Текст книги "Какая-то ерунда (сборник рассказов)"

Автор книги: Александр Хургин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Ну посудите сами, – сказал молодой человек, – стоило ли уходить черт-те куда от одной компании, чтобы тут же вляпаться в другую?

– Не стоило, – согласился не то чтобы старый его попутчик, ставший попутчиком невольно, лишь потому, что догнал этого молодого человека в вареном костюме с сумкой. А так бы он был просто не старым еще человеком, идущим независимо от других.

А молодой человек сказал:

– Вот и я говорю – не стоит, – и он тщательно причесался расческой, вынув ее для этой цели из кармана сумки. И дальнейшая их беседа имела такой вот приблизительно облик диалога двух интеллигентных в меру людей:

– Но я – не дурная компания, – сказал не старый еще человек.

– А какая? – спросил молодой.

– Я – умная, – сказал нестарый.

– Терпеть не могу умников, – сказал человек молодой. – Они, умники, скучные.

– Зато они не доведут до дурной компании, – сказал нестарый.

– А куда они доведут? – спросил молодой.

– А этого знать никто не может, – сказал нестарый.

– Даже ученые академики наук?

– Даже правительство всей страны.

– А кто?

– Я же сказал – никто. Вот разве только старушка какая-нибудь древняя и от этого умудренная жизненной мудростью, помноженной на жизненный опыт.

– А где ее взять, такую помноженную старушку?

– А сзади идет. С моей гантелей в складках одежд. Давай ее подождем и спросим, чтоб не откладывать в долгий ящик то, что можно не откладывать.

– Некогда мне ждать. Меня самого ждут – большие дела и, может быть, даже свершения.

– Ну а я подожду.

И моложавый молодой человек пошел один туда, куда шел, используя то свое преимущество, что перед ним были открыты все пути, а нестарый остался на обочине ждать старушку. И ждал до тех пор, пока ждать устал. И тогда он устало подумал:

– А не упала ли она случайно в канаву? Пойти, разузнать.

И он двинулся в обратном направлении знакомой дорогой. И через определенный промежуток времени набрел на ту самую канаву, где сидела упавшая старушка, готовясь к новому решительному штурму отвесной скользкой стены. А со стороны молодежной новостройки неумолимо и тупо надвигался ковшом вперед экскаватор. Он надвигался, чтобы зарыть разрытую им же канаву, а там хоть трава не расти. Правда, надо отдать ему должное, он ничего не знал о том, что в канаве имеет местонахождение злополучная старушка с гантелей. Таким образом, значит, не старый еще человек подоспел в самое вовремя и оказался на месте происшествия как нельзя кстати. Он наорал на всех, торчавших из окон по пояс в предвкушении скорой развязки, он сказал им:

– Что же вы, сволочи, смотрите, когда надо спасать человека?

А экскаватор с ним тоже наверняка был согласен и он развернул стрелу и погрозил своим мощным вместительным ковшом пристыженным обитателям многоэтажек. И они поняли подлость своего характера и устыдились, и спрятались за гардинами, висящими на окнах их отдельных квартир.

А старушку из канавы вынули ковшом аккуратно и не повредив. И посадили в кабину, и отвезли домой с комфортом и с почетом, хотя и на малой скорости. Потому что экскаватор – это же вам не "Жигули" и даже не велосипед, а серьезная строительная техника, предназначенная как для рытья канав, так и для их полного зарывания.

И дома старушка вернула гантелю ее настоящему хозяину, сопровождавшему старушку на броне экскаватора до самого ее места жительства, сказала "спасибо" экскаваторщику и пошла в ванную комнату, заменявшую ей баню, и обмыла с себя дорожную пыль и грязь, налипшую на нее в канаве, вышла из ванной комнаты в ненадеванном исподнем белье, прилегла на свою постель, распрямив изогнутость копчика и окончила жизненный путь своей смертью, что совершенно естественно. И ее предали – в последний раз – земле при дороге с салютом и с плачем.

А моложавый молодой человек, не жалея сил, которых у него было достаточно много, шел еще долго и упрямо и дошел до того места, где его давным-давно поджидала с нетерпением молодая, симпатичная на взгляд девушка, а совсем никакие не дела и свершения, как он ошибочно предполагал. И она, эта девушка, приняла его уставшее тело в свои объятия и в них, в объятиях, заключила. И взяла за это совсем, можно считать, недорого, если, конечно, учитывать повседневный рост цен на товары широкого потребления и услуги, из чего само собой следует и выходит, что вовсе даже недаром причесывался молодой человек посреди дороги расческой, торчавшей большой красной ручкой из ярко-коричневой сумки. Ну прямо – как в воду глядел. 1990

МИСС

А было все как? Танька Еремееву не дала. И Бог его знает, что ей в голову забрело. Всем же давала. Ну всем – как часы. А ему – нет.

– Чего это, – сказала, – я тебе должна давать? Ты что мне, брат, жених или пионервожатый?

У Еремеева аж дар речи заклинило от таких ее наглости и коварства. Потому что ей, Таньке этой, ей никому не жалко было дать и не составляло труда. Она как-то, имел место такой эпизод, двенадцати человекам дала по собственному желанию в бытовке. Тогда получка была, и мужики распитие спиртных напитков в бытовке устроили, используя ночную смену и отсутствие начальства. А тут и Танька с крана слезла. Она крановщицей на сборке работает, в южном пролете. Ну вот, слезла она с крана, так как вышел в нем, в кране, из строя основной механизм подъема грузов, и – к мужикам в бытовку. Дескать, надо слесаря, ремонт произвести. А мужики налили ей и говорят:

– Слышь, Танек, ну его, твой ремонт, в трещину. Ты лучше дай нам.

А она говорит:

– Ну, нате.

И дала, значит. И они там с ней на фуфайках – все двенадцать человек, какие в бухаловке с получки принимали активное участие – до утра вышивали в порядке очереди. А ей – ну хотя бы чего-нибудь. Встала, отряхнула себя и все. Правда, еще стакан красного после этого дела с мужиков скачала. Сказала, с целью кровь погонять по органам. Ну и пожрать тоже запросила сытно, а не просто закусить. И они все это требуемое ей обеспечили безоговорочно – и все довольны остались. И они, и она.

А Еремееву, значит, наотрез отказала. Как последнему. Он ей говорит, что ты, мол, это, не думай, что я на шару попользоваться хочу, я водяры взял и закусь сорганизую. Все, как в кино показывают, будет. А она говорит:

– Так бросила я водяру пить. Коньяк теперь употребляю и коньячные изделия. А кроме того, – говорит, – я новую жизнь начинаю заново.

– Перестраиваешься, что ли? – Еремеев у нее спрашивает.

А Танька ему:

– Во-во, – и ушла, стервоза жареная. И еще задом так, раз налево, раз направо, раз туда, раз оттуда – ну манекенщица, не ниже или даже эта вот мисс.

А Еремеев стоит, смотрит на ее общий вид сзади и думает:

– Эх, – думает, – классная баба. Блядь, конечно, всесторонняя, но зато ж и фигура, и ноги – да все части тела при ней и классные. И на лицо тоже ничего, красивая.

Хотя насчет красивости, если честно, с объективностью, судить, Еремеев сильно Танькины заслуги преувеличивал и превозносил. Фигура, ноги и остальное все по женской линии – это да, первосортное у нее было, а красивая Танька была, если ее с женой Еремеева непосредственно сравнивать. Еремеев же, он и сам точно не знает, как на ней женился, на Любке своей. По пьяному случаю получилось. Гуляли они в одной общей компании, отмечая всенародный праздник День Конституции, выпивали, а потом танцы начались под магнитофонные записи, и Еремеев, пока расчухивался, всех, кто хоть чуть более-менее покрасивей выглядел, порасхватали и порастаскивали, а Любка, значит, в единственном числе сидит и не танцует. Не берет ее никто с собой танцевать в паре. И Еремеев тоже, получается, один сидит. Ну вот он и вылез из-за стола и говорит ей, дескать это, пошли со мной танец станцуем медленный. А там, это, то-другое, потанцевали, все, потом еще попили, потом еще, а потом просыпается Еремеев, а Любка вместе с ним в одной кровати спит, и вся во сне такая счастливая и обрадованная, и улыбается до самых своих ушей, аж противно. То есть, видимо по всему, хорошее ей что-нибудь во сне вспоминается и снится. И так как-то само впоследствии произошло, что поженились они, Еремеев с Любкой, через ЗАГС, свадьбу отыграли, все, и стали, значит, совместно жить. И, конечно, Любка в скором времени Еремееву надоела до смерти. Сильно она все ж таки страшноватая была и вредная. Еремеев ей говорил:

– Я ж на тебе как женился? Как честный человек, можно сказать. А ты, это, недооцениваешь ни фига.

А Любка ему говорила:

– Да я могла хоть сто раз замуж пойти по любви и дружбе. И за хорошего человека. За Маслова, вон, Юрку могла и за Садошникова, тоже Юрку, который в сантехническом кооперативе начальником работает, – считала, наверно, что Еремеев не знает ничего того, что ни за кого она не могла пойти, благодаря своей блеклой наружности и возрасту, равному двадцати пяти годам с половиной.

И в таком плане пожили они с Любкой около полугода, наверно. А может, и меньше еще. Мало они, короче, успели пожить перед тем, как Танька Еремеева оскорбила в его намерениях и отказала ему бесповоротно. И он, конечно, сильно за себя и за свое мужское достоинство обиделся и за Танькой погнался вдогонку. Она, это, идет, вихляется, а он, значит, бегом за ней. Догнал, отдышался и говорит:

– А я делаю тебе встречное предложение идти за меня замуж, раз такое дело.

А Танька говорит:

– Замуж? Так ты ж, – говорит, – у нас женатый на Любке своей корявой.

А Еремеев говорит:

– Разойдусь.

– И на мне женишься? – Танька переспрашивает и уточняет.

– Ага, – Еремеев отвечает, – шоб я сдох.

И Танька, конечно, обсмеяла Еремеева от души и говорит:

– Неужели ж, – говорит, – так припекло и захотелось?

А Еремеев говорит:

– Ага, – говорит, – захотелось.

– Ну вперед, – Танька тогда говорит, – разводись.

И опять ушла. Быстрой походкой за угол. А Еремеев домой прибежал к Любке:

– Все, – говорит, – расходимся.

– Чего-чего? – Любка спрашивает.

А Еремеев ей говорит:

– А того. Ошибся я, – говорит, – в выборе тебя на роль супруги и вообще – другую я полюбил до гроба.

– Кого ж это ты полюбил, урод примороженный? – Любка на него наступает.

А он отвечает вызывающе грубо:

– Я Таню полюбил, крановщицу.

– Таньку? – Любка говорит. – Так она ж, – говорит, – блядь.

А Еремеев ей на это:

– Но, – говорит, – полегче. А то в торец заработаешь.

И тут Любка сообразила своими мозгами, что Еремеев не в шутку все это, а на полном серьезе, и проситься у него начала, мол, не надо, давай жить будем, как люди, семейной жизнью, мои мама с папой, говорит, на проведение одной свадьбы тысячу рублей истратили и комнату нам для счастливой жизни наняли.

А Еремеев говорит:

– А я тебе их верну, деньги. Заработаю, – говорит, – и верну. Всю сумму. И все. И давай, – говорит, – развод.

Но Любка, конечно, на это не смогла добровольно согласие выразить и развод давать не захотела мирным путем. До суда довела. А у нее все равно не вышло ни уха, как говорится, ни рыла. Расторгли их брачные узы по неуклонному требованию, исходящему от Еремеева. Мурыжили, ничего не скажешь, долго, а потом все ж таки расторгли.

Да, а Танька, покуда он разводился и судился, гуляла по страшной силе без разбору и со всеми подряд. Только с одним-единственным Еремеевым не гуляла. Говорила:

– Вот разведешься – и приходи, – думала, свистит он, Еремеев этот притыренный, на тему женитьбы. Так и не поверила. И не верила до тех пор, пока Еремеев ей документ не предъявил, что брак расторгнут. А она прочитала эту резолюцию в виде штампа и говорит:

– Ну и хрен с тобой – дураком, можешь на мне жениться.

И они пошли в ЗАГС, заявления подали, все, и свадьбу отметили скромную, и Еремеев к Таньке жить перебрался на постоянно. И в этой ситуации уже ей, Таньке, конечно, некуда было деваться и отлынивать, и она с Еремеевым легла как законная супруга в первую брачную ночь, несмотря на то обстоятельство, что наподдавалась на свадебном ужине коньяку три звездочки выше среднего уровня. Еремеев ее до такси от кафе "Осень", считай что, на себе волок. Они в кафе "Осень" свое бракосочетание праздновали в тесном семейном составе и с приглашением нескольких посторонних человек. Еремеев троих друзей пригласил из цеха, а Танька тоже одну свою подругу позвала, чтобы она была ее свидетельницей со стороны невесты.

И вот поселился Еремеев у Таньки жить, а Танька на его фамилию перешла и паспорт заменила на новый в районном отделении паспортного стола. И пошла у них ежедневная жизнь в общем и целом – ничего. Танька готовить стала завтрак, обед и ужин, с работы – никуда, только домой вместе с Еремеевым, их как супружескую пару молодоженов начальник цеха в одну смену работать свел, идя навстречу их семейным обстоятельствам. А по выходным они в кино ходили или в видеосалон – смотреть фильмы с участием звезд зарубежного кинематографа. И в цирк тоже ходили два раза. Один раз на ледовое шоу, а другой – на львов, тигров и группу хищников. И Танька говорила, что дура она была стоеросовая и что теперь поумнела и поняла окончательно, как надо жить, и спасибо, значит, за это ему, Еремееву.

А потом вдруг, без видимых вроде на то причин, попало ей, Таньке, что-то под хвост. И она перестала домой появляться. И на работе тоже не показывалась. Еремеев ждал ее ждал – неделю ждал и надеялся на лучшее. А через неделю и сам раскрутился. В смысле вина-водки. И в смысле прогула работы. То есть он весь день возле магазина водочного гужевался со всякими алканавтами – водку пил и вино. Там и он покупал и наливал им всем, и ему наливали, а после они вместе на дом к Еремееву, то есть к Таньке, пошли и там продолжали то же самое. А потом, в какой-то момент времени, Еремеев их, алканов этих, бросил самих и гулять пошел по ночным улицам родного города. И гулял он, значит, гулял в пьяном состоянии, когда глядь – междугородный переговорный пункт телефонов-автоматов, и работает круглосуточно. И он, Еремеев, зашел в эти автоматы, и в карманах порылся, и нашел в них, в карманах своих, пятнадцать копеек. Ну и держит, значит, Еремеев эти пятнадцать копеек в кулаке, а сам сомневается – позвонить ему другу Лехе или же не позвонить. И, конечно, решил он, что позвонить надо обязательно. Как-никак Леха ему друг, а не хрен собачий, недаром же они вместе несли действительную службу в рядах Советской армии. И Еремеев закрылся в кабине, а там жарко, как в чайнике, и воняет неприятными для человеческого нюха запахами. И постоял Еремеев в этой кабине, к климату ее чтоб привыкнуть и номер Лехин заодно в памяти восстановить безошибочно. А когда восстановил, то набрал его после кода города шахтеров Красного Луча и стал ждать, когда гудки туда, в Красный этот Луч, дойдут по проводам в форме телефонных звонков. И на шестом примерно гудке трубку баба какая-то сняла. Лехина, скорее всего, подруга жизни, которую Еремеев еще никогда не видел в глаза. Сняла она, значит, трубку и говорит хрипло и неприветливо:

– Але.

А Еремеев говорит:

– Это я, сержант Еремеев, значит. Привет.

– Привет, – подруга Лехина из трубки говорит. – Ну и чего тебе надо, Еремеев, в такое несоответствующее время?

– Мне-то? – Еремеев спрашивает. – Мне, это, так сказать надо... – и стал думать, что ему надо, а телефон, пока он это делал, конечно, отключился и разговор перервал. У Еремеева же всего одна монетка была в кармане, а больше не было.

– Мне-то ничего не надо, – это Еремеев уже не в телефон сказал, а просто так, в воздушное пространство телефонной кабины. – Я так, позвонил и все. И ничего мне ни от кого не надо.

И вышел Еремеев из этого круглосуточного переговорного пункта и пошел по черному асфальту домой. И вот приходит он домой, а там алканы эти, которых он с собой от магазина привел, спят на диване и на полу. И подруга Танькина – та, что свидетельницей с ее стороны на свадьбе была, спит. И Танька тоже между ними на полу отдыхает. Вернулась, выходит, домой.

И Еремеев увидел ее и мыслит про себя:

– Ну вот и порядок, значит. Раз вернулась Танька. Очень полный, значит, – мыслит, – порядок.

Да. И вот постоял он, Еремеев, еще так, в комнате, помыслил, а потом тоже на пол возле Таньки лег за компанию и тоже заснул мертвым сном как убитый и спал до утра спокойно, а утром замерз и проснулся. И Танька, конечно, проснулась, и подруга ее проснулась, и все до одного алканы. И они, Еремеев с Танькой, прогнали их из своей квартиры раз и навсегда и зажили, что называется, душа в душу, и живут до самых этих пор в любви и в согласии, и в обстановке полного взаимопонимания по всем коренным вопросам, представляющим взаимовыгодный интерес. И Еремеев на Таньку не держит особого зла за причинение ему невосполнимого морального ущерба и претензий к ней больших не испытывает, потому что он, Еремеев, как человек и как муж до глубины понимает определенные струны ее женской души и имеет в виду, что в сложном процессе супружеской жизни всякое может случиться, а жить-то, несмотря на это, все равно же как-либо надо, и никуда от этого не спрячешься и не денешься, и не уйдешь – как ни крути. 1990

БАТАРЕЙКА

Вот бывают такие дни жизни, что ну просто черт знает, какие это дни. С самого утра как встал и до самого позднего вечернего времени, пока то есть спать ложиться, все идет и продолжается своим свойственным чередом – и хоть ты ему что. Так, в точном соответствии, у Гордеева день третьего августа сего года и начался. У него в будильнике электронном ночью батарейка кончилась, а он спал и не знал. Ну и будильник не зазвонил в установленное время суток. Гордеев проснулся, самостоятельно уже, без содействия будильника, а на нем, на будильнике, три часа. А на ручных часах "Слава" девять без двадцати минут. А на работу ему на восемь надо и ехать далеко. И долго. Поэтому Гордеев и бриться не стал, а только лицо умыл кое-как, поверхностно, и зубы почистил пастой "Эффект" – чтоб изо рта запах неприличный подавить, а электробритву он с собой взял – в кулек целлофановый, имея в виду на работе в полный порядок свою личность привести, чтоб достойный внешний вид иметь как в глазах сотрудников, так и в общем. Правда, ему этого не удалось осуществить в жизнь – на работе у них электричество ремонтировали электрики, ну и все напряжение, конечно, в сети отключили и повесили табличку с надписью "Не включать, работают люди", и куда-то ушли – за кабелем или что, или за инструментом. Да. Но это после было, позже – когда Гордеев до работы добрался со значительным опозданием, а сначала он собрался с рекордно быстрой скоростью и на работу пошел. Или, вернее если выразиться, то – побежал. И опять у него обстоятельства неудачно сложились и некстати. Троллейбус прямо из-под носа уехал. Еще и дверью руку защемил, гад. И главное дело – Гордеев добежал до него изо всех последних сил, руку протянул к двери, а он взял и дверь эту захлопнул. И пальцы защемил Гордееву на правой наиважнейшей руке. И ко всему тому – тронулся. Гордеев свои пальцы дернул из дверей и ободрал все четыре косточки до крови. А если б он не дернул и не ободрал, вообще б покалечить его могло троллейбусом на всю жизнь, какая ему предусмотрена. Он же поехал, троллейбус этот, а пальцы – в дверях.

А следующий троллейбус на их остановке не остановился. И не до полного отказа набитый был, и не остановился. Проехал мимо. Гордеев в числе других людей за ним погнался – надеялся, он дальше, за остановкой, остановится, а он совсем не остановился. Наверно, на этой остановке из него выходить никому не надо было. Вот он и проехал. И Гордееву еще одного троллейбуса ожидать пришлось. И когда он на работу приехал, его отсутствие уже всем и каждому в глаза бросаться начало, потому что он же ведь больше чем на полтора часа позже звонка занял свое рабочее место. Из-за будильника. Гордеев-то никогда целиком и полностью на всякую эту электронику не надеялся и не доверял, ну вот она его и подвела в нужный момент. При отсутствии жены. Так бы, конечно, жена Тоня его разбудить могла, она всегда его будила на работу в положенное время, но жены как раз сейчас у Гордеева не было дома. Она в хозрасчетную больницу легла, специализированную, на три дня – аборт делать. А детей ее, чтоб не бегали без досмотра и пользы по двору, Гордеев отвел временно к ее же, Тониной, значит, матери, Вере Денисовне, живущей отдельной жизнью в своей квартире, то есть не в своей, конечно, а являясь ответственным квартиросъемщиком. У них в браке, у Гордеева с Тоней, общих, совместных в смысле, детей не было, из-за того что у Тони когда они сошлись, и так было двое своих детей от предшествующего первого брака, который не сложился счастливо и распался в результате решения горсуда, и она больше ни в какую новых детей рожать не желала. Гордеев хотел, потому что у него-то совсем детей не было, несмотря на его зрелый возраст – тридцать семь лет, а она ни в какую. И в больницу, значит, пошла, аборт чтоб ей сделали там и чтоб третьего ребенка, который от Гордеева, не рожать на свет. И именно вот в это неподходящее время батарейка в будильнике кончилась. А рожать жена не давала согласия не потому что, скажем, что-нибудь не нравилось ей и не удовлетворяло в настоящем семейном положении, а чтоб, как она говорила, злыдней не расплаживать, раз они с Гордеевым так умеренно зарабатывают денег и не воруют, и взяток не принимают, и не кооперативщики они, как некоторые, которые могут и машину, и дачу, и по ресторанам, и детей сколько влезет. Ну вот она и легла в больницу. Второй раз за период их супружеской законной жизни легла в ту же самую больницу. В ней аборты с наркозом делают и без боли, за сорок два рубля, хозрасчетно. А Гордеев из-за этого, выходит, на работу опоздал. То есть он не из-за этого опоздал, если вдуматься глубже, а из-за батарейки, но и из-за этого. Если б, допустим, жена не легла в больницу, она бы его растолкала однозначно. А так он проспал. И опоздал. Пришел, а его начальник участка – как подростка какого-нибудь трудновоспитуемого. Орал, орал – дисциплина, мол, это вот, и так далее. А света нету, ничего без света не действует и работать нет объективной возможности. И побриться тоже нельзя. Ну, Гордеев сидит и ничего не делает. Просто так сидит, бесполезно. И тоскует. Сидел, сидел, да и обратился к начальнику участка с личной просьбой, говоря, что все равно делать нечего из-за отсутствия напряжения в сети, так я пойду, мне батарейку необходимо достать – кровь из носа – для электронных часов-будильника. А после, говорит, я отработаю как-нибудь, в выходной или праздничный день недели. А начальник участка поначалу возражал, что порядок есть порядок, и все обязаны сидеть на рабочих местах как штык, хоть и без наличия напряжения в сети, но в конце концов дал свое разрешение, чтоб Гордеев в субботу вышел, во вторую. А сейчас чтоб не сидел, а шел по своим делам, только, сказал, заявление напиши на отгул для документального оформления ухода. И Гордеев так и сделал. Написал заявление и ушел. Сперва просто по воздуху прошелся, по свежему, подышал полной грудью, не торопясь, потом в магазин культтоваров направился с целью батарейку приобрести. А в магазине батареек, само собой, нету никаких. Тогда Гордеев в трамвай сел и в другой магазин поехал, и там батарейку безуспешно спросил, и решил, раз такое гиблое дело, в универмаг съездить. Хрен с ним, решил, съезжу в универмаг. И опять в трамвай сел и поехал. А в трамвае он с людьми поговорил, с пассажирами. Ему же дома не с кем было поговорить, так он – в трамвае. Хотя они и посторонние все были люди, незнакомые, а все равно. Он у тетки какой-то лысоватой спросил, где ему, чтоб в универмаг попасть, выходить и докуда ехать, хотя он и сам это знал с детства. А спросил для разговора, просто, чтоб не так скучно ехать было в трамвае. И она ему рассказала доподлинно два раза, а он спросил, нету ли там батареек случайно круглых – может, знает она. А она сказала, что знать – не знает, но знает, что они дефицит и редко поступают в свободную продажу на прилавки магазинов. Это, сказала, все знают, каждый любой ребенок, и то знает. Дальше Гордеев про жару с этой теткой и с остальными окружающими пассажирами поговорил, что вот сейчас еще ничего, более-менее, а через час, самое позднее, невыносимая жара установится в атмосфере, и осадков исключительно мало выпадает в это лето, и на производстве работать нетерпимо жарко, а кондиционеров нету. У капиталистов, у тех, небось, есть, а у нас – так какие там кондиционеры! У нас – лишь бы план, давай-давай и все. И многие пассажиры трамвая с ним согласие выразили и поддержку и сказали, что в райкомах тоже кондиционеры, и надо их экспроприировать ко всем чертям и передать безвозмездно в пользу детских дошкольных учреждений и других объектов социального обеспечения. Ну вот, поговорил Гордеев с пассажирами и доехал до остановки "Центральная" незаметно, и тетка та, лысоватая, сказала, что ему тут надо вылезать. И он вылез и пошел в универмаг. За батарейкой. Пришел в секцию радиодеталей, а там очередь стоит, и батарейки дают круглые, только не такие круглые, как ему нужно, а маленького размера. И он хотел сразу уйти ни с чем и с пустыми руками, а потом подумал, что можно будет эту маленькую неподходящую батарейку как-нибудь хитро проволочками к часам подсоединить и стал в очередь. И опять с очередью поговорил про жару и про кондиционеры, и про то, что батарейку, и ту не купишь, какую надо, за свои деньги. А когда очередь его подошла, он купил эту – маленькую – батарейку. А что делать. Конечно, большая была бы намного лучше. Ее вставил в часы, крышечкой защелкнул – и все удовольствие. А эту надо будет мостить, изолентой приматывать, проволочки прицеплять. Зато будильник все-таки сможет ходить, и никто не будет завтра орать и дисциплиной запугивать. Короче, купил Гордеев батарейку и еще пожалел, что две не сообразил купить – в запас, но стоять заново в очереди, в духоте этой ненормальной ему не захотелось, и он из универмага вышел на центральную улицу города проспект имени Карла Маркса. И остановился. Чтоб придумать что теперь делать, раз батарейка куплена, и куда идти. Постоял он на тротуаре поперек пути прохожих, подумал, может – домой, батарейку присоединять, но раздумал, потому что захотел пойти к жене – передачу какую-нибудь ей передать вкусную. Помидоров или, допустим, слив. А можно груш "клапа" или же "лесная красавица". И пошел Гордеев по проспекту вдоль города – к базару, чтоб эту передачу там, на базаре, купить. Идет он, значит, себе и думает, куплю сейчас вот передачу, отнесу ее Тоне, она порадуется и поест. А тут обращает внимание Гордеев на надпись на доме, кудрявыми и большими буквами написанную: "Салон красоты". И с правой стороны этих букв – "Мужской зал", а с левой – "Женский зал". Это, значит, новый салон для населения города и его гостей открыли. Гордеев тут давно не был, в том смысле, что не в салоне, а в районе проспекта имени Карла Маркса. А по салонам ему ходить нет необходимости. Его Тоня ножницами красиво подстригает, а бреет себя он сам, электробритвой с плавающими ножами, если, конечно, свет есть. Да. А когда он, Гордеев, тут был в последний раз, с месяц назад, так в этом месте забор стоял высокий и за ним, за забором, ремонт дому делали, капитальный, а теперь, значит, здесь после ремонта салон открыли. В отремонтированном доме. И Гордееву в голову пришло желание, которое вполне объяснимо в его создавшемся положении – салон этот посетить, чтоб ему в нем выбрили лицо, так как непобритым он стыдился в больницу идти, ну и так, по проспекту имени Карла Маркса и по другим улицам родного города тоже ему нежелательно было в небритом виде гулять. Ну вот, подошел Гордеев к двери, где вход, а она закрыта, то есть она-то открыта, из-за жары, но стулом загорожена. Гордеев через стул перегнулся в салон – чтоб заглянуть, а там никого нету, одна только кассирша сидит, зеркальце на кассу установила и угри на носу выдавливает, и на щеках. Гордеев ее позвал и спрашивает, эй, девушка, а почему это ваш салон не функционирует средь бела дня согласно графику режима работы? А она говорит, а потому что вши у нас обнаружены в салоне. И санстанция нас закрыла до выведения. Вот по этой причине, говорит, мы не работаем сегодня. И завтра не будем. И послезавтра, реально, тоже не будем. А, возможно, что и будем. Так что не получилось у Гордеева воспользоваться салоном, и он пошел с небритым лицом в прежнем направлении базара, за грушами. И купил их, когда пришел, груш то есть, один килограмм. Хороших груш купил, самых лучших даже, можно сказать, за три рубля. Пацан в серой кепке продавал, видно, колхозник. И еще Гордеев слив купил за компанию с грушами, тоже хороших и недорого – у того же самого пацана, и понес эти груши и сливы жене в больницу в качестве передачи. Чтоб поела она там витаминов свежих. А по выходе с базара, на площади уже, он еще один раз в очереди постоял, вина себе взял бутылку, столового, предполагая дома поужинать и вина выпить охлажденного. Ему мужики, когда он становился, сказали, чтоб не занимал он очередь, потому что все равно не хватит ему вина, так как сегодня завоза не было, и это допродают вчерашнее предупредили его. А он занял в расчете на всякий случай, и ему последнюю бутылку продали, одну-единственную. Но Гордееву больше и не надо было. Он же и не пьет почти что. Так, совсем мало. Изредка, можно сказать. А тут чего-то захотелось ему – может, от жары и жажды. Ну, купил он, значит, эту распоследнюю бутылку столового вина, поставил ее в кулек аккуратно – на футляр бритвы, рядом с грушами и сливами – чтоб не помять их дорогой, и поехал в больницу. Сел в троллейбус, талон прокомпостировал и поехал. От базара до больницы близко ехать, пять остановок всего-навсего. Правда, в троллейбусе окна все оказались задраены и на винты взяты – чтоб не нервировало водителя дрбезжание стекол, и печка грела зачем-то и у Гордеева рубашка промокла насквозь, пока он ехал эти пять остановок, и пот потек по спине и по ногам – в носки. А в больнице, в справочном отделении, Гордеев сказал, что хочет жене своей Антонине Игоревне Гордеевой передачу передать, состоящую из груш и слив. И они, те, что в справочном этом отделении сидят, поискали ее фамилию по разным книгам и карточкам и плюс позвонили по каким-то внутренним телефонам, потому что больница же большая, не сразу в ней определенного человека найдешь. Гордеев еще подумал, пока они искали, а интересно, подумал, куда всех этих многочисленных детей, которые от абортов остаются, девают? В канализацию спускают или куда? А когда нашлось Тонино местонахождение, эти, работники справочного отделения, сказали Гордееву в вежливой форме, что к их сожалению не могут принять от него передачу по причине того, что жена его в настоящий момент находится в реанимации, а туда передачи не передают. Гордеев, конечно, возмутился этим фактом бездушия – на каком это, мол, основании такие у них в хозрасчетной больнице противоречивые порядки и правила – и домой пошел. И груши унес. И сливы. Зря то есть за ними ходил на базар и деньги на них истрачивал.