Текст книги "Комедия убийств. Книга 1"

Автор книги: Александр Колин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ. DEUS LE VOLT![21]21
  Так хочет Бог! (ср. – век. латынь). Излюбленный боевой клич крестоносцев.


[Закрыть]

Я видел этот буйный народ невероятно яростный и нечестием превосходящий язычников… преследующий христиан, которых норманны заставляли умирать в страшных мучениях… Они не щадили ни детей, ни стариков, ни женщин.

Папа Лев IX

XIII

Содрогалась под копытами могучих коней древняя земля. Кого только не повидала она за многие века: загадочных этрусков, упорных, трудолюбивых и воинственных римлян, любимцев Марса; здесь полыхало пламя восстания Спартака, тут, запертый в Брундизии, как в ловушке, произнес он исторические слова: «Лучше смерть от железа, чем от голода». Сюда докатывались волны бурлившего на севере океана Великого переселения народов: вестготы, вандалы, остготы…

Топтали каменистую обожженную почву сапоги пехоты Велизария, присланной Юстинианом для освобождения римлян. Много позже хлынули сюда правнуки нищих бедуинов, воодушевленных безграмотным пастухом, говорившим с Аллахом. Последний прогневался на правоверных, лишив их вождей единства, и потянулись к владениям правнуков нищих бедуинов руки хищных северян.

Нормандский рыцарь Танкред де Готвилль имел двух жен, которые родили ему десять сыновей, что было и хорошо и плохо, потому что в Нормандии хватало доблестных воинов, но не доставало свободных земель. И вот уже вспыхивают жадным огнем глаза старших – Вильгельма Железнорукого, Дрого и Гумфреда, но не им, а младшим Готвиллям, Рутгеру и Ротберту, прозванному Гвискардом[22]22
  Прозвище Гвискард буквально означало «ласка» – чрезвычайно хитрый и осторожный зверек, к которому практически невозможно подкрасться незаметно.


[Закрыть], предстояло сталью на века вписать свои имена в гранит истории.

Не много времени понадобилось лисе Ротберту, чтобы расширить наследие братьев и превратить его из графства в герцогство.

Храбрый рыцарь Рикхард де Монтвилль, пользуясь недолгой передышкой, данной Богом и герцогом, отправился поохотиться в собственных владениях. С небольшой свитой скакал он через поля своих крестьян, потомков древнеримских вольноотпущенников и византийских колонистов. Ни те, ни другие не вспоминали о далеких предках, желая лишь мирно трудиться. Они привыкли к византийскому сборщику даней, выколачивавшему положеное до последнего обола[23]23
  Медная византийская монета.


[Закрыть], и знали, что не много останется им для себя, но никак не могли взять в толк, для чего новому господину единственно ради забавы вытаптывать их поля, – ведь большая часть того, что росло на них, принадлежало ему.

Но барону – потомку бесстрашных северных мореходов из далеких земель – не было никакого дела до жалкого податного народа. Гораздо сильнее беспокоился он о том, как чувствует себя любимец, могучий семилетний дестриер[24]24
  Специально обученный боевой конь (жеребец).


[Закрыть], прозванный Грекобойцей за то, что с яростью и свирепостью, достойной хозяина, бросаясь в гущу сечи, сминал пехотинцев, опрокидывал на землю верховых вместе с конями, давя копытами ромеев. Настоящий рыцарский конь, таких и в конюшнях герцога сыщется не много. Сегодня он отдыхает, пасется среди своих кобыл вон там на склоне горы.

Барон посмотрел туда, где виднелись лошади, казавшиеся с того места, где проезжали охотники, крохотными детскими свистульками из обожженной глины. Маленькие, будто игрушечные,' фигурки переминались с ноги на ногу, или, ложась на спину, катались по траве, наслаждаясь покоем и волей, радуясь ласковому солнцу и легкому ветерку, дувшему с востока. Грекобойцу было хорошо там, и мысль об этом ненадолго, но согрела душу Рикхарда де Монтвилля, барона де ла Тура.

Охота не удалась, сокол, за которого отсыпано серебром едва ли не по собственному весу птицы, не захотел признать нового хозяина, а прежний любимец возревновал, обиделся, точно человек, и не взмыл в небо, как прежде, чтобы без промаха поразить добычу.

Ехали шагом, барон не спешил, – куда торопиться, дома жена-святоша, дочь соседа, Адельгайда (отец дал хорошее приданое, вот барон и согласился обвенчаться). Все грехи замаливает отцовы да мужние. Эх, если бы не стена, которую срочно начал возводить Рикхард вокруг донжона[25]25
  Главная башня замка.


[Закрыть], построенного еще греками, да не новые заморские доспехи из дорогой кольчужной сетки, в которую наряду с железными вплетены для украшения серебряные и даже золотые колечки, да мечи, да шлемы и кони для дружины, которую самое время усилить, набрав новых воинов, – если бы не вся эта рыцарская забота, разве стал бы жениться двадцатипятилетний красавец Рикхард, верный вассал герцога Ротберта?

Сейчас де ла Тур восседал на недавно приобретенном сером мерине по кличке Монах. Дестриер незаменим в бою, но покладистый походный конь тоже очень важен для рыцаря. Скоро герцог начнет скликать вассалов для нового ратного дела: враги, не зная устали, вредят норманнам, видя в них чужаков и обидчиков. Ныне же едва ли не первая спокойная осень.

Семь лет назад папа Лев, напуганный неудержимым натиском северян, замирившись с исконным врагом Генрихом Германским, не погнушавшись попросить помощи у другого соперника – Константина Мономаха, выступил с полками ломбардцев против Готвиллей. Старший, Гумфред, тогдашний граф Апулийский, послал Ротберта, который, не позволив ромеям и папе соединить силы, легко разгромил последнего. В этой удалой битве отличился принявший первое настоящее боевое крещение юный Рикхард де Монтвилль. Уже тогда пришелся он по сердцу будущему графу, а затем и герцогу. То-то были славные денечки…

Ни вид пасшегося в обществе кобыл Грекобойцы, ни мысли о славной битве под Цивитатом не могли вывести барона из мрачного настроения. Вместе с тем едва заметная улыбка, заигравшая у него на губах, дала возможность одному кз эскорта нарушить угрюмое молчание, сопровождавшее охотников не менее получаса.

Человек, осмелившийся на столь рискованный шаг, ехал ближе всех к господину, держа поводья белой кобылы двумя пальцами. На всаднике была кожаная длиннополая, обсыпанная перхотью безрукавка, разметавшиеся по ней длинные, соломенного цвета волосы частично скрывали изъяны фигуры – одно из 'плеч поднималось значительно выше другого, спину уродовал похожий на большую шишку горб. Лицо всадника на белой лошади отличала какая-то необыкновенная живость, в темных карих глазах вспыхивали искорки не то озорства, не то хоронившейся в глубине, на донце души злобы.

– Славный денек, братец? – проговорил он с явно намеренно подчеркнутым подобострастием.

– Да, – нехотя пробурчал барон, взглянул на Грекобойцу и кобыл и произнес, едва заметно кивая: – Неплохой.

– Вот только скука смертельная, братец, – посочувствовал калека и смачно, раздирая рот едва ли не до ушей, зевнул.

Барон не ответил, а юный помощник сокольничего, ехавший позади, испуганно шепнул товарищу:

– Гвиберт рехнулся, к чему дразнить гусей?

Его собеседник думал по-другому. Он усмехнулся:

– Погоди, это только начало, то, за что с нас с тобой сняли бы кожу, сойдет проходимцу с рук, в худшем случае он получит пару раз плеткой по горбатой спине.

Старший сокольничий бьих прав.

– Скучно, и то твоя правда, братец, – продолжал Гвиберт, – хотя, если вспомнить, как ты нынче славно поохотился, живот надорвешь от смеха.

Такого заявления не ждал никто, даже Монах, который поднял голову и захрапел.

– Что?! – Барон резко повернулся, но шут, пришпорив кобылу, проскакал немного вперед, так что плеть Рикхарда рассекла лишь воздух. – Ах ты мерзавец! Ну постой же у меня!

Барон сжал бока Монаха крепкими, как камень, шенкелями, мерин послушно выполнил команду, и погоня началась. С рыси они перешли на галоп, но то ли Гвиберт не уступал рыцарю в умении править конем, то ли Монаха, не в пример настоящим монахам, не привлекала затея гоняться за самкой, так или иначе Рикхард настиг наглеца, только проскакав добрую милю и оказавшись поблизости от места, где пасся Грекобойца.

Жеребец, завидев хозяина, заржал, точно давая понять, что не прочь ввязаться в какую-нибудь заварушку. Однако Рикхарду было не до коня, следовало взгреть Гвиберта Болтуна по кличке Два Языка как следует. Вместе с тем старый сокольничий был абсолютно прав. Барон, который мог за подобные шутки содрать кожу с любого, поступил с Гвибертом довольно мягко.

Рикхард де да Тур заботился о подданных, желая, чтобы они не страдали от того, что служат не владельцу города с ярмарочной площадью, на которой удобно прилюдно наказывать преступников, а ему, хозяину маленького местечка, где почти никогда ничего не происходит. В позапрошлом месяце он собрал народ возле замка и медленно и мучительно казнил неради-вого конюха. Тогда все (кроме разве что главного действующего лица) испытали немало удовольствия от представления. Не осталась внакладе и семья казненного, получившая неплохую денежную компенсацию.

С наглецом Гвибертом все обстояло несколько сложнее. Дело в том, что Рикхард (третий сын в семье не богатого рыцаря) и чадо кормилицы, Гвиберт, играли вместе; последний вырос бы вполне крепким юношей, не случись забавы, в которой Рикхард изображал герцога Нормандии Вильгельма, а Гвиберт – мятежных баронов.

Эта битва обошлась Гвиберту не дешево, победоносный «герцог» сбросил его со стены замка, сделав навеки инвалидом. С тех пор мать не уставала вбивать Рикхарду в голову, что обижать Гвиберта неугодно Господу (урок родительницы, как видно, не пропал даром). Уезжая искать счастья под знаменами Готвиллей, Рикхард взял с собой молочного брата. Тот со временем превратился в нечто вроде шута (увечье усилило в нем природную склонность к красноречию), он, как никто другой, обладал способностью отвлекать господина от хандры, а кроме того, умел вовремя подать дельный совет.

– Получай, мерзавец! – с запальчивостью кричал де ла Тур, обрушивая плеть на изуродованную спину Гвиберта. – Вот так!

Барон несомненно расстроился бы, узнай он, что старался едва ли не зря (шут мерз даже летом, а потому его длиннополая безрукавка имела под собой довольно толстый слой войлока). “Когда плети удалось в нескольких местах вспороть кожаный верх одежки наглеца, барон издал торжествующий возглас, почувствовав себя частично отмщенным за неудачу на охоте.

Гвиберт запросил пощады, но, едва оказавшись в недосягаемости плети господина, заявил:

– Ты испортил мою лучшую одежду. Клянусь, я вызову тебя на поединок и убью. Перережу тебе глотку, как барану!

Барон захохотал, подскакавшие спугники тоже почли за благо засмеяться.

– Уничтожу! – продолжал горланить шут. – Выпущу кишки, как свинье, и заставлю тебя их сожрать!

Вынимай меч, трус! Ну же, ну! Эй, скотина, ты слышал, что я сказал тебе?!

Одни со страхом, другие с любопытством ждали, как же разрешится опасная ситуация. Ждал, навострив уши, и Грекобойца.

– Ну же, ты, сволочь! Ублюдок!

У помощника сокольничего душа ушла в пятки от страха, рот распахнулся от безграничного удивления. И что же, и теперь ему ничего не сделают? Барон напрягся, а Гвиберт продолжал:

– Не хочешь драться со мной? Трусишь? – Рикхард направил Монаха прямо на кобылу молочного брата. – Тебе не одолеть меня! – выкрикнул шут.

Де ла Тур осадил коня и засмеялся. Он достал из кошеля на поясе пригоршню серебряных монет и, швырнув их прямо в Гвиберта, проговорил, давясь смехом:

– На, купи себе новую одежду, ты того заслужил.

– Вот это да! – воскликнул от удивления помощник сокольничего, обращаясь к старшему. – Вот повезло-то, а? Сколько серебра за порванный камзол, который не стоит и одной из этих монет.

– Тоже хочешь? – с ехидцей поинтересовался сокольничий. – Не спеши, – добавил он сквозь зубы.

И верно, спешить не следовало. Гвиберт принялся ловить серебро, но некоторые монеты все равно упали на землю. Надо было спуститься и собрать их, но шут чуть-чуть замешкался.

– Эй, братец Гвиберт, – окликнул его де ла Тур. Тот встрепенулся. Рука Рикхарда молниеносным движением выхватила меч, блеснул клинок, плашмя ударив по лицу бедолагу Гвиберта, немедленно потерявшего равновесие и выпавшего из седла на землю. – Так тебе будет удобнее собирать их, – трогая коня, проговорил барон и захохотал. И вся свита, проезжая мимо утиравшего окровавленное лицо Гвиберта, принялась дружно вторить господину, – гроза миновала.

Барон подъехал к Грекобойце и жестом показал упавшему на колени пастуху, молодому греку, что желает спешиться. Тот подполз на четвереньках, подставляя господину широкую спину.

– Переседлай, – бросил Рикхард, не глядя на пастуха. Заметив, точнее, почувствовав спиной, что парень в растерянности, барон повернулся, нахмурив черные длинные брови.

– Но, господин… – едва слышно пролепетал юноша, вжимая голову в плечи и пряча лицо, чтобы спасти его от свистящей плети.

– Прочь, раб! – рявкнул барон и, увидев среди сопровождающих грума Иоанна Подпругу, рукоятью плети показал на седло на спине Монаха.

Настал черный час в жизни Иоанна Подпруги: надо было дураку захватить боевое седло, – черт его знает, что втемяшится в башку господина, которого крестьяне, крестясь, прозвали антихристом.

– Но оно не подойдет, – проговорил грум едва ли громче, чем пастух, – Грекобойца сотрет спину.

– Если мой жеребец сотрет спину, – спокойно, не повышая голоса, произнес Рикхард, – я сниму с тебя кожу и сделаю из нее попону. Делай, что говорю!

Ждать долее не имело смысла, грум, мысленно представив себе, как нож палача надрезает кожу на его запястьях и щиколотках, стремглав бросился исполнять приказание. Тем временем господин прохаживался среди коней, оглядывал (хорошо ли слуги знают свое дело?) животных, гладил некоторых из них, разминал затекшие от долгой скачки члены.

Грум споро управился с работой. Барон, отстранив пастуха, поспешившего подставить ему спину, взялся за переднюю луку и легко, почти не касаясь стремени, взмыл в седло; он чуть-чуть шевельнул поводья, несильно сжимая шенкелями бока жеребца. Дестриер негромко заржал, радуясь хозяину. Как здорово сливаться с ним в единое целое, крушить врагов, кусать их, разбивать копытами черепа, как упоительно купаться в волнах страха, источаемого врагами. Нет, седло Монаха, послушно последовавшего за пастухом, похоже, ни в коем случае не беспокоило жеребца.

Больше всего на свете обожали и конь и хозяин музыку битвы: звон стали и песню боевого рыцарского рога, ни тот ни другой не могли устоять на месте, заслышав его призывные трели. Оттого-то, встрепенувшись, громко и заржал Грекобойца, привставая под бароном на дыбы, – с пригорка, на котором остался всеми забытый незадачливый шут, раздались зычные трубные призывы.

– По-моему, братец Гвиберт считает, что я недостаточно заплатил ему за одежду, – проговорил Рикхард. Свитские засмеялись, а барон продолжал: – Следует рассчитаться с ним сполна. – Он знаком показал Подпруге: спроси, что надо этому калеке?

Грум сложил руки в подобие рупора и, привставая в седле от усердия, что было духу закричал:

– Его светлость господин барон спрашивает у твоего горбатого уродского величества, какого дьявола ты трубил и не надо ли тебе отвесить порцию горяченьких. Если так, то езжай скорее сюда, тебя все ждут.

– Передай братцу Рикхарду, собачий сын, чтобы сам поднялся сюда! – крикнул Гвиберт Два Языка.

И все присутствовавшие подумали:

«Ему точно показалось мало».

Сокольничие, грум и даже пастух-грек, не худо разумевший гортанную речь норманнов, с каким-то сладострастием ожидали реакции господина, предвкушая «милости», которыми он осыплет неуемного искателя приключений. Однако случилось нечто совсем неожиданное.

– Я говорю серьезно, – никак не отреагировав на оскорбительное обращение грума, прокричал шут, в голосе его не чувствовалось и намека на кривляние. – Поднимайся скорей, братец, а то, чаю я, лишишься ты доброй потехи.

Рикхард, хорошо знавший своего слугу-приятеля, понял, что тот не шутит, и, тронув жеребца, принялся быстро подниматься на пригорок. Все, за исключением пастуха, поспешили за господином: что же такое заметил Два Языка на берегу?

– Кто это может быть? – спросил ни к кому не обращаясь, барон, посмотрев туда, куда указывала рука Гвиберта.

И верно, растянувшийся на две-три сотни шагов эскорт, состоявший не менее чем из полутора дюжин верховых, почти трех десятков пеших, преимущественно облаченных в монашеские рясы, сопровождал крытую, запряженную парой повозку.

– Не будь я Гвиберт, слуга благородного барона Рикхарда, хозяина этих мест, владельца замка в Белом Утесе, – с уверенностью проговорил шут, – не будь я твоим давним знакомцем, братец, если это не твои враги.

Барон кивнул, вполне соглашаясь с Гвибертом.

Шут продолжал:

– Если бы они были друзьями, то не ехали бы тайно, прислали бы гонца, попросили разрешения проехать через твои земли…

– Они уже проехали, – зловеще скаля зубы, проговорил барон. Его немногочисленная свита подъехала поближе, чтобы не упустить ни слова из приказаний господина, которые, они не сомневались, сейчас прозвучат. – Тому, кто несет сегодня стражу в замке, придется откушать моей плети. Однако кто же эти люди?

– Клянусь святым Себастьяном, – выпалил Гвиберт, и глаза его вспыхнули жадным блеском. – Клянусь, это еретики, враги папы Николая, друга нашего герцога, а повозка их наверняка полна золота. Видишь, как медленно они едут?

Взгляд Рикхарда запылал хищным огнем.

– Судя по одежде, господин, – проговорил набравшийся смелости юный оруженосец, – это воины.

– Без тебя, Сопляк, никто бы никогда не догадался, – бросил через плечо Рикхард. – Клянусь всеми святыми, тебе и в голову не пришло захватить мои доспехи.

– Пришло, – пропищал юноша.

Барон недолюбливал его. Если бы не брат Сопляка, бедный рыцарь, служивший Монтвиллю и смертельно раненный в стычке с греками, не видать бы парню почетной, но и опасной должности.

– Превосходно, полагаю, что ты взял мою старую кольчатую бронь?

– Нет, господин, – проговорил юноша, – я взял и ее, и новую. Всегда, когда мы отправляемся куда-нибудь, я беру обе: вдруг твоей светлости попадется на пути коварный неприятель? Негоже благородному барону будет атаковать его в старых доспехах, которые теперь надевают лишь бедные рыцари да пехотинцы.

Явно озадаченный, де ла Тур повернулся в сторону говорившего.

– Тогда могу ли я узнать, – проговорил он нарочито вежливо, – зачем ты возишь с собой старую? Для чего утомлять мула, заставляя его таскать лишнюю поклажу?

Оруженосец опешил было от неожиданности, но, к счастью для себя, быстро нашелся:

– Я беру ее на случай, если твоей светлости попадется какой-нибудь завалященький неприятель, который не заслуживает того, чтобы мой господин убил его в новых доспехах.

Барон расхохотался так громко и заразительно, что его смех подхватила не только свита, но и громко заржавший Грекобойца.

– Сопляк метит на твое место, братец Гвиберт, – проговорил Рикхард, отсмеявшись. – Я подумаю об этом, – пообещал он и проговорил уже совершенно серьезно: – После дела. Кем бы ни были эти люди, они проехали через мои владения, не испросив разрешения, значит, это враги, возможно, они везут золото ромеям, чтобы те могли нанять войско против нашего герцога, возможно даже, что это золото похищено из сокровищницы папы… Стало быть, это еретики, а наш священный долг, как слуг римского апостольского престола, неустанно искоренять ересь, где бы мы ни встречали ее… – Владелец башни в Белом Утесе, прервавшись лишь на краткий миг, чтобы набрать дыхания, продолжал: – Папа велел убивать врагов Господа нашего правой рукой, если же она устанет, переложить меч в левую. – Де ла Тур бросил взгляд на свою маленькую свиту, прикинул, у кого кони получше и меньше утомлены переходом. – Гвиберт, докажи мне, что ты, несмотря на уродство, не разучился держать копье. Бери этих шестерых, нет, забирай и седьмого.

Барон сопровождал приказы выразительными жестами, так что не понять, кому и что следует делать, было просто невозможно.

– Нас всего-то дюжина, – проговорил один из сокольничих. – А их полсотни.

– Нас тринадцать, – просиял Рикхард, – чертова дюжина, стало быть, число, угодное для осуществления божеского дела. – Впрочем, трусы мне не нужны, отдайте ему этих голубков, – де ла Тур презрительно махнул на соколов. – Хотя нет, стойте, пусть покажут себя в битве, если не хотели сделать этого на охоте.

Так, трус погонит в замок коней, а я возьму с собой пастуха. Эй, ты!.. Да, ты, понимаешь по-норманнски?.. – закричал барон. Парень закивал. – Ты умеешь держать меч?.. Умеешь?.. Врет, наверное… Хорошо, Два Языка, возьмешь его, дашь меч, надеюсь, кто-нибудь проткнет этого недоумка в сече. С удовольствием посмотрю на его труп. Пастуха себе я уже нашел, – бросил он нарочито громко, чтобы слышал струсивший сокольничий.

– Господин, я… не надо, господин… – залепетал было тот, но барон не слушал его.

– Сопляк, давай сюда кольчугу! – Оруженосец давно уже ждал команды, которую, едва она прозвучала, немедленно кинулся исполнять.

Все занимались своим делом, наскоро приготовляясь к схватке, а сокольничий, осмелившийся приблизиться к Рикхарду, опять забормотал:

– Господин, госп… О-о-о!

Мощный удар кулака вышиб его из седла.

– Отдашь шлем и оружие пастуху. Когда вернусь, возможно, велю поджарить тебе пятки, не скучай.

Затем, обращаясь уже к Гвиберту, проговорил:

– Все понял? Я обойду их через горы, тут миль пять-шесть, не больше. Они еле тащатся, значит, пройдут еще не больше трех четвертей мили, прежде чем я их нагоню. Когда я ударю им в лоб, будь готов атаковать с тыла и помни, главное… главное, чтобы врагам не удалось увезти сокровища папы… Подпруга, Сопляк, Гумберт Старый и вон тот щенок с курицей по имени сокол, за мной!

Риххард де Монтвилль тряхнул поводья, и могучий дестриер, слегка приподняв передние ноги, ударил ими о каменистую тропу, вздымая фонтанчики пыли.