Текст книги "Оберег волхвов"
Автор книги: Александра Девиль
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
И вот теперь она шла рука об руку с этой загадочной женщиной, испытывая к ней почти детскую благодарность. Сознание того, что они с Евпраксией только что нарушили заповедь «не лжесвидетельствуй», пугало и тревожило Анну. Но вместе с тем какое-то затаенное чувство подсказывало ей, что Бог простит этот невольный грех. Впервые она усомнилась в правоте тетушки, внушавшей беспредельное отвращение к грешникам. Впервые Анна подумала о том, что у каждого грешника есть своя история, свои чувства и, может быть, – своя правда.
Глава восьмая
Воспитание Анны
Ненависть игуменьи Евдокии к князьям Тмутараканским Олегу и Роману была так велика, что она сумела внушить ее даже юной племяннице. И не только предательские сговоры князей с хищными половцами послужили тому причиной. Недаром Дмитрий заподозрил, что были у столь ярой ненависти личные мотивы.
Это началось давно, в ранней юности, когда будущую инокиню Евдокию все называли боярышней Гордеевной – по отчеству, поскольку ее собственное имя – Евфимия – простые люди выговаривали с трудом. Отец ее, богатый боярин Гордей, был человеком набожным и рассудительным. Предвидя междоусобную смуту после гибели Изяслава под Черниговом в битве с властолюбивыми племянниками Олегом и Романом, Гордей решил спрятать свое золото в тайнике монастыря под Остерским Городцом, где настоятелем был его давний друг. Так сохранил он средства для жизни дочерям – будто предвидел свою скорую кончину.
Но чтобы никто не догадался о цели его поездки, он пробыл в Остерском Городце некоторое время, делая вид, что ухаживает за больным родственником. Старшую дочь Гордей взял с собой, и она помогала отцу сохранить тайну клада, – ибо, несмотря на юный возраст, была девицей смышленой и с твердым характером.
Однако очень скоро Евфимия перестала думать о состоянии отца и междоусобных войнах. Все ее мысли занял князь Роман Святославович, недаром прозванный Красным. Ему, известному сердцееду, нетрудно было походя покорить сердце юной боярышни, когда остановился он в Городце по пути в Чернигов. Девушка влюбилась безоглядно, со всей страстью глубокой и сильной натуры. Она верила в ответную любовь Романа и отдалась ему, не зная, что была для него лишь одной из многих. К тому же Роман и Олег недолюбливали ее отца, горячего сторонника «святоши Всеволода», как называли они своего двоюродного брата, занявшего киевский престол после гибели Изяслава.
Когда после нескольких ночей любви Роман вздумал передать Евфимию, словно гулящую девку, своему распутному брату Олегу, гордая боярышня была потрясена до глубины души. Любовь ее перешла в ненависть. Она даже порывалась убить обидчиков, но была задержана и едва не изувечена их холопами. Боярин Гордей, догадавшись, что дело неладно, выпытал у дочери правду о ее бесчестье и пошел требовать объяснений от Романа и Олега, угрожая им княжеским и церковным судом. Они постарались успокоить Гордея обещаниями загладить грех женитьбой Романа на боярышне. Но в тот же день, по странному совпадению, на несчастного боярина напали половецкие грабители и в стычке с ними он был убит.
Евфимия Гордеевна, испепелив в своей душе боль от поруганной любви, решила никогда больше не позволять земным страстям взять над ней верх. Но злоключениям ее не суждено было закончиться. По возвращении в Киев она поняла, что беременна. Юная грешница рыдала по ночам и таяла на глазах. Ее состояние заметила старая нянюшка, которая отвела боярышню к знахарке. Несколько дней Гордеевна пила отвар из каких-то горьких трав, а потом у нее случился выкидыш. Тогда она поняла, что знахарка вытравила ей плод. Один грех тянул за собой другие, и, сознавая это, девушка минутами приходила в полное отчаяние.
В какой-то из осенних дней она даже хотела наложить на себя руки и брела по городу, обдумывая, что быстрее избавит ее от мук: воды Днепра, веревка или нож.
Но тут, подняв глаза от земли, увидела она над собой купола Софии. Прекрасный храм сиял рядом с окрестными полуземлянками подобно сказочному видению. Как завороженная, пошла девушка к этому сиянию, переступила порог храма и встретила мудрый всепонимающий взгляд Оранты – «нерушимой стены». И услышала божественные звуки знаменного распева. И поняла, что жизнь, дарованную Богом, нельзя отнять даже у самой себя, а грех самоубийства вдвое отяготит предыдущие грехи. Помолившись, она вышла из церкви словно заново рожденной. Теперь Гордеевна знала: ее душа, жизнь и все, чем она владеет, принадлежит только Богу и ничего земного ей уже не надо.
В тот же день она услыхала новость, что князь Роман, начавший междоусобную войну, убит собственными наемниками-половцами, которые предали его, заключив мир со Всеволодом. А брат его Олег теми же половцами был схвачен и как невольник отправлен в Константинополь. Девушка посчитала это знамением свыше: ее обидчики наказаны, а она спасла свою душу, придя к Господу.
Так и стала боярышня Евфимия монахиней сестрой Евдокией[29]29
При пострижении обычно давалось другое, монашеское имя; в Киевской Руси – часто на ту же букву, что и мирское.
[Закрыть]. Истовость ее веры удивляла даже печерских пустынников. Никто не знал, какие душевные муки предшествовали такому ревностному самоотречению юной монахини. Все видели лишь явные признаки ее как будто беспричинной святости: молитвы, посты, епитимьи, пожертвования на строительство храма.
Ее сильная натура не могла не проявиться и на духовном поприще, а потому еще в молодые годы она стала игуменьей и первой помощницей благочестивой княжны Анны Всеволодовны.
Елена была моложе своей сестры на десять лет и, если бы не мать, наверняка тоже бы стала монахиней под влиянием фанатичной Евфимии. Но вдова боярина Гордея не дала меньшую дочь во власть старшей. Более того, она сдружилась со вдовой боярина Юрия Раменского, у которой сын Тимофей был на несколько лет старше Елены и проявлял к ангелоподобной девочке явный интерес. Прошло время, мать умерла, но Тимофей и Елена уже слишком привязались друг к другу, чтобы поддаться попыткам Евфимии определить сестру в монастырь. Когда Елене сравнялось восемнадцать, они смогли наконец пожениться. У них года три не было детей, и мать Евдокия втайне считала, что даже сестра расплачивается за ее давний грех, а потому молилась в те годы с особым усердием.
Потом родилось долгожданное дитя – девочка с таким же ангельским личиком, как и у Елены. Мать Евдокия была рада, что у сестры дочь, а не сын. Старшая Гордеевна давно уже стала мужененавистницей. Племянницу она обожала и поклялась себе, что никогда не допустит, чтобы нежное создание по имени Анна страдало из-за подлости и вероломства мужчин.
После безвременной кончины младшей сестры мать Евдокия одна стала воспитывать девочку, а после вторичной женитьбы зятя и вовсе забрала ее в монастырь, решив, что сама судьба велит сиротке стать христовой невестой. Связанная обещанием, данным Елене, не принуждать Анну насильственно ни к браку, ни к монашеству, мать Евдокия решила воспитать в девочке желание добровольно постричься в монахини. Чтобы заслонить Анну от соблазнов плотского греха, она приучила ее к мысли, что близость с мужчиной – это тяжкая и злая повинность для женщины, исполняемая ради продолжения рода. Слово «любовь» преподносилось Анне только как святое и возвышенное чувство к Богу, или чистая привязанность между родителями и детьми, или преклонение перед земными пастырями. В присутствии Анны никто не называл любовью загадочные и непонятные ей отношения мужчины и женщины.
Не желая, чтобы у племянницы возник интерес к ее собственному телу, мать Евдокия не разрешала ей ни пользоваться зеркалами, ни рассматривать себя во время купания. Она запрещала монахиням и послушницам вести какие-либо разговоры о внешности, о красоте мужчин и женщин. Анна не могла оценить самое себя, ибо никто и никогда не намекнул ей, что она красива. Даже само понятие земной, телесной красоты для нее не существовало.
Мать Евдокия поощряла разговоры о несчастливых браках, об издевательствах мужчин над женщинами, об отвратительности плотского греха. И тут же – по контрасту – благочестивые монахини и странницы наперебой рассказывали о прелести монашеской юдоли, защищающей от мирских жестокостей и дьявольских искушений. Среди таких бесед и выросла Анна.
Избегая рассказывать о своем давнем грехе, но стремясь вызвать всеобщую ненависть к князьям Тмутараканским, мать Евдокия при каждом удобном случае клеймила их предательство, дружбу с погаными половцами и другими «черными людьми». В конце концов Анна простодушно возненавидела и предателей-князей, и черных хищников-половцев.
Мать Евдокия понимала, что после ее смерти племяннице придется столкнуться со многими жестокостями мира, а потому девочка не должна вырасти слабой и неумелой. Анну с детства приучали заботиться о себе. Юная боярышня разбиралась в травах и снадобьях, умела разжечь костер и сварить еду, постирать и зашить одежду. Верный конюх Никита, служивший еще боярину Гордею, был взят матерью Евдокией на время для службы в монастыре, дабы научить Анну ездить верхом.
Как некогда Анна Всеволодовна в Андреевском монастыре, мать Евдокия устроила в своей Билгородской обители женскую школу, в которой девочки помимо домашнего хозяйства и молитв изучали грамоту и читали церковные книги. Но и в школе, среди сверстниц, Анна была под особым присмотром. Мать Евдокия наняла пожилого монаха-грека, который преподавал способной девочке греческий язык, историю и даже поэтику, но больше всего рассказывал ей о житиях святых и поучениях византийских проповедников Иоанна Златоуста и Григория Богослова. Мать Евдокия была знакома с печерским монахом Нестором, которому князь Святополк поручил составить новую летопись на основе Второго Киево-Печерского свода, прочитанного и матерью Евдокией. Но даже с этими строгими преданиями старины тетушка знакомила племянницу лишь в дозволенных пределах, делая упор на рассказы о печерских монахах, на осуждении княжеских крамол и на призывы к борьбе с половцами.
Обучая племянницу наукам и греческому языку, честолюбивая мать Евдокия надеялась сделать из нее ученую и благочестивую игуменью, с которой бы считались в великокняжеском доме и у греческих митрополитов. Но, строя свои далеко идущие планы, мать Евдокия не учла, что знание греческого языка откроет девочке доступ не только к церковным книгам.
Однажды Анна нашла в монастырской библиотеке рукопись византийского сказания о богатыре Дигенисе Акрите. Тетушка была не сильна в греческом, а потому и не знала, что племяннице попался тот самый рассказ, который в переводе назывался «Давгениево деяние» и который мать Евдокия не стала бы держать в своем монастыре. Пользуясь незнанием тетушки, Анна без помех прочла о красавце богатыре Дигенисе, явившемся во враждебный город, чтобы добиться любви прекрасной Евдокии Стратиговны, отец и братья которой были против его сватовства. С удовольствием, непонятным ей самой, Анна перечитывала подробности женитьбы Дигениса: вот он на богато убранном коне гарцует под окнами девушки, распевая сладкую песнь; вот молодые люди знакомятся, и Дигенис уговаривает Евдокию бежать с ним. Она согласна, но Дигенис считает, что, похитив девушку в отсутствие ее отца и братьев, он покроет себя позором. Потому юноша дожидается возвращения родственников своей избранницы и открыто увозит ее на глазах у отца. Стратиг с сыновьями пускается в погоню, но Дигенис одолевает их в бою. И тогда Стратиг соглашается на брак дочери с Дигенисом…
Потом Анна нашла разорванные листы более древней рукописи и, сложив их воедино, не без труда прочитала. Это были последние главы «Одиссеи». С волнением узнавала девушка о том, как царь Итаки, вернувшись на родину, отомстил наглым женихам, что осаждали дом его верной жены Пенелопы; как затем подробно обрисовал ей супружеское ложе, некогда устроенное им на старой маслине, и Пенелопа, окончательно узнав мужа, со слезами радости бросилась ему на шею.
И Дигенис, и Одиссей не укладывались во внушенные тетушкой понятия о добрых и злых мужчинах. Они не были монахами, но при этом вызывали симпатию и даже восхищение. Их избранницы относились к супружеству с ними не как к тяжкой повинности, а, совсем наоборот, стремились к этому через все препятствия. Значит, было в отношениях мужчин и женщин нечто таинственное и совсем не плохое? Об этом Анна порой задумывалась со странным замиранием сердца. Но ни тетушка, ни иные монахини не знали о ее раздумьях.
Иногда она ловила обрывки разговоров молодых послушниц и понимала, что разговоры те были о мужчинах, о парнях. Девушки замолкали, едва увидев Анну, ибо мужская тема являлась запретной в монастыре игуменьи Евдокии.
И только теперь, познакомившись с Дмитрием-Ратибором, Анна до конца поняла смысл тетушкиных запретов. Опасность исходила из того загадочного и волнующего, что почувствовала Анна при встрече с первым в ее жизни настоящим мужчиной – не монахом, но и не злодеем и не одним из тех неказистых смердов, каких тетушка нанимала для возделывания монастырских земель.
Все случилось так быстро – и знакомство, и расставание, – что Анна не успела даже разобраться в своих чувствах. А после неприглядной сцены у дверей храма она была сама не своя от смятения и жгучего стыда. Ей очень хотелось поделиться с кем-нибудь, излить душу. Но кто бы мог ее выслушать и дать совет? Монахини с их однообразными наставлениями? Отец, вечно опекаемый хитрой мачехой? Конюх Никита или другие простые люди? Нет, Анне хотелось найти собеседника с тонкой и чуткой душой. Ей почему-то вспомнилась хорошенькая девушка, которую однажды встретила на монастырском дворе. Кажется, она была дочерью гончара и привозила игуменье посуду. Лицо у гончаровны казалось печальным, а взгляд – задумчивым и словно невидящим. Кто знает, может, она так же нуждается в друге и советчике, как сама Анна?
Занятая тревожными мыслями, девушка даже вздрогнула, когда совсем рядом прозвучал вопрос:
– Ты не хотела бы рассказать мне правду?
Не без труда Анна решилась взглянуть на Евпраксию Всеволодовну. Ярко-бирюзовые глаза боярышни встретились с черными миндалевидными глазами бывшей императрицы. Анна вспомнила, что матерью Евпраксии была знатная половчанка, на которой Всеволод женился, когда умерла его первая супруга – греческая царевна Мария Мономах. Почему-то Анне была приятна мысль, что эта царственная женщина тоже наполовину половчанка – как и Дмитрий.
– Не бойся меня, я хочу тебе помочь, – сказала Евпраксия своим удивительно теплым грудным голосом и неожиданно улыбнулась. – Но как это сделать, если я ничего о тебе не знаю? А чутье мне подсказывает, что ты хотела бы с кем-то поделиться своими заботами. Или не так?
Анна молча кивнула, не найдя в себе сил скрыть столь очевидную истину. Евпраксия увела ее вглубь монастырского сада, где они сели на скамью под раскидистым деревом.
– Ты, наверное, очень одинока, – вздохнув, отметила дочь Всеволода. – В монастыре тетушка ограждала тебя от подруг, а в доме отца всем заправляет мачеха.
Проницательность удивительной женщины смутила Анну. Внезапно девушка подумала о том, что даже будь Евпраксия величайшей грешницей на свете, все равно у нее нельзя отнять ни ум, ни доброту. И тогда, презрев всяческие сомнения, Анна заговорила о наболевшем:
– Ты угадала, госпожа, все так и есть. Моя тетя, матушка Евдокия, была, конечно, святая женщина, но она многое от меня скрывала. Она хотела, чтобы я общалась только с монахинями и монахами, а в мирскую жизнь не погружалась. Правда, после ее смерти у меня появилось несколько подруг… во главе с Федосьей… но мне кажется, они меня не любили.
– Наверное, эти подруги служили Завиде, – предположила Евпраксия.
– И еще… тетушка всегда учила меня, что все мужчины – нечестивые злодеи… кроме, конечно, монахов и святых богомольцев. Она говорила, чтобы я никогда не верила мужчинам, не поддавалась на их уговоры… – Анна замолчала и прикусила губу, словно боясь сказать лишнее.
Евпраксия, слегка улыбнувшись, продолжила мысль собеседницы:
– А ты сегодня отступила от тетушкиных наставлений и не только поверила мужчине, но и выручила его из беды, хотя этот мужчина – далеко не монах.
– Но разве я была не права? – Анна порывисто вскинула голову, и глаза ее сверкнули. – Ведь этот человек… Дмитрий-Ратибор… совсем не злодей… даже наоборот, герой. Простые люди его прославляли. А меня бы стали проклинать, если бы он был наказан. Разве я не должна была его спасти?
– Ты сделала правильно, милая, – подтвердила Евпраксия и ободряюще похлопала боярышню по руке. – Тебя никто не учил, но ты сама во всем разобралась.
– Трудно разобраться, когда многого не понимаешь, – вздохнула Анна. – Я жила словно с завязанными глазами. Даже саму себя толком не знаю. Вот, например… Слышала, как люди называли меня уродливой и слабоумной. Но такая ли я на самом деле? Купец Дмитрий сказал, что я…
– Что ты красивая и разумная девушка? Да, это так. Он сказал тебе чистую правду.
– Но почему же другие думают иначе? Почему и Дмитрию я показалась противной, когда ехала из Билгорода в Киев?
– Да, это странный случай… – Евпраксия задумалась и, сорвав ветку клена, стала рассеянно водить ею по земле, словно рисуя какие-то знаки. – Пока тебя никто в Киеве не видел, слухи о твоем уродстве и безумии можно было распустить через подкупленных сплетников и холопов. Но твой приезд в город многое менял. Надо было как-то поддержать тот обман, которым окружили твое имя. И я думаю, что вместо тебя толпе была показана другая девушка – действительно уродливая да к тому же умеющая изобразить слабоумие и злобность.
– Не может быть! – воскликнула Анна, и ее глаза от удивления расширились. – Ведь я точно помню, что ехала по той самой дороге и задремала. И Дмитрий говорит, что я была как во сне. Может быть, меня заколдовали, превратив на время в поганое чудище?
– Ты христианка и не должна верить в колдовство, – с ласковой строгостью сказала Евпраксия. – То, что темные люди называют колдовством и злыми чарами, обычно имеет вполне земное и будничное объяснение. Тебя, милая, не заколдовали, а напоили сонным зельем и на время пути подменили другой девицей.
– Но как бы меня привезли в Киев? По другой дороге, что ли?
– Не думаю. Нарядная и красивая боярышня не могла прибыть в город незаметно, да еще среди бела дня. Скажи… на том возке, что ты ехала, было много тюков с нарядами и тканями?
– Да, конечно. Я среди них сидела.
– Думаю, что когда ты заснула, тебя скрыли под этими тюками, а твое место заняла другая. Перед самым въездом в монастырь тебя опять посадили сверху и разбудили, а подменявшая тебя девица просто скрылась, вот и все. Мне говорили, что правил лошадьми какой-то родственник Завиды. Это так?
– Не знаю, но Хвороща называла его Вокшей. Я видела его только раз и плохо запомнила.
– Наверное, он сделал свое дело и сразу же уехал. Может быть, та безобразная холопка уехала вместе с ним.
– Но зачем Завиде и Бериславе понадобилось так меня опозорить? Что я им сделала плохого? – Анна всплеснула руками, и на ее юном лице отразилось такое искреннее недоумение, что Евпраксия даже улыбнулась и незаметно вздохнула.
– Ты еще дитя, Аннушка, и не знаешь, что такое зависть, ревность, злоба. Это очень сильные чувства. Люди, которые ими охвачены, способны горы перевернуть, лишь бы уничтожить своих соперников. Завида и Берислава всегда хотели, чтобы ты была подальше от боярского дома и скоротала свой век в монастыре – одинокая, никому не видная, никем не любимая. Когда же появился князь Глеб, они поняли, что надо действовать хитростью. Князь должен был убедиться, что слухи о твоем уродстве и слабоумии правдивы. Вот они и устроили всю затею с ряженой холопкой. А ты, воспитанная тетушкой в крайней строгости, невольно этому помогла. Если бы ты не пряталась в монастырях и не куталась в покрывала, а открыто бы явилась в отцовский дом, – ничего бы у твоих злопыхательниц не получилось.
Анна некоторое время молчала, обдумывая слова Евпраксии, а потом уверенным тоном произнесла:
– Теперь я понимаю: все именно так и было, как ты говоришь, госпожа. Без тебя я бы путалась, словно в потемках. А ты мне все по полочкам разложила. Тебе бы в княжеском суде выступать, государыня. Ты бы лучше всех судейских чиновников разобралась.
– Однажды я уже выступала в суде… в очень высоком суде. Я обвиняла собственного мужа, императора Генриха.
Тень мрачных воспоминаний легла на лицо Евпраксии. Или это была тень от тучки, за которую спряталось заходящее солнце? Анна молчала и неотрывно смотрела на собеседницу, готовая внимать каждому ее слову. Все, что говорила Евпраксия, было новым и безумно интересным для юной послушницы. Но продолжение разговора было прервано приходом игуменьи, матушки Феклы. Строго взглянув на собеседниц, она напомнила о вреде праздных разговоров и пожурила Анну за несдержанное поведение и драку с Бериславой. Девушка опустила глаза, не зная, как оправдаться. Матушка Фекла вызывала у нее больше уважения, чем Гликерия, новая игуменья Билгородского монастыря. Но вместе с тем Фекла с ее подчеркнутой строгостью напоминала матушку Евдокию, а потому перед ней Анне было особенно стыдно за свой проступок и невольный грех лжесвидетельства.
В завершение нравоучительной речи игуменья сказала:
– Будь смиренной и благочестивой, раба Божья Анна. Только тогда ты займешь достойное место в нашем монастыре.
Тут в разговор вмешалась Евпраксия:
– Думаю, матушка, что вклад, который боярышня Раменская внесла в монастырь, тоже позволяет ей рассчитывать на достойное место. А что до благочестия – дай Бог и другим быть такими, как это безгрешное дитя.
Матушка Фекла поджала губы, всем своим видом выражая недовольство, но не решаясь одернуть знатную особу. Евпраксия Всеволодовна была для нее, как кость в горле. Бывшая императрица и сама это понимала, а потому, желая смягчить суровую настоятельницу, примирительным тоном добавила:
– А вот что до праздных разговоров – тут я вполне согласна, они вредны. Нельзя брать пример с тех монахов, которые вначале сбегут, нагуляются в миру, а потом с покаянием возвращаются в обитель. Пойдем, Анна, поможешь мне переплести книгу Козьмы Индикоплова, которую я недавно переписала.
Лицо матушки Феклы просветлело, и она едва сдержала улыбку. И не столько прилежание обитательниц монастыря ее порадовало, сколько намек Евпраксии на бегающих монахов. Игуменья прекрасно поняла, что бывшая императрица имеет в виду брата Гликерии – соперницы Феклы на духовном поприще. Известно было, что этот брат, обученный шитью, не раз сбегал из монастыря, чтобы подзаработать своим ремеслом в богатых домах, а потом погулять на эти деньги. Настоятель прощал его только ради хорошего мастерства швейника, да еще из-за матушки Гликерии, имевшей связи при княжеском дворе. Увидев довольное выражение на лице игуменьи, Евпраксия добавила:
– А знаешь, матушка, ты очень похожа на святую Феклу из Спасского собора в Чернигове.
– Не знаю, я там не была, – сдержанно ответила настоятельница, но видно было, что слова Евпраксии ей польстили.
– Если будешь – обязательно посмотри на свою патронессу. Как будто с тебя писали.
– Что ж, когда поеду в Чернигов – посмотрю. А вы ступайте, занимайтесь книгами. Это богоугодное дело.
– Конечно, – серьезно кивнула Евпраксия. – Даже Феодосий Печерский собственноручно переплетал книги.
При упоминании столь высокочтимого имени матушка Фекла позволила себе слегка улыбнуться и, перекрестив духовных чад, напоследок добавила:
– Только возьмите светильник, чтоб лишние свечи не жечь. Воск нынче дорог.
Когда игуменья была уже на достаточном расстоянии, Анна, едва сдерживая смех, обратилась к Евпраксии:
– Неужели и вправду матушка Фекла похожа на картину из собора? Ведь ты ей просто хотела польстить, да, госпожа?
– Ты догадливая девушка, – улыбнулась Евпраксия. – А с матушкой Феклой и тебе, и мне надо ладить. Она, конечно, чересчур строга и скуповата, но зато в ней нет злобы и коварства.
Библиотека женского монастыря была не так велика, как Печерская или многие княжеские, и книги здесь в основном были списками[30]30
Списки – копии.
[Закрыть], выполненными недавно в киевских монастырях. Не все списки были одинаково хороши и грамотны, на что посетовала Евпраксия, поглаживая корешки этих сокровищ из пергамента:
– Вот если вижу приписку «Станило писал» – знаю, что все верно, без ошибок. Если «Угринец писал» – путаницы много, приходится править по собственному разумению.
– Скажи, госпожа, ты все эти книги прочла? – спросила Анна с почтением в голосе.
– Я прочла гораздо больше, – Евпраксия повернулась и посмотрела Анне в глаза. – И вот что, девушка. Не зови меня ни госпожой, ни государыней. Я теперь скромная труженица монастыря, раба Божья и ничего более. Обращайся ко мне просто: Евпраксия Всеволодовна. Договорились?
– Да… Евпраксия Всеволодовна. Еще хочу тебя спросить… – Анна вдруг запнулась.
– Что?
– Правда ли, что Феодосий Печерский тоже переплетал книги?
На самом же деле Анна хотела спросить совсем о другом. Ей интересно было услышать о том высоком суде, на котором императрица обвиняла собственного мужа. Но в последний момент девушка не решилась задать этот вопрос и перевела разговор на Феодосия.
– Правда, – ответила Евпраксия, усаживаясь за стол, на котором были разложены стопки исписанного пергамента. – Феодосий вообще был знатоком книг. Он еще в отрочестве служил у курского посадника, владевшего большой библиотекой. А потом, в монастыре, он много потрудился для книжного дела. Рассказывали, что, когда монах Никон переплетал книги, Феодосий сидел рядом и прял нитки для сшивания листов. Вот и ты сейчас будешь при мне выполнять работу Феодосия. Так что бери свое шиферное пряслице – и за дело.
Когда начали работать, разговор возобновился сам собой.
– Скажи, Евпраксия Всеволодовна… это не очень большой грех, что мы сегодня у церкви солгали?
– Иногда ложь бывает святой, – вздохнула Евпраксия. – Думаю, Господь простит этот грех даже мне, а уж твоей чистой душе и подавно. Ведь если ты, не знающая мирской жизни, не посоветовавшись даже с отцом, решилась помочь узнику, – значит, тебя надоумил некий добрый ангел. – Евпраксия помолчала, внимательно гладя на девушку. – Наверное, Клинец удивился, когда ты предложила ему помощь. И еще подозреваю, что, увидев тебя, он пожалел о своем отказе жениться. Было такое?
– Не знаю, я не поняла его слов. – Анна склонилась к прялке, не решаясь взглянуть на собеседницу. – Если из благодарности он что-то такое и говорил, то это… неважно. Все равно ни он, ни я не годимся для семейной жизни. Ему нужны только путешествия, а мне – служение Богу.
– Да ты еще сама не знаешь, что тебе надо, – вздохнула Евпраксия. – А вот Дмитрий из тех, которые знают и добиваются своего. Любопытно, как он поступит…
Вошла служанка, налила в глиняный светильник масла, зажгла огонь. Наступила пауза, совсем нежелательная для Анны. Девушке не терпелось послушать, что же еще скажет Евпраксия о молодом купце. Но та молчала, заинтересовавшись каким-то местом в переплетаемой книге. Анна подошла и тоже склонилась над предметом их общей работы.
– Это книга Козьмы Индикоплова, – пояснила Евпраксия. – Смотри, как здесь изображено движение светил. Словно вращаются они вокруг большой горы где-то на севере. Странно, однако, почему эту гору никто никогда не видел. Есть ли она на самом деле?..
– А я вообще настоящих гор не видела, только наши киевские холмы, – вздохнула Анна. – Но когда на звезды долго смотрю, мне и в самом деле кажется, что они медленно движутся. Только вот интересно, сами по себе или нет?
– Если верить Индикоплову, планетами управляют разумные силы. Они набирают воду из морей и рек в облака, а затем изливают ее на землю дождем.
– Разумные силы? Как духи облаков и мглы, в которых еще верят старики?
– Нет, вера в духов – от язычества. – Евпраксия, оторвавшись от работы, внимательно посмотрела на собеседницу. – А ты любознательная девушка, Анна. Это хорошо. Значит, многому сумеешь научиться.
Вечерний свет, проникавший в маленькое окошко, уже почти не освещал комнату. И только подвижное пламя светильника позволяло продолжать работу. В бликах этого живого огня еще причудливей казался рисунок, увиденный Анной на одной из страниц книги: два странных дерева с длинными бугристыми стволами без веток, с пышными кронами, словно острые перья диковинных птиц, с огромными, свисающими вниз плодами, а под этими деревьями – изящное животное на высоких тонких ногах, с прямыми рожками на небольшой голове. И деревья, и животное были как-то по-нездешнему красивы.
– Что это? – спросила Анна, указывая на рисунок. – Какие странные…
– Это пальмы и антилопа, – пояснила Евпраксия. – Ты не могла их видеть, они встречаются только в южных краях. Но антилопу тебе легко представить, она похожа на лань. А вот пальма… даже не знаю, с каким нашим деревом ее сравнить. Я видела пальмы, когда жила в Италии. Но больше всего пальм произрастает в Аравийских землях.
– А я ничего не видела – ни моря, ни гор, ни пальм, – вздохнула Анна. – И никогда, думаю, мне их не увидеть… Что ж, недаром многие люди так любят путешествовать. Их можно понять. Вот купец Дмитрий – он, наверное, все эти чудеса видел?
– Конечно. Дмитрий во многих местах бывал.
– И сейчас он тоже уедет куда-то далеко? – спросила Анна, вновь усаживаясь за прялку.
– Кто знает… – Евпраксия искоса взглянула на девушку и загадочно улыбнулась. – Куда бы он ни направился – от судьбы все равно не убежит. И ты тоже.
– Я не понимаю тебя, госпожа…
– Да это я так, про себя, – отмахнулась Евпраксия. – Что же касается Дмитрия, то, думаю, он поедет в Корсунь. Там у него знакомые купцы, там корабль для него строится.
– В Корсунь? Где это?
– Это город в Тавриде. Давным-давно его построили греки и назвали Херсонес. Потом князь Владимир Святой его завоевал, но вернул грекам, когда они согласились с ним породниться и крестить Русь.
– Херсонес… – повторила про себя Анна, пытаясь представить далекий загадочный город.
Вскоре они закончили работу и разошлись по своим кельям. Но в эту ночь Анне было не до сна. Никогда еще душа ее не пребывала в таком смятении. Прошедший день вместил в себя больше событий, чем годы, проведенные в монастыре. Впервые в жизни она совершила поступок. Впервые пошла на обман по собственному разумению. А самое главное – сегодня она узнала двух необыкновенных людей – Дмитрия и Евпраксию Всеволодовну.
Анна представляла себе, как в эти минуты Дмитрий мчится по степи и над ним сияют те же звезды и тот же месяц, что и над ней, скромной послушницей тихого монастыря. Он удаляется все дальше, он держит путь в загадочный и, наверное, прекрасный город Корсунь-Херсонес. Анна притронулась рукой к оберегу, наделенному древней силой волхвов, и мысленно пожелала удачи своему несостоявшемуся жениху. Ей почему-то хотелось плакать, но это были не горькие слезы, сквозь них она улыбалась.
