Текст книги "Ночной ковбой (сборник)"

Автор книги: Александр Хургин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

А она сказала: нет, у меня не получится, больно. И они остались стоять в коридоре.

– Ты сказал им, что ты муж? – спросила Даша.

А Сергеев сказал:

– Да, ты уже спрашивала.

И он стоял изо всех сил, держа ее и обняв, и думал: "Хоть бы, – думал, – он там не лопнул у нее в животе, этот аппендицит долбаный. А то ведь болеть начало еще вчера утром, а сегодня с обеда вообще плохо ей было и все хуже и хуже, а "скорую" только в шесть вызвать догадались и додумались, и она два с половиной часа ехала и приехала с тремя больными сердечниками внутри, и их еще завозили по пути в девятку и там выгружали".

А после, уже тут, в этой больнице, в приемном покое, они маялись и ждали у моря погоды, пока врачи разбирались и выясняли отношения с пьяным полутораметровым мужичком и добивались у него: "Как тебя зовут?" – А он не признавался ни в какую, а потом сказал: "Вася".

И этот Вася был мокрый насквозь и до нитки, потому что он прыгнул с железнодорожного моста в реку и плавал там в одежде до вечера. И оттуда, из реки, его достали и выловили хорошие люди и привезли силой в больницу на мотоцикле, а он плакал, кусался и не хотел ехать, а хотел обратно в реку, чтобы плыть и доплыть до соленого Черного моря. Потом, наконец, пришла и Дашина очередь, и ее щупал и мял веселый дежурный хирург, потом у нее брали анализы мочи и крови и долго брили, а теперь и эти вот тоже тянут резину и медлят, и смотрят себе телевизор.

И пока Сергеев все это думал, Даша стояла, или, вернее, не стояла, а висела на его согнутой окаменевшей руке, обмякшая и безучастная к себе, к нему, и ко всему.

И тут возникла в коридоре сестра или лаборантка с бумажкой в длинненьких пальчиках, и внесла она, помахивая, эту бумажку в ординаторскую, и опять Сергеев услышал телевизор и смех, и непринужденную беседу, а потом кто-то сказал:

– Семнадцать тысяч лейкоцитов, – и еще сказал: – Ну что, будем работать?

И кто-то вышел и прошел вразвалку мимо них в третью палату и вернулся, и сказал удивленно и громко:

– А ее, – сказал, – в палате нет.

– Вот она, тут, – сказал Сергеев из темноты коридора, и Дашу от него забрали и увели, и он видел, как прошла к ней в палату сестра со шприцем на изготовку и как вышел хирург из уютной ординаторской, тот, веселый, который ее осматривал, мял и щупал, и за ним второй, и как они ушли друг за другом в боковую последнюю дверь. А медсестра притащила за рога каталку, и Даша вышла из палаты сама, без посторонней помощи и поддержки и в длинной рубахе до пят. И она повернула лицо в его сторону, а он, Сергеев, поднял руку и тряхнул в воздухе кулаком, и она тоже вскинула вялую кисть и махнула ею слабо и машинально. И Даша каким-то немыслимым образом и чудом влезла и взгромоздилась на каталку, и каталка поехала, толкаемая сзади сестрой, в ту же самую боковую дверь. А Сергеев остался один посреди коридора первого хирургического отделения и посмотрел на часы, чтоб узнать время и сориентироваться в нем, а часов на руке у него не оказалось, видно, он их забыл надеть. И он решил, что сейчас без двадцати минут двенадцать, и не стал задумываться над тем, откуда и почему ему известно точное время. А здание больницы было построено буквой П, и Сергеев увидел, что горят в нем, во всем этом здании, только несколько запечатанных, несмотря на лето и духоту дней, окон напротив. И свет в них яркий и режущий и чрезмерно сильный и насыщенный. И он понял, что это и есть их операционная и что там сейчас лежит Даша.

И возвратилась налегке, без каталки, сестра, а в операционной стали видны теперь головы и плечи движущихся людей, и лица их были в масках. И вначале движения этих замаскированных людей выглядели поспешными и беспорядочными, а потом постепенно они, то есть люди, успокоились и притихли, и окончательно остановились в раме среднего освещенного окна и там замерли. И они стояли неестественно и неподвижно, как манекены в витрине универмага, а Сергеев стоял в коридоре и наблюдал за ними пристально сквозь окно, открытое в темную ночь, хотя наблюдать было, собственно, и нечего они не шевелились. И он подумал, что уже двадцать минут первого. И в окне напротив произошло движение, и одна – женская – голова отделилась от остальных и проплыла на своих плечах в сторону, и появилась в окне рядом, и Сергеев разглядел телефонную черную трубку. И через каких-нибудь две минуты пробарабанила каблуками и прошелестела халатом озабоченная сонная женщина, и она нырнула в боковую дверь и вскоре вынырнула в окне операционной. И опять головы и плечи застыли в неподвижности и, казалось, в бездействии. И Сергеев подумал об этой женщине: гинеколог, и, значит, не зря Даша жаловалась, что ей бывает больно в постели и надо искать удобное и приемлемое положение. А он еще говорил ей, что, если тебе со мной больно, то как же ты спала со своим мужем, он же, ты говоришь, громила?

А она говорила:

– Ты же отлично знаешь, что я с ним давным-давно не сплю и не представляю, где он вообще есть и находится.

И вышла из манипуляционной бледная ночная медсестра, увозившая от Сергеева на каталке Дашу, и он спросил у нее время, хотя и знал, что уже час ночи, и она сказала ему, подтвердив его знание:

– Час ночи. – И он стал ходить и прогуливаться по коридору туда и обратно, и снова туда – руки за спину, чуть согнувшись, и он ходил и ходил пятьдесят шагов туда, сорок восемь обратно, и всегда обратно получалось на два шага меньше, чем туда.

И вот из боковой двери вышла та женщина, что бежала в операционную час тому назад, гинеколог. И Сергеев стал на ее пути и перегородил ей дорогу собой, и сказал:

– Вы гинеколог?

– Да, – сказала она. – А что?

– Ну как там? – сказал Сергеев, и она заговорила скользко и смазанно, и неопределенно и говорила, что все хорошо и в порядке вещей, и сейчас уже все, что было нужно, сделали и будут вот-вот начинать шить. – Да вам, сказала, – Лев Павлович все объяснит. Вы муж?

И Сергеев сказал "муж", и она ушла шаг за шагом в самый конец коридора и свернула там резко вправо.

А Сергеев лег на подоконник грудью и стал продолжать следить и вести наблюдение за окнами, освещенными жарким стерильным светом, и там не было видно никаких существенных изменений и сдвигов.

– Два часа, – отметил он время и опять подошел к сестре, чтобы уточнить и перепроверить себя.

– Два, – сказала сестра, и тут, как по сигналу и по команде, стали за окнами рождаться и происходить движения, и все головы исчезли по очереди из среднего окна и появились в правом, и опустили с лиц маски на грудь. И телефон звякнул и зазвонил. И сестра сказала:

– Да, – и сказала: – Иду.

И она ушла все в ту же самую боковую дверь, и ее не было довольно долго, минут, наверно, пятнадцать. И она, наконец, вернулась и вошла в третью палату и вынесла оттуда Дашин пакет, в который Сергеев сложил ей дома всякие вещи и принадлежности – халат, белье, чашку, щетку, мыло и т. д. и т. п. И сестра протянула ему этот пакет, и Сергеев его взял.

– Что? – сказал он.

– Ой, – сказала сестра, – нет. Просто она будет лежать в реанимации. А вещи, – сказала, – там не нужны. А здесь они могут пропасть.

– Ясно, – сказал он, – хорошо, – и стал с пакетом у боковой двери, и из нее вышел один из хирургов.

– Вы муж? – спросил он.

– Муж.

– Сейчас Лев Павлович выйдет.

И Сергеев дождался Льва Павловича, и Лев Павлович спросил у него:

– Вы муж?

И Сергеев сказал:

– Муж.

– Ну и все нормально, – сказал он.

А Сергеев сказал:

– А подробней?

И Лев Павлович сказал "пожалуйста" и доложил сложившуюся на данный момент обстановку четко, сжато и по-военному.

– Аппендицит, – сказал, – гнойный, вторичный, результат гнойного воспаления правой трубы. Левая была в таком же плачевном виде, плюс киста правого яичника. Все, естественно, удалили, произвели ревизию кишечника, идите домой.

– Домой далеко.

– Куда?

– На ту сторону.

– Тогда идите во вторую палату, она пустая. И ложитесь спать.

– Спасибо, – сказал Сергеев и пошел.

А Лев Павлович сказал:

– Да, к утру желательно бы принести ей лимон. Часам к восьми. А мне бы, – сказал, – неплохо немного денег. А то я в отпуск на днях собираюсь, а денег нету.

И Сергеев сказал "хорошо, принесу", и он лег во второй, пустой палате на рыхлый, в пятнах, матрас и на такую же подушку и стал вдыхать в себя свежий воздух из окна. А дверь он оставил приоткрытой, чтоб видеть сквозь щель и услышать, если в коридоре завозятся и засуетятся. Но до утра ничего не произошло и не случилось, и все было тихо и спокойно. А в шесть часов он позвонил по внутреннему телефону в реанимацию и спросил, как себя чувствует прооперированная ночью больная. Даша. И ему сказали:

– Мы не знаем, как она себя чувствует. Она спит.

И Сергеев ушел из спящей больницы и поехал на центральный рынок, и купил один большой тяжелый лимон у старой мудрой азербайджанки. И еще он вздумал и захотел купить какой-нибудь минеральной воды, нарзана, или царичанской, или другой, потому что где-то он слышал краем уха, что нужна после операции эта вода, но и на вокзале, и на автостанции требовали за нее взамен сдать пустую бутылку, а у него, конечно, с собой ее не было, как назло. И он говорил продавцам буфетов, что мне в больницу же надо и что жене операцию сделали только что, ночью, а они отвечали на это каменно:

– Мы понимаем и все такое, но помочь не можем ничем.

– Суки вы, – говорил тогда им в лицо и в глаза Сергеев и шел искать минеральную воду дальше, и так ее и не нашел в продаже, потому что в городе из-за раннего утра все еще было закрыто. И он отвез лимон в больницу и прошел в отделение и к двери реанимации, и постучал в эту дверь. И дверь сразу приоткрыли, и выглянула в нее добрая девушка, вся в белом и сама белая, и он протянул ей лимон.

И девушка спросила: "Даше?" – и взяла у него лимон из руки.

И Сергеев сказал:

– Да, Даше.

– Спасибо, – сказала девушка.

А Сергеев сказал:

– А это... она хотя бы проснулась?

– Проснулась, – сказала девушка с лимоном. – Все в норме.

– Передайте ей от меня привет, – сказал Сергеев, – и это... пусть выздоравливает.

– Передам, – сказала белая девушка. – Передам.

А вечером Сергеев опять приехал в больницу, просто так, на всякий случай, и ему сказали, конечно, что к Даше все еще, как и прежде, нельзя и что она по-прежнему в реанимации. А переведут ее оттуда, сказали, может завтра, а может, и позже. И завтра ее и в самом деле никуда не перевели и послезавтра не перевели, так как ей сделали повторную, еще одну, операцию из-за возникшего разлитого перитонита в брюшной полости, и, когда они произвели ей новый продольный разрез посреди живота, то увидели, что у нее прободная язва, и, значит, отрезали ей две третьих желудка, а оставили одну треть.

И Дашу снова поместили в не доступную для Сергеева реанимацию, и он снова торчал в отделении по вечерам и ночами как бы по инерции и по привычке, и на тот всякий случай, если что-нибудь неожиданно понадобится. Другими словами. он находился всегда под рукой и привозил по мере необходимости то лимон, то минералку и кефир, то доставал через разных своих знакомых и знакомых Даши китайские одноразовые шприцы и бинты, и какие-то отсутствующие лекарства и препараты, и что-то еще, нужное и остро требующееся Даше для достижения полного и успешного выздоровления. А врач Лев Павлович, хирург, говорил ему каждый раз, что все протекает и идет, как положено и должно, и ничего страшного нет, и ее жизни ничего не угрожает, и говорил, что организм у Даши молодой и сердце крепкое и здоровое, и она уже в самом скором обозримом времени поправится и встанет на ноги и в строй, а он с чувством выполненного долга уйдет в очередной отпуск. И Сергеев ему свято и безоговорочно верил, потому что ничего иного ему больше и не оставалось. И через какие-то считанные дни все, что говорил и предсказывал хирург Лев Павлович, сбылось и подтвердилось блестяще на практике, и он ушел в очередной отпуск и поехал отдыхать с семьей на берег какого-то теплого моря. А Дашу перевели из реанимации в общую, обыкновенную, палату, и там стояло четыре койки и лежали три больные женщины, включая, конечно, и Дашу. И Сергеев стал там сидеть, прямо в палате, возле Даши, и дежурить – особенно по ночам. И он привез Даше все нужные вещи и розы, которые она любила больше всех остальных цветов, когда была здоровой, а сейчас их почти не заметила. И Даша грузно лежала на высокой жесткой кровати и ничего не говорила и не ела, а только пила понемногу кипяченую воду из чайной ложки. А говорить она , наверно, не могла из-за слабости и отсутствия сил даже тихо, и Сергеев рассказывал ей, если, конечно, она не спала в забытьи, всякие пустые и малозначащие новости и читал вслух какие-то книги, и постоянно имел спокойный и бодрый вид, и говорил, что все нормально и ей станет лучше, если не сегодня, то самое позднее завтра. А она не отвечала ему ничего и лишь один только раз вдруг произнесла:

– Не хочу я так больше болеть. Не нравится мне.

А Сергеев сказал ей, что кому ж такое может понравиться и прийтись по вкусу, и больше, сказал, ты болеть не будешь, потому что больше уже некуда и отболела ты свое на сто лет вперед и за троих. И вот через два дня после этого их памятного разговора, часов в девять, Даша сказала:

– Я, – сказала, – хочу встать и хочу арбуз.

И Сергеев позвал по такому случаю медсестру, и медсестра спросила, в чем дело, а узнав, сказала:

– Ну и прекрасно.

И она перевязала Дашу и перепеленала простыней поперек живота и вдвоем с Сергеевым они подняли ее с кровати и поставили на пол. И она сделала пять шагов по полу палаты и дошла до ее порога. И Сергеев остался с Дашей и повел ее к кровати обратно, и уложил, и распеленал, а медсестра вынуждена была срочно их оставить, чтоб унять и успокоить Васю, который скандалил и буйствовал, и требовал себе свободы, гарантированной конституцией. Он, когда лежал еще в терапевтическом отделении, украл, оказывается, из холодильника бутылку микстуры Шарко, выпил ее залпом после еды и выпрыгнул с балкона третьего этажа. Его от воспаления легких там, в терапии, вылечили, а он из окна выпрыгнул и сломал себе ногу, руку и четыре ребра. И получил сотрясение мозга.

А завтра Сергеев припер Даше полосатый звонкий арбуз, и она съела кусочек его мякоти с удовольствием и аппетитом, и, съев этот кусочек арбуза, она быстро и стремительно стала поправляться и приходить в себя не по дням, а по часам и минутам. И она начала двигаться и гулять по коридору, сначала с Сергеевым, а потом и самостоятельно, и стала спускаться и выходить на больничный зеленый двор, если, конечно, работал лифт. И Сергеев мог теперь ходить к ней всего один раз в день, и он приходил около пяти часов и приносил ей диетическую еду, и Даша ела ее теплой и свежей и оставляла себе что-нибудь на утро. Потом они гуляли во дворе и сидели на скамейках, а после восьми Сергеев провожал Дашу в отделение или до лифта и уходил.

И в какой-то из этих спокойных уже дней его, Сергеева, продуло и просквозило неизвестно где посреди теплого лета и угораздило простудиться, и у него подскочила температура тела почти до сорока градусов по Цельсию. И Сергеев позвонил Даше в больницу и сказал, что я вот некстати заболел и простудился и не знаю, как теперь при этом быть и как тебя навещать, потому что я же могу заразить и тебя, а в твоем нынешнем шатком состоянии здоровья это совсем уже излишне и никому не нужно. И Даша сказала ему, что перебьется и потерпит несколько дней без него и ничего ей не будет, и вообще, сказала, меня скоро уже выпишут на работу.

И Сергеев провалялся день и ночь пластом в ознобе и в поту, а назавтра ему стало значительно и заметно легче, и температура упала и снизилась до нормальной отметки. А еще назавтра он сшил себе из марли многослойную маску с веревочками, такую, как носят врачи и продавцы магазинов во время всяких эпидемий гриппа, и пошел с этой маской в кармане к Даше. И он пришел к ней в третью палату первого хирургического отделения и ее там не нашел и не обнаружил. А дежурная медсестра сказала Сергееву, что она лежит теперь в другом отделении, и объяснила, как он может туда попасть наикратчайшим путем. И это другое отделение называлось "ОНКОЛОГИЧЕСКОЕ".

И он спросил там, лежит ли у них больная Даша Леонова, переведенная из первой хирургии, и ему ответили, что да, лежит, в третьей палате. И Сергеев прошел туда, в третью палату, и увидел Дашу. И она не лежала, а сидела на постели и смотрела внимательно в пол.

И он надел маску на лицо и сказал:

– Привет.

А Даша сказала:

– Привет, – и: – Мне, – сказала, – грудь удалили правую. Вот.

– Как это грудь? – сказал Сергеев.

– Опухоль, – сказала Даша. – Чуть ли, говорят, не с кулак.

А Сергеев ничего ей на это не ответил и не сказал, потому что не смог найти к месту нужных и подходящих слов, и ему мешала говорить маска.

– Теперь вообще никому не буду нужна, без груди и без остального, сказала Даша.

А Сергеев сказал:

– Ну и глупо, – хотя и не представлял он себе хорошо и до конца, как это так – спать с женщиной, у которой есть всего одна роскошная и великолепная грудь, а второй нету никакой.

И он побыл с Дашей и дал ей поесть пюре и оставил ее на короткое время одну, чтоб поговорить с врачом и узнать у него, и выяснить все известные детали Дашиной новой болезни. И врач ему сказал:

– Вы муж? – и сказал, что именно как раз он и делал экстренно операцию, так как никаких сомнений ни у кого не было и не возникало, а были сомнения и разногласия насчет второй, левой, груди и, возможно, что ее тоже придется в конечном счете и в итоге удалять.

– А пока, – сказал, – мы подождем и не будем пороть горячку, и ее понаблюдаем, хотя опасность проникновения метастазов в жизненно важные органы есть. Потому что опухоль поймали слишком поздно, и еще повезло крупно ей, что поймали. А операция, – сказал, – прошла хорошо, и с вас, сказал, причитается.

И Сергеев вернулся к Даше и заверил ее клятвенно, что все не так уж и печально, и сказал, что пусть она не психует, а побережет себя и свое оставшееся здоровье. И он посидел с ней, пока она не уснула. Она сказала:

– Ты посиди, а я попробую уснуть, а как усну, ты иди. – И она уснула, а он ушел и встретил во дворе старого знакомого Васю га спиленном под его рост костыле и в пижаме как минимум пятьдесят второго размера. Он увидел Сергеева, идущего ему навстречу, и сказал:

– Теперь не поплыву, зараза. Теперь – все, шиздипец.

И Сергеев снова, как обычно и как давно уже привык, стал регулярно и ежедневно ездить навещать Дашу в больницу. И делал он это много дней и недель подряд, потому что ей удалили в конце концов и вторую грудь, а потом, впоследствии, еще и одно легкое, и почку, и желчный пузырь, и селезенку, и миндалины. Да все, короче, удалили, а ближе Сергеева никого у нее не было. И однажды, в один, можно сказать, прекрасный день, приехал Сергеев к Даше и привез лекарство, а она не обрадовалась его приходу, а встретила с отчуждением. И он спросил, не случилось ли с ней чего-нибудь непредвиденного, а она ответила, что да, случилось, и сказала, что вернулся Вовик и сегодня у нее уже был с самого раннего утра, а вернулся, как теперь выяснилось, он из длительной и дальней экспедиции, почти что с Южного полюса, героем.

И Сергеев спросил:

– А кто это, Вовик?

А Даша обиделась:

– Ты что, совсем уже? Муж.

И он вспомнил, что ну да, конечно, Вовик. А Даша сказала:

– Ты, наверно, не приходи больше, ладно?

А Сергеев сказал:

– Ладно, – и сказал: – А почему?

И Даша ему объяснила и пересказала практически дословно, как он, Вовик, говорил ей сегодня и божился, что ему все равно и до фонаря и пополам вырезали ей что-то изнутри и снаружи или же нет. Так как, говорил, он любит ее любую и всякую больше жизни на земле и будет продолжать любить и дальше во что бы то ни стало и невзирая на все.

– А ты, – добавила к этому еще Даша, – никогда мне таких слов не говорил красивых, ни разу.

И она, конечно, была по-своему и по-женски права, и возразить Сергееву было ей нечего и нечем было себя перед ней оправдать. Он ведь и действительно, если вспомнить, не говорил ей ничего подобного и похожего никогда и ни разу в жизни, даже шутя не говорил, потому что, наверно, и вправду никогда не любил он ее, Дашу, по-настоящему, как не любил и вообще никого из людей, то есть совсем никогда и никого не любил он, Сергеев, без каких бы то ни было исключений.

Два коротких и один длинный

К деньгам Стеша относилась непочтительно и без должного уважения. Всегда так относилась, а не иначе и всегда говорила:

– На деньги мне наплевать, и не в них, – говорила, – счастье.

И в Москву поехала она, имея основную цель поездки – с удовольствием для себя от своих денег освободиться. Они тут с заведующей три машины сахара толкнули в Россию за рубли, ну и, само собой значит, рублей этих заработали. И заведующая на свою долю еще чего-то там закупать кинулась, закладывая основу новых выгодных операций, а Стеша сказала:

– А я в Москву, пожалуй что, съезжу. Подышать.

И поехала она, чтоб отряхнуть себя хоть на время от скуки жизни и излечиться от застойных явлений в душе и во всем теле. Взяла билет и поехала. Вернее, билет ей еле-еле достали. Через начальника автовокзала. Потому что в кассе билетов не было никаких и ни на один из трех поездов. И она, значит, поехала сорить, как говорится, деньгами направо и налево. Ну и, конечно, к Чекасову она туда поехала, в Москву. И предвидела, что Чекасов этот, может, и не совсем то, что ей надо, а все ж поехала. Сидели в ней какие-то смутные и расплывчатые надежды, и что-то ей такое казалось, и чего-то к нему тянуло. А вдруг, думала, мое это?

Правда, в поезде она мужику какому-то нечаянно дала. Соседу своему по купе, попутчику, так, от нечего делать, без внимания. И главное, билетов же ну вообще не было, ни за какие деньги, а в купе они вдвоем всю дорогу ехали, до самой Москвы. И еще в вагоне места были, никем не занятые. И Стеша дала, значит, этому случайному попутчику незаметно для себя после ужина и про Чекасова своего только под Тулой вспомнила и сказала:

– О Господи, что ж это я делаю?

Да, а до него, до Чекасова, были у Стеши в жизни тридцать три мужика. И все как на подбор неудачные и один хуже другого. Уроды какие-то, другими словами, у нее были, а не мужья. С первого и до последнего. Елена, завмедпунктом заводским, подруга Стешина, говорила ей:

– Ты что, – говорила, – их коллекционируешь?

А Стеша говорила:

– Ага, гербарий я из них складываю и собираю.

И со всеми этими мужьями жилось Стеше одинаково и по одному сценарию. Первое время – еще ничего, терпимо, а чуть поживут – и начинала она скучать. И все они становились ей невыносимыми и на одно лицо. И она расставалась с очередным своим мужем и пробовала начать свою жизнь с начала и по-новому, и с кем-нибудь другим. И у нее опять ничего стоящего не выходило, и опять ей становилось скучно и невыносимо. То есть можно сказать, что не везло ей, Стеше, в жизни с мужьями до смешного. Причем женщина-то она была из себя красивая на общем фоне, а везением ее Бог, что ли, не наделил. Как вначале, в шестнадцать лет, вышла у нее с самым первым замужеством комедия и драма, так дальше и пошло сплошь, и надоел ей с годами мужской пол всех видов и оттенков до внутреннего содрогания. И тут, значит, Чекасов откуда-то на ее голову взялся и чем-то на нее положительно повлиял. Да. А первый ее так называемый муж и супруг, он вообще не мужчиной оказался, то есть в самом принципе. Ходил к ней, значит, ходил с ухаживаниями, а она была тогда в юном возрасте, невинной и ни разу не тронутой. А он цветы ей носил на свидания и в цирк на лучшие ряды водил, и в кино, и все планы грандиозные строил насчет будущей их семейной жизни. И она, дура набитая, замуж за него вышла, уши развесив. Как раньше, в старинные времена выходили вышла – девушкой. И в первую же, конечно, брачную ночь после свадьбы это все и вылезло наружу. Ну, то, что не может он ничего путного в смысле любви и интимных взаимоотношений с женщинами. А в последующие ночи этот прискорбный факт получил полное и неопровержимое подтверждение. И Стеша ему сказала:

– Вадик, как же это так понимать?

А он сказал, что для меня для самого это является досадной неожиданностью, так как ты, сказал, у меня первая в жизни. А Стеша ему на это сказала:

– А ты у меня, значит, нулевой, выходит.

И пришлось им развод оформлять, не отходя от кассы. В загсе им еще сказали тогда недовольно:

– Что вы ходите то туда, то сюда, как в гастроном. Работать мешаете.

И после этого блина комом и несостоявшегося как бы брака стали попадать Стеше в мужья и встречаться на жизненной ее стезе самые разнообразные люди как по форме, так и по содержанию, и она даже не всех теперь уже помнила в лицо, а только некоторых из них. А один, правда, не муж, а претендент на это звание – он откуда-то с юга был родом или с востока – чуть четвертой своей женой ее не сделал наряду с другими, уже у него имевшимися. Хорошо, вовремя она узнала, что у него не квартира, а гарем. А он говорил:

– Так я ж мусульманского вероисповедания. Мне положено.

А Стеша ему:

– А мне нет.

А он:

– Почему нет? Любимой женой будешь.

Но она, Стеша, конечно, на этот унизительный, как говорят, альянс не пошла, и он, мусульманин в смысле, ходил потом за ней по пятам долго и нудно и ее преследовал, и говорил, что одно из двух – или она будет его любимой женой, или он ее убьет, как врага народа. Еле, в общем, она от него избавилась, не пострадав. И наступил у нее после этого такой кризисный период в жизни, когда все лица мужского рода и племени ей опротивели и она на дух их переносить перестала и жила совсем одна. Потому что от всех ее мужей у нее ребенка и то не осталось на добрую память. И она жила какое-то время одна, и в это самое промежуточное время появился на ее личном горизонте Чекасов, приехавший зачем-то к ним в город из Москвы. И чем-то он ее привлек и взял за живое. А сам он, Чекасов этот, в Стешу просто по уши втрескался. Он так и сказал:

– Я раз в жизни только влюблялся по уши. В четвертом классе средней школы.

А Стеша ему сказала:

– Не спеши.

А он:

– А чего тут тянуть? Тут все ясно.

А Стеша ему:

– Ничего тебе не ясно. Потому что до тебя в моей биографии мужей было тридцать три человека, и мужиков я, – сказала, – с очень большими усилиями воли в настоящее время перевариваю. И они у меня из чувств изжогу только вызывают и больше ничего.

А Чекасов сказал:

– Асе, что ты говоришь, гроша не стоит и препятствием мне не является.

И с этим, то есть по существу ни с чем, уехал он, Чекасов, в свою Москву и стал ей оттуда письма писать и по междугородке звонить. Но больше писать. И Стеша читала, эти его письма получив, вечерами по нескольку раз, так как никогда ей не писали писем. И, конечно, ей интересно было их читать и приятно. Она кое-какие места из них, из писем этих, даже Елене читала по телефону. Позвонит ей и говорит:

– Слушай, – и читает.

А потом говорит:

– Ну как?

А Елена ей:

– Здорово, – и: – Счастливая ты, – говорит, – Стешка, а мне мой учитель танцев совсем осточертел. Мне, веришь, в чай ему постоянно плюнуть хочется, а я себя удерживаю.

И Стеша давала ей тогда свой обычный рецепт – его заменить на что-нибудь более человеческое. А Елена говорила:

– На что?

А вообще Елена, она Стешу понимала. У них обоюдное существовало понимание друг друга. Наверно, потому что Елена тоже детей не имела. И Стеша, она к этому без эмоций относилась, нет, считала, и не надо, она и к врачам не обращалась ни разу с этим своим женским недостатком. А у Елены случай был, конечно, противоположного характера, так как от Жоры она в момент подхватила и понесла. И Стеша ей говорила тогда, ну и рожай, раз ребенка хочется тебе, чего ты? А твой дурак, говорила, подумает, что это от него получилось. А Елена сказала, что он, конечно, мужик недалекий, учитель ее, но тут сообразить у него ума тоже хватит. И пошла в абортарий. А Жоре не сказала ничего. Сказала только, что заболела она по женской части и ей пока половая жизнь противопоказана. И учителю своему то же сказала. И учитель сказал, чтоб лечилась она сколько надо и о нем не беспокоилась.

А Жора тоже сказал: ну, лечись, и достойную замену ей нашел. Сначала одну, потом другую, потом еще кого-то и еще. А в конце, перед самой уже смертью, и со Стешей у него связь возникла и завязалась. И Стеша последней его была женщиной в жизни, так как жена у Жоры только родила тогда. И вот за Жору бы она, Стеша, не задумываясь, замуж пошла, потому что с ним ей скучно не было, а было хорошо, как ни с кем другим. Но он, Жора, женатый уже был вторично, и ребенок у него был маленький, и жена беременная была на сносях, и от первой еще жены – дочь. А совсем незадолго до смерти его, ну, за неделю, может, жена ему и второго ребенка преподнесла. И Стеша посмотрела на жену его во время похорон, то есть уже на вдову, конечно, и подумала: "И что он в ней нашел?"

И стало ей, Стеше, чего-то ее жалко. Детей двое на руках, один грудной, а она – ну квочка квочкой. И Стеша подошла к ней и сказала, что, если, значит, надо тебе будет что-нибудь – звони без всяких там. И телефон свой дала. И Елена вслед за ней и по ее примеру сделала. На Стешу посмотрела и сделала. И потом они ей , Стеша с Еленой, во многих случаях помогали жить. С продуктами особенно и с лекарствами тоже. Ну и вообще по-человечески они сблизились и сошлись. А кроме Жоры погибшего, Чекасов вот еще Стешу достал, неизвестно чем. Тем, видно, что отличался он от всех других мужиков, каких знала Стеша в своем прошлом и встречала. А чем он от них отличался, не могла она понять и определить. Ну, допустим, понравилось ей, как про деньги он сказал безразлично, увидев, что они у нее по всей квартире набросаны и валяются.

– Деньги, – сказал, – это зло. И чем их меньше, тем меньше зла.

А Стеша сказала, что она с ним согласна и солидарна, но они ей, деньги то есть, не мешают. А что еще в нем было такого, в Чекасове, Стеша так и не определила, , и почему это он деньгами пренебрегал, тоже сначала не поняла, а поняла она все, когда домой он ее к себе привел, в Москве, и оказалось, что он, Чекасов, малоимущий и нищий, как моль. И не было у него в квартире, считай, ничего, телевизора даже не было черно-белого. А была из вещей только лежанка широкая и низкая, телефон и книги всякие на подоконниках. Ну и шкафчик еще в прихожей стоял – для одежды. И в кухне кое-что стояло. Холодильник, табуретки, буфет. А остальное свободное пространство все занято было человеческими фигурами разных размеров и в разных позах, и сделаны они были, эти фигуры, из глины и из дерева, и из проволоки ржавой, и черт еще знает из чего. И Стеша сказала: