Текст книги "Когда была война (СИ)"
Автор книги: Александра Арно
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Димка говорил «Кинула и беги». Но она не побежит. Потому что бежать ей некуда. Ида подняла голову и, ничуть не колеблясь, уверенно и без страха сказала:
– Я остаюсь.
– Что? Остаёшься?
– Да.
– Чёрт, какая же дура. – Зиммель снял фуражку, нервно пригладил ладонью волосы и резанул по ней гневным взглядом. – Ты хоть понимаешь, что с тобой будет? Я твоё имя видел в списках, и через десять минут...
– Я остаюсь, – твёрдо повторила Ида.
Зиммель что-то пробормотал сквозь зубы и, крепко схватив её за запястье, потащил к двери. Ида успела зацепить с тумбочки свой ридикюль. Они миновали недлинный коридор и свернули к лестнице, что вела к чёрному входу, прошли мимо кухни, а когда оказались к ведущей в зал арке, Ида вырвалась и, оттолкнув его, ринулась туда.
– Стой! – успел крикнуть Зиммель, но она уже влетела в зал.
У стены, прислонившись к ней спиной, стоял, какой-то солдат и потягивал вино из круглого залапанного стакана.
– Фройляйн Шоколад! – изумился он. – Неужели это вы?
Ида не обратила на него внимания. Она нарочито неспешно вышла на середину зала, медленно расстёгивая пуговицы. Уголки губ изогнулись в лёгкой улыбке. Взоры всех обратились к ней, но она не поднимала глаз. Стянув пальто, он повесила его на спинку ближайшего стула, судорожно сжала ридикюль в пальцах и наконец обвела зал взглядом.
– Я вышла к вам лично потому, что мне захотелось выпить с вами, – тихо сказала она. – За любовь. Кто-нибудь нальёт мне вина?
Фон Вайц вскочил, но солдатик опередил его. Он суетливо плеснул в изящный хрустальный бокал красное, кристальное, как рубин, вино и протянул ей. Ида с благодарностью приняла его и подняла вверх. Улыбка на её лице заиграла ещё ярче.
– Подойдите все ближе, – попросила она.
И они послушно столпились вокруг неё. Зиммель всё так же стояла за аркой и неотрывно следил за ней. Ида послала ему очаровательную улыбку и глазами показала на выход, но он не шелохнулся. Она отвернулась, гневно сжав зубы. Ну и пусть. Пусть стоит, если ему так хочется.
– Я так волнуюсь, господа, – наигранно смущённо хихикнула она. – Кажется даже, сейчас расплачусь... Ну вот, так и есть: а глазам подступили слёзы! Мне срочно нужен платок.
Несколько человек тут же предложили ей свои платки, но Ида с милой улыбкой проигнорировала их и расстегнула ридикюль. Палец нащупал знакомые уже усики на гранате. Она решительно отогнула их, снова обернула гранату платком и вытащила, крепко зажав в кулаке.
Оставалось только выдернуть кольцо, но Ида не торопилась. Она промокнула уголком платка глаза, снова взяла бокал и оглянулась. Зиммеля уже не было.
– Так за что мы пьём, Фройляйн Шоколад? – весело спросил кто-то сзади.
Ида развернулась на каблуках, отсалютовала ему бокалом и послала игриво-кокетливый воздушный поцелуй.
– Я хочу поднять этот тост за любовь!.. – сказала она, выдернула из чеки кольцо и, разжав кулак, громко добавила: – К родине...
Граната со стуком упала на поцарапанный паркет и, отскочив в сторону, покатилась между столиков. Перед тем, как бабахнул оглушительный взрыв, Ида успела увидеть испуг на их лицах и даже насладиться им. Кто-то кинулся прочь из зала, кто-то рухнул на пол, прикрывая голову руками. А в следующую секунду по телу больно ударило что-то невидимое и твёрдое, пол в мгновение ока стал зыбким и вязким, словно болото, и Ида полетела в чернильно-чёрную тьму.
***
Степан машинально пригнулся, когда в спину ударила взрывная волна. Стёкла в окнах кабаре со звоном вылетели из рам и посыпались на землю дождём сверкающих острых осколков. Полыхнули огненно-чёрные клубы пламени, плюнули в воздух снопами ярких крупных искр, пыхнули густым дымом. Небо на мгновение озарило яркое зарево, высветив края нависших над Феодосией свинцовых туч. Он обернулся. Деревянные рамы полыхали. Ветвистая молния расколола залитое тьмой пространство на множество осколков, и тут же над крышами домов прокатился громовой рокот. Деревья тревожно зашелестели листвой.
Откуда-то из кромешной темноты вынырнули двое патрульных.
– Что случилось, гауптштурмфюрер? – спросил один из них.
Степан неопределённо махнул рукой.
– Не знаю. Я только что вышел из кабаре, и тут там что-то взорвалось. Было бы неплохо, если бы вы проверили.
– Проверим, – ответил патрульный и отдал честь.
Степан коротко вскинул руку к фуражке. Патрульные направились к кабаре. Он проводил их взглядом, потом развернулся и быстрым шагом, почти бегом, устремился в другую сторону.
«Дура, – негодовал он. – Какая же дура! Это же надо было такое придумать! Откуда только гранату взяла, идиотка!» Но в то же время в душе поднималось восхищение. Да, дура, но смелая. Отважная. Ему ещё не доводилось встречать таких девушек – красивых и смелых.
Он мельком глянул на наручные часы. Через полчаса сеанс связи, и ему нужно обязательно сообщить обо всём произошедшем в штаб. Степан пересёк тёмную улицу, вдоль которой ровным строем тянулись разномастные деревянные избушки, и незаметной тенью скользнул в калитку с заляпанной грязью табличкой с цифрой "2".
В тесной, заставленной разным хламом прихожей он торопливо стянул китель, повесил его на вбитый в стену гвоздь и прошёл в единственную комнату. На круглом столе стояла лампа, но он не стал зажигать её. Вместо этого он вытащил из-под покрытой каким-то засаленным тряпьём железной койки чемодан, смахнул с его толстый слой пыли и откинул крышку. В темноте виднелись очертания рации. Степан вытащил антенну и взял наушники.
Снова загремел гром, на этот раз ближе, и по окну громко забарабанил дождь. Он усиливался с каждой секундой, будто кто-то поворачивал невидимый вентиль, хлестал по стенам избушки, шумел в кронах деревьев и сверкал длинными косыми струями в жёлтом масляном свете единственного на всю улицу фонаря. Пыль на дороге тут же превратилась в жидкое чёрное месиво.
Степан знал, что немцам известно о работающем в городе разведчике. Они уже несколько раз пеленговали сигнал его рации, пытаясь вычислить местонахождение, но ему всегда удавалось скрыться. Он шифровал радиограммы, никогда не использовал один и тот же почерк и не выходил на связь из одного и того же места. Да и подпись каждый раз ставил новую.
Пальцы привычно легли на ключ.
«Объект уничтожен сегодня в 10 21 по мск. Подполье раскрыто, я вне подозрений. Вышел на связь с партизанским отрядом Решетнёва. Индеец».
Папа
Март, 2015 год.
– Дарья Максимовна, – раздался в трубке звонкий девичий голос. – Здравствуйте, я из организации «Бессмертный полк». Мы составляем народную книгу... вы ведь видели войну?
Дарья Максимовна задумалась на мгновение и уверенно ответила:
– Да. Но только я очень плохо её помню. А что вам, собственно, нужно?
– Мы составляем народную книгу «Дети войны», – повторила девушка.
– И о чём она? – полюбопытствовала Дарья Максимовна и переложила трубку в другую руку.
На плите засвистел чайник, и она вывернула ручку газовой плиты. Чайник сердито плюнул кипятком и затих.
– О детях, которым пришлось пережить войну, – ответила девушка на том конце провода. – О сиротах войны.
– Я не сирота! – возмутилась Дарья Максимовна. – У меня есть... был отец.
– Ваша история очень интересует нас. Можем ли мы встретиться?
– Когда?
– Прямо сейчас.
Дарья Максимовна взглянула на часы. Половина третьего дня.
– Ладно, – вздохнула она. – Приезжайте через двадцать минут. Жду.
И, не дожидаясь ответа, положила трубку.
По окну тесной, но уютной кухоньки тарабанили дождевые капли. Некоторое время Дарья Максимовна бездумно следила, как они стекают по стеклам, а потом поднялась и медленно пошаркала в гостиную. Так уж и быть, расскажет всё-таки им свою историю. Она не особо любила публичность, и всю свою жизнь избегала любого общения с газетчиками и журналистами, которые частенько пытались вытянуть из неё воспоминания о войне. Не то, чтобы Дарья Максимовна не хотела вспоминать – она вспоминала, и вспоминала довольно часто, но считала это своим сокровенным, слишком личным, тем, что не выставляют на публику.
В гостиной Дарья Максимовна открыла дверцу старенького шкафчика и вытащила старый пыльный альбом. В нём хранилась вся её жизнь, запечатлённая в чёрно-белых кадрах на прямоугольных кусочках картона. Большинство из них были уже совсем старыми – мутными, с надломами.
Последние фотографии были цветными. Вот она с сыном и дочерью, а вот с внуками – прелестной Машенькой и красавцем Максимом, названным в честь любимого дедушки. Отец успел дожить до его четырёхлетия.
А вот последнее отцовское фото. Он, уже совсем старик, стоит, отдавая честь, на параде. На груди – ордена и медали, выправка, несмотря на более чем преклонные годы, бравая, офицерская, взгляд ясный. Таким он и был до последнего своего дня: бравым и красивым офицером.
Дарья Максимовна подхватила альбом подмышку, поправила на плечах шаль и вернулась на кухню. Болела спина, ныли кости в ногах. Через месяц ей должно было исполниться семьдесят шесть лет – не юбилей, конечно, но на празднование уже были приглашены все друзья и родственники.
Девушка из организации «Бессмертный полк» приехала ровно через двадцать минут. Стройная и белокурая, она чем-то напоминала саму Дарью Максимовну в молодости.
– Здравствуйте! – с порога затараторила она. – Мы так рады, что вы согласились! Не так много осталось тех, кто видел войну своими глазами, и ваша история очень ценна!
Дарья Максимовна жестом пригласила её войти. Девушка скинула с ног кеды и шагнула в прихожую. Они прошли в кухню, где на столе уже стояли вазочки с печеньем и конфетами, а в кружках остывал свежезаваренный крепкий чай.
– Присаживайтесь. – Дарья Максимовна кивнула на стул. – Что вы хотите услышать?
Девушка села, расстегнула свою маленькую лакированную сумочку и вытащила блокнотик и карандаш. Шлёпнув их на стол, она закинула ногу на ногу и с улыбкой посмотрела Дарье Максимовне прямо в глаза.
– Всё, что вы помните.
Дарья Максимовна помолчала. С каждым годом восстанавливать события в памяти становилось всё труднее – сказывался возраст. Она взяла чайную ложечку, помешала чай и, осторожно стряхнув с ней капли, положила на салфетку.
– Первое, что я помню... – начала она.
– Ой, забыла представиться! – воскликнула девушка и протянула через стол руку. – Я Катя. Волонтёр.
Дарья Максимовна пожала её ладонь и продолжила:
– Первое, что я помню – это эвакуация. Нас везли куда-то в полуторках... Сильно трясло. Было зябко и сыро. Мама укрывала меня каким-то одеялом, и почему-то мне кажется, что оно чем-то жутко воняло. – Дарья Максимовна улыбнулась и, безошибочно раскрыв альбом на нужной фотографии, повернула его к Кате. – Смотрите. Это мои родители сразу после того, как поженились.
С потрескавшейся от времени фотографии на Катю смотрели два счастливых улыбающихся лица: молодой человек с густой гривой тёмных волос и юная девушка с точёным овалом лица и большими глазами. Он – в лейтенантской фуражке, она – в пилотке. Белокурые волосы собраны в строгий пучок, гимнастёрка застёгнута на все пуговицы.
Катя достала мобильный телефон и вопросительно поглядела на Дарью Максимовну.
– Можно я?.. Ну, для истории?
Дарья Максимовна кивнула. Катя щёлкнула камерой телефона, а она продолжила рассказ:
– Мама была связисткой, а отец служил в стрелковой дивизии. Они поженились в сорок третьем году, и в том же году мама погибла.
– Подождите, – изумилась Катя и быстро пролистала свой блокнотик назад. – Но ведь вы родились в сороковом?.. Ваши родители поженились, когда вам было уже три?
– Нет, – покачала головой Дарья Максимовна. – Слушайте, раз уж пришли за моей историей...
***
Март, 1943 год.
Даша плохо помнила отца. Впрочем, и мать она уже начинала забывать.
Отца Даша не видела года три – с тех пор, как он ушёл на фронт, а маму вот уже почти два месяца. Хмурые злые солдаты, которые постоянно кричали на них по поводу и без и замахивались палками, увели её куда-то, и больше она не вернулась. Даша каждую минуту ждала её появления, лелеяла в душе надежду на скорую встречу, не желала сдаваться и верить во что-то плохое, но даже уже и её детское сознание понимало: мать не вернётся никогда. Потому что оттуда, куда её увели надзиратели, не возвращался никто.
Теперь на жёстких, прогнивших деревянных нарах Даша спала одна. Точнее, с ней рядом лежали, вынужденно прижимаясь друг к другу из-за жуткой тесноты, не меньше десятка человек, но она даже толком не знала их имён.
В бараке страшно воняло застарелым потом, нечистотами и ещё чем-то противным и кислым, одеял и подушек не было. Спать разрешалось всего лишь по четыре часа в сутки. Даша даже не снимала свои порядком протёртые и изношенные полосатые штаны и рубашку с красным треугольником на нагрудном кармане – потому что на построение по утрам нужно было выбегать не мешкая. Малейшее промедление могло сильно разозлить и без того постоянно злых эсэсовцев, а на одевание ушло бы время. Да и попросту холодно было спать без одежды.
Особенно эсэсовцы почему-то не любили их, детей. Даша поняла это интуитивно и сразу, едва их только сюда привезли, и тут же спряталась за маминой юбкой, испуганным зверьком выглядывая из суконных складок. Мама ласково погладила её по волосам и крепко прижала к себе. Рядом с ней Даша не боялась совсем ничего, но теперь её не было...
Самыми страшными были собаки – настолько злющие, что, едва только завидев человека, они тут же начинали с лаем рваться с поводов. Однажды Даше довелось увидеть, как эсэсовец спустил две таких на какую-то девушку. Кто-то зажал Даше глаза ладонью, но она всё же успела увидеть, как овчарки с громким рыком вгрызаются в её горло, как валят на землю и как рвут кусками белую худую шею. Кровь брызнула фонтаном и растеклась, впиталась в голую чёрную землю на плацу перед бараками, где утром и вечером проходили построения. Девушка не успела даже пискнуть – только захрипела сперва, а потом дёрнулась словно в конвульсиях несколько раз и затихла.
Эсэсовец обвёл строй своим злым взглядом, что-то быстро сказал и ушёл, стуча начищенными до блеска сапогами по асфальту. Овчаркам снова прицепили поводки и увели вслед за ним, а загрызенная девушка ещё двое суток лежала на том же месте. Её почему-то приказали не убирать. И лишь когда она уже начала разлагаться – раздулась, посинела, а на лице появились какие-то странные белые струпья – эсэсовец с видимым отвращением велел снести её в другую часть лагеря, потом вытащил из нагрудного кармана кипенно белый носовой платочек и прижал ко рту. Один из узников торопливо, кое-как запихал тело девушки в тачку с одним колесом и побежал к низким кирпичным зданиям, к которым Даша всегда боялась подходить.
Она стояла и смотрела ему вслед. Рука девушки – раздувшаяся, синяя, как переспелая слива – свешивалась с края тачки, пальцы были полусогнуты.
Кто-то грубо толкнул её в спину, и Даша, не удержав равновесия, полетела в грязь.
– Арбайтен!* – грозно крикнули сзади.
И она поднялась и побежала, боясь обернуться и спиной чувствуя тяжёлый, острый взгляд эсэсовца, такой же колючий, как проволока, которой была огорожена территория лагеря. Почему-то ей казалось, что он держит в обтянутой кожаной перчаткой ладони направленный на неё пистолет. Или, может быть, замахнулся длинной плёткой, которые они всегда носили на ремне или в руках.
Когда-то они с мамой и папой жили в Минске, но сейчас это казалось сном. Чётко и ясно Даша помнила только войну. Сперва эвакуацию, когда они с мамой несколько часов подряд тряслись в кузове полуторки, потом тесную комнатёнку, где они жили вместе с одиннадцатью другими людьми. Там не было умывальника и туалета, только засаленные матрацы на полу и расшатанный стол.
Каждый день – на закате и на рассвете – откуда-то протяжно и тоскливо завывала сирена. Даше чудилось, что она воет прямо над их домом, настолько громким, бьющим по ушам был звук. Женщины тут же кидались к окнам и наглухо задёргивали шторы, а зачем – Даша не знала. Еды не было, и лишь иногда маме удавалось достать где-то хлеб, чаще всего какие-то крохи, которых едва-едва хватало на двоих.
Не успели они прожить в той комнатёнке и месяца, как их снова эвакуировали, на этот раз в какую-то маленькую деревеньку. Там они и оставались до самого прихода немцев, которые практически сразу же заметили молодую женщину с ребёнком. Их было решено отправить в Германию, на работы – как и всех, кому было меньше сорока. Но вместо Германии почему-то отправили в тюрьму, в отсыревшую выстуженную камеру с каменным полом, а оттуда – в трудовой лагерь.
Ехали до лагеря долго и без остановок. В вагоне товарняка, забитого людьми под завязку, было настолько душно и тесно, что несколько человек умерли, так и не доехав до пункта назначения. Никто не знал, куда и зачем они едут, и какая судьба их ждет.
Наконец состав остановился, но двери очень долго не открывали. Даша слышала снаружи неумолчный лай собак и голоса людей. Они говорили на немецком – она уже знала, как звучит этот язык, но не понимала не слова. Протарахтела мотором машина, а следом раздался быстрый топот ног. Не меньше десятка человек шагали строем мимо состава.
Первым, кого увидела Даша, когда им позволили, наконец, выйти, был высокий худощавый эсэсовец. Он стоял на узком перроне и молча, с интересом в маленьких карих глазах наблюдал за вываливающимися из вагонов людьми. За его спиной тянулся длинный забор из колючей проволоки и деревянными громадами поднимались несколько вышек. Даша сумела разглядеть на них фигурки часовых с автоматами.
Эсэсовец сжимал в ладони свёрнутую плётку и, заложив одну руку за спину, легонько постукивал ею себе по ноге. Он оглядывал их холодным тяжёлым взглядом из-под козырька фуражки, тонкие губы были плотно сжаты. А за ним цепочкой стояли солдаты в уже знакомой Даше серо-зелёной форме. Лающие злющие овчарки рвались с поводов, дула автоматов зияли чернотой в последних лучах закатного солнца.
Вечерело. Прохладный сырой воздух тут же пробрался под тоненькое летнее платье, и Даша невольно задрожала. Туфли у неё отняли ещё в тюрьме, стоять босыми ногами на асфальте было холодно, и она подпрыгивала, обнимая себя руками. Впрочем, дрожала она не столько от холода, сколько от страха.
Людей построили в длинную двойную шеренгу вдоль состава, и эсэсовец принялся внимательно оглядывать каждого. Свёрнутой плетью он одного за другим отделял из шеренги людей, разбивая её на две части. Даша с мамой попали в правую.
Эсэсовец обернулся и коротко сказал что-то ближайшему солдату. Тот громко выкрикнул какое-то слово, повернулся к строю и несколько раз махнул рукой по направлению к воротам. Люди побежали по перрону. Даша ухватила маму за руку и испуганно прижалась к ней. Куда их ведут? Зачем? Немцы снова и снова выкрикивали какие-то слова, собаки безостановочно лаяли. Даша понимала только одно: идти нельзя, почему-то нужно бежать.
Они миновали высокие металлические ворота и попали в квадратный, освещённый двумя тусклыми фонарями двор. На землю уже опустилась ночь, и теперь они мерно гудели, моргая своими масляными глазами. Справа и слева тянулись двухэтажные кирпичные здания с узкими зарешёченными окнами и маленькими бетонными крылечками.
– Лос, лос, лос! – зло кричал солдат, и они продолжали бежать вперёд. Людей гнал страх – вряд ли кто-нибудь из них понимал, что говорят немцы.
– Мама, я боюсь! – пискнула Даша, и ощутила тёплую мамину руку на макушке.
– Не бойся, малыш, – шепнула та. – Твой папа обязательно нас освободит.
Даша верила ей всей душой. Да, папа придёт и спасёт их. Он же воюет, он смелый и сильный! Ему всё по плечу! Даже сто, даже тысяча немцев!
Мимо протарахтел мотоцикл, разгоняя тьму перед собой круглым жёлтым глазом. Солдат снова закричал, а потом, когда мотоцикл вдруг остановился, резво подбежал к нему и вытянулся в струнку. Из люльки выпрыгнул другой эсэсовец – плечистый и рослый, и, игнорируя солдата, решительно зашагал к стаду людей. Им приказали остановиться, а эсэсовец вдруг наклонился к Даше и с интересом вгляделся в её лицо.
Почему-то Даша не испугалась его, хотя все остальные здесь неизменно нагоняли на неё такой страх, что она начинала икать. Этот, как ей показалось, не был злым. На красивом, с правильными чертами лице выделялись глаза – большие и тёмные. Они походили на две живые чернильные кляксы. Ровные чёрные брови, словно крылья птицы, разлетались к вискам. Разделённые ровным аккуратным пробором тёмные волосы поблёскивали в свете фонаря. Руки его были обтянуты белыми перчатками. От откинул назад полу длинного чёрного плаща и присел перед Дашей на корточки.
Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза, потом он вытащил из кармана упакованную в толстую бумагу шоколадку и с улыбкой протянул Даше. Та нерешительно приняла этот неожиданный подарок, а эсэсовец обернулся и сказал что-то солдату. Его голос был мягким и приятным, с лёгкой хрипотцой и низким тембром. Солдат щёлкнул каблуками и вскинул вверх вытянутую правую руку, потом подошёл к ним и вывел Дашу вперёд.
– Куда? – испугалась мама и кинулась за ними. – Не отдам!
Она судорожно сгребла её в объятия. Эсэсовец некоторое время без слов разглядывал их, потом кивнул, снова что-то сказал солдату и вернулся к тарахтящему мотоциклу.
После Даша нечасто видела его, всего несколько раз. Один раз – идущим между бараков в сопровождении трёх солдат, другой – курящим на приземистом крылечке у одного из зданий. И всегда он выглядел безупречно, как и в их первую встречу. А однажды её даже приводили к нему в кабинет. Он сидел за микроскопом и что-то разглядывал в окуляр, рядом громоздилась куча стеклянных баночек и чашек.
Даша, не отрываясь, смотрела на эсэсовца, а он не поднимал головы от своего микроскопа, то и дело подкручивал какие-то ручки по бокам, перебирал склянки с жидкостями. Про себя она уже прозвала его «добрым немцем» – за то, что он угостил её шоколадкой. Другие немцы не то, что не угощали, а даже могли и отобрать последнюю еду, если им что-то не нравилось.
В тот день он осмотрел её: заглядывал в рот, ощупывал мышцы, оттягивал нижние веки глаз и что-то старательно записывал в толстый кожаный блокнот, иногда задумчиво покачивая головой и хмуря брови. Что он хотел в ней высмотреть, Даша так и не поняла, но подумала, что, наверное, это просто проверка – как было в самом начале, когда их только привезли. Тогда их прогнали через несколько комнат. В первой сбрили машинкой волосы – у мамы даже остались кровавые болячки на голове после неё, настолько она была тупой – во второй заставили мыться в холодной воде, а в третьей выдали одинаковую полосатую одежду. Даша постоянно озиралась вокруг. В помещениях было холодно, кое-где у стен стояли длинные деревянные лавки. Через маленькие окошки под потолком струился скудный осенний свет.
Одежда Даше пришлась не по размеру – болталась как на огородном пугале, длинные рукава и штанины висели. Одна из девушек, что проверяли их, наскоро подшила рукава грубой толстой нитью, да так и оставила. Видимо, одежды для детей у них не было.
Когда они вышли и несколько эсэсовцев снова погнали их, на этот раз к баракам, Даша замёрзла окончательно. А тут ещё и с неба посыпался мелкий противный дождик. Пыль на земле тут же превратилась в жидкое месиво, и ноги тонули в нём по щиколотку. Неудобные деревянные башмаки, что выдали вместе с одеждой, глубоко вязли в грязи. Несколько раз Даша чуть было не потеряла один, но вовремя спохватывалась.
– Береги колодки, – быстро шепнула ей на ухо девушка, что подшивала рукава.
Наверное, эти башмаки, которые она назвала колодками, имели тут какое-то важное значение. Даша послушалась девушку, и с первого же дня стала зорко следить за своей башмаками, а совсем скоро поняла, почему же так важно не потерять их: потому что других не выдавали, и выжить без них было просто невозможно. Если ходить босиком, сотрёшь ступни и подхватишь инфекцию, а инфекция означала отправку в ревир – то есть, на смерть. Лечить заключённых тут было не принято.
В бараках было очень много людей. Худые, измождённые, измученные, они походили на призраков в полосатой одежде. На лицах со впалыми щеками выделялись глаза – громадные и глубокие, полные отчаянного ужаса и страха. Они сидели и лежали на деревянных нарах, кто-то кутался в одеяла – дырявые и истёртые настолько, что их было трудно назвать одеялами. В нос ударил омерзительный запах, и Даша инстинктивно задержала дыхание.
Они с мамой заняли место на втором ярусе нар блока ?38. Когда Даша забралась туда, то увидела женщину. Её выпуклые глаза блестели на худом бледном лице. Они показались Даше похожими на кукольные – наверное, потому, что были такими же безжизненными и стеклянными. Тонкими ссохшимися руками женщина прижимала в груди алюминиевую миску и бездумно смотрела прямо перед собой. На появление Даши она никак не среагировала.
Вечером того же дня их снова повели куда-то. Они прошли между двух кирпичных зданий, свернули направо и вошли в одно из них с задней стороны. Ту комнату Даша запомнила навсегда. Там ей мелкими цифрами выбила на руке шестизначный номер и прилепили к нагрудному карману на рубашке красный треугольничек. Позже мама объяснила, что он значит: коммунист. Значение этого слова Даша не знала, хотя довольно часто слышала его, и потому удивилась. Она ведь не коммунист, почему же ей выдали этот треугольник?
Но вопросы задавать тут не разрешалось. И Даша их не задавала, пыталась жить по тем правилам, что установили злые эсэсовцы. И каждый день ей становилось всё страшнее. Она не знала, что может разозлить их – любое её движение или взгляд могли стать причиной гнева, а именно его Даша боялась сильнее всего. И ещё того, что однажды мама пропадёт, как это случалось с другими.
Время от времени, когда это удавалось, Даша общалась с другими детьми в лагере. Многие из них говорили, что приехали сюда с родителями – с матерями или отцами – а потом их куда-то увели и больше они не вернулись. Даша даже знала, куда именно уводят взрослых, и та часть лагеря тоже стала её страшным сном. Сном, который однажды сбылся.
В тот день маме удалось раздобыть где-то две сморщенные подмороженные картошки. Она, кое-как обтерев их краем своей рубашки, заставила Дашу быстро всё съесть. Даша долго помнила вкус этой картошки, которую поедала сырой: чуть сладковатая, со специфическим привкусом крахмала. Она была мягкой, местами подгнившей или порезанной лопатой, но Даша довольно быстро съела обе картошки.
Мама улыбалась. Впервые после того, как они приехали в лагерь, Даша видела её улыбку. Потом она присела перед ней на корточки и, оглянувшись по сторонам, чтобы убедиться, что их никто не слышит, тихо прошептала:
– Всегда помни своё имя, Дашенька. Понимаешь? Всегда! Когда тебя спросят, как тебя зовут, ты должна сразу же ответить.
Даша кивнула и хотела было что-то сказать, но мама прервала её, мягко приложив палец к губам.
– И помни вот ещё что. Твой отец обязательно придёт за тобой. Офицер. Твой отец офицер Красной Армии!
Эти слова чётко отпечатались в её памяти. – как наколотый на руке лагерный номер. «Меня зовут Даша, мой отец офицер Красной Армии, он обязательно отыщет меня», – снова и снова повторяла она про себя, стараясь избегать встречи глазами с кем-нибудь из эсэсовцев. Они почему-то очень не любили, когда заключённые смотрели им в глаза.
А через два дня маму увели в ту самую часть лагеря, откуда обычно никто не возвращался. Даша сумела выскользнуть из барака и быстро-быстро побежала к красным кирпичным домикам. Никто её не заметил. Она спряталась в густых зарослях бурьяна позади одного из домов и осторожно выглянула.
Мамы там не было, но было много других людей. Они толпились на тенистой вытоптанной полянке у какого-то здания с высокой печной трубой, многие держали на руках детей. Потом появились эсэсовцы. Форма отливала зелёным в ярких лучах солнца. Они распахнули узкую дверь и загнали всех людей внутрь здания, а потом заперли её на висячий замок.
Дальше Даша не смотрела. Что бы там ни происходило, маму она не видела, а значит, с той всё хорошо. Нужно просто подождать, и она обязательно вернётся, а потом придёт папа и заберёт их из этого ужасного страшного места.
Мама не вернулась. Лето сменилось осенью, с деревьев начала опадать листва. Ночи становились холодными, сырыми и промозглыми, пыль на земле намокла и раскисла, превратилась в грязь. После наступила зима, и всё вокруг окутало белым морозным покрывалом, небо подёрнулось сизой дымкой. Следом пришла и весёлая звонкая весна, которая принесла новую надежду утомлённым измученным узникам.
Даша вместе со всеми радовалась её приходу, но уже тогда она отлично понимала: мама не вернётся, и ждать дальше просто нет смысла. Верить в это отчаянно, до боли не хотелось, но выбора у неё не было. Да, мама больше никогда не придёт, не обнимет её, не пообещает, что скоро всё обязательно закончится.
К тому времени Даша уже знала – живым из лагеря не выходит никто. Здесь все умирают. Кто-то раньше, кто-то позже, но все. И выхода отсюда нет. За прошедший год она вдруг перестала быть ребёнком и, вынужденная повзрослеть раньше срока, понимала уже слишком многое. С горечью и болью, со страшной тоской и мукой, но всё же она признала: да, мама умерла.
И единственной ее надеждой стал папа. Папа – офицер Красной Армии, который обязательно найдёт её и освободит. Даша не знала, когда это случится, но твёрдо верила в то, что случится обязательно.
***
Январь, 1945 год.
Полковник Завьялов рвал и метал. Присущая ему обычно выдержка испарилась, и под раздачу попал весь командирский состав штурмового отряда 106 стрелкового корпуса, в том числе и старший лейтенант Максим Извеков. Они стояли в ряд у стола в штабной палатке, а напротив сидел разгневанный Завьялов. Взгляд его был хмурым и не предвещающим ничего хорошего, он одну за одной закуривал папиросы и, так и не докурив, нервно тушил в жестяной, почерневшей от времени пепельнице. В палатке витал сизый дым, пахло табаком и сыростью. Связист склонился над пищащей рацией и не поднимал глаз – боялся, видать, что и ему перепадёт, если хоть как-то привлечёт к себе внимание.
– Вы мне эти Капцовичи уже вторые сутки взять не можете! – снова загремел Завьялов. – Там горстка немцев! Горстка! – Он потряс в воздухе рукой и стукнул по столу ладонью. – И вы никак их с позиций не выбьете! Матёрые мужики, бывалые, а с десятком фашистов несчастных справиться не могут!
– Капциовице, – машинально поправил его Извеков. – Деревня называется Капциовице, а не Капцовичи.
– Да какая, к чёрту, разница! – взвился полковник. – Хоть какашка! У нас приказ: освободить эти... Капциовице!
