Текст книги "Какая-то ерунда (сборник рассказов)"

Автор книги: Александр Хургин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Не, Толян, ну ты в натуре серьезно?

– Отвечаю, – брат говорит и руками волосы с себя стряхивает – с лица, с головы, с колен. Потом он с Самаева шмотки снял, оделся в них.

– Давай, – говорит, – ключ, я к Ольге поехал. – А ты, – сказал, – сиди тут. Жди меня, и я вернусь.

И Самаев один остался. Лег на лежанку братову и лежит. И говорит себе:

– Надо домой ехать. Я ж не пьяный.

А потом думает:

– Приеду, Ольга уже дома будет. И Толян там, с ней. Что я скажу? – ну, и не поехал он. Остался лежать. И лежал, пока брат не вернулся. А он вернулся, говорит:

– Вставай. Вставай, – говорит, – слышь?

Самаев встал, а брат говорит:

– Ты только это, не психуй. Ладно?

– Что там? – Самаев спрашивает.

– Но ты не психуй.

– Я не психую, – Самаев говорит, – рассказывай.

– Ладно, – брат говорит. – Вот. Ну, приехал я. Ехал, бля, долго. Транспорт, собака, не ходит, совсем обнаглели. Да. Ну, приехал, Ольги еще нету. Ну, я разделся, свет потушил и – в люлю. Приходит Ольга. "Коля, говорит, – ты спишь?" Я молчу. Ну, она там, в коридоре, разделась, на кухне чего-то повозилась, а я лежу. Вот. Ну, подходит она. Ольга. А свет не включает, чтоб меня, ну, в смысле тебя, не разбудить, и ложится. А кровать пружиной заскрипела. Ну, я вроде бы от скрипа этого просыпаюсь. Ну, и все как надо. Все класс. А потом заснули мы. И она заснула, и я заснул. Да. Ну, сплю я, а меня как затрясет. Просыпаюсь – Ольга. "Ах ты, гад, – говорит, где, – говорит, – Коля мой?" Узнала, понял? Что я – это не ты. Я говорю, что живой твой Коля, чего ты, говорю. А она: "Где Коля?" – и все. Я говорю: "Дома у меня спит", – а она: "Ах вы ж, – говорит, – падлюки. Я с ним пять лет не развелась, а вы? Гады вы все", – говорит, и к окну подошла, и – вниз с окна. Дура. Я ничего и не успел. Слышь? Спустился, она лежит. Дышит. Я по автомату позвонил, "Скорую помощь" вызвал. Ее и забрали. Я из-за угла видал.

– Куда отвезли? – Самаев спрашивает.

– Ну, куда-куда. Я не знаю – куда. В больницу, наверно, отвезли. Куда.

Дослушал Самаев брата и пошел. Ни до свидания, ничего не сказал. На улицу вышел – рано совсем, темно. И транспорта никакого нету. Идет Самаев, когда видит, навстречу фары: две внизу, две сверху. Самаев на дорогу вышел и стоит. Машина подъехала – "Скорая помощь". Шофер с монтировкой из кабины вылез, а Самаев у него спрашивает:

– Друг, спрашивает, – куда отвозят, если с третьего этажа человек падает?

– Кто это, – шофер говорит, – с третьего этажа упал? Ты?

– Жена моя, – Самаев говорит. – Отвезли ее, а куда, я не знаю. Меня дома не было.

– Травмы – это в шестую, – шофер говорит. – Они сегодня ургентные.

– Спасибо, друг, – Самаев говорит. – Ты извини.

Пришел Самаев в шестую больницу, это уже светать стало, нашел приемное отделение, там: "Да, – говорят, – поступила такая. Перелом обеих ног". Самаев хотел к ней в палату пройти, а его не пустили, сказали:

– Передачи с одиннадцати принимаем и с семнадцати. А внутрь нельзя. Карантин.

Самаев стал говорить, что ему пройти надо обязательно, что он муж, но его все равно не пустили. Тогда он отступился и в ментовку решил ехать. На остановке стоял, стоял, плюнул и пешком снова пошел, так и не дождался ничего. А в райотделе дежурит лейтенантик. Самаев говорит ему:

– Я человека покалечил.

– Какого? – лейтенантик спрашивает.

– Самаеву Ольгу Степановну. Супругу свою, – Самаев говорит.

Лейтенантик бумагу Самаеву дал и ручку.

– Пиши, – говорит, – все, как было.

Самаев написал, что жену свою покалечил, Самаеву Ольгу Степановну, а лейтенантик говорит:

– Идите, Самаев, разберемся.

– Чего разбираться? – Самаев говорит.

А лейтенантик выпроваживать его стал. А Самаев не идет. Тогда он, лейтенантик то есть, вызвал сержанта, и они вдвоем Самаева из отделения вывели. А Самаев со злости схватил каменюку – и по окнам. После этого, конечно, его закрыли в КПЗ. Комната у них там есть такая. Не камера, как в тюряге, а комната. Простая. Только дверь железом обита и решетка на окне.

Сел в этой комнате Самаев на пол и сидит. День просидел. И ночь. Потом вызвали его в кабинет на второй этаж, а там мужик за столом жирный и без формы. Самаев стал перед ним, мужик говорит:

– Пятнадцать суток тебе. И скажи спасибо, что мало.

– Спасибо, – Самаев говорит. – А только я человека покалечил. Какие ж пятнадцать суток?

– Иди, – мужик говорит ему. – Никого ты не калечил. Мы с твоей женой говорили и выяснили.

– А в больнице ж карантин, – Самаев говорит. – Как же вас пустили?

– Нас пустили, – мужик ему отвечает, – а ты с сержантом пойдешь. Все.

Сержант Самаева во двор вывел и говорит:

– Сегодня, – говорит, – все уже на работу ушли, так ты стекло вставишь, которое выбил. А завтра с утречка пойдешь дорогу ремонтировать, со всеми. А то дороги в городе – ни в задницу, поэтому и с транспортом такая проблема, понял? А сегодня стекло будешь вставлять.

Дал сержант Самаеву кусок стекла и стеклорез, гвоздей восемь штук дал и молоток. Самаев молоток взял и говорит:

– Я человека калекой сделал, может, на всю жизнь, супругу свою, Ольгу Степановну, а вы, менты поганые, на пятнадцать суток меня хотите?

Сержант, конечно, на Самаева обиделся за такие несправедливые слова тем более он при исполнении – и кобуру взялся расстегивать, попугать чтоб Самаева. Но не получилось у него ее расстегнуть. Не успел он. Потому что у Самаева же в руке молоток был. Причем в левой руке. А он, Самаев, как раз левша. 1990

КРАСН?Й ТЕЛЕФОН

Мне поставили телефон. С семнадцатого года в очереди был первым – и дождался. Симпатичный такой телефон, красный. Шестьдесят четыре рубля, не считая ста за то, что поставили. И звонок у него не звонок, а свисток – как у милиции. Правда, сам я его не слышал, но так говорят знающие люди. А не слышал я звонка, то есть свистка, потому что, как же я мог его слышать, раз мне никто не звонил? Конечно, никак.

Сам я звонил себе из автомата, но меня в это время дома не было, потому что я из автомата как раз в это самое время себе звонил. И звонка, то есть свистка, слышать никак не мог. Даже, если он был. Но я не знаю, был он или его не было. Откуда мне знать?

А кроме меня, мне никто не звонил. Как мне кто-нибудь мог звонить, если номер мой никому неизвестен? Его же в телефонной книге нет. Книга же старая, а телефон новый, красный. Теперь надо выхода новой книги ждать. И знающие люди говорят, что ждать надо долго. Потому что бумаги нет и не предвидится, и не покупать же ее у капиталистов из-за моего идиотского телефона со свистком. Тем более что они, капиталисты, бумагу продать могут, но только за деньги. А за рубли не могут. То есть могут, но нам назло не хотят принципиально. А без книги, кто же додумается мне позвонить?

Жена могла бы додуматься, но ее нет. Вернее, она есть, но не у меня. Раньше, давно, когда я только в очередь становился, была у меня, а сейчас, когда очередь подошла – не у меня.

И это понятно. Мне ж надо было что-нибудь одно выбирать – или с женой жить, или в очереди стоять, потому что столько лет первым и там, и там – на два фронта – выдержать никто бы не мог. Я свой выбор сделал еще тогда. А если б не сделал, я б и становиться никуда не стал. Жена – сегодня есть, завтра нет, а очередь – это на всю жизнь. А если не на всю – как у меня, так потом умирать, и то приятно.

Конечно, жалко, что никто не звонит. Уж друзья-то юности позвонить могли бы. Они бы и позвонили. В юности. Но кто же виноват, что в юности у меня телефона не было? Откуда ему было в юности взяться? Я тогда и в очереди еще не стоял, и не мечтал даже. То есть мечтал, но не о том – молодой был, глупый. Так что неоткуда было телефону взяться, тем более такому – красному со свистком, за шестьдесят четыре рубля.

А что друзья не звонят, так это ж само собой разумеется. Как им звонить, если они все умерли, а телефон не работает? Его монтер поставил – и все. Сказал, что работает. А ушел – он поработал, поработал и перестал. Может, потому что все равно никто не звонит, а может, еще почему-нибудь.

Я хотел позвонить, мастера вызвать, чтоб починил телефон, но не вызвал. Как его вызовешь, когда телефон не работает? Никак не вызовешь. Можно бы от соседа вызвать, так у него телефона отродясь не было. А теперь и соседа нет. Дом-то наш новой властью под полный капитальный ремонт назначен, вот и выехал сосед. Да оно, наверно, и к лучшему.

И что телефон не работает – тоже к лучшему. А то ведь звонили бы все, кому не лень – беспокоили. Для того ли я с семнадцатого года первым был! Нет, конечно.

Конечно – нет. 1990

ВИДИК

Левой рукой Сева Галенко жал пятьдесят кг. А правой – тоже пятьдесят, но три раза. Здоровый он был в плане физического воспитания для своих лет. Ему лет было шестнадцать всего, и то недавно исполнилось. А учился он, Сева, в бурсе, в ПТУ, по-другому выражаясь. На камнереза. И после занятий и в воскресенье Сева качался. У них с пацанами своя качалка была в одном укромном сарае оборудована, и они в ней культуризмом накачивали себе мышцы рук и ног, и другие мышцы тела. Чтобы иметь тем самым большую мужскую силу и фигуру атлетического телосложения типа, как на фирмовых фотоплакатах и у знаменитого всемирно киноартиста Шварценеггера. А еще Сева имел одно желание. Или даже можно сказать – мечту. Он хотел, чтоб у него было денег около шести или семи тысяч и чтоб на эти деньги купить видик, и смотреть по нему всякие иностранные видеофильмы ужасов. Ну и порнуху тоже, конечно, и всякие шоу с мультиками. Да все чтобы смотреть. Что хочешь. Пришел чтоб домой, друзей понаприглашал с телками, видик включил – и класс. А можно на этом деле и бабки иметь – по рублю снимать с каждого человека, но не с друзей, а с других клиентов, со знакомых разных. Потому что рубль за порнуху любой заплатить согласится. Ради получения удовольствия. А в его комнате человек пятнадцать свободно может разместиться. Или двадцать. У Севы своя изолированная комната есть. Детская, как говорят паханы. А всего у них три комнаты в квартире. И хотя с ними еще бабка Севы прописана, мать матери, но она у них не живет. Она у сестры своей младшей, под Сумами где-то там или под Винницей. А прописана на их площади. Это в свое время для той цели сделали, чтоб квартиру получить можно было согласно закону, трехкомнатную. Пахан Севы сделал. Он в милиции работает – ну и сделал. Дом бабкин – у нее дом был свой в пригородном поселке Загороднее – не удалось сохранить, продать пришлось. За хорошую, правда, сумму. Чтоб бабку, значит, прописать к себе, в старую предыдущую квартиру под видом престарелой одинокой матери к единственной дочке. А потом на основании недостаточности метража, эту, новую, квартиру и получили. А бабка уехала к сестре жить. Сказала, ей так лучше, потому что не привыкла она в течение жизни в этих квартирах на большой высоте. Ну и у Севы таким вот простым образом своя личная детская комната получилась. Мать ему вечно вдалбливала, что вот же, мол, все мыслимые условия и блага родителями тебе созданы – только учись, бестолочь. А чего учись, когда нудно Севе было учиться и противно. И неохота. Из-за этой причины он и пошел в ПТУ на камнереза после восьми классов образования. Тоже, кстати, пахан помощь оказал, чтоб устроить его туда. Потому что в это ПТУ не так-то просто пойти. Просто на слесаря пойти, а сюда не любого и каждого с улицы берут. В нем же, в ПТУ этом, камнерезным работам учат, и потом можно памятники жмурикам штамповать и надгробья, а богатые люди еще и ограды любят себе заказывать каменные. То есть жизненно полезной специальности обучают. Поэтому-то и труднодоступно в это именно ПТУ поступить на учебу. Если б не пахан, Севу в жизни бы туда не приняли с его низкими оценками. Правда, и у матери тоже были некоторые свои концы там и связи, она директору этого училища в поликлинике болезнь триппер излечивала уколами неофициально, без оформления формальностей. Но материны эти связи не понадобилось использовать для данного случая. Без них все обошлось успешно, и Сева попал учиться в это дефицитное училище. И качаться тогда же стал регулярно и каждый день. Тем более это и пахан его одобрял. И даже сам лично деньги дал на приобретение спортивного инвентаря – гирь, гантелей и всяческих эспандеров. Полста вытащил из кармана и дал. Сказал, сила – дело хорошее, а на хорошее дело никаких денег жалко быть не может. А так-то он, пахан то есть, у Севы жлобоватый был. Одевать, чтоб перед людьми более или менее не стыдно было – это еще ничего, соглашался, кормить тоже своим родительским долгом признавал, а на деньги жлоб был. Все Севе говорил:

– А зачем это, строго говоря, тебе деньги? Ты же на всем готовом живешь – как все равно в зоне.

А Сева ему отвечал:

– Это точно, – и деньги к матери ходил клянчить. То есть какие деньги червончик там или меньше, чтоб вечером дома не сидеть. Она, мать, давала ему. Со скрипом, правда, тоже, но все-таки хоть как-то. А пахан – никогда не давал. На день рождения – и то не давал. Купит какую-нибудь фиговину, не нужную никому, и дарит ее в торжественной обстановке. Ну, или бывало из шмоток что-нибудь – штаны, бывало, или кроссовки – из тех, которые они у мелкой различной фарцы конфисковывали. Магнитофон нормальный – совестно кому признаться – только на шестнадцать лет подарил. Зато открыточку всегда стихами подписывал, типа того там "Расти большой и умный на радость всей стране". И если б не было у паханов бабок, так оно бы понятно было само собой, а то ж Сева недавно на книжки сберегательные напоролся, в кладовке, когда свитер свой старый искал, чтоб качаться в нем. Так он там шестьдесят тысяч насчитал. И книжки все – без фамилии, на предъявителя то есть. А пахан жлобится.

Вот то ли дело в детстве было насчет этого хорошо и просто. Насчет денег имеется в виду. Захотелось, допустим, конфет или мороженого купить, пошли на пляж, бутылок подсобирали, сдали – и готово. Или еще что делали пройдутся по квартирам, мол, нету ли у вас лишней макулатуры, нам в школу надо, с нас требуют, наберут таким способом двадцать килограммов, отвезут на детской коляске какой-нибудь в пункт приема, и там им мелочи дадут – сорок копеек – и талон на книжку макулатурную, а они потом талон возле книжного магазина за пять рублей продавали. А шесть тысяч – это не пять рублей, их, тысячи, конечно, труднее достать. Вон Чапа хотел по-быстрому заработать, а ничего не получилось у него. Чапа с Севой в одной группе учится, в бурсе, и культуризмом они вместе в качалке увлекаются. Чапа, он, правда, здоровей Севы, потому что, во-первых, он старше на полтора года и качаться начал раньше, а во-вторых, у него рост сто девяносто три. Он вообще из всех – и в бурсе, и в качалке – самый здоровый. Мочит – на раз любого. У него удар есть коронный, сокрушающий. И тоже этот Чапа видик давно хотел купить. Как Сева. Ну, а денег у него тоже, конечно, не было. У него паханы еще пожлобовитей, чем у Севы. И вот это как-то на занятиях сел Чапа рядом с Севой за последний стол – Сева всегда за последний стол садился по привычке, которая еще со школы у него сохранилась, – сел и говорит:

– Ну, ты это, как? Хочешь еще видик? Или перехотел?

– Чего это я перехотел? – Сева говорит. – Ничего я не перехотел. Бабок только нету.

А Чапа ему на это:

– А заработать хочешь?

– Где это? – Сева спрашивает.

– А в трамвае, – Чапа говорит.

– В трамвае – это как?

– А так. Берем мы это, человек девять-десять из качалки из нашей, заваливаем на Предмостовой в трамвай. Днем. Чтоб народ был, но не забито. Во второй вагон с обоих дверей заваливаем и, это, трамвай едет. Через мост. Десять минут он через него едет. Я, это, засекал лично время. Ну, и заваливаем, это, мы, и двери закрываются. Пацаны стоят на дверях, а мы смотрим и, если товар есть, идем по вагону и трусим всех подряд. И они, ну это, пассажиры, сдают нам кольца, цепки, часы. Ну и деньги тоже будем брать. Потом трамвай останавливается, открывает двери, мы сваливаем и рвем когти под арку, за мостом. А там уже пускай ловят. Они пока после перепугу опомнятся, эти, которые в трамвае, двери опять закроются и трамвай опять поедет.

Сева послушал Чапин план действий и говорит:

– Как в кино.

А Чапа говорит:

– Ну.

А Сева говорит:

– Только так на видик не заработаешь. Не хватит.

– Да сейчас кольца знаешь, какие бывают? По десять тысяч, – Чапа говорит. – С брильянтами.

– Так и пацанов же надо до хрена, – Сева ему говорит, – и всем башлять.

– Зато делов – десять минут. И просто.

– А если кипиш в трамвае кто-нибудь поднимет? – Сева спрашивает.

– Кипиш? – Чапа говорит. – Да у них у всех от мандража языки в жопу позатягивает. А если и не позатягивает – это, вагон-то второй. Мы, это, – на всех дверях. Едем – по мосту. Кипишуй, если себя не жалко.

– Не, – Сева Чапе говорит, – ну его на, твой трамвай.

А Чапа спрашивает:

– Ссышь?

А Сева ему:

– А не ссу, а облом мне. Не купишь на это дело видик.

– А мы раза три это крутнем, – Чапа говорит.

– Три раза – нельзя. Заловят за милую душу.

Ну, Чапа от него и отстал. Только предупредил, чтоб не вздумал он никому чего ляпнуть, по дури.

– А то, – сказал, – удавлю на хер.

И не пошел Сева с Чапой никуда. А Чапа все ж таки подговорил пацанов в качалке, и они трамвай раздели, как по нотам. И взяли, Чапа говорил, нормально. Ну, и понес Чапа все это золото продавать. Зубнику одному. Частнику. Договорился с ним, что придет и притащит ему золота много, чтоб продать, и понес. Еще с двумя хлопчиками, втроем. А в переулке, не доходя зубника, встретили их – тоже трое, но с пушками, и все забрали, что у них с собой было. Чапа так считает, что это зубник их направил. А как докажешь? Никак.

В общем, Сева правильно поступил, что Чапу не захотел слушать и не пошел с ним. Умно поступил. Потому что теперь и денег вот у Чапы, считай, не осталось ничего, и ищут их.

А Сева, он по-другому придумал. Он решил сам все сделать, по-своему. Чтоб и без свидетелей, и гарантия чтоб сто процентов. Он квартиру решил грабануть. В смысле – свою квартиру, ну, то есть паханов. Придумал он так и стал додумывать, как именно все это провернуть. Он сначала хотел просто монтировкой двери подломить для блезиру, когда паханы на работе будут, и забрать все, что надо – сберкнижки особенно, деньги, ну и другие ценные вещи, которые места мало занимают. Чтоб не таскаться. Но он опасался, что кто-нибудь увидеть может, как он двери свои будет подламывать. На такой случай можно, конечно, ответить, что ключи он, допустим, забыл или потерял. Но тогда уже дело сорвется, тогда уже больше не полезешь, пахан сразу про все сообразит. Он, пахан, у Севы не совсем дурак, чтоб не сообразить.

И тут, пока Сева думал и обдумывал, ему неожиданно повезло. И хорошо повезло, по-крупному. Пахан за матерью не заехал после работы, чтоб домой ее отвезти, и она автобусом поехала. А у нее там, в давке и в толкучке, сумочку разрезали и вычистили до дна. Кошелек вытащили, ключи и паспорт. Ну короче все, что там лежало, то и вытащили. Пустая сумочка осталась. И разрезанная.

И здесь уже Сева не растерялся. Раз так пофартило ему. Прямо на следующий день все и оформил. Открыл дверь своими ключами, зашел, перчатки на руки натянул и для создания видимости перерыл всю квартиру вверх ногами. Все три комнаты и кухню. А взял, конечно, только книжки и деньги – те, что у паханов лежали сверху для каждодневного использования – на питание там и на другие текущие расходы. Он их мог бы, конечно, и оставить паханам, эти деньги, но не оставил, взял. Просто ради правдоподобности картины преступления. Ведь настоящий же вор не оставил бы эти деньги. Ну и Сева не оставил. Он и цацки материны взял из шкафа, не оставил.

А паханы с работы пришли – елки! Ограбили. Пахан вызвал своих, из милиции, и начали они разборы. Смотрят – двери целые, замки не поломанные.

– Ключи, – говорят, – кроме вас и членов семьи, есть у кого-то еще? Преступники ключами воспользовались.

А мать Севы говорит:

– Ни у кого нету ключей. Но меня, – говорит, – вчера в автобусе обворовали. Сумочку разрезали, а в сумочке и ключи были, и паспорт.

– Значит, ясно, – милиционеры говорят. – Они узнали ваше местожительство, и квартиру открыли вашими же ключами.

Так и в протокол занесли. А Севе этого и надо было от них. Он все, что из квартиры унес, спрятал пока, на первое время, в автоматической камере хранения, на автостанции. Сложил в свой "дипломат" и спрятал. Там, на автостанции, камеры эти пустуют постоянно, и их никто никогда не вскрывает, как на вокзале, и можно поэтому не по три дня, а по месяцу и больше вещи в них держать и не заглядывать.

Ну вот, спрятал Сева все свое добро в камеру хранения и продолжает жить прежним образом жизни, не подавая никакого вида. В бурсу ходит на занятия, в качалку. Ну и на автостанцию хоть и редко когда, но появляется. Чтоб "дипломат" свой в другую ячейку перепрятать. А вот видик Сева так пока что и не купил себе. Денег у него теперь, конечно, валом, на любой видик хватит, даже и на самый лучший, с телевизором. Но как же он его купит? Паханы ж спросят, откуда деньги он взял в таких непостижимых размерах. А что он на это сможет ответить?

Поэтому и не покупает Сева себе видик. Хотя, конечно, и мог бы. 1991

РАСКЛАД

Значит, расклад сил на тот день, в какой Саянову забрали, был примерно такой: проживала она, Саянова то есть Галина Максимовна, самостоятельно, с двумя принадлежащими ей детьми от первого раннего брака в малосемейном общежитии, занимая одну комнату с кухней и с удобствами. Первый ее муж, Саянов Антон Петрович, с которым они находились в состоянии развода не менее пяти лет, на данный момент состоял во втором новом браке с женщиной, имеющей ребенка, но хорошей. И жили они с ней в снимаемой временно квартире, также, кстати, однокомнатной, и платили за проживание там какие-то несуразно большие деньги хозяйке, которая сама с сыном жила в другом месте, у своей бабушки. А его, первого, значит, мужа Саяновой, теперешняя жена ходила беременная в декретном отпуске и родить обещала, как говорится, с минуты на минуту. И кроме этого еще один наиважнейший нюанс имел тут свое особое место. Прописан Саянов был у своей родной матери. Он при разводе выписался из малосемейки как мужчина и порядочный человек, не имеющий к бывшей жене матери своих детей – ни малейших имущественных притязаний, а к собственной своей матери – прописался, по праву сына. Но он у нее не жил ни единого дня, так как они друг друга не любили. А Дима Рыбин у своих родителей не только что прописанным был, но и жил с ними с тех пор, как с Саяновой у него семейные отношения прекратились полностью. Саянова-то с ним, с Димой, после развода своего половой связью была связана на протяжении большого отрезка времени. И в дом его ввела к себе, и он жил, являясь ей гражданским мужем, а детям – считай, отцом и старшим товарищем. И состояли они в таком, не зарегистрированном нигде добровольном браке несколько лет подряд, а потом Дима, наверно, Саяновой приелся. Она вообще в жизни разнообразие ценила и уважала, а Дима – он человек неразнообразный. Так, как бы и ничего человек, а неразнообразный. И неразговорчивый. Ну, короче, за эти четыре, что ли, года, какие они жили совместно, он мог, конечно, приесться такой человеческой натуре, как Саянова. И наверно-таки, приелся. И она взяла себе моду домой возвращаться, когда ее левой ноге приспичит и под газом, и сытая, и всякая. И интимной жизнью с Димой жить начисто перестала. Скорей всего, и мужик у нее появился какой-нибудь на стороне. Дима некоторое время с терпением это переносил, в себе, а после сказал ей, что как-то оно не того получается, и что терпение у него, между прочим, свой край имеет, а она в свою очередь предложила, если ему чего-то не нравится, расстаться красиво и без выражения взаимных претензий и разногласий и чтоб нервы зря не трепать. А Дима сначала сказал, что вроде бы у них не так еще все безвыходно плохо, чтоб расставание устраивать просто за здорово живешь и вообще неуместный выходит какой-то с ее стороны образ действий. А она сказала – образ как образ и опять за то же самое взялась. И Дима собрал кое-какие свои личные манатки, типа там бритвенные принадлежности, носки, рубашки, засунул их в сумку и отчалил. К отцу с матерью жить, где и прежде жил, до появления на его пути Саяновой. Правда, и обиделся он на нее до глубины души. И она, значит, осталась сама в этой квартире с детьми от первого брака – мальчиком Юрой десяти неполных лет и девочкой Светой – восьми, тоже неполных. А работала Саянова бухгалтером в кооперативе. И получала в месяц восемьсот рублей. И от мужа бывшего, Саянова А.И., за сотню рублей приходило ей стабильно. Так что в плане социального обеспечения они были достаточно защищены от жизни, если по сравнению с абсолютным большинством населения брать. Но и работы у Саяновой всегда много было, выше головы. И на работе много, и домой она часто и густо работу приносила, потому что не успевала все необходимое в рабочее время выполнять. В общем, трудилась она насыщенно, но в свое удовольствие (ей работа ее по душе приходилась), а дети в школу ходили, учиться. А вечером они придут после продленки, и она через часа два за ними с работы вернется, перекусить что-нибудь простое сготовит, поужинают, и дети до отхода ко сну своим чем-нибудь занимаются, детским, а она – своим. И дошло у Саяновой до того, что деньги те, которые она зарабатывала в кооперативе своем, потратить ей не удавалось. Потому что день до вечера на работе, вечером – домой, так как дети сами сидят. Денег куры не клюют, а холодильник пустой. И бардак в квартире кромешных размеров. Когда Дима с ними жил, он как-то незаметно успевал все купить и подметал когда-никогда, и пылесосил. А без него с этим у Саяновой труднее стало. Но она по воскресеньям выскочит, накупит всего, что попадется ей, и неделю как-нибудь они проживали, питаясь этими закупленными продуктами. А насчет уборки – так она предрассудками себя не обременяла, в смысле, не это в жизни для себя считала за главное. Такое вот, значит, положение было в общем виде, и еще по поводу Димы – они с Саяновой, когда расставались, так между собой договорились: раз все, значит – все. И тянуть нечего, и приходить ему не надо больше ни в гости, никак. И он давно уже к ним не приходил, живя собственной личной жизнью и не знал про их дела совсем ничего. И Саянов давно к ним не заходил. Ему не до заходов было, потому что период беременности у его сегодняшней жены очень тяжело протекал, и все семейные вопросы лежали целиком и полностью на его плечах. И вот при таком раскладе Саянову неожиданно забирают и возбуждают против нее уголовное дело, хотя, может, и не совсем неожиданно ее забрали, если подробно разобраться и сопоставить предшествующий ход событий. А казус там получился следующего содержания: кооператив-то их этот самый при одном промышленном гиганте был организован, их при этом гиганте штук семь или восемь числилось, всяких разных кооперативов. Вот. И пользовался он, значит, их кооператив, излишним оборудованием этого гиганта и тому подобным для своих производственных целей и нужд. А за это, конечно, генеральному директору платил тысячу каждый месяц. В смысле, наличными деньгами. А за аренду помещения и станков и за электроэнергию платил само собой, отдельно, согласно заключенному договору. И вот этот генеральный директор вызвал как-то раз председателя их кооператива и говорит без зазрения совести:

– С этого дня, – говорит, – надо будет вам две тысячи платить, а иначе нет мне резона попустительствовать, чтоб вы уникальное импортное оборудование гробили и сырье на дерьмо переводили.

А председатель говорит:

– Мы так не договаривались.

А генеральный директор говорит:

– Ну так договоримся.

А председатель:

– Нет, не договоримся. И я, – говорит, – заявлю, что вы взятки с кооперативов вымогаете путем государственного рэкета.

И с этими словами покинул кабинет и дверью саданул так, что секретарша подпрыгнула – не сдержался.

А буквально через каких-нибудь два дня прибыли к ним в кооператив правоохранительные органы власти, произвели изъятие всей документации и всей наличности, сейф пустой опечатали и на расчетный счет в банке арест наложили. А еще неделю, значит, спустя председателя забрали. И Саянову как бухгалтера кооператива с ним заодно забрали. Сказали, что обнаружены у них серьезные преступления в области финансовой дисциплины, направленные на подрыв экономической модели чуть ли не во всем окружающем регионе. Саянова говорит, что у меня же дети в школе. Двое. Как же можно меня забирать? А органы говорят: "Дети к делу не относятся". И увезли их. А Юра со Светой из школы пришли после продленки, как всегда, ждали-ждали, а матери нету. Они поревели и спать без ужина и при электрическом свете легли, чтоб не так страшно самим ночью в квартире было. А утром опять в школу пошли.

А Дима, он работал на этом же промышленном предприятии-гиганте, при котором кооператив был зарегистрирован. И Саянова раньше на нем работала. Ей и малосемейку от этого предприятия шесть лет назад выделили. А потом из-за отсутствия средств строительство жилья предприятие заморозило на неопределенный срок, и реальной перспективы на получение квартиры у Саяновой не осталось никакой. И она в кооператив перешла. А Дима так и остался на предприятии. И вот он пришел на работу, а там уже слухи всякие невообразимые гуляют во всю – что посадили и председателя, и бухгалтера, и всех виновных, и что хищения выявлены в особо крупных размерах. Дима послушал эти слухи и говорит:

– Это кого ж посадили?

А ему говорят:

– Как кого? Саянову твою посадили, и председателя ихнего. И правильно, – говорят, – сделали, что посадили. Давно пора всех этих кооператоров начать сажать.

Ну, Дима отработал рабочий день и пошел домой. В трамвай не сел, а пешком пошел. Чтобы проветриться. Идет мимо школы, смотрит, а Юра со Светой стоят. Под дверью.

– Вы, – Дима спрашивает, – чего стоите тут, под дверью, и домой не идете?

А они говорят:

– Мы маму ждем, когда она с работы будет возвращаться.

Постоял Дима с ними и говорит:

– Ладно, пошли со мной. Не будет мамы.

И повел их за руки. А Юра спрашивает:

– А почему мамы не будет?

А Дима говорит:

– Да это, уехала она. Ну, послали ее. По работе.

– А она скоро вернется? – Юра спрашивает.

А Дима говорит:

– Не знаю.

Ну и пришли они домой – к ним то есть, к Юре и Свете. Дима на базар сгонял – у них базар под боком располагается – мяса взял, огурцов, в хлебный зашел, принес все это, мясо поджарил, вермишели нашел и сварил и накормил их, детей, значит, досыта. А после кормежки вышел на улицу и из автомата отцу с матерью позвонил, что ночевать пока приходить не сможет. Чтоб не ожидали они его и не переживали, потому что все у него вполне хорошо. И остался Дима с детьми Саяновой – чтоб им одним не быть. Хотел он, правда, и отцу их позвонить, поставить его в известность, какое создалось чрезвычайное положение вещей, но номер телефона не был ему известен, и Дима решил, что это не к спеху, решил, что Саянов по-любому каким-нибудь способом все узнает или просто к детям в гости придет, и Дима ему все расскажет, а пока, решил, пускай так будет, пока я и сам с ними поживу. А там, может, и не подтвердятся факты, и Галку оправдают и отпустят на свободу. Да, и еще он выяснил, где ее содержат, Галку, добился приема у тамошнего начальства и обратился с просьбой передать ей, что с детьми, мол, все устроилось. А они сначала помотали ему кишки по поводу того, кто он такой и что именно и конкретно его с арестованной Саяновой тесно связывает, но в конце концов передать про положение детей обещали. Записали все его данные и, если вы нам, сказали, понадобитесь в ходе дела и следствия, мы вас пригласим по повестке. Но они так его и не пригласили. Значит, не понадобился он им, а на суд Дима, конечно, и сам, без их приглашения, пришел. И на суде, как и надеялся он, сплетни насчет особо крупных хищений не подтвердились, и Галке поэтому суд определил только два года без конфискации. И председателю их тоже столько же дали и тоже без конфискации. Поровну, короче говоря, им дали. И пришлось Диме, значит, в отсутствии Саяновой жить с Юрой и Светой и их растить и содержать. Но, правда, и муж бывший Галкин, отец их родной, как узнал про Галку, сразу к Диме прибежал. И они поговорили. Он говорит, что я даже и не знаю, как быть и что делать, у меня ж ведь жена только-только родила, и ребенок слабый и больной, и саму ее еле спасли, думали, не выживет, и комната у нас тринадцать метров, и та не наша. А Дима говорит, что не надо ничего определенного делать, я с ними побуду. С детьми. И муж Галкин бывший очень за эти слова Диму благодарил и сказал, что дает твердое обещание к ним часто приходить и деньги в размере алиментов как минимум обязуется выплачивать, как и раньше, и в остальном тоже будет Диме в меру сил способствовать.