Текст книги "Когда была война (СИ)"

Автор книги: Александра Арно

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Извините, товарищ полковник, – кашлянул Данила Белозёров, майор. – Но вы видели их укрепления? Шквальный огонь ведут такой, что головы не поднять... что уж говорить о штурме.

Завьялов прожёг его стальным взглядом. Максим опустил глаза. Полковник вообще был мужиком требовательным и суровым, а сейчас вон разбушевался так, что мама не горюй. Наверное, если бы у Максима были уши, как у кота, он бы съёжился и прижал их к голове – как обычно коты и делают.

– А ты придумай, Белозёров, как их оттуда выкурить! – Полковник встал, сделал несколько шагов по палатке и, остановившись у стены, резко развернулся на каблуках. – Мозги же у вас есть? Вот и думайте! А чтоб Капцовичи эти грёбаные взяли!

И махнул рукой, показывая, что все свободны.

Деревня Капциовице была небольшой, штук на тридцать домов вместе с разрушенными. По обеим её сторонам возвышались два католических костёла. Они смотрели на мир глазницами пустых стрельчатых окон с выбитыми витражными стёклами, закопчённые стены казались серыми в скудном свете январского дня. Огонь немцы вели с установленных на колокольнях пулемётах, поле перед деревней было полностью заминировано, но стоило только кому-то приблизиться к нему, как начиналась пальба.

Извеков с Белозёровым молча вернулись в часть. День уже клонился к вечеру. С утра неожиданно начало пригревать солнышко, и снег кое-где подтаял, смешавшись с грязью. Спящие деревья тихонько поскрипывали, покачивали толстыми ветвями. Колкий зимний ветер путался в их кронах и завывал над головой подобно раненому зверю.

Привезли ужин, и солдаты выстроились в длинную очередь, каждый со своим котелком. Повар открыл флягу, и над частью поплыл густой аромат овсянки с мясом. Максим подышал на озябшие ладони, потёр их друг об друга. Мысли крутились на одном и том же месте – словно в тупике, не находя выхода. Как им взять Капциовице? Как выбить немцев с позиций? Лобовой атакой не пойдёшь – перестреляют всех. Отправлять разведку тоже опасно – и без того пятеро уже не вернулись, а у них сейчас каждый солдат на счету. Опытных диверсантов в части просто не было, как и снайперов – полк совсем недавно был переукомплектован и солдаты в основной своей массе представляли собой молодых неопытных новобранцев.

Оставалось только одно: обойти Капциовице и пойти прямиком в городку Освенцим, который и был конечным пунктом задания. Ну не сидеть же им тут ещё двое суток, ей-богу! Или запросить танковую или артиллерийскую поддержку. В том, что её дадут, Максим сомневался, ведь наверняка Завьялов уже тоже об этом думал. И наверняка запрашивал. Других полков поблизости не наблюдалось, а значит, придётся им действовать только своими силами.

Но как выбить немцев с позиций, если весь их полк – это молодые неопытные новобранцы?

Мысли снова вернулись к началу. Максим глубоко втянул носом морозный январский воздух и порылся в карманах брюк в поисках папирос. В смятой пачке их осталось всего пару штук. Максим выудил одну, зажал в зубах и принялся искать спички, но Белозёров поднёс ему огонёк зажигалки.

– Трофейная? – Максим показал на неё взглядом, прикуривая. – С гравировочкой!

– Ага, – кивнул Белозёров. – Немецкая.

Они остановились под сенью голых ещё деревьев. Белозёров тоже вытащил папиросы, прикурил и с видимым удовольствием пустил дымок.

Некоторое время они молча курили. Под подошвами хлюпал грязный снег, и Максим ковырял его носком сапога. Вмятины быстро заполнялись талой водой, и тогда он притаптывал их каблуком. Мысли снова завертелись по знакомому кругу. Как же им выбить немцев с позиций?

– Слушай, старлей, я вот что думаю, – вместе с дымом выдохнул Белозёров и снова глубоко затянулся. – Может, ну её к чёрту, эту деревню? Обойдём и хрен бы с ней, пусть немчура там дальше сидит на своих колокольнях. Жителей-то всё равно нет, так кому немцы эти вообще упали?

– Я об этом уже думал. Что на кой нам эта Капицовице сдалась. Если б не эти падлы, – Максим показал пальцами с зажатой в них папиросой на костёлы, что возвышались над деревней двумя тёмными громадами в сгустившихся сумерках, – шли б мы уже на Освенцим давно. Тут осталось-то... раз плюнуть, за полдня одолеем. А из-за этих гадов тут до сих пор сидим.

– Так может, обойдём? Как думаешь?

Максим пожал плечами. Ему показалось, что в голосе Белозёрова прозвучало сомнение, что обычно было тому не свойственно. Они воевали вместе уже второй год, и Максим знал его как человека решительного и смелого, не привыкшего к роли статиста. Все трудности он, как правило, брал на себя, – так с чего бы ему сейчас сомневаться? А уж тем более спрашивать совета у него, младшего по званию?

– Там до Освенцима сколько? – спросил он и, бросив окурок в грязь, притоптал его подошвой. – Километров двадцать?

– Что-то такое. Через лесок небольшой, думаю, даже меньше. Пятнадцать-восемнадцать. – Белозёров помолчал. – А с немчурой другие разберутся. Когда-нибудь же они оттуда слезут, не до лета ж сидеть будут.

– Это да, – согласился Максим и сунул руки в карманы.

Хотелось закурить ещё, но папирос больше не было, а когда удастся достать – неизвестно. Так что придётся экономить.

– А в городе уже и солдат расквартируем. Отдохнут хоть. Второй месяц по лесам и болотам... тяжело, как ни крути.

– Это да, – повторил Максим.

Всю ночь они обсуждали план наступления и обхода. Белозёров всё сомневался, стоит ли совершать такой манёвр, беспокоился за отчёт перед начальством – мол, Завьялов опять разбушуется, как узнает, да и вышестоящие чины по головке за такое решение не погладят. Максим ничего не отвечал. Он знал, что опасения Белозёрова не беспочвенны, но и предложить ничего взамен не мог.

Под потолком палатки клубился сизый папиросный дым – им удалось раздобыть ещё две пачки. Окурки вываливались из пепельницы, грубо обструганный деревянный стол был засыпан серым пеплом. Ночь стояла тихая и безветренная, звуки казались приглушёнными – ухал где-то в лесу филин, скрипели деревья, вышагивал неподалёку часовой, напевая себе под нос какую-то песенку. Максиму ни о чём не хотелось думать, но мысли всё вертелись и вертелись в его голове. Сперва о плане наступления, потом пришли воспоминания о довоенном прошлом, когда он, курсант Ленинградского пехотного училища, спешил на свидание с букетом красных гвоздик к прекрасной девушке по имени Полина.

Она училась в институте связи. Максим влюбился в неё с первого взгляда – такой красавицы ему не доводилось ещё встречать. Высокая, с волнистыми белокурыми волосами и точёной фигурой, Полина сразу же поразила его воображение. Он мог часами дожидаться её во дворе, терпеливо выстаивая на морозе или жаре. Он писал для неё стихи, которые она так ни разу и не прочитала. А в своих мечтах уже давно видел её своей женой. Вот только даже просто заговорить с ней у него не хватало смелости.

Полина заговорила с ним сама. И как-то неожиданно всё завертелось, закрутилось, и вот они уже гуляют вместе по парку, держась за руки. Максим несколько раз порывался сказать ей о своих чувствах, что пламенем жгли его сердце, но в последний момент слова застывали на языке и никак не хотели произноситься вслух – стоило ему только посмотреть в её бездонные васильковые глаза, как он забывал обо всём на свете. И каждый раз, возвращаясь домой после свидания, он обещал себе, что в следующий раз уж непременно обо всём расскажет.

Ему казалось, что времени ещё много, а оказалось, что его нет вообще – внезапно пришла война. Максима мобилизовали одним из первых, и они с Полиной так и не успели попрощаться, и долгих два года он видел любимую только во снах. Ленинград попал в блокаду, письма туда не доходили, а отыскать часть, где она служила, как он слышал, связисткой, никак не получалось.

Максим всё же писал ей письма, правда, так и не отправил ни одно из них. Он писал по ночам, при скудном свете лучины, выплёскивая все свои чувства на обрывки бумаги, а когда писать стало не на чем, сочинял строки в уме. И представлял, что обязательно скажет их Полине, когда они наконец встретятся.

И на этот раз обещание он сдержал. Всё опять произошло стремительно – случайная встреча на фронте, чувства, несдержанная необузданная страсть и скоропалительная женитьба. Узы их брака скрепил своей подписью командир её полка, майор Балакирев, а после их даже отпустили на недельную побывку в тыл, в течение которой они не отрывались друг от друга.

Полина изменилась, стала взрослее, рассудительнее, осторожнее. Длинные волнистые волосы, что так обожал Максим, она больше не распускала по плечам, а собирала в строгий пучок на затылке. Васильковые глаза теперь смотрели пристально и будто бы выжидательно, а мягкие движения сменились резкими и быстрыми. Война меняла всех. Максим понимал, что и он не остался прежним, но старался об этом не думать. Какая разница? Главное, что они вместе.

Ещё полтора месяца они служили в одном соединении, потом война снова развела их. Тогда, перед самой разлукой, его жена, волнуясь и теребя край большой ей гимнастёрки, опустила ресницы и шёпотом сообщила о том, что ждёт ребёнка.

Сперва Максим не поверил своим ушам. В нём поднялась волна радости, безумного счастья – такого, что вдруг захотелось закричать на весь мир, подхватить Полину на руки и закружить, зацеловать её красивое лицо.

– Если будет мальчик, назовём его Игорь, – улыбнулась Полина и положила его ладонь себе на живот. – А если девочка, то Даша. Дарья Максимовна... красиво звучит, да?

– Да, – заулыбался Максим.

Но радость быстро сменилась леденящим страхом. Максим взял Полину за плечи и, чуть сжал пальцами, внимательно посмотрел ей в глаза.

– Немедленно сообщи начальству, – потребовал он. – Сходи в медчасть, получи нужные документы и отправляйся в тыл. Тебе больше нечего делать на передовой.

Полина кивнула. На щеках её играл яркий румянец, ресницы дрожали.

– Ты прав.

Максим в последний раз обнял её и крепко прижал к себе.

– Прямо сейчас.

– Да. Я уже была... там и узнала.

– Обещай мне, что пойдёшь немедленно.

– Обещаю.

Больше он её не видел. После того, как их часть перебросили назад, на восток, Полина ни разу не написала ему письма, а те, что писал Максим, так и остались без ответа. И лишь спустя несколько месяцев он узнал, что её полк был загнан в кольцо и попал в окружение под Курском. Не выжил никто.

Максим до сих пор не понимал, как сумел пережить ту новость, как выстоял. Тогда казалось, что в груди пробили огромную дыру, и тягучая чёрная пустота, что зародилась в её глуби маленьким комком, разрастается и когда-нибудь поглотит его полностью. Он прощался с любимой девушкой, со своей супругой, которая носила под сердцем их ребёнка, не зная, что всего через несколько часов её не станет. И что некуда будет деться от ужасающей раздирающей боли, что когтила его изнутри днями и ночами, что опустеет внезапно целый мир, а желанной станет только смерть.

Он кидался в атаки первым, шёл с голыми руками в рукопашные, подставлялся под пули и без страха ступал на минное поле – он всей душой желал гибели, но смерть почему-то не спешила забирать его. Она вообще будто позабыла о нём, и Максим продолжал жить. Жить несмотря ни на что.

Раны понемногу затягивались, боль перестала быть такой острой, и лишь иногда душой вновь завладевала та страшная чёрная пустота. Правда, уже не с такой силой. А со временем отступила и она. Теперь у него были только воспоминания, порой смазанные и неясные: весёлый звонкий смех, мягкая улыбка и бездонные васильковые глаза... Была и боль – глухая. Так обычно саднят на плохую погоду застарелые шрамы.

Война отбирала не только жизни. Ещё она отбирала воспоминания, делала их блёклыми и тусклыми, словно кадры затёртой киноплёнки. Сейчас Полина казалась призраком из далёкого-далёкого прошлого, которого, может, и не было никогда. Или из будущего, которое не сбылось.

К утру они с Белозёровым пришли к окончательному решению: Капциовице и правда лучше обойти. Жертвовать людьми они не могли – это было бы непозволительной роскошью. Наверняка в Освенциме немцев в разы больше, чем здесь, в Капциовице, и бойцы ещё пригодятся.

Продвигались они через лес. Густо поросший подлеском, дикой малиной и ежевикой, он был практически непроходим, и им приходилось буквально продираться через колючие заросли. Солнце с трудом пробивалось сквозь густое сплетение ветвей, промозглый сырой воздух холодил и покалывал кожу тысячами невидимых тонких иголок, под подошвами чавкала вязкая чёрная глина.

На ночь разместились прямо на земле, кто где сумел. Стелили шинельки и брезентовые плащи, у кого-то нашлись даже конские попоны. Разжигать костры Белозёров солдатам строго-настрого запретил – противник не должен был знать об их приближении – и ужинали они сухпайком.

Максим проглотил свою порцию почти не жуя и, завернувшись в шинель, улёгся на землю. Спать хотелось так, что веки буквально слипались. Но стоило ему только закрыть глаза, как, казалось, уже через мгновение кто-то принялся настойчиво трясти его за плечо.

– Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант! Просыпайтесь, товарищ старший лейтенант!

Максим что-то неразборчиво буркнул, приподнял веки, но тут же снова зажмурился. Солнечные лучи били прямо в глаза. Пора идти дальше. Эх, поскорее бы уже добраться до этого польского городка, как там его название... Освенцим. Отдохнёт там, как человек. Помоется. Зубы почистит. Максиму казалось, что он стал липким от грязи. Форму не стирали вот уже неделю, ещё чуть-чуть – и она намертво встанет колом.

Никогда прежде Максим и подумать не мог, что однажды самым большим его желанием будет просто кусок мыла и литр горячей воды.

Он нехотя встал, поднял с мокрой земли шинель, стряхнул налипшие на неё гнилые прошлогодние листья. Поёжился зябко, сонно щурясь, оглядел солдат и нахлобучил на голову фуражку. Все были готовы двигаться дальше, и ему, видимо, дали поспать лишние десять минут.

Белозёров стоял, прислонившись спиной к шершавому стволу дуба, и внимательно изучал карту. Максим накинул шинель на плечи и подошёл к нему.

– Ну что? Сколько там ещё?

Белозёров поднял глаза.

– А, доброе утро, старлей. Как спалось?

– Паршиво, – честно ответил Максим.

– Осталось мало. Чуть меньше десяти километров.

Но карта оказалась не верной. Через несколько километров лес внезапно расступился перед ними, открыв больше, покрытое грязными комьями снега поле. А за ним – укреплённый кирпичный бастион, обнесённый колючей проволокой.

Белозёров дал команду остановиться. Они с Максимом удивлённо переглянулись, но ничего не сказали друг другу, а лишь снова уставились в карту.

– Всё верно, – протянул Белозёров. – Тут должен быть лес. Штабная карта, хорошая, не должна врать.

– Старая поди. – Максим показал пальцем на потёртый, порядком истрёпанный сгиб. – Лет-то ей сколько?

– Да года нет.

Немцев не было. Почему-то не было никого вообще – ни мирных жителей, ни оккупантов, вообще никаких признаков жизни. Поле перед постройками было заминировано, и сапёры провозились там до глубокого вечера. Лишь к ночи полк смог подойти к лагерю вплотную.

***

Даша проснулась с рассветом от режущей боли в животе. Затылок невыносимо ломило, всё тело ныло от долгого лежания на жёстких деревянных нарах. Она кое-как сглотнула и приподняла голову. В глазах потемнело. Горло царапало, нестерпимо жгло – уже четвёртый день – но она никому об этом не говорила. Язык распух и стал похож на губку, заполнил весь рот, мешая дышать.

Даша знала, что заболела – может быть, воспалением лёгких, а может, и чем-то другим, но молчала. Болезнь означала отправку в ревир, где её ждёт неминуемая смерть. А она хотела жить. Потому что скоро за ней придёт папа.

Она с трудом села, натянула на плечи драное стёганое одеяло, что два месяца назад выменяла у какой-то женщины на порцию супа из брюквы, и осмотрелась. Что-то было не так, но Даша никак не могла понять, что именно. Перед глазами стелилась пелена, в ушах стучало. Она сползла со своего верхнего яруса и без сил повалилась на мёрзлый земляной пол.

На нижнем ярусе лежала женщина – та самая, которая раньше спала рядом с Дашей. Остановившийся мутный взгляд смотрел в потолок, рот приоткрылся, обнажая редкие, сплошь источенные кариесом кривые зубы. Худые руки, похожие на обтянутые кожей кости лежали на груди, в скрюченных пальцах был зажат маленький нательный крестик.

Даша, ни секунды не колеблясь, стянула с неё робу. Она всё равно умерла, какая ей теперь разница, а живым нужно греться. Кожа её была ледяной, тело закоченело. Наверное, в самом начале ночи умерла, вот и успела остыть. Даша равнодушно посмотрела на её лицо, натянула на себя рубашку с красным треугольником на кармане и снова накинула одеяло. И только тут поняла, что же было не так – тишина. Она наполняла их холодный, продуваемый всеми ветрами барак, расползаясь по углам, она казалась неестественной, ненастоящей, как в страшном сне. Ведь здесь никогда не бывает так тихо.

Она осторожно, стараясь не шуметь и замирая от каждого шороха, прокралась ко входу. Ни неумолчного лая овчарок, ни грозных окриков эсэсовцев, ни обычного воя сирены. Апельплатц пустовал. Ветер раскачивал лампу над входом в помещение администрации, и та громко скрипела проржавевшей цепью.

Никого.

Из соседнего барака кто-то выглянул, но тут же юркнул назад. Даша тоже прикрыла створку ворот. Куда это подевались все немцы? Просто исчезли? Ушли? Но почему?

Она снова выглянула. Кирпичные постройки и дома безразлично взирали на неё своими узкими глазами-окнами и молчали. Даша нерешительно вышла наружу и остановилась, кутаясь в одеяло. Непривычная тишина пронзала лагерь насквозь. Она оглушала. Над головой висело хмурое серое небо, тяжёлые свиноцовые тучи грозили вот-вот разразиться дождём. Даша закашляла, прижав обе ладони к груди: ей казалось, что там, внутри, что-то разрывается. Боль была настолько сильной, что в ушах начинало звенеть.

Люди понемногу выходили из бараков и смотрели друг на друга с немым вопросом и страхом в глазах. Где немцы? Что сейчас будет? Они приняли решение убить всех разом, и поэтому покинули территорию лагеря? Что происходит?

Откуда-то донеслись голоса, топот ног. Даша обернулась и застыла. Она была уверена, что увидит эсэсовцев, но вместо них прямо к ним направлялись другие люди. В другой форме. Она сделала шаг назад и прижалась спиной к дощатой стене барака. Неизвестно, чего нужно ожидать от этих людей; а вдруг они ещё хуже немцев?

– Это наши! – хрипло закричал кто-то. – Наши! Русские!

– Красная Армия!

– Наши!

Солдаты с изумлением и ужасом озирались вокруг, распахивали ворота бараков, входили внутрь. Даша всё так же стояла у стены и наблюдала за происходящим. Красная Армия. Они наконец-то пришли. Только вот как реагировать, как себя вести Даша не знала – она настолько привыкла к лагерным правилам, к эсэсовскому распорядку, что просто боялась что-то делать, и поэтому только смотрела.

Солдат становилось всё больше. Заключённые бежали к воротам, через которые их каждый день водили на каторжные работы под музыку оркестра, и Даша побежала вслед за ними. Если все идут туда, значит, можно.

Ещё издали она увидела танк. Он, громко скрипя гусеницами и ревя мотором, ехал прямо на закрытые на цепь ворота. Кованые металлически створки не выдержали и с грохотом рухнули на подёрнутый тонким слоем льда асфальт. Заключённые ликовали. Они кричали, прыгали, из последних сил ковыляли прямиком к танку, падая и снова поднимаясь, хватали солдат за рукава. Но большинство узников всё так же оставалось в бараках, потому что не могли не то, что дойти сюда, но даже и просто подняться с нар – от недостатка сил.

Один из солдат со слезами на глазах протянул кому-то ломоть хлеба. Человек упал на колени и дрожащими руками принял подарок, а потом сел на землю и жадно впился в него зубами.

И тут Даша увидела его. Папу. Он шёл по дорожке, оглядываясь вокруг и заложив руки за спину, а за ним спешили двое солдат с автоматами. Папа о чём-то переговаривался с другим мужчиной, что шагал с ним рядом. На них обоих были надеты фуражки – значит, они офицеры.

Она быстро двинулась в их сторону, потом, не выдержав, перешла на бег. А что, если папа не увидит её, пройдёт мимо, не отыщет? Это пугало Дашу больше всего. Она была уверена, что он пришёл сюда, чтобы освободить её, иначе не было бы тут всех этих солдат. Папа ведь офицер, командир. У него в подчинении, наверное, целый полк!

Мужчины быстрым шагом удалялись в сторону административных построек. Даша чувствовала, что силы покидают её, она не могла больше бежать.

– Папа! – закричала она. – Папа, подожди!

Папа обернулся. Некоторое время они просто смотрели друг другу в глаза, а потом он пошёл к ней – медленно, словно бы с опаской и как-то нерешительно.

– Папа! – снова позвала она. – Папа, это я, Даша!

Сердце захлестнула волна дикой радости. Даша протянула к папе руки и без сил опустилась на асфальт. По щекам побежали слёзы. Наконец-то! Наконец-то! Наконец-то! Она так ждала этого дня! Так ждала!

Папа присел перед ней на корточки, заглянул в глаза. Даша положила ладонь на его сильное плечо и, опершись на него, поднялась на ноги. Он тут же подхватил её за талию, чтобы она не упала опять, и Даша с облегчением утонула в его больших сильных объятиях.

– Ты ведь мой папа?.. – с надеждой спросила она.

Он помолчал с секунду, потом осторожно и ласково снял с неё полосатую шапку, погладил по отросшим светлым волосам и сдержанно улыбнулся. В его глазах светились нежность, жалость и боль – Даша давно научилась распознавать чувства по взгляду.

– Да, – уверенно ответил он. – Я твой папа.

***

Пока Белозёров докладывал начальству о концлагере, который находился там, где по карте должен быть лес, Максим решил совершить марш-бросок на карандашную фабрику, что по данным разведки находилась всего в километре от главных ворот с кованой надписью: «Arbeit macht frei». Кто-то сказал, что немцы сгоняли туда заключённых для производства карандашей марки «Кохинор».

Фабрика и вправду обнаружилась в искомом месте, и Максим, ни секунды не сомневаясь, вошёл в маленький, заметённый прошлогодней листвой дворик. Всю ночь они прождали разрешения войти на территорию концлагеря, и ему страшно хотелось просто размять ноги. Серый зимний рассвет уже карабкался по блёклому небу, разливаясь по комьям грязного снега тусклым светом.

Максим дёрнул на себя створку ворот и та протестующе скрипнула. Он вздрогнул. В звенящей тишине, что окутывала фабричный дворик, скрип показался ужасающе громким, а сама тишина была ненастоящей – будто их вдруг отделила от мира невидимая, но плотная стена.

Крадучись, словно воры, они вошли во дворик. Над головой взвились несколько сорок и, громко хлопая крыльями и сердито крича, принялись кружить под низко нависшим небом. Максим снова вздрогнул, и поймал себя на том, что старается дышать как можно тише и то и дело оглядывается по сторонам.

Тишина оглушала. И он боялся её. Боялся, как ребёнок боится страшной сказки или чудовища под кроватью. В этом месте было что-то потустороннее, ужасное. Страх лёг в желудок тяжёлым комом, пустил щупальца глубоко в сердце, и теперь оно судорожно сжималось от каждого звука. Под ногами хлюпал грязный подтаявший снег, вода протекала в сапоги.

Максим подошёл к первому попавшемуся зданию – приземистому, из красного кирпича – и рывком распахнул крепкую деревянную дверь. Несколько солдат остановились за его спиной, а он обвёл взглядом полупустое тёмное помещение. Света, что проникал сквозь узенькие оконца под потолком, было мало, и его окутывала плотная полутьма. За длинным столом сидели на узких лавках люди – человек двадцать не меньше – и усердно набивали порошком графитовые стержни. Никто даже не поднял головы, когда дверь открылась и помещение залил дневной свет.

Максим шагнул внутрь и остановился, разглядывая людей. Во рту почему-то появился горький привкус, горло сдавило. Максим с ужасом и жалостью смотрел на них – больше похожих на скелеты, чем на живых людей, облачённых в какие-то рваные куски тряпок. Они делали карандаши для немцев. Делали молча, не смотря друг на друга, один за другим складывая стержни перед собой.

Впрочем, они и не были больше людьми. Теперь они были конвейером – еле теплящимся жизнью, но безостановочным и безотказным конвейером по производству карандашей «Кохинор». Карандашей, которыми потом будут писать в школах благовоспитанные немецкие дети, отпрыски пап – офицеров СС и вермахта. Они будут брать их своими маленькими ручками и выводить на белой вощёной бумаге первые в своей жизни буквы. Милые детишки с пухлыми щёчками и губами, не подозревающие, сколько жизней было загублено, чтобы они получили свои новенькие красивые карандаши.

– Выходите, вы свободны, – сказал Максим, и голос его прозвучал хрипло. Казалось, горло забилось чем-то вязким и плотным. Максим прокашлялся и повторил: – Вы свободны!

Никто не отреагировал на его слова. Люди-скелеты упорно продолжали набивать стержни порошком. И лишь позже Максим узнал: нормой для работника являлись тридцать карандашей в день. Невыполнение нормы влекло за собой наказание – смерть. И они, запуганные, измученные, уже просто не верили в своё спасение. Или же просто были не в силах уже что-либо сообразить из-за недостатка сил.

Мальчишка лет тринадцати, что сидел ближе ко входу, выронил стержень из тонких костлявых пальцев, и тот с глухим стуком упал на необструганную деревянную столешницу и скатился на пол. Никто не обратил на это никакого внимания. Несколько секунд мальчишка сидел прямо, смотря перед собой мутным расфокусированным взглядом, а потом неуклюже и медленно завалился на спину.

Максим успел подхватить его за плечи и ужаснулся. Он приготовился принять тяжесть, а паренёк оказался неожиданно лёгким – страшно лёгким, не больше десяти килограммов.

– Помогите! – Максим обернулся к замершим в дверях солдатам. – Найдите, куда его положить.

Те зашевелились, подхватили мальчишку из его рук. Кто-то расстелил на утоптанном земляном полу плащ-палатку, и его уложили туда. Максим попытался отцепить с ремня фляжку с водой, но ничего не выходило – руки заходились в мелкой противной дрожи. Он ругнулся сквозь зубы и яростно дёрнул фляжку. Крепление отлетело, и Максим сунул её в руки кого-то из солдат. Тот опустился рядом с мальчишкой на одно колено и приподнял ладонью его голову.

– Товарищ старший лейтенант, а он это... кажись, того. – Солдат недоумённо почесал затылок, аккуратно положил голову паренька обратно, растерянно отвинтил пробку, но тут же снова завинтил. – Не дышит, кажись...

Максим шагнул к нему.

– Кажись? Или не дышит?

– Не дышит, – покачал головой солдат и прижал к его шее большой палец. – Точно не дышит. И пульса вон нету совсем...

Один из заключённых поднял на них глаза. Максим успел поймать его затравленный, полный жуткого страха взгляд – и он снова уткнулся в стол, продолжая набивать стержень порошком. Солдат стащил пилотку, осторожно закрыл пареньку глаза и перекрестился. Остальные стояли молча, устремив на них взгляды.

Максим неслышно чертыхнулся. Он не знал, что делать, какой приказ отдавать. Чувства смешались в жуткую кашу: жалость, ужас, гнев, всё это переплелось в один тугой комок.

– Так, – подумав с секунду, сказал он. – Выводите отсюда людей. Всех накормить и напоить. И одежду им какую-нибудь дайте...

– Так это, товарищ старший лейтенант, – тот самый солдат поднялся на ноги и, одёрнув шинель, встал прямо перед ним, – нельзя их прямо щас кормить. Вы на них гляньте, худющие какие. Страх один. Уж точно давно не ели нормально. Накормим, так помрут ведь. Как этот... – Он скосил взгляд на мальчишку и опустил глаза в пол. – Уж кому, как не мне, знать-то. У нас половина деревни так, считай, и перемёрло...

Максим не ответил. Он пристально вглядывался в лицо мёртвого паренька. И без того худое, оно заострилось, посерело, став похожим на восковую маску. Запавшие выпуклые глаза обтягивали полупрозрачные веки, сквозь тонкую кожу просвечивались кости скул и челюсти. А ведь солдат прав – умрут даже от крошки хлеба.

– Тогда... – Он чуть поколебался. – Тогда оденьте и дайте по ложке каши. Понемногу, на раз укусить. Скажете, я распорядился.

– Так точно, – в разнобой ответили солдаты, а Максим резко развернулся и вышел прочь.

С неба сыпался мелкий колючий снег. Максим глубоко втянул носом промозглый воздух. Чёрт. Чёрт, чёрт... Он никак не мог понять, куда это они попали. Всё происходящее казалось сном, просто не укладывалось в голове – не могла реальность вдруг в один миг стать вот такой чудовищной. Мысли мелькали подобно кадрам киноленты, но ни одна из них не удерживалась в голове. Он не мог сообразить, что же делать дальше. Докладывать?.. Вывозить людей?.. Бросаться в погоню за оставившими фабрику немцами?..

Максим запустил пятерню в волосы. Ну и глупости же лезут в голову! Он смотрел, как солдаты выводят людей – с осторожностью, поддерживая за худые руки. Сапоги чавкали по раскисшей от снега и воды земле. Ещё некоторое время Максим стоял у двери, крутя в пальцах неприкуренную папиросу, а потом поплёлся прочь.

Через час они уже вернулись к лагерю. Белозёров куда-то подевался; кто-то из солдат доложил, что он всё ещё разговаривает с командирами. Кажется, вызывают танковую поддержку. Уже полностью рассвело. Зимнее солнце грело с неохотой, словно с какой-то тягучей пронзительной тоской, и то и дело скрывалось за облаками. «Не хочет смотреть на эту проклятую землю», – подумал Максим.

Его всё так же била мелкая, как от озноба дрожь. Он с силой, так, что ногти до боли впивались в ладони, сжимал кулаки в попытках унять её, но она никак не желала проходить. И он боялся – боялся вновь увидеть тех еле живых скелетов, что раньше были людьми.

А потом напряжение неожиданно спало, и Максим почувствовал, как расслабляются ноющие мышцы. Он присел на полусгнивший пенёк и устало, как старик, ссутулился.

– Старлей! – окликнул его появившийся откуда-то Белозёров. – Сейчас танкисты будут, так что... – Он запнулся и с тревогой вгляделся в его лицо. – А что это с тобой? Бледный как смерть.

– Да ничего, – Максим махнул рукой, – что там с танкистами?

Белозёров подошёл ближе.

– Танковая поддержка прибудет, там и начнём операцию с лагерем. Все нужные разрешения получил только что.

– Замечательно, – пробормотал Максим.

Холодный ветер покалывал разгорячённые щёки. Он приложил к лицу тыльную сторону ладони, ощущая, какое оно горячее, и нервно хмыкнул. Внутри снова всё напряглось, мышцы заныли, – стоило ему только вспомнить людей на карандашной фабрике «Кохинор».