Текст книги "Какая-то ерунда (сборник рассказов)"
Автор книги: Александр Хургин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
А дома Гордеев выгрузил груши и сливы в холодильник, за исключением двух штук груш и двух штук слив, вино в морозилку положил, потом до трусов разделся и в ванную пошел. Бриться он, конечно, не стал, потому что смысла уже никакого не было бриться, а умылся до пояса тщательно, с мылом, правда, одной холодной водой – горячей у них две недели как не было из-за профилактических работ в котельной – и ноги тоже ополоснул. После этого Гордеев обсох, не вытираясь, с целью еще больше организм остудить, и суп на газ поставил – жена кастрюлю супа ему сварила, – а вино достал из морозилки и маленький стаканчик – стопятидесятиграммовый – налил и выпил. И заел одной грушей и одной сливой. А остальное вино он в холодильник вернул, чтоб продолжало остывать – пока суп подогреется на газу до нужной температуры. Вернул, значит, взял газету и на диван лег – эту газету посмотреть. Прочитал, как всегда, все подряд заголовки, потом про сессию и про преступность, ну и заснул непредвиденно. Из-за вина, наверное, выпитого на пустой голодный желудок. И газета на него сверху упала, домиком. И по щетине небритой зашуршала в такт частоте дыхания. А на кухне у Гордеева окно летом постоянно открыто бывает. Гордеев его сеткой капроновой зашил, чтоб комары внутрь квартиры не налетали и не кусались. Микрорайон их на бывшем болоте возведен строителями, так болота и следов видимых не осталось давно в природе, а комары сохранились нетронутыми. Ну, а с сеткой окно можно открытым держать. Комары через сетку пролезть не в состоянии, и не так жарко в квартире. Да, значит. И через это окно с сеткой сквозняк протягивает. И этим сквозняком, видно, подуло и затушило огонь под кастрюлей с супом, а газ, между прочим, идет, как и шел, – беспрепятственно. А Гордеев спит. Вот. И слава, как говорится, Богу, что у Веры Денисовны, матери Тониной, ключи есть от входной двери, Тоня ей когда-то давно дала. Гордеев еще против тогда был категорически – чтоб ключи ей давать, а она дала, не послушалась, мало ли что, сказала, пускай будут. И дала. Ну и теперь пришла, значит, теща Вера Денисовна к Гордееву в гости – детей привела обратно, – жмет на звонок, стучит, а он не открывает, спит. Она и отперла дверь этими своими личными ключами. И сразу газ учуяла носом. Прикрутила его, все настежь поотпахивала и "скорую помощь" по телефону от соседей вызвала, потому что Гордеев же недвижимо лежал и на битье по щекам не отзывался, вот она и подумала, что он отравился газом окончательно. А "скорая помощь" быстро на место происшествия прибыла – минут через двадцать – и начала Гордеева откачивать и в сознание приводить. Уколов каких-то ему понатыкали, внутренние органы промыли, и Гордеев очухался и весь диван и пол вокруг дивана обгадил – вывернуло его навыворот – и после этого ему полегчало очень заметно, и он с дивана ноги свесил и сел. А "скорая помощь" уехала. Ну а Вера Денисовна обрадовалась, что Гордеев не умер, а ожил совершенно и говорит ему, ну вот, говорит, а я детей привела, потому что я не нанималась вам сидеть с ними целыми днями на заслуженной пенсии и потому, что занятая я завтра. У нас, говорит, на двенадцать часов культурный поход в театр драмы будет организован для ветеранов труда бесплатно, а я, говорит, и есть самый настоящий ветеран – ты ж знаешь.
Гордеев никакого не дал ей ответа на эти несвоевременные слова, промолчал. А когда ушла она, Вера Денисовна, и дети груши поели со сливами и спать легли, он рвоту свою тряпкой в тазик собрал и в унитаз вылил. И пол, конечно, протер. И на кухню потихоньку перебрался. А там включил свет, открыл будильник и стал батарейку к нему проводками присобачивать и изолентой приматывать – чтоб, значит, снова завтра на работу не опоздать, а прийти вовремя – как привык он – минут за десять до звонка или в самом крайнем случае – за пять. 1990
ТАМАРА
Сначала Томка Ребрий жила в общежитии. В обыкновенном общежитии, не в семейном. Потому что она была тогда несемейная и общежития семейного у них на мехзаводе тогда еще не было – тогда, когда она на производство поступила молодым специалистом по назначению. Она, Томка, техникум в городе Смела закончила и на мехзавод из Смелы распределилась и приехала. И ей предоставили общежитие. В комнате на двоих койку установили третью, и она там, на этой третьей койке, поселилась на постоянное местожительство. И на льготную очередь ее поставили – как молодого специалиста. На квартиру. У них на производстве молодым специалистам льгота такая полагается – на отдельную очередь их ставят. А работы ей по специальности не нашли. Не применялась такая специальность на мехзаводе. Ну что делать, взяли ее на вакантную должность старшего техника в отдел главного технолога – чертеж скопировать, бумажку какую-нибудь в статуправление отвезти, написать что-нибудь красивым чертежным почерком и такое примерно прочее. Ну, она и работала. А жила в общежитии. А Геша Углов тоже у них работал на производстве. Он инженером работал, Геша Углов, и Томка его чертежи, бывало такое, копировала. А он к ней в общежитие ходил в гости по ее дням. У нее пятница была – день, и вторник. Два, значит, дня в неделю. Ленка и Лорка в эти ее дни из комнаты уходили – в кино или еще куда гулять до одиннадцати, а к ней Геша, значит, приходил. В гости. Ну, поджениться. А в другие, не ее дни, Томка уходила гулять – с Ленкой или же с Лоркой.
Ну вот. Жила эта Томка Ребрий в общежитии, на производстве работала, в отделе главного технолога, и в очереди стояла на квартиру. А производство как раз в это же самое время жилой дом себе начало строить – малосемейку. И в этой малосемейке должны были быть квартиры однокомнатные, полезная площадь до двенадцати метров квадратных, и двухкомнатные – по двадцать три метра. А строители там что-то такое напутали как всегда и не по тому проекту, по какому надо было, стали строить. Три этажа построили, смотрят – а дом весь насквозь получается однокомнатный. То есть сто шестьдесят две квартиры и все как одна однокомнатные. И в первом подъезде, и во втором.
Ну начальство заводское подумало и говорит свое решение:
– Все, – говорит, – трудящиеся завода, кто на двухкомнатные квартиры в этом доме претендовал на основании состава семьи и согласно очередности, смогут иметь право голоса заселиться по объективным причинам в однокомнатные квартиры, а кто не захочет или не уместится, пусть продолжает на очереди стоять с сохранением трудовой дисциплины и спокойствия. У нас по плану программы уже в четвертом квартале будущего календарного года еще один дом запланирован. Начать строить. Поэтому, значит, ничего нету в том, что произошло досадное незапланированное недоразумение. Да, а излишние однокомнатные квартиры, какие останутся, начальство постановило отдать безвозмездно тем трудящимся завода, кто в общежитии проживает и женатый. Или замужем – соответственно. Пусть даже очередь их далеко не подошла, а все равно. А то общежитие по техдокументации числится для одиноких, а проживает в нем черт знает кто, не разберешь.
Узнала Томка Ребрий про вынесение этого постановления и говорит Геше Углову:
– Геш, – говорит, – а давай уже ж мы с тобой женимся.
А Геша говорит:
– А тебе два раза в неделю что, не хватает? Ну так лето скоро вот, будем в балку ходить.
– Та не, – Томка говорит, – а просто ж мы, если женимся, нам квартиру дадут малосемейную.
– А-а, ну если в таком разрезе рассматривать, – Геша говорит, – тогда, конечно, можно и жениться. А только я, как бы это сказать, у паханов своих живу, где и прописан.
– А ты ж можешь выписаться.
– Ну да, выписаться, – Геша возражает. – А как помрут они, паханы мои, квартирка – государству? Не-ет – хрен ему в клеточку, этому государству.
А Томка говорит:
– Так ты ж временно выпишешься. А женимся мы, квартиру получим, ты назад туда же ж и припишешься.
– Не пропишут, – Геша ей говорит. – Я же буду уже женатый человек и в твоей этой квартире буду прописанный.
– Тю, дурной, – Томка говорит. – Мы ж разведемся.
А Геша говорит:
– Как разведемся?
– А разведемся, – Томка ему объясняет, – ты туда, к паханам, припишешься, как сын ихний, и мы заново поженимся. Так же ж все делают. А когда твои паханы – это, помрут, мы наши две квартиры на трехкомнатную поменяемся.
Короче, значит, пошли они с Гешей в ЗАГС Октябрьского района, Томка и за себя, и за Гешу заявления написала чертежным красивым почерком, и через месяц свадьбу им назначили. Гешины паханы столовку наняли на свои личные сбережения, а Томкины родичи из города Смела приехали – тридцать четыре человека их было – и свадьбу справили под электробаяниста, и выручки от свадьбы этой вышло семьсот рублей чистыми, а если сюда и подарки учитывать, то больше.
Ну поженились они, Геша с Томкой, Геша от паханов сразу выписался, а комендантша Томке и говорит:
– Давай свой паспорт. На выписку. У тебя муж из местных.
А Томка говорит:
– Чего, чего? – говорит. – Да у его квартира малогабаритных размеров, меня ж туда его паханы не дают своего согласия приписать. Метров у них на меня недостаточно.
– А меня это жарит? – комендантша говорит. – Давай – или мы тебя через суд выселим, потому что нарушение соблюдения паспортного режима преследуется через суд, – пугает, значит, Томку.
Конечно, Томка фигу ей дала трехдюймовую, а не паспорт.
Она к директору завода пошла жаловаться, к Полупаеву. Так ей хорошие люди посоветовали. Прическу в парикмахерском салоне сделала себе новую, подмазалась перед зеркалом и без лифчика пошла к нему. В понедельник, на семнадцать часов. Зашла, стала возле дверей и говорит:
– Здрасте.
А директор из-за стола вылез, подошел к ней впритык и руку в трусики раз и запустил, сзади под платьем. Запустил и стоит, на Томку смотрит. И Томка стоит, смотрит. Не рыпается. Она ж знала уже, что он, директор то есть, всегда так делает, если девушка не очень пожилая и все при себе имеет.
– Вы по какому вопросу ко мне? – директор у Томки спрашивает, а руку не убирает, держит.
А Томка в ответ ему отвечает:
– По личному вопросу. Сугубо.
И рассказывает ему, что она, нечего сказать, специально для того замуж вышла против своей воли, чтоб квартиру получить, а ее теперь комендантша выписать хочет насильственно через суд, а мужа ее законного, Гешу Углова, приписывать в общежитии не хочет.
Директор, значит, ей задницу гладит нежно, а она ему все это начистоту – как родному брату – рассказывает. Рассказала, директор говорит:
– Ничего, – говорит, – этот вопрос мы имеем возможность решить положительно в рабочем порядке вещей и в соответствии с законом о семье и браке.
Томка говорит:
– Горячее вам спасибо, – и поворачивается идти, а директор говорит:
– Куда? – и толкает ногой дверь боковую. А там, за этой дверью, диван, телек, холодильник – комната отдыха там, в общем. Ну, закрылись они в той комнате, директор Томку на диван завалил, и Томка на спину легла, чтоб удобнее было, а директор ей платье задрал и возиться стал там подробно. Повозился, повозился, потом поднялся с Томки и к холодильнику пошел, наверно, воды попить.
А Томка спрашивает с дивана:
– Вы уже? – спрашивает. – Или мне еще не идти?
– Идите, – директор говорит, – идите.
Пришла Томка к комендантше, паспорт Гешин сдала, а через три дня комендантша ей его возвратила с пропиской.
Возвратила и говорит:
– Получи вот, -говорит. – В строго установленные сроки.
А когда этот дом малосемейный строители до конца достроили и сдали его под ключ, как говорится, Томке с Гешей в нем, в доме этом, квартиру выделили. Комната почти что около двенадцати метров квадратных и кухня пять. И ванная с туалетом одновременно. Въехали они туда, а Геша говорит:
– Теперь как? Будем начинать разводиться? Чтоб меня обратно к паханам прописать, в рамках законодательства?
Томка говорит:
– Развестися, конечно, – говорит, – нам можно. А можно ж и не разводиться.
– А чего ожидать? – Геша спрашивает.
А Томка ему отвечает, что через год же ж всего-навсего еще один дом начнут строить по плану и можно будет в том доме двухкомнатную квартиру получить.
– Меня ж, – говорит, – с очереди не сняли. Когда малосемейку дадут, с очереди сымать не могут, а это ж – малосемейка.
Геша Томкины слова обдумал со всех сторон и говорит:
– Так нас двое всего в семье.
– А мы ребенка родим, – Томка говорит. – Или, может это – в детдоме возьмем. А то у меня ж спираль стоит против того, чтоб не беременеть – так жалко ее вытаскивать.
– А точно нам дадут, – Геша спрашивает, – квартиру, ну и этого, ребенка?
– А куда ж они денутся? – Томка говорит. – Я ж им бумагу достану, что я бездетная по состоянию женских болезней.
– Как это ты ее достанешь? – Геша говорит.
– А у меня гинеколог есть знакомый, с тех пор, когда у меня еще спирали не стояло. Он мне бумагу выдаст. Тридцатку ему надо будет всунуть, и он выдаст.
И правда, выдал Томкин гинеколог ей бумагу. Не за тридцатку само собой, имея в виду, что дело это гнилое и можно на нем крупно залететь, но выдал. Наверно, деньги ему в этот момент были сильно нужны. И Томка стала на основании этой выданной ей бумаги ребенка оформлять.
Геша, правду сказать, говорил ей:
– На хрена тебе чужой ребенок? Давай, – говорил, – своего сделаем, личного.
А Томка ему отвечала:
– Я же ж тебе русским языком говорю. Спираль жалко вынимать, ее ж потом не достанешь.
А Геша ей возражал:
– А всю оставшуюся жизнь его кормить, чужого? А он, может, от алкашей окажется или от наркоманов.
– Так а мы же ж, – Томка ему говорила, – когда хату получим двухкомнатную , мы его назад же и вернем. Скажем, не устраивает он нас или скажем, передумали.
– А примут? – Геша сомневается.
А Томка ему отвечает:
– Примут. Чего ж им его не принять, раз он ихний?
Так она, значит, Гешу и уболтала. И оформила, значит, им ребенка. Оформляла, правда, долго. Документы всякие там требовали у нее – каких только всяких разных документов не требовали, а после ее с Гешей на различные комиссии еще вызывали, все допытывались, хорошенько они подумали или не хорошенько и до конца они понимают всю ответственность, которая на них ляжет вследствие этого ребенка или не до конца. А потом-таки выдали им пацана одного. Ничего такой пацанчик, в золотухе немного, а так – ничего. Взяли они его, пацанчика этого, подержали с месяца, может, три. Ну, или пять, и Томке двухкомнатную квартиру дали с учетом льготной очереди. Она, когда квартиры должны были распределять, перед этим то есть, сходила к Полупаеву, к директору, и им с Гешей пошли навстречу как молодой семье, проявившей акт истинного, можно сказать, милосердия, и дали в этом, новом доме квартиру. Двухкомнатную. И еще в заводской радиогазете про них статью передали. В эфир завода.
А Томка и Геша получили эту квартиру и через время подали в суд. На развод. Сказали, что они характерами совсем не подходят друг к другу и что их семейная жизнь является тяжелым последствием необдуманной роковой ошибки молодости. Ну, суд дал им срок одуматься, – у них там, в суде, так полагается, давать сначала всем срок одуматься, – а потом, когда они одумываться отказались вторично, суд своим именем произвел расторжение ихнего брака. И Томка ребенка этого золотушного начала назад, в детдом, потихоньку возвращать. Они – детдом в смысле – конечно, не желали его брать, уговаривали Томку еще раз подумать хорошенечко, про совесть тоже интересовались и даже угрожали чего-то там такое. А Томка одно им говорила:
– Товарищи, – говорила, – меня же ж муж, гад заморщенный, бросил. Куда ж мне одинокой с этим ребенком, будь он неладный? – и плакала у них на глазах.
Да. Ну, вернула она им, конечно, в итоге этого ихнего ребенка, вернула, значит, а Геша, Геша от Томки выписался. Когда развод им в суде дали. И хотел назад, значит, к паханам прописаться, ну, чтоб квартира не пропала в государстве. Вот он сегодня, примерно, выписался, а завтра собирался прописываться идти, после работы сразу, часов в пять. А утром, где-то в полдесятого или, может, без двадцати – паханов его машиной сбило. Обоих. Они на красный свет светофора дорогу поперлись переходить. У них напротив дома через дорогу магазин овощной – вот они туда, видно, шли, а машина их снесла. КАМАЗ груженый. С прицепом. Он на зеленый свет – ехал, а они на красный шли.
Геша узнал про это горе, вернулся к Томке – так и так, говорит, Тамара, несчастье меня постигло с паханами неисправимое и надо обратно к тебе прописываться, больше некуда. А Томка говорит:
– Ой, боженьки ж, – говорит. – Та мы ж по суду в разводе состоим, в законном.
– Так я готов повторно в брак вступить, – Геша ей предлагает.
А Томка подумала внимательно и дает ему ответ такого плана:
– Э не, – говорит, – я не могу никак на это предложение пойти.
– Это почему ты не можешь? – Геша спрашивает.
А Томка говорит:
– Мы ж, – говорит, – только-только как развелись. Что ж про нас люди подумают? 1990
КАКАЯ-ТО ЕРУНДА
С Самаевым получилась какая-то ерунда. Сначала-то наоборот, сначала она на свободу вышел. Пять лет отсидел и вышел. А жена с ним не развелась. Значит, сначала все было хорошо. Вышел. А вышел – можешь куда хочешь идти, а хочешь – можешь ехать. Свобода, одним словом. Воля. Ну, Самаев с ходу к жене поехал. Предупреждать, что освобождается, не стал, думал – чего лезть? Может, забыла она. Ну и вообще думал поглядеть – что там и как и чего, в целом. А то мало ли. Пять лет. А свидания, суки, ни одного не дали. Что угодно сделаться могло за пять лет. А что не развелась, так это кто его знает, почему. Может, времени не было морочиться или... Ну... Еще чего не было. Но и не развелась, и посылки присылала, и письма от нее приходили что все у нее по-старому, работа хорошая, в две смены, без ночной, не то что на хлебзаводе было. И все другое тоже в пределах рамок, по-старому.
И он ей письма писал: "Что свиданий не дают, это ничего, – писал. – Они мне назло не дают. Задавить хотят. Но это – болт им в рот". А когда срок ему там, в зоне, добавили, он ей ничего не написал – подробностей. "Добавили, написал, – бляди, ни за что". Но в письме только слово "добавили" осталось, а остальное замазали. Они всегда, если что им не нравилось, замазывали.
Ну, а теперь вот и первый срок, и этот, добавленный, кончился у Самаева, и он освободился на волю. Откинулся, как говорится. И к жене поехал. К Ольге.
Вот приехал он, на этаж поднялся, к двери подошел. Смотрит, под ручкой бумажка торчит в линеечку. Развернул Самаев бумажку, а там написано, чтоб он, Колечка, значит, ключ взял у соседки, той, что напротив – она даст – и чтоб ждал ее, Ольгу, с работы, со второй смены, а есть чтоб взял в холодильнике, но холодное чтоб не ел, а нагрел.
Ну, он позвонил в квартиру напротив, соседка из глубины откуда-то пришлепала и дверь на цепочке приотворила. И в щель высунулась.
– А, – говорит, – арестант, – и дала ключ. В щель эту самую просунула. И дверь бегом захлопнула. И ушлепала куда-то в глубину.
Открыл Самаев замок, дверь отпихнул и через порог переступил. Разулся в прихожей, разделся, пальто на вешалку повесил с краю и зашел в комнату сначала, потом – в кухню. В комнате Самаев на кровати посидел, покурил, а потом, значит, в кухню пошел и там посидел. Потом он в холодильнике порылся и пожрать нашел. Там, в дверце, и бутылка стояла целая, но Самаев ее не стал открывать. Он борща достал и котлет. На газу разогрел и поел. С хлебом. Он хлеба к этому, к борщу и котлетам, с полкило умял, потому что по белому хлебу соскучился. Там хлеб какой-то, не поймешь, какой. И не белый, и не черный, а пластилин пластилином. И вкус у него пластилиновый. А тут, на воле, хороший хлеб.
Поел Самаев, еще покурил после еды – привычка у него была такая, после еды покурить – и посуду за собой вымыл. И вытер полотенцем. У Ольги специальное полотенце на гвозде для посуды висело. Возле раковины. Он им и вытер посуду. Вытер и стал Ольгу ждать. Если б знал, куда идти, пошел бы встретить, а так – сидел и ждал.
– Вторая смена, – прикидывал, – часов в одиннадцать кончается или около двенадцати. Около двенадцати по-любому должна кончаться. И пока доедет. Транспорт ночью, наверно, редко ходит.
Но Ольга пришла, еще десяти не было. Пришла, говорит:
– Ну вот. Я отпросилась. А то, думаю, ты сидишь тут, а я – там. Я у бригадира отпросилась. Бригадир говорит: "Иди, чего там, – говорит, понятно". Ну, я и пошла. А так-то мы до без четверти двенадцать работать обязаны, когда во второй. Мы, правда, бросаем раньше минут на двадцать. Пока душ, пока то-се. И транспорт. Не успеешь до двенадцати – все тебе: будешь час на остановке куковать – до дежурного. Или пеши идти будешь. Транспорт у нас плохо ходит, ты ж знаешь. А теперь еще хуже стал ходить. И людей стало больше.
Говорила все это Ольга, а Самаев сидел и ее слушал. И на нее смотрел. Она говорит, ходит, переодевается в домашнее, а он смотрит. А Ольга говорит:
– Давай, -говорит, – поужинаем. Я ж после смены. И ты тоже – вот.
– Я ел, – Самаев говорит. – Борщ, котлеты.
– Ну и ничего такого страшного, – Ольга отвечает. – Со мной поешь за компанию. И выпьем по случаю тебя. Мне завтра во вторую, отосплюсь.
Она говорила уже из кухни и тарелками там гремела и железным чем-то. Газ зажгла, потом холодильником раза три хлопнула. Наверно, что-то оттуда доставала. А Самаев все в комнате сидел. Сам.
– Ну, иди, – Ольга его позвала. – Чего ты там?
Самаев встал с кровати, где сидел и в кухню вышел, к столу. Ольга в кухне стол накрыла – чтоб быстрее. Водку поставила, котлеты в сковороде, с огня, и картошку в глубокую тарелку навалила горой. Ну, и там хлеб, капусту. И сала еще подрезала. Белое такое сало, с двумя прожилками, видно, на базаре брала.
Сели они к столу. Посидели. Самаев водку взял, кепку содрал с бутылки а лить некуда.
– Ох, – Ольга говорит. – Балда я, – встала и из полки стопки достала тоненькие, две штуки. Самаев водку в них налил, и они с Ольгой выпили. И Ольга ему картошки положила и котлет. И сала на хлеб положила. И себе то же самое взяла. И они стали есть. А когда поели, Самаев говорит:
– Ну что, еще по одной?
– Ага, – Ольга говорит, – мне ж завтра во вторую. За тебя давай выпьем.
– Чего это за меня? – Самаев говорит. – За нас давай выпьем, за обоих вместе.
– Ну давай за нас.
И они еще выпили, и еще поели. И больше уже не стали ни пить, ни есть так посидели, просто. А после Ольга посуду мыла, а Самаев со стола прибирал. Водку в холодильник поставил недопитую, сало в морозилку положил – сало в морозилке надо держать, – хлеб – в хлебницу, а крошки и другой всякий мусор тряпкой стер со стола в руку и в ведро выкинул.
Вот, помыла Ольга посуду, вытерла полотенцем и говорит Самаеву, вернее спрашивает:
– Ну что, – спрашивает, – будем спать идти? А то мне завтра на работу.
– Давай, – Самаев говорит.
Ольга кровать разобрала и перестелила: свежую простынь положила, наволочку на подушке сменила и пододеяльник. А Самаеву чистые трусы вынула, майку и полотенце толстое, лохматое.
– На вот, – сказала. – Переодеться, если что. Горячая вода сегодня есть. Всегда на ночь отключают, а сегодня, видишь, есть, идет. Как знали. Мне-то, – сказала, – не надо. Я после смены в душе моюсь, а тебе, видишь как? Повезло.
Самаев взял белье у Ольги, сказал:
– Вообще-то, у меня свое там есть, в чемоданчике.
– А это чье? Мое? – Ольга спрашивает.
– Ну да, – Самаев отвечает. – Ну да.
Пошел, короче, Самаев в ванную. Помылся там под душем и в ванне посидел. В ней лежать нельзя, а сидеть можно, она специальная ванна, сидячая. Значит, посидел в ванне Самаев после душа, вылез на резиновый коврик – колючие такие коврики бывают, чтоб ногам было приятно, – потоптался на нем и вытирать себя начал. Вытер насухо, трусы натянул, а майку в ванной оставил. Ну, и воду из ванны слил. И свет погасил. А в комнате тоже свет уже потушен. Вошел Самаев в комнату, подошел к кровати медленно, чтоб не перецепиться обо что-нибудь и говорит Ольге:
– Ольга, – говорит, – подвинься, я лягу.
– Так я, – Ольга в темноте говорит, – и так под стенкой.
Самаев одеяло откинул, пощупал кровать – места много – и лег. А Ольга к нему сразу прислонилась. Всем телом прислонилась – и ногами, и животом, и всем.
Тут и получилось с Самаевым это. Ольга прислонилась к Самаеву и лежит. И Самаев лежит. Лежит – и ничего. "Что ж такое, – думает, – она – это, а я ничего. Ерунда какая-то".
Полежали они так, прислонившись, полежали, Ольга видит, такое дело, отодвинулась от Самаева и говорит:
– Ты, Коля, устал сегодня. И водки выпил. Ты, Коля, спи. И я спать буду, мне ж на работу завтра, во вторую. На три пятнадцать. А выходить в час надо. У нас же транспорт, сам знаешь. Пока доедешь, пока переоденешься. И в магазин сходить надо. В нашем магазине утром и молоко, бывает, завозят, и колбасу. Масло даже завозят. Но масло с пяти только продают. Распоряжение у них такое – с пяти продавать. А сырки плавленые продают и раньше. Ага. Так ты спи, Коля, а завтра я, может, тоже отпрошусь. Спи.
Послушал Самаев Ольгу, полежал и говорит ей:
– Ты, Ольга, это... Что-то я устал, наверно. И водки давно не пил. За деньги там можно все было, и пить и все, но я не пил. А тут это, выпил. Две стопки. Я посплю. Ладно?
– Поспи, поспи, – Ольга говорит. – И я посплю.
Ну, Самаев долго не засыпал, а потом, правда, понемногу заснул. Устал он. Сегодня же еще там был, а теперь – тут, и с Ольгой. Устал.
А Ольга еще дольше Самаева не спала. Думала: "Конечно, что устал он, Коля. Пять лет – там. Да ехал часа четыре, да меня здесь ждал. И водки еще выпил".
Ну, а завтра встали они – пока то, пока другое. Позавтракали. Самаев вчерашние сто грамм допил. Ольга не пила, так как ей во вторую на работу надо было идти, а Самаев сказал:
– Чего ей стоять, выдыхаться? – и допил.
Потом Ольга в магазин ходила. Долго ее не было. Зато она молока принесла пять пакетов и колбасы килограмм в два двадцать. А долго ее не было, потому что очереди же и в тот отдел, и в тот. Она-то, конечно, заняла в оба сразу, но все равно получилось долго. А там пришла, туда-сюда – пора на работу уходить. Ольга Самаеву говорит:
– Пойду я, чтоб не опоздать. А то у нас, сам знаешь, транспорт.
И ушла она. Во вторую. А Самаев после того, как она ушла, послонялся с полчаса по комнате и тоже ушел. По городу походил, посмотрел, в кино сходил. А больше вроде и некуда идти. И Самаев подумал, что надо бы к брату зайти, поздороваться. У него брат еще жил тут родной. Они близнята с ним были. Он Коля, а брат – Толя.
Дом братов Самаев нашел по памяти спокойно. Не забыл, получается, за пять лет. Позвонил два раза, как всегда он звонил, подождал. Открывает какая-то тетка в юбке.
– Вам чего? – говорит.
Самаев говорит:
– Мне Самаева Анатолия, я брат его буду.
Тетка говорит:
– Похож. Они, – говорит, – с женой разъехались, а мы в их квартиру, в эту вот, съехались. А он сейчас на Столярова живет, дом шесть, квартира восемнадцать.
Поехал Самаев на Столярова. Траспорта минут двадцать ждал. Приехал, позвонил два раза. Выходит брат. Уставился на Самаева и стоит. Потом говорит:
– Тю бля, я думал, уже выехал с похмелюги. Дверь открываю, а там – я. А это, значит, ты.
– Я, – Самаев говорит. – Кто ж еще?
– Ну заходи, – брат говорит. – Давай.
Зашли они. Брат говорит:
– Ты это, не обращай... на это... Я со своей разошелся, так у меня тут бардак. Вчера с мужиками бухали. Но ты не обращай. Я бабу какую-нибудь приведу, она тут поубирает.
Самаев говорит:
– Ясно. А я, – говорит, – иду, гадаю, дома ты или нету тебя.
– Дома я, – брат говорит. – Я всегда дома. А куда ходить? Хата своя, пускай, кому надо, ко мне ходит. А? Так или не так?
– Угу, – Самаев отвечает, – так.
– Слышь, – брат Самаева вспомнил, – а ты когда вышел?
– Вчера, – Самаев говорит.
– Е! – брат говорит. – Так надо ж отметить.
– Давай в другой раз, – Самаев ему говорит. – А то мне еще тут надо... кое-чего... дело одно.
А брат говорит:
– Ты кончай. Я, – говорит, – сейчас. У тебя это есть?
– Есть.
– Гони.
Дал Самаев брату червонец, брат залез в штаны, пальто сверху надел и побежал.
– Я сейчас, – говорит, – сейчас.
И точно. Он быстро назад вернулся. Бутылку самогона принес, сказал: "Тут у меня сосед производит, градусов шестьдесят", – минтая две банки, хлеба и икры кабачковой банку.
– Ну давай, – брат говорит. – Чего тянуть? Будьмо.
Выпили. Консервы ножом открыли и икру. Закусили: Самаев – чуть-чуть, не хотелось ему, а Толя, брат, первую хорошо закусил, плотно. Закусил, значит, сок из минтаевской банки хлебом вымакал, в рот хлеб этот положил и говорит жуя:
– Ну, чего? – говорит. – Теперь попиздим? Ты, – говорит, – как жил? Там.
– Хреново жил, – Самаев говорит. – Разве там – это жизнь?
– А тут думаешь, жизнь? – брат спрашивает.
– Думаю, жизнь, – Самаев отвечает.
– Зря думаешь, – брат говорит.
– Может, и зря. Но тут воля, все ж. А там...
– Воля. Где воля? Каждый писюн газированный – тебе начальник. И вся воля.
– Это да, – Самаев говорит. – Наверно, и тут не ахти. Да. Ну а там, там – совсем. Задавить любого им ничего не составляет. Свободно.
– И тут свободно не составляет, – брат говорит. – Давай еще.
В общем, допили они самогон, брат закосел, а Самаев почти что и нет, трезвый. Правда, как-то ни с чего взял он и сказал брату:
– Понимаешь, Толян, – говорит, – одному тебе доверяю как брату. Легли мы вчера с Ольгой спать, она прижимается ко мне, а я – ничего. Она – это, а я – вот... Ерунда просто-таки какая-то.
Брат на Самаева поглядел мутновато и говорит:
– Атрофировалось, – говорит, – или что?
– А я откуда знаю? – Самаев говорит. – Я водки перед тем выпил. Может, водка так подействовала?
– Водка – не. Водка – не может быть. Я слыхал, у моряков такое бывает, какие долго в море плавают и без баб. Так это, кажись, временно. Это лечат.
– Что ж я с этим, в больницу пойду? – Самаев говорит.
А брат говорит:
– А чего?
– А ничего. Не пойду я.
– Ну, я не знаю, – брат говорит. – Оно, наверно, и само пройдет. Постепенно. Ты ж мужик здоровый.
А Самаев говорит:
– Постепенно – оно, может, и это... А сегодня? Ольге чего говорить, если оно опять? Ну... Не встанет?
Брат посидел, подумал и предлагает Самаеву:
– Слышь, Колян, а давай я заместо тебя к Ольге твоей пойду. Трахну ее. Она и не отличит, что это не ты.
Самаев говорит:
– Ты в натуре совсем оборзел?
А брат его говорит:
– Чего это я оборзел?
А Самаев помолчал и говорит брату:
– У меня волоса почти нету, а у тебя – вон.
– Отрежем, – брат сразу и ножницы нашел. – На, – говорит, – режь.
Ну, Самаев это мог, еще в армии приходилось ему. Накрыл он брата газетой, на табуретку посадил и обстриг его ножницами под "Первый день на воле". Обстриг, а сам все равно говорит:
