на юг, спиной к морю, забыв обо всем на свете. Она знала этот крик, помнила его, ничего не помнила больше – только острый металлический вопль, несущий смерть всякому, кто покажет затылок и спину.

Она бежала. Не страшась гибели – слишком уж бессмысленной была эта жизнь, к чему помнить то, что ты не можешь вернуть? Она бежала, и лес становился темнее и гуще, а скалы – выше и острее. Ранее в таких местах селились скаши. Тут были их гнезда, тут рождались их птенцы. Как же далеко она от того места, что целых пятнадцать лет звала своим домом.

– В небе темном бродит ветер, бродит ветер-колоброд, приходите на рассвете, пусть вас ветер приведет, – задыхаясь, шептала она. И бежала дальше. Это птица скашь кружит над головой – или горные орлы? Не узнать, не вспомнить. Она бежала, пока тени не укрыли ее, и след не затерялся в камнях и горных реках. Она бежала, не останавливаясь, и падала, и поднималась снова.

Она искала.

Птица Char – маленькая золотокрылая полевая птица с громким резким голосом. По поверьям нового времени вещует смерть.

Che-Rui - новый путь, рассвет после, новая жизнь

Sqwersh – хвойное дерево с густой игольчатой кроной и съедобными шишками, в нем всегда есть дупла

Вторая жизнь. Jana Skuash. Дети Скаши

В краю средь лесов и пастбищ когда-то народы жили,

Про нас говорили – люди, живущие на ветрах.

Смуглы и черноволосы, быстры и жестоки были,

Мы верили в тьму-богиню, мы ведать не знали страх.

Распахнуты крылья в пропасть – звук эха высок и гулок,

Иду по камням и пеплу – разрушен забытый храм.

Я здесь умерла когда-то – Богиня меня вернула,

Чтоб путь мой привел к истокам потерянных по мирам.

«Когти скашьи, перья совьи,

В моих ладонях – узоры кровью,

Взмахом руки – открою дорогу,

Уходите прочь, чужие боги,

Взмахом серпа – рвется путь,

Чужих богов – отныне забудь»

Гляжу, как серпом небесным Богиня срезает звезды,

На небе мерцает ясно огня золотой венец,

В лесах между гор высоких запрятаны наши гнезда,

И знает об этой тайне в округе любой птенец.

Гляжу, как пернатой Скашью кружится ночная темень,

Как лес поднимает копья, как ветры идут стеной,

Забыто лихое время, забыто родное племя,

Но путь обернется змеем, и тьма обернется – мной.

«Небо склонилось, небо упруго,

Черные ветры ложатся кругом,

Черные ветры мечутся в страхе,

Взмахом стали – в кострище знаки,

Ветры, прочь – мне надо идти

С белой луной-сестрой по пути»

Богини крылатый вестник, хранитель людского духа,

Крылатая Скашь стозуба, и когти ее остры,

Но крылья у страшной Скаши нежнее, чем нежность пуха,

Но сердце у черной Скаши верней, чем сердце сестры.

Боятся в поселках птицу, страшатся ее потомков,

И бают про хищных ведьм, танцующих на костях,

Серпы их горят, как перья, и реют в густых потемках

Забытые в этом мире живущие на ветрах.

«Чужие сказки, чужая вера?

Закрыто небо, открыты двери,

Чужие жизни, чужие песни,

Закрыты звезды, открыто сердце,

Слова упали на пепел серый,

Дитя Богини не знает меры»

Ушедший народ Богини всегда умел возвращаться,

Мы сами пришли оттуда, куда не вернуться нам.

Миры на ладонях неба извечно будут вращаться,

И будет дорога наша вести в полуночный храм.

В краю средь лесов и пастбищ когда-то мы всех рассудим,

Одни средь иных народов, живущие на ветрах.

Смуглы и черноволосы, крылатые скашьи люди,

Мы верим в свою Богиню, мы ведать не знаем страх.

«Ашк смугла, луна – бледнолика,

Ныряю в забытые тайные блики,

За шагом шаг по самому краю,

Для всех чужая, судьбы не знаю,

Ищу в болотах огни и золото,

В душе – иголки, а небо сколото»

Вторая жизнь. Charu-Tea. Песня смерти

– Суишь! – глухой возглас вспарывает лесную тишину, когда она, спотыкаясь, медленно идет к темнеющему входу в пещеру. Там – невысокий, такой хрупкий силуэт у входа. Будто бы птица вытянулась на тонких, но крепких ногах. Неужто?

А что – неужто? Кто... Бронзовокожая жрица, маленькие ладошки, глаза, круглые от совсем детского удивления. Это ей, лисенку, впору удивляться, но нет – тянется к ней старшая, обнимает, смеется. Легко-легко, как тогда, сотни лет тому. Что было между? Что было между их жизнями? Суишь не помнит. Она-то миг тому имени своего даже не помнила. Были тени, и тропинки, и какие-то леса, и быстрые птичьи крылья. Кем она была? В свите Богини? Дикой птицей? Плавала в забытьи? Не помнит... А была бы старше, опытнее – тогда, то помнила бы!

– Суишь... – кивает с улыбкой, соглашается, да, ее имя, – Чика! – Но Ашк мотает головой, темные пряди бьют по щекам, так усердно мотает!

– Никогда уже не Чика, – говорит, хватает за руку и тянет в грот, – Пойдем,Чика!

– Суишь! – возмущается та, и Ашк смеется...

Их было много в тех лесах. Десятки, десятки птенцов, подростков, оперившихся маленьких скашей. Совсем юных скашей. Мастеров-скашей, травниц и лекарей, охотников и следопытов. Они приходили со всей округи, и дальше, из-за гор, из пустынных земель, освоенных светловолосыми чужаками, с побережья. Отовсюду.

И вопросы, вопросы...

– Что нам делать, Ашк? Как мы дальше, Ашк? Почему мы прячемся, Ашк? Когда мы будем воевать, Ашк?

Ашк – за старшую? А где же их скашь-йон? Где скашь-йин, которую звали Йанна? Где остальные служители йана-эххэ, дети бездны? Почему она, ученица, не завершившая путь Богини, родилась вновь, почему ей собирать всех их, таких же, погибших тогда птенцов.

«Они все были твоими учениками», – шепчет ночью тень у звезды, – «Ты убила их, ты освободила их, ты отпустила их»

«Они все были твоими братьями и сестрами», – говорит ветер на рассвете, и Ашк хмурится, пытаясь понять, а что же дальше-то делать?

– Жить, йана, просто жить, – отвечает она, потому что детям нужно ответить, – Дальше? Дальше мы будем учиться и расти. Завершать начатое. Почему прячемся? Нас – три сотни, их – тысячи, десятки тысяч... Когда будем воевать?

Когда воевать. Кипит внутри кровь, жаждет гибели врага. Но кого воевать? Синеглазых детей в поселках? Смешливых девушек, танцующих в белых венках на полянах? Стариков, которые растят сады у стен Столицы?

Сердится в сердце птица Скашь. Ты стала мягкой, Ашк? Они не пощадили детей, девушек и стариков – тогда? Ты – не хочешь убивать врага?

Хочу – говорит себе Ашк. Сжимаются маленькие кулачки. Три сотни детей. Три, потом будет – шесть сотен, потом, пускай, тысяча. Да даже пять тысяч юных скашей поднимутся на крыло в этих горах...

И что дальше? А дальше – пресветлые храмы, узкие бойницы, огненные орудия. Костры и судьи. Ножи и мечи. Ненависть и чужой бог, взирающий с сине-золотых картин, на которых плывут-качаются давние корабли. Синеглазые дети умеют держать камни, смешливые девушки никогда не помогут, старики укажут своим детям, куда идти, кого бить.

Враги. Все они – враги.

Ашк рассматривает тайгарт. Богиня позволила ей найти оставленное в веках, забытое в руинах. Найти там, где никто уже не искал. Раскопать слабыми руками маленькой девочки страшные древние клинки. Это потом уже птенцы скаши – кузнецы, юные мастера, появились в ее горном гнезде. Потом уже стало ясно, что жизнь будет, что будет мастерство, ничего не забыто, не утеряно.

Это – тот самый тайгарт. Она его нашла. Но с кем разделит она хорошую смерть, Thaighardt Khere? Не ту, которая в полете освобождает после Тысячи Смертей, нет. Но ту, что соединяет судьбы. С кем?

Много мыслей у Ашк. Она осматривает долину, орлов, кружащих над ней, лесные своды, что прячут неоперившихся скашей. Тайгарт – прошлое, дети – будущее. И она, та, что не прошла свой путь до конца, но вернулась... Настоящая птица скашь, оберегающая птенцов от черных ветров и огня.

Суишь трогает ее за локоть, садится рядом. Глядят в небо. Над долиной звучит тихая колыбельная, ее называли раньше чару-теа, песня смерти, юной смерти, легкой смерти. Песня долгого сна без тяжких сновидений. Но не все спят, не все...

Эти двое – не спят. Все не могут наговориться,

– А что там, за краем, ты помнишь? – спросила тихо, – Там, где тени и следы Богини?

– Помню, – уронила та.

– Знает, умерла правильной смертью, – улыбается Суишь. Она умерла раньше. Она не знала, что с neje сталось. Всего пару минут жизни разделили их, а с ними разделились и пути. Разные тени увели жриц, разные тропы Богини.

– Нет, – говорит Ашк, и Суишь понимает, о чем та.

– Eh-Khere-Ja, – говорит Суишь, Ашк кивает, да, Обряд Тысячи Смертей. Он.

– А что бывает с теми, кто прошел его? – спрашивает Суишь, как когда-то давно, очень давно. Ответь уже. Ответь, наконец. Или сама не знаешь?

...Только воля к жизни, невероятная, пронзительная воля к жизни заставит карабкаться даже с этой последней ступени, когда бездна уже не рядом, а внутри и везде. Только такая воля к жизни позволит жить долго и владеть всем, чему ты еще научишься – позже. После того как с воплем, яростным и полным боли и ненависти к смерти, полная намерения жить, ты рванешься, разрывая оковы бездны, и встанешь прямая, гордая, обнаженная. Ты будешь укрыта тайными знаками, бледнеющими, исчезающими. В глазах твоих будет невероятная уверенность – жизнь есть, и никто и ничто отныне не посмеет более убить меня. И ты сделаешь свой первый настоящий шаг в этом мире, и ничто уже не будет тебя беспокоить – после того, что ты... нет, не пережила, а переумерла. И все, кто глядит на тебя, не узнают, что ты видела – пока сами не решатся спускаться туда, откуда сумела вернуться ты. И отныне ты свободна. Ты идешь своей дорогой, и никто не заступает тебе путь...

А разве ее путь, ее возвращение – не сделали ее свободной? А Суишь, которая вернулась? А остальные? Почему, почему те, кто прошел путем Eh-Khere-Ja, не пришел к ним – тогда? А сейчас?

– Я знаю, что бывает с ними, Суишь, – прикрыла жрица глаза, вцепилась пальцами в тайгарт, с которым редко расставалась, – Что с ними происходит. Ты не помнишь свои пути там, в мирах Богини? Это ведь свобода, Суишь, – распахнула блеснувшие желтым глаза, по птичьи повернула голову к подруге и ученице, да что там, к сестре, – Это настоящая свобода. И ты, съев ее, не захочешь возвращаться в гнездо. Если твоим крыльям открыты все ветра – зачем сидеть тут, где смешные птенцы тычутся клювами в темные стены? Где такие же смешные белоглазые крысы убивают скашьих птенцов?

– Но ты же вернулась! – воскликнула Суишь, с трудом удерживаясь от того, чтоб схватить, обнять, прижать ту. Но не стала. Что Ашк говорит? Да скашь порвет за своих детей, не только крыс – огромного волка, клювастого орла порвет?

– Я вернулась, – плечи Ашк опустились, – Я не умирала тысячу раз в когтях этого мира, neji.

Птица скашь не бросит маленьких птенцов. Но стоит птенцу покинуть гнездо – и вот он уже – взрослый, он уже – скашь, а не скашенок. Может, им всем пора покинуть гнезда? Кто знает, кто знает. Богиня – точно знает, темная мать, растворенная в природе, шелесте жестких перьев, ударе страшных когтей. Без жалости разит...

– А хотела бы? – не отставала Суишь, – Хотела бы завершить этот путь? – тревожно, сердито даже спрашивала. Но Ашк думала лишь момент. И сказала,

– Да!

– Но почему, почему, почему? – не выдержала, закричала почти та, Ашк скривилась – не тявкай, лисенок, лисенком была, им остаешься. Смешная. Откуда ей знать про страшные законы жизни и смерти, про череду изменений, про бесконечный путь. Одной смерти было мало, чтоб понять. Но почему – Ашк было достаточно? Почему? Лучшая ученица, упрямый возглас из железного клюва скашь, жестокая и веселая жрица Ашк, тебе достаточно, и это главное.

– Потому что я помню тропы в тенях, и то, что за тенями, и потому, что я хочу туда вернуться. Полностью свободной.

– Но тогда ты не захочешь быть с нами, – едва не плакала Суи... нет, просто маленькая одинокая Чика. Которая очень не хотела терять братиков и сестричек опять. В бессмысленной этой череде смертей и жизней, где нет права на полет.

– Может быть, – твердо сказала Ашк, – Не захочу. Смерть – это смерть, Суишь. Мы просто умерли. А теперь живем. И снова умрем. И так будет до тех пор, пока не завершится наш обряд тысячи смертей, и мы не поймем кое-что.

– Что? – спросила Суишь. Ашк промолчала. Промолчал ветер. Небо. Деревья. Промолчала птица чар в долине. Промолчали совы. И только вдали прокричало невидимое эхо, отразив толи отдаленный гром, толи шум лавины, толи крик птицы скашь...

– Khere-neh...

«Khere-neh, kherete nesh, che-kheret ru ir-rua, Te khare ru, ji ersh eshtu, a charu-tea tua, a charu-tea tua» – звучит, звучит над долиной песня.

Смерти нет.

Приблизительный перевод песни:

«Смерти нет, нет – смертельным тропам, новый путь – в глубину, и наверх из мира, тебе идти домой, идти вниз, последний испытуемый в пламени. Звучит, звучит песня смерти...»

Neh - нет, отсутствие, отрицание.

Nesh - эмоциональный возглас отрицания, запрет

Che - новый

Khere - смерть как результат некоего процесса умирания, иногда – «путь к смерти», сам процесс.

Kheret - смерть, свобода, прощение, путь

Kherete nesh – тут – «Нет – смерти!», отрицание, требование

Вторая жизнь. Еhhe Jia. Ближнее небо

– Ашк!

Его звали Йинк. Он был послушником, и он был младшим. В Храме никогда не делали разницы между мужчинами и женщинами, просто женщины лучше слышали волю Богини, а мужчины лучше понимали некоторые обряды. Он знал историю народа вернувшихся. Знал, как в лесных храмах они нашли древние заклятия, слова на камнях, как темные сны принесли знания, память. Эти слова помогли вернуться из ниоткуда. Начать историю заново.

Йинк был храмовником, и был он тем, чье сердце однажды, не в начале и не в конце, было пронзено лезвием тайгарта, чтоб потом оказаться с ней вместе. Нет! То был всего лишь зарргхарт, и теперь он знал, что смерть была почти зряшной. И снова нет – не зряшной, просто милосердной, просто открывающей ему дорогу. Ведь он вернулся к ней, так? К своей Ашк. Он что, и правда надеялся на обряд тайгарта – с ней? Слабый, слабый Йинк племени ланей – что ему мощь великой Скашь? И когда же будет великий обряд, почти равный тысяче смертей, обряд, открывающий сердца друг другу? Сплетая пути, гибель от лезвия тайгарта соединяет на века – но Ашк? Проще уж самому заслужить тайгарт, и найти своего спутника...

Не было ему тайгарта тогда – умер раньше. Не будет и в этой жизни? Ну, сделают кузнецы двуклювое лезвие, и что? Что ему с пустой железяки? Только воля Богини, только собственное могущество и знание открывают силу жизни. Как ему заслужить тайгарт? Нет среди них тех, кто умер тысячу раз, кто освятит оружие и принесет его из рук самой Богини. Даже Ашк не сможет. А надеяться на то, что она будет его птицей? Да ну...

Так что пока – только маленькие лезвия зарр-йи, доверие в смерти. Вопль на изломе, и он упадет на колени, и в зрачках его плеснет боль, за болью будет страсть. Прекрасно. Он вернется снова, чтоб стать ее братом и возлюбленным, и возможно, они смогут жить. Они нашлись. Рисовали письмена по коже – росчерками по живому. Они встретились снова – за пустотой и за хаосом, там, где на краю неверья тяжело не узнать и отречься. Йинк – брат Ашк и возлюбленный. Он всегда рядом. Йинк. Брат. Любовь. Темные своды грота, не похожего на давний светлый храм, где кровь мешалась с лучами, а воля – со звездами в небе. Теперь – только тени, мороки и подземелья народу беглецов.

– Эй, очнись... – что это? Хлещут по щекам, поют горьким отваром. Что? Неужто снова не справился? И с чем? С простым Наи-Кхере? Ученическим обрядом, призванном сделать его настоящим жрецом? Может, потому, что клинок найгарт – не в руках Ашк, а в руках Суишь? И что? Суишь – вторая после Ашк, хотя могла бы и меньше забирать времени жрицы. Неужто не видит сердца Йинка, открытого ланьего сердца на алтаре чувств? Не видит, как он помогает ей, как держит порядок в поселке, как следит за новичками, как умело выставляет стражу, как учится новым ремеслам, и учит других? Полезный, верный Йинк.

– Живой, – смеются дети, и он тоже улыбается, садится, кровь уже почти остановилась, неужели прошел?

– Отныне это твой клинок, – жрица Суишь протягивает ему два клинка зарр-йи. Крылья лезвий зарр-йи немного похожи на величайшее из орудий племени Скашь, на лезвие тайгарта. Узкие гибкие парные лезвия – одно из орудий старых ритуалов. Но с помощью зарр-йи можно убить лишь себя, и присоединиться к теням и птицам без влияния старших. И вот ему привиделось только что, как он убивает себя лезвиями зарр-йи. Но почему? Он попадет в плен? Он предпочтет уйти так? Или нет? Что за видение? Да, он знает, что каждый получает клинки зарр-йи, каждый носит их с собой, чтоб, когда придет время, остановить себя, освободив. Не на костре, посвященном Единому Богу, не в темницах светлых судий. Но до последнего идти и уйти – только своим путем. Доверие в смерти.

– Отныне мы присоединимся к свите Богине, станем ее птенцами, и сможем летать темной ночью на крыльях ветров, отпуская дух и видя многое. Отныне ты – свой меж ночных стай.

Звучат слова, приходит осознание, Суишь протягивает руку, и мальчишка, нашедший дорогу домой, прикасается к ее пальцам. Снова младший, влюбленный, снова – все снова. И смотрит только на Ашк. А та скрыта в тенях, следит, проверяет. Старшая.

– Что со мной? – шепчет Йинк, для него перемешаны события, времена и слова, и рука лисицы горяча, тверда, но он ищет иную руку. Видения продолжаются.

– Это настоящий нех чару? – удивляется кто-то из детей. Да, это воля Богини, чудесный сон, полный видений.

– Видения Еhhe Jia – обряд, открывающий путь в ближнее небо, в мир теней и вечных птиц, – слышится голос Ашк. Юный жрец Йинк делает шаг. Останавливается рядом с ней. Роняет на землю два маленьких зарр-йи. Темный храм, спрятанный в лесах, где таились последние из народа скашей, молчалив и чуток.

– Еhhe Jia? – удивляется Йинк. Ведь не для того он ложился на жаркий камень, чтоб ощутить, как смерть входит в сердце. Причем тут Еhhe Jia? Вот же, вот же – зарр-йи, ради них он проходил обряд инициации Наи-Кхере руками лисицы Суишь.

– Потому что ты силен, – говорит Ашк, – Расскажи нам, что видишь, Йинк, – она протягивает ему руку, она забирает его у ревнивой Суишь, и девушки не смеются, с чего он взял про ревность? Сам придумал?

– Не отвлекайся, лань, – тихо шипит Ашк, и ему становится страшно. Лань в когтях скаши. Но он сосредотачивается. Ашк щерит острые клычки, ее глаза становятся желтыми, птичьими, она взмахивает пестрыми крыльями, и скашьи когти вонзаются в податливые белокожие тела. Ашк кричит звонким птичьим воплем, и люди падают на колени перед видением древности. Видением, которое ломает их спины, вырывает их сердца. Взлетают над поселеньями скашьи дети. Настоящие крылья поднимают их в небо. Рассказывает Йинк – видение Еhhe Jia, ближнего неба, пространства судеб, продолжается. Смешиваются тени, дети в гроте становятся зверями – волками, лицами, скашами. Ланями.

– Скаши? – удивляется Ашк, – Но как нам стать настоящими Скашами?

Может, иносказательно говорит Йинк? Но нет, на стенах грота – живые тени рассказывают историю. Снизошла воля Богини, темная мать древнего народа говорит из огня и ветра в горах, из вершин сквершей и сосен, из черных ручьев в глубинах земли.

«Становитесь живыми, дети, поднимайтесь на крылья, бегите в лес на звериных лапах, обретайте мощь лесов и полей, принимайте силу, вы – часть мира, они – чужаки, слабые люди, они не видят ваших снов, они не знают нашего мира».

Йинк смотрит, говорит – слабая, чуткая лань лучше других ощущает лес, шкурой знает ветер и дождь. Дети станут птицами, дети станут зверями, дети станут ветрами и дождями. Услышат песню Богини, обретут невиданную мощь, и никто, никогда не сможет поймать их сетями, распять на косых крестах, сжечь в чужих крестах. Никто не умрет больше дурной смертью во имя чужого бога. Растают, исчезнут, напугают, убьют. Но не умрут. Никогда более.

– Создай новый путь, Ашк, – говорит Богиня устами бледного Йинка, и кровь на его груди течет сложными узорами, указывая этот путь. Только величайшим из скашей можно создавать новые обряды. Только тем, кто умер тысячу раз и вернулся. Она не умерла тысячу раз. Но вернулась – как и все они. И ей позволено! Позволено создать новые пути для своего народа!

Ашк слушает. Она уже знает, каким путем идти, древние знания бурлят в крови. Каждому из ее народа – свой путь, темная тропа, великое деяние. Каждый упадет под лезвием зарр-йи – сам. Она проследит за тем, что они ушли правильно. Каждый уйдет на поиски своей силы. Уйдет, чтобы вернуться снова.

Она слушает, и в сознании жрицы уже рождаются слова силы, танец силы, пламя и ветер складывают письмена. Каждый, каждый из ее народа станет равным Богине. Каждый станет петь вместе с миром.

Йинк рассказал. Ашк кивнула. И снова взяла его за руку.

– Выходи из Еhhe Jia, – приказывает она. Хватит. Ты указал путь, я создам обряд, дети станут неуязвимы. Я изменю силу клинков зарр-йи. Отныне они будут не клинками быстрой милосердной смерти, а клинками перемены и силы. Но ланий сын не останавливается, продолжает бежать кровь, и он говорит, глядя на нее влажными ланьими глазами. Слабый, могущественный Йинк.

...Йинк не будет бояться. Когда придет время – они взмахнут руками, ударяя друг друга, и он успеет раньше, и Ашк будет смеяться, удерживая свою жизнь и наблюдая, как уходит его. Смертью отнесенные в облака, они встретятся снова. В этом и в других мирах.

– Ашк не поймет любовь как боль. Ашк не поймет смерть как любовь. Ашк поймет смерть как смерть и боль как боль. Идем, Йинк. Пришла пора. Ank she, Ank's she. Зову тебя, богиня. Приди, приходи сюда.

– Ashkh, – кричит птица.

Он очнулся с тихим криком. Очнулся снова. Вокруг – стены грота, уставшие дети народа скашь прикорнули у стен, кто уже и уснул, слишком долог обряд, до них очередь и не дойдет, верно? Вон, и лисица устала, все внимание – Йинку, а скоро рассвет, останутся сегодня они птенцами. Но не важно. Важно то, что старшие сейчас решают их судьбы.

– Ты видел? – спросила Ашк, склоняясь над ним, – Ты видел в своем сharu – нас, Йинк? Это мои слова? Я говорила их? Значит, я скажу так – тебе...

Она поражена. Лесной храм, пещерные своды, ждущие лица братьев и сестер. Неужто именно Йинк сужден ей? Он – ее Lle-shasu?

«У тебя уже есть свой лле-шасу?» – слова из былой жизни, великая жрица Йанна произносит их, смеется возмущенно Ашк, улыбается старшая, предвидя все. Все.

«Да, есть, Скашь-Йин Йанна»

– Lle-shass, – едва слышно произносит ее любимый, – Met chakhe-tu eneja... Met khere-tu eneja...

Возлюбленная моя. Мы умрем вместе, мы погибнем рядом... Да?

– Да.

Еhhe Jia – Ближнее небо, обычное небо, мир духов планеты. Обряд и состояние, позволяющее говорить с духами напрямую, принимать волю Богини. Может быть достигнут в любом состоянии Neh-Charu, временной смерти, не-смерти, то есть в результате большинства обрядов инициации.

Lle-shassu, Lle-shass - возлюбленный, возлюбленная, супруг, супруга.

Naighardt - «клюв-лезвие», ритуальное оружие для инициаций. Кривое с перемычкой. Оружие ритуала возрождения.

Nai-Khere – «удар клюва смерти» – один из первых обрядов инициации, который учитель проводит для своего ученика. Проводится с помощью Naighardt, который передается от старшего жреца к младшему, обретающему право проводить свои обряды.

Neh-Charu - «не смерть», временная смерть, смерть-сон. Особое состояние глубокой временной комы, почти-смерти, которое начинается у народа скашь после сильной потери крови или в результате временной блокировки органов дыхания или сердца. Состояние Neh-Charu считается священным, сны, увиденные в нем, называются снами Еhhe Jia, видениями Богини.

Thaighardt - «перо-лезвие», ритуальное оружие для парного самоубийства. Прямое, с перемычкой. Обряд Thaighardt Khere - «Смертью соединенные навечно». Народ Скашь верил, что парное самоубийство при проведении определенного ритуала позволит возлюбленным либо побратимам встретиться в другой жизни и пройти новый путь.

Zarrghardt – ритуальное лезвие для быстрого и безболезненного убийства тех, кто слишком слаб для высокой силы.

Zarr-ji - узкие гибкие парные лезвия для ритуального самоубийства через грудную клетку наискось. Часто после проведения этого самоубийства скашь оказывается в состоянии «Еhhe Jia» – «ближнее небо». Жрецы, достигшие определенного уровня, желая присоединиться к свите богини, стать временными проводниками ее воли или помощниками, стремятся впасть в это состояние.

Вторая жизнь. Аrghe ass Khere. Между жизнью и смертью.

Ашк больше нет. Ашк больше не будет. Звон в ушах стоял, разрывал уши, ломал сознание. Ашк больше нет.

– Я вернусь, – тихо, едва слышно, говорит Ашк. Держит клинки над собой. Перед собой. Перед сердцем. Йинк указал путь, я создам новый обряд, дети станут неуязвимы.

Короткие изогнутые лезвия, дарующие ласковую гибель. Вонзить и провести. Открыть немилосердной силой сердце. Доверить пути. Испытать себя. Изменить древние правила. Превратить оружие милосердной смерти в новое орудие изменений.

– Я буду первой, – медлит, медлит Ашк. Страшно! Нет, не умирать страшно – сколько ж уже было-то! Страшно – что не получится, что неверно истолковала волю Богини. Что зря умрет второй раз. И не будет третьей жизни. Не вернется. Не принесет детям силу.